Исаев Г.Г. (ред.) Архетипы, мифологемы, символы в художественной картине мира писателя

Подождите немного. Документ загружается.

131

Существование царства пресвитера Иоанна могло быть измышлено или преуве-

личено, но главным стержнем легенд является сакральная функция. О сакральном ста-

тусе топонима «Индия» свидетельствует и поэма «Северный Раджа»:

Но людям, павшим перед ним,

Царь кинул гордое решенье:

Мы в царстве снега создадим

Иную Индию… – Виденье.

425

В книге Иоанна де Хесе «Итинерарий» (XV в.) земной рай помещен на террито-

рии царства пресвитера Иоанна, причем рай окружен со всех сторон непроходимой

прозрачной ледяной стеной

426

Е. Раскина замечает: «Льды в сакральной географии считаются преддверием ино-

го мира, жреческой зоной. Мудрец удаляется «во льды», чтобы молиться о благе мира,

совершенствоваться духовно»

427

К ледяным просторам, расположенным на краю Земли, стремится и «царский

сын» из поэмы «Северный Раджа», чтобы воплотить средь «холода и вьюги» свои за-

ветные мечты и тайные знания. Подобная культуртрегерская миссия Великого Раджи

тесно смыкается с другим аспектом мифологемы «Индия» в творчестве Н. Гумилева, а

именно с восприятием Индии как

духовной предтечи Руси. В стихотворении-пантуме

«Гончарова и Ларионов» Н. Гумилев пишет:

Павлиньих красок бред и пенье

От Индии до Византии,

Железного огня круженье –

Вой покоряемой стихии.

От Индии до Византии

Кто дремлет, если не Россия?

428

По мысли Н. Гумилева: «Русь рождалась <…> в атмосфере <…> странного пере-

крещивания культур византийской, финской, колдовской и индийской»

429

С темой «удали русской» и «русской печали» переплетается и фольклорный мо-

тив, связанный с былинным героем Вольгой (стихотворение «Змей»). Как известно, од-

ним из ратных подвигов Вольги был поход на Индийское царство.

Таким образом, исследуя семантику мифологемы «Индия» в творчестве Н. Гуми-

лева, можно сделать вывод, что данная мифологема содержит

у поэта три взаимосвя-

занных «культурных кода»: «Индия Духа» – цетр восточного христианства (отсюда –

архетип земного рая, который традиционно помещался на Востоке), «Иная Индия» –

сакральный центр Земли (отсюда – мотивы странствий-травелогов) и «Индия колдов-

ская», связанная с древней ведической культурой и судьбой Руси.

425

Гумилев Н. С. Указ. соч. Т. 1. С. 323.

426

Итинерарий Иоанна де Хесе, пресвитера Маастрихтского диоцеза // Послания из вымышленного цар-

ства. СПб., 2004. С. 118–143.

427

Раскина Е. Ю. Геософские аспекты творчества Н.С. Гумилева. Режим доступа: www.gumilev.ru, сво-

бодный. Заглавие с экрана. Яз. рус.

428

Гумилев Н. С. Указ. соч. Т. 1. С. 399.

429

Там же. Т. 3. С. 77.

132

ОСОБЕННОСТИ ОБРАЗА СОЛДАТА КАК АРХЕТИПА СПАСИТЕЛЯ

В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ КАРТИНЕ МИРА «СОЛДАТСКИХ СКАЗОК»

САШИ ЧЕРНОГО

Е.А. Дубровская

В русской литературной сказке начала ХХ в. архетип спасителя представлен в

образе солдата в «Солдатских сказках» Саши Черного. Солдат является спасителем для

самого себя, для деревни, для целого королевства, исполнителем магической функции,

освобождая жизненное пространство человека от нечистой силы разного происхожде-

ния. Дом, лес, вода в мифологическом сознании героя обитаемы не только человеком,

но и домовыми, лешими, русалками.

В сказке «Солдат и русалка» герой послан на реку за раками, «оченно фельдфе-

бель раков под водочку обожал». Вот тут в обыденность вмешивается сказочная реаль-

ность: русалка хватает его за сапог и пытается утащить под воду. Ей достается только

сапог, но и его не может лишиться казенный человек – солдат. Перед ним появляется

задача, в которой реализуется магическая функция героя – спастись от воздействия

представителя водной стихии. Вначале русалка предлагает соревнование на равных

вроде бы условиях – бежать по берегу солдату, а ей плыть по воде наперегонки. Сол-

дат, согласившись, не учитывает того, что вода – родная стихия для русалки, обогнать

ее невозможно. Но тут на помощь приходит творение рук человеческих – губная гар-

мония. Музыка же – стихия божественная, потому способна к одолению сил нечистых.

Даже не произведя ни звука в руках русалки, гармония помогает солдату обмануть

«рыбью девку», вернуть сапог, раков да еще и горстку «земчугу» в прибыль. Конечно,

без солдатской смекалки тут не обошлось, но в этой сказке Саши Черного герой скорее

оказывается способен к мгновенной реакции на обстоятельства, чем к какой-то цельно-

сти характера и стратегии поведения. Тем не менее, солдат спасается от нечистой силы,

защищая не только себя, но и несостоявшихся жертв русалки – гармонь-то нужна была

для приманивания солдатиков.

В сказке «Армейский спотыкач» магическая функция героя носит более широкий

характер: солдат помогает не только себе, но и всей деревне, леса вокруг которой окку-

пированы «

нежитью лесной». Лешие вместе со всем народом русским страдают от вой-

ны: «…германы газ такой в самоварах ихних кипятят, – покойников неотпетых вывари-

вают, на нашу сторону дух по ветру пущают. Рыба в реках пухнет, лист вянет, людей

берестой сводит!.. Стало быть, и нежить лесная, – тоже, и ей дышать надо, – смраду

этого

не стерпела, вся начисто к нам и подалась» – так объясняет солдату старушка за-

силье нечистой силы в лесу. Солдат удивлен таким положением дел в тылу, на родине,

ведь он привык к порядку и строгости: «Будь ты хочь распролеший, – в казенное место

сунешься, – шваброй тебя дневальный выметет, и не хрюкнешь». И побеждает их сол-

дат без помощи магии, как простых людей, напоив и утопив. Этим умалением нечистой

силы достигается, с одной стороны, реалистичность образов – нечистая сила страшна

тому, кто боится ее и верит в ее существование, а с другой – вырастает значение героя,

который оказывается сильнее знахаря Ерофеича – олицетворение народной магии – и

священника – представитель официальной религии. В этой сказке Саши Черного харак-

тер солдата прописан более ярко, герой имеет свою точку зрения на события, способен

мыслить и анализировать, является не только спасителем общества, но и носителем

нравственной традиции, сам «солдат достоверный был», и Ерофеича, сладкого старич-

ка, от солдатки отвадил.

Герой сказки «Королева – золотые пятки» уже имеет фамилию, место службы и

должность. Если в первых двух сказках герой назван только солдатом, то в этой он уже

133

индивидуален, что объясняется его возросшей ролью. Кроме спасителя королевы, а

вместе с ней королевства от неведомой болезни – золотых пяток, в образе солдата реа-

лизуется архетип родителя – отец королевича с мышастым пятном на правом ухе. Ав-

тор противопоставляет королеву – венгерку, не умевшую почтить домового, русскому

солдату из Вологды, поймавшему этого злопамятного дедушку. Никто из окружавших

королеву – ни прислуга, ни многочисленные лекари, ни сам король – не заметил выли-

занную тарелку и три седых волоска, прилипших к ней. Пренебрежение русским обыча-

ем (уважение к домовому) приводит королеву к болезни – золотым пяткам. Солдат же

снова поступает просто – делает приманку – кашу с ромом. Эта деревенская смекали-

стость не дает сбоев в отношениях с нечистой силой, где бы та не обитала: в воде, в лесу,

в доме. Простота солдатской магии разрушает с одной стороны магию сказки как жанра,

но с другой стороны, именно простота демонстрирует мифологичность сознания героя.

В художественной картине мира «Солдатских сказок» Саши Черного в

образе ге-

роя-солдата переосмыслен архетип спасителя. В бытовой реальности начала ХХ в. (пе-

риод Первой мировой войны) сознание героя – солдата идентично сознанию героя в

русской фольклорной сказке, уходящей в глубь веков. И сознание их мифологично, ему

присуще обожествление окружающей природы, вера в сверхъестественные возможно-

сти не только живых существ (в

том числе фантастических), но и вещного мира, в при-

сутствие во всем души. Неверие в безграничные возможности сил потусторонних по-

могает героям преодолеть их. Таким образом, «мифологичность сохраняется не в силу

своей собственной устойчивости, а потому, что применяется к житейским обстоятель-

ствам, становится образом постоянно обновляющегося значения». При кажущемся су-

жении пространства – река, лес, дом – в образе солдата архетип спасителя наполняется

более глубоким содержанием, вырастая от простого смекалистого мужичка до родителя

королевского сына.

ОБРАЗЫ И СИМВОЛЫ В ХУДОЖЕСТВЕННОЙ КАРТИНЕ МИРА

ГЕОРГИЯ ЧУЛКОВА

Д.Г. Исеналиева

Историю русского символизма литературовед З.Г. Минц предлагает рассматри-

вать как смену доминирующих подсистем символистского «панэстетизма». Панэсте-

тизмом называет она ведущую «примету картины мира и поэтики символистов

430

Изучение творчества Г.И. Чулкова, его художественной прозы в частности, важ-

но для осмысления вышеназванного «панэстетизма» эпохи Серебряного века. И. Ан-

ненский отмечал: «Ключ к поэзии Георгия Чулкова не в двух его стихах, однако, а в его

же художественной прозе»

431

В своем дневнике Г. Чулков писал: «Я медленно развивался и созревал как писа-

тель»

432

. Но он был чрезвычайно работоспособен. Это качество язвительно отметил А.

Белый, говоря о «стаях печатных книг»

433

, вылетевших из типографии под авторством

430

Минц З. Г. Блок и русский символизм: Избранные труды : в 3 кн. СПб. : Искусство. СПб., 2004. Кн. 3:

Поэтика русского символизма. С. 175–189.

431

Анненский И. О современном лиризме // Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С. 338.

432

Чулков Г. Откровенные мысли. ОР РГБ. Ф. 371. Карт. 2. Ед. хр. 1. Л. 9 и 9 (об.).

433

Белый А. Старый Арбат. М., 1989. С. 272.

134

Г. Чулкова. «У Чулкова было какое-то, – пишет В. Баскаков, – поэтическое чутье, кото-

рое помогало улавливать ему творческое дыхание современности»

434

Как поэт и прозаик Г.И. Чулков по своим взглядам и творческим принципам

принадлежал к группе «младших» символистов.

В книге «О мистическом анархизме» (1906) Г. Чулков выдвинул теорию «мис-

тического анархизма», представляющую собой, по мнению В. Баскакова, «неудачную

попытку совмещения символизма с практическим радикализмом»

435

Однако работа была ценна тем, что автором освещен круг тем и вопросов, наи-

более остро волновавших символистов: тема мистики и магии, интерпретация положе-

ний немецкого философа Фридриха Ницше, определение цели искусства, смысла и за-

дачи творчества поэта-символиста, и, наконец, центральная тема символизма – идея

художественного синтеза.

Для Г. Чулкова наивысшим

творческим актом служила революция, а Христос

являлся крайним революционером. Мистик-анархист Чулков рассматривал весь исто-

рический процесс как путь к освобождению и призывает к активной жизнедеятельно-

сти. «Борьба с догматизмом в религии, философии, морали и политике – вот лозунг

мистического анархизма. И не к безразличному хаосу приведет борьба за анархический

идеал, а

к преображенному миру, если только наряду с этой борьбой за освобождение

мы будем причастны мистическому опыту чрез искусство, чрез религиозную влюблен-

ность, чрез музыку вообще»

436

. По сути, это настоящий гимн революционной деятель-

ности, способной сознавать себя как тотальное преображение земли и мира.

Многие ранние произведения Г.И. Чулкова представляют собой художествен-

ную иллюстрацию его теории. Такие рассказы, как «Земля», «Весною», «Сестра», «Ов-

цы», «Цыган и Жучка», были полны, по выражению одного из критиков, «таинствен-

ных намеков, покойников и разговоров о страшном»

437

. Религиозные мотивы и библей-

ские эпизоды используются им с целью придания мистического и таинственного; хри-

стианские образы сочетаются в сознании Г. Чулкова с символистскими ожиданиями:

«Я должна предупредить тебя, – писала моя тетка, – что ты живешь в седьмой период

твоего бытия. Но наступит время возврата, и снова сестра станет невестой. Помни сло-

ва Соломона: «Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатлен-

ный источник» («Сестра»

438

Сестра-Невеста ассоциируется у читателей Г. Чулкова-символиста с Софией

В. Соловьева и Прекрасной Дамой А. Блока. Так же, как у А. Блока, отношение к Со-

фии у Г. Чулкова в течение времени меняется. Не столь загадочными, сколько «двоя-

щимися», «странными улыбками» будут встречать читателя героини его рассказов и

романов: «Как странно она улыбалась… Так улыбаются, должно быть, падшие ангелы,

вспоминая свой светлый рай»

439

Двойственными вариациями образа Вечной Женственности предстают героини

романов и рассказов Г. Чулкова: «Морская царевна» (1912), «Подсолнухи» (1912),

«Шурочка и Веня» (1913), «Омут» (1916), «Сатана» (1917), «Милочка» (1921), «Голос

из могилы» (1921). В ранней прозе Г. Чулкова образ Софии окружен ореолом таинст-

434

Баскаков В. Г. И. Чулков – писатель, ученый, революционер // Чулков Г. И. Императоры: Психологи-

ческие портреты. М., 1993. С. 3.

435

Баскаков В. Г. И. Чулков – писатель, ученый, революционер // Чулков Г. И. Императоры: Психологи-

ческие портреты М., 1993. С. 5.

436

Там же. С. 430.

437

Войтоловский Л. Журнальное обозрение // Киевская мысль. 1912. № 15.

438

Чулков Г. Сестра // Электронная библиотека Александра Белоусенко. Режим доступа:

www//belousenko.com.ru, свободный. Заглавие с экрана. Яз. рус.

439

Чулков Г. Морская царевна // Электронная библиотека Александра Белоусенко. Режим доступа:

www//belousenko.com.ru, свободный. Заглавие с экрана. Яз. рус.

135

венности, и герою кажется непонятно-таинственной, но манящей, встреча с ней: «Я

дрожал, ожидая свидания с неизвестной, таинственной, прекрасной»

440

. В поздних рас-

сказах и романах юношеское ожидание сменяется недоверчивостью; герой явно ощу-

щает порочность женщины, а связь с ней губит героя («Омут», «Голос из могилы»).

Волнующе-манящий призыв Ариадны («Сестра») – «Жених мой возлюбленный!»

441

–

сменяется соблазнительно-легкомысленным Милочки («Милочка»): «Лови меня. Возь-

ми меня. Я твоя, я твоя…»

442

В поздней прозе Г. Чулкова встречаются женские образы как сложные перепле-

тения символов Вечной Женственности и Родины. Мысль о преобразовании мира по-

средством красоты отступает. Будущее России зависит от того, кто станет супругом ге-

роини (например, Оленьки Макульской («Сатана»), Милочки («Милочка»)). Страшно

то, что выбор может быть необдуманным. Милочка поспешно и равнодушно готова

предложить себя всякому проявившему ловкость и настойчивость. Так и переходит она

из рук в руки, и «достойными супругами» Милочки-России попеременно оказываются

трусливый «либералишка» Балаклавин, «местный туз», помещик Развалишин, хамова-

тый бывший телеграфист, ставший большевиком, Суламитов. Сближение образов Со-

фии и Родины усиливается словами персонажа рассказа – «маленького всклокоченного

мужичонка» (здесь можно предположить аллюзию к образу Платона Каратаева

Л.Н. Толстого): «Россия-матушка вроде как баба. Завсегда себе хозяина ищет. Получи-

ла свободу и сама не знает, как от нее отвязаться. К ней, как ко вдовушке, женихи ле-

зут. Только с рылами неумытыми»

443

Действительность, трактованная в «Милочке» символически, обрастает чудо-

вищными натуралистическими подробностями в рассказе «Красный жеребец» (1921–

1922). По словам М. Михайловой, «в этом рассказе Чулков распрощался с мифопоэти-

ческим образом России, спасительницы и вдохновительницы, таинственной, чудесной,

непостижимой в своих иррациональных основах, который рисовался его воображению

до 1917 года, представив ее живым пылающим факелом, исчезающим вдали»

444

Г. Чулков наглядно показал ужас происходивших после революций событий,

вступив тем самым в спор с Блоком, в свое время на вопросы «Почему гадят в любез-

ных сердцу усадьбах? Почему валят столетние парки?» ответившим так: «Потому, что

там насиловали и пороли девок: не у того барина, так у соседа. <…> Потому, что сто

лет под их развесистыми липами и кленами господа показывали свою власть: тыкали в

нос нищему – мошной, а дураку – образованностью»

445

. В отличие от Блока, уверявше-

го, что возмущение народа оправдано, Чулков определяет состояние народа как охме-

левшего, движимого одним желанием – «погромить бы чего»

446

. Блоковский ответ об-

ретает другое значение в рассказе: «И когда пришел Трифон с товарищами, все и вовсе

перестали слушать Петра, столпившись вокруг Трифона, без вина – охмелевшего, кото-

рый противоестественно весело рассказывал о том, как он засунул в рот кляп управ-

ляющему и как тот плакал, когда он, Трифон, оголил его и взял в руки нож.

440

Чулков Г. Подсолнухи // Чулков Г. Рассказы // Лепта. 1994. № 19. С. 127.

441

Чулков Г. Сестра // Электронная библиотека Александра Белоусенко. Режим доступа: www//be-

lousenko.com.ru, свободный. Заглавие с экрана. Яз. рус.

442

Чулков Г. Милочка // Чулков Г. Рассказы // Лепта. 1994. № 19. С. 143.

443

Там же. С. 151.

444

Михайлова М. Вступительная статья к рассказам Г. Чулкова // Лепта. 1994. № 19. С. 126.

445

Блок А. Интеллигенция и революция // Хрестоматия по литературе для средней школы : учеб. пос. для

5–11 кл. : в 2 т. / сост.: Э. Н. Аламдарова, Ю. Л. Безрук, Л. В. Евдокимова [и др.] ; под общ. ред.

В. Н. Гвоздея. Астрахань, 1993. Т. 2. С. 621.

446

Чулков Г. Красный жеребец // Лепта. 1994. № 19. С. 155.

136

В это время подошел к рассказчику Кассиан-огородник и сказал сурово:

– Сказано: не убий. А ты что, окаянный, сделал? Это хуже убийства… Вот и вы-

ходит, что ты, сукин сын, Антихрист…

Старик Власий погрозил Кассиану пальцем:

– Буде, буде… Ты что ж молчал, когда управляющий Машку испортил. А ведь

она Трифону сестра…»

447

«Освобожденный индивидуум» не останавливается ни перед чем, разрушая не

только материальные, но и нравственные, культурные ценности. Погром помещичьего

дома в рассказе обретает символический смысл: внутри упавшего рояля что-то «загуде-

ло, как будто живое»

448

, осколки фарфоровой посуды на площадке перед домом ассо-

циируются с останками культуры.

Желание «погромить бы чего» развивается до масштаба «мирового пожара».

Вспомним у Блока: «Мы на горе всем буржуям / Мировой пожар раздуем»

449

. Так и у

Чулкова: «Это что! – бормотал рыжий. – Разве так громят! Надо бы вовсю. Разгуляться

бы надо.

– Тебе что ж – весь мир пожечь, что ли, охота?

– Не худо бы»

450

Воистину мистический анархизм обернулся анархическим мистицизмом. К чему

может привести идея о безвластии, доведенная до крайности? Г. Чулков не случайно

цитирует последние строки «Сказки о рыбаке и рыбке» А.С. Пушкина:

Глядь: опять перед ним землянка,

На пороге сидит старуха,

А пред нею разбитое корыто…

451

Г.И. Чулков обеспокоен будущим русского народа и русской культуры. Предчув-

ствие катастрофы усиливается введением в рассказ мотива страха, отчетливо выражен-

ного в реминисценции Апокалипсиса из Библии: «Никто не знал, почему теперь так

страшно жить в деревне. А между тем все чувствовали, что дело плохо, что жизнь ску-

деет, что хлеб стал горьким, что зори по утрам не такие веселые, как прежде, а по вече-

рам небо в каком-то страшном предсмертном пламени, а за красною завесою звучит

труба, тоже страшная. Поет труба о том, что всему конец»

452

Г. Чулков, как и Блок, остро ощущал вину русской интеллигенции за все проис-

шедшее. Он уверен: причина катастрофы в том, что «…мудрецы не спелись. Получи-

лось разногласие: один в лес, другой по дрова»

453

Послереволюционные события символически описаны в повести Г.И. Чулкова

«Вредитель» (1932). Произведение примечательно тем, что оно явилось литературным

фактом позднего символизма. «Вредитель» можно назвать антиутопией: в повести

представлена обратная перспектива «панэстетизма»: что происходит с миром, если от-

казаться от Красоты. Во-вторых, повесть явилась откликом на те события русского

символизма, когда

он переживал влияние революции. По мнению З.Г. Минц, для этой

фазы эволюции русского символизма характерно совпадение апологии революции «с

художественным санкционированием "свободы стихий", с "примирением с действи-

тельностью" как с эпохой бурь и разрушений»

454

. «Эстетическая утопия здесь в значи-

447

Чулков Г. Красный жеребец // Лепта. 1994. № 19. С. 156.

448

Там же. 157.

449

Блок А. Двенадцать // Библиотека мировой литературы для детей. Гражданская лирика советских по-

этов. М., 1982. С. 24.

450

Чулков Г. Красный жеребец // Лепта. 1994. № 19. С. 157.

451

Там же. С. 155.

452

Там же. С. 153.

453

Там же.

454

Там же.

137

тельной мере уступает месту изображению мира «здесь и теперь», символистская топи-

ка обогащается социально-бытовой, политической, исторической и национальной те-

мами, хотя и пропущенными сквозь "фильтры" эстетизации, мифологизации, символи-

зации «реального»

455

Героя повести зовут Яковом Адамовичем Макковеевым. Примечателен выбор

имени героя: Маккавеи – предводители восстания против деспотии Антиоха IV во II в.

до н. э., Иаков – апостол, после бегства апостола Павла возглавивший иерусалимскую

общину христиан и казненный в день празднования Пасхи; Адам – имя первого челове-

ка. Таким образом, и история христианства, и отношение к нему человечества воплоти-

лись в этом имени.

Форма повествования – дневниковые записи главного героя с внешней «репута-

цией безупречного советского гражданина»

456

, но имеющего сокровенные мысли,

вредные для «классового сознания». Повесть изобилует цитатами эпохи 30-х гг. про-

шлого столетия: вредитель, классовое сознание, вырождающийся класс, «генеральная

линия», социалистическое соревнование, вторая пятилетка, пролетариат, гнилая сущ-

ность, мелкотравчатая интеллигенция, классовая неудача, возмездие для мировой

буржуазии.

Действие происходит в коммунальной квартире № 13, где живут люди-типы со-

ветского общества: ревнитель «генеральной линии», партийный человек Георгий Ни-

колаевич Курденко, в имени которого – намек на образ Георгия-победоносца; предста-

витель «обывательщины», прошлого – Марфа Петровна, гробовщик-философ с соот-

ветствующей фамилией – Вонифатий Григорьевич Погостов; типографский рабочий,

верующий Михаил Васильевич Пантелеймонов; новая интеллигенция – доктор Иван

Васильевич Лапин и его супруга, актриса Татьяна Михайловна; поэт нового времени,

«рекомендованный» Арсений Кудефудров; двое рабочих с завода «Каучук», «безли-

кие» Трофимовы, кандидаты в партию.

Дневниковые записи, хотя и тщательно прячутся героем, рассчитаны, как рукопи-

си художественных произведений, на обнародование. В записках – тайная, внутренняя

жизнь героя. Следуя традициям великого классика, Г.И. Чулков использует систему

двойничества. Каждый персонаж введен как один из символов того времени, но они,

как и герои Ф.М. Достоевского, не просто окружают главное действующее лицо, а вы-

сказывают вслух те мысли о мире, которые мучают самого героя. Слова ученого

М. Бахтина о структуре художественной системы Ф.М. Достоевского можно применить

и к Г.И. Чулкову, в частности, к повести «Вредитель»: «Каждое лицо входит, однако, в

его внутреннюю речь не как характер или тип, не как фабульное лицо его жизненного

сюжета (сестра, жених сестры и т.п.), а как символ некоторой жизненной установки и

идеологической позиции, как символ определенного жизненного решения тех самых

идеологических вопросов, которые его мучат»

457

Вот Марфа Петровна из комнаты №7 на вопрос, довольна ли она властью, отвеча-

ет мрачно: «По мне хоть бы пес, лишь бы яйца нес…»

458

Старуха, по характеристике

героя, совсем не цивилизованная, живет молитвами, иконками, патериками и прочими

духовными ценностями, не уместными во время индустриальных побед. Размышляя

над смыслом ее фразы, Макковеев предполагает, что она представляет собой не только

прошлое народа, но и его культуру, определенную часть его ментальности, которой

безразличны политические перевороты, «лишь бы просуществовать»

459

. Но из абсурд-

455

Чулков Г. Красный жеребец // Лепта. 1994. № 19. С. 153.

456

Чулков Г. Вредитель // Знамя. 1992. № 1. С. 129.

457

Бахтин М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 410.

458

Чулков Г. Вредитель // Знамя. 1992. № 1. С. 129.

459

Там же. С. 130.

138

ности ее афоризма следует вывод, что в ее словах заключен глубокий скептицизм в от-

ношении будущего нового общества: «Но в том-то и штука, что яиц не будет. А между

тем, отвергнув ее патерики, жития, иконы и лампадки, товарищи обещали вместо всей

этой духовности материальные блага, но их тоже нет. Псы никаких яиц не несли»

460

Тут и типографский рабочий, Михаил Васильевич Пантелеймонов, который, видя

чудесные цветы магнолии, вдруг «ляпает: «И есть же такие дураки, которые уверяют,

что Бога нет!»

461

В его словах – сомнение в аргументах Канта об опровержении суще-

ствования Бога. Доказательством Божьего бытия в мире выступает красота. Неслучайно

вспоминает Макковеев его фразу, когда слышит, как в соседнем нумере отец-сапожник

(как и безликие Трофимовы, кандидат в партию) избивает свою дочь Наташу. Красивая,

«стройненькая» («ножки, как стебельки»

462

) девочка терпит страдания за то, что носит

крестик, подаренный матерью. Этот эпизод глубоко символичен. В следующем эпизоде

также появляется страдающая девочка. На глазах Макковеева милиционеры насильно

ведут беспризорную; девочка отчаянно борется, пытаясь остаться в доме, где от нее

уже отказались. Можно предположить, что обе девочки – вариации персонификации

Софии, Вечной Женственности, призванной, по Вл. Соловьеву, спасти и преобразить

мир. Вспомним и фразу Ф.М. Достоевского: «Мир спасет красота». Эпизоды с девоч-

ками, слова Пантелеймонова и Марфы Петровны прогнозируют будущее советского

общества. Такое общество обречено на гибель, его не будет, потому что избавятся не

только от социальных проблем, но и от духовных и нравственных ценностей: «…к кон-

цу второй пятилетки ничего подобного не будет, то есть не будет беспризорниц, не бу-

дет растлений, не будет изнасилований, да и девственности не будет»

463

В связи с таким прогнозом появляется в повести тема Апокалипсиса. О возмож-

ной близости Страшного суда рассуждают Татьяна Михайловна, Погостов, Пантелей-

монов. Мотив страха усиливается, когда герой видит развалины Храма Христа Спаси-

теля: «Мне страшно, потому что какой-то огромный камень, целая гора, навис надо

мною и не только надо мною, бухгалтером Макковеевым, но и над человеческой лич-

ностью вообще. Под угрозой личность»

464

Несомненно, авторская позиция выражена и в следующей трактовке Татьяны Ми-

хайловны восемнадцатой главы Апокалипсиса: «…Когда там описывается гибель всего

этого грешного порядка и наступают всякие ужасы, когда хлеба не будет хватать, когда

везде хаос и беспорядок, тогда – там сказано – не будет уже никакого художника, ника-

кого художества…»

465

Пантелеймонов продолжает мрачное предсказание: «Там же о

том сказано, что не будет ни женихов, ни невест, а будет только один блуд»

466

. Так как

залогом существования мира являются искусство и любовь (мысли младосимволистов

о Софии), то конца света человечеству не миновать. Первым провозвестником близости

Апокалипсиса явилось в повести самоубийство «рекомендованного» и «никогда не

унывающего» поэта Кудефудрова, в словах которого слышатся лозунги РАППовцев:

«Любовь, луна, Прекрасная Дама, <…> – все это вздор. Хороший трактор в тысячу раз

поэтичнее романтического хлама, которым нас угощали символисты»

467

Но до самоубийства Кудефудрова – дискуссии на кухне о вечных «проклятых во-

просах», диалоги с основным двойником – товарищем Курденко – и мучительные раз-

мышления самого героя.

460

Чулков Г. Вредитель // Знамя. 1992. № 1. С. 130.

461

Там же. С. 132.

462

Там же. С. 132.

463

Там же.

464

Там же. С. 145.

465

Там же. С. 150.

466

Там же.

467

Там же. С. 135.

139

Интересна в повести фигура Георгия Николаевича Курденко. Рассказчик называет

его «биологически новым типом»

468

. Образ одного человека Курденко вырастает до

масштаба класса – пролетариата. В описании Курденко исчезают человеческие черты:

Макковееву чудится в нем нечто мифологическое, герой саркастически предполагает,

что у Курденко даже есть копыта

469

; автор записок называет его «кентавром», «четве-

роногим»

470

. Завершает портрет упоминание о кожаной куртке как символе внешнего

образа пролетариата (вспомним Швондера из «Собачьего сердца» М.А. Булгакова).

Вводя некоторую долю фантастики, мистики в описание Курденко как образа пролета-

риата, рассказчик оспаривает тем самым утверждение Карла Маркса о мессианской ро-

ли указанного класса. Мифологичность подчеркивает зыблемость марксовской пози-

ции, ставит под сомнение все положения марксистов о социализме и коммунизме. Про-

летариату не суждено преобразовать мир, ему уготована лишь роль «могильщика бур-

жуазии»

471

: «…То, что у Маркса было замаскировано его социологией, у честнейшего и

откровеннейшего Курденко обнаружилось и оголилось без всякого прикрытия: проле-

тариат – мессия. То, что в это не верит Марфа Петровна, неважно. А вот что важно: сам

пролетариат, кажется, не очень-то в эту идею верит. Но, несмотря на такой скептицизм

Марфы Петровны и пролетариата, я разделяю отчасти веру товарища Курденко. Проле-

тариату действительно суждено сыграть некую провиденциальную роль в истории че-

ловечества. <…> Она превосходно характеризуется самими специалистами: "Пролета-

риат – могильщик буржуазии". <…> Ну, конечно, могильщик, и… не более того…»

472

Поэтому в контексте размышления о Курденко появляется упоминание о жителе деся-

того нумера – Погостове-гробовщике. Нумерация комнат в мире коммунальной квар-

тиры имеет особую значимость. Курденко проживает в комнате № 1, Погостов – в ком-

нате № 10. Коммунальная квартира значится в повести под номером тринадцать, герой

как бы между прочим замечает, что он «ответственный квартиросъемщик»

473

. Начало

нового мира возникает из небытия (Курденко-«могильщик») и замыкается также на

смерти (Погостов-гробовщик), за гранью – Макковеев, бухгалтер, «думающий о тыся-

челетиях»

474

, ответственный квартиросъемщик, осознающий весь ужас складываю-

щейся ситуации и чувствующий страх и вину за все происходящее. Дело даже не в том,

что он не принимает рассудочную схему объяснения событий, современником которых

он является; не только в том, что он отказывается признавать историческую необходи-

мость революции (герой определяет свое отношение «трагикомическим

положени-

ем»

475

), а в истинном «вредительстве» Макковеева. Внешне безупречный советский

гражданин, член профсоюза, марширующий на всех демонстрациях, подписывающийся

на все займы, не избегающий собраний, «когда требуют разрушения храмов "или выс-

шей меры наказания" для вредителей»

476

, Яков Адамович Макковеев ведет двойную

жизнь. Как у героев Ф.М. Достоевского, двойник присутствует у Макковеева в преде-

лах его самосознания. Вначале это выражается в его монологах «в стиле Достоевско-

го». Доказывая самому себе, что он не верит, вернее, не хочет верить ни в Страшный

суд, ни в трубу архангела, осознавая тем самым близость своего «безбожеского» миро-

воззрения атеизму Курденко, Макковеев понимает и видит больше и дальше Курденко:

христианский миф является основой культуры человечества, складывавшейся тысяче-

468

Чулков Г. Вредитель // Знамя. 1992. № 1. С. 130.

469

Там же. С. 130.

470

Там же. С. 131.

471

Там же. С. 130.

472

Там же.

473

Там же. С. 136.

474

Там же. С. 141.

475

Там же. С. 139.

476

Там же. С. 129.

140

летиями. И нельзя построить новое общество, не учитывая культурный опыт прошлого:

«Я прекрасно понимаю, что не будь христианства, не будь вообще религии – не было

бы никакой культуры. <…> Все это я прекрасно понимаю. Но вот беда, у меня самого,

бухгалтера Сопиковского треста, никакой веры нет. <…> Я оказываюсь… самым на-

стоящим атеистом и попадаю в общество товарища Курденко. Разница в том, что това-

рищ Курденко даже понятия не имеет о том, что, собственно, он утратил благодаря

своему безбожию, а я не только имею точные об этом сведения, но даже предвижу, что

на безбожии никакой культуры построить нельзя и что даже торжествующая как будто

бездумная машина, в конечном счете, обратится против человека и раздавит его безжа-

лостно своей железной бездарностью»

477

Затем Макковеев с трудом удержится и, к своему недовольству, промолчит при

споре Погостова с Пантелеймоновым о том, что есть истина и каков смысл в мире.

Яков Адамович спешит укрыться в комнате и «никому не показывать своего лица»

478

Использование многозначного слова «лицо» в данном контексте подчеркивает раздвое-

ние в душе героя. Далее, подобно Черту в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карама-

зовы», второе «я» Макковеева принимает форму самостоятельного существования и,

дразня и издеваясь, говорит ему то, что он не решался открыть даже самому себе: «Я

зажег электричество, никого

не увидел, но зато услышал внятный голос, который, как

бы дразня меня, говорил из-под кровати:

– Тепленький! А! Тепленький!

Я рассердился и спросил, худо соображая:

– Это что? Провокация?

– Не провокация, а точное определение вашего характера, гражданин вредитель, –

прошипел голос.

– Вздор, вздор! Суть моя вовсе не в этом… Я понимаю, вы изволите намекать на

мои компромиссы, но компромиссы только видимость, а по существу…

– Что по существу? Ледяной, что ли? Или горячий?

– Я не позволю над собой издеваться! – заревел я, вскакивая с постели, и вдруг

сообразил, что это все галлюцинация»

479

Здесь вновь аллюзии к Библии и Достоевскому.

Яков Адамович Макковеев не хочет верить в Страшный суд, не признает никаких

абсолютов (вспомним теорию о мистическом анархизме самого Г. Чулкова), обладает

«секретными» математическими знаниями

480

. Эти знания позволяют ему анализировать

все происходящее вокруг, думать о прошлом и будущем, с ужасом взирать на настоя-

щее. «Вредительство» Макковеева – в трусости, в компромиссности, «бесполезном без-

божии»

481

. Но в то же время он остается человеком, чувствующим ответственность за

все происходящее. Яков Адамович Макковеев надеется, что кто-нибудь прочтет его

мемуары, поэтому «вредительство» Макковеева – особого рода, так как выступает оп-

ределением еще и другого качества. В предисловии к запискам дана такая характери-

стика сущности героя: «Тут особого рода вредительство – тончайшее и так сказать

высшего порядка. Хитрец и сам догадывался, что, с нашей точки зрения, он паук и во-

обще гад. <…> Он, к сожалению, ускользнул от нашего возмездия, но его мемуары го-

ворят сами за себя»

482

. Сам Макковеев характеризует себя так же: «А ведь если быть

безбожником, – подумал я, – то надо быть, как Курденко, а я с моим безбожием и с

477

Чулков Г. Вредитель // Знамя. 1992. № 1. С. 140.

478

Там же. С. 151.

479

Там же. С. 153.

480

Там же.

481

Там же.

482

Там же. С. 129.