Хобсбаум Эрик. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914-1991)

Подождите немного. Документ загружается.

довольно успешно до 198о-х годов.

Не так было в Чехословакии, после жестоких чисток 1950-х годов являвшейся политически

инертной, однако осторожно и нерешительно начавшей освобождаться от сталинского наследия.

Во второй половине 19бо-х годов этот процесс начал разрастаться, как снежная лавина.

Происходило это по двум причинам. Словаки (включая словацкую часть компартии), никогда не

чувствовавшие себя свободно в государстве, объединявшем две нации, поддерживали

потенциальную внутрипартийную оппозицию. Не случайно человеком, избранным генеральным

секретарем партии во время партийного переворота 1968 года, стал словак Александр Дубчек.

Кроме того, в 1960-6 годы властям все труднее становилось сопротивляться всеобщему

стремлению к реформированию экономики и привнесению определенной рациональности и

гибкости в командную систему, созданную по советскому образцу. Как мы увидим ниже, к тому

времени эта тенденция наблюдалась во всех странах коммунистического блока. Экономическая

децентрализация, которая сама по себе не являлась политически взрывоопасной, стала таковой в

сочетании с требованиями интеллектуальной и, в еще большей степени, политической

либерализации. В Чехословакии эти требования были наиболее решительны не только потому, что

сталинизм в этой стране был особенно жестоким и длительным, но также потому, что многие

коммунисты (особенно в среде интеллектуалов, членов партии, пользовавшейся подлинно

массовой поддержкой как до, так и после нацистской оккупации) были глубоко потрясены

контрастом между коммунистическими надеждами, которые они ьсе еще сохраняли, и

реальностью нового режима. Как случалось часто в оккупированной нацистами Европе, где партия

стали центром Сопротивления, компартия Чехословакии привлекала в свои ряды молодых

идеалистов, чья приверженность в такое время являлась гарантией бескорыстия. Чего еще, кроме

надежды, возможных пыток и смерти, могли ожидать те, кто, как друг автора этих строк, вступил

в партию в Праге в 1941 году?

Как всегда, реформа шла сверху, т. е. от самой партии (что было неизбежно, принимая во

внимание структуру коммунистических государств). «Пражская весна» 1968 года, предшествуемая

и сопровождаемая политико-культурными волнениями, совпала с общемировым подъемом

студенческого радикализма, о котором мы говорили выше (см. главу ю),— одного из тех редких

движений, которое пересекло океаны и границы социальных систем от Калифорнии и Мехико до

Польши и Югославии и породило мощные социальные сдвиги, инициатором которых, как

правило, выступало студенчество. Программа действий коммунистической партии Чехословакии

весьма неосторожно (с точки зрения Советов) стремилась осуществить переход от однопартийной

диктатуры к многопартийной демократии. Сплоченность, а возмож-

Реальный социализм

но, и само существование восточноевропейского советского блока казались поставленными на

карту, когда «Пражская весна» выявила и обострила имевшиеся внутри него противоречия. С

одной стороны, проводившие жесткую линию режимы, не пользовавшиеся массовой поддержкой,

как то было в Польше и Восточной Германии, опасались внутренней дестабилизации по чешскому

образцу, который они жестко критиковали; с другой стороны, чехов с энтузиазмом поддержало

большинство европейских коммунистических партий, реформированная венгерская компартия, а

за пределами блока — независимый коммунистический режим Тито в Югославии и Румыния,

которая с 1965 года под руководством нового лидера Николае Чаушеску (1918 — 1989) начала

проводить линию на отделение от Москвы на националистической почве. (Во внутренней

политике Чаушеску отнюдь не являлся коммунистическим реформатором.) И Тито, и Чаушеску

посетили Прагу и встретили восторженный прием публики. В результате Москва, правда не без

разногласий и колебаний, решила свергнуть пражский режим с помощью военной силы. Этот шаг

фактически положил конец международному коммунистическому движению, возглавляемому

Москвой, которое уже было подорвано кризисом 1956 года. Однако советский блок

просуществовал еще двадцать лет, правда, лишь благодаря угрозе советского военного

вмешательства. В эти последние двадцать лет существования советского блока даже руководство

коммунистических партий потеряло последние остатки веры в то, что оно делало.

Между тем, совершенно независимо от политики, назрела острая потребность в реформировании

или замене экономической системы советского типа, основанной на централизованном

планировании. С одной стороны, развитые несоциалистические экономики процветали как

никогда (см. главу 9)> расширяя уже и так значительный разрыв между двумя системами. Это

было особенно заметно в Германии, где обе системы сосуществовали в разных частях одной и той

же страны С другой стороны, рост социалистической экономики, обгонявшей западные экономики

вплоть до конца ig/o-x годов, начал явно замедляться. Рост валового национального продукта в

СССР, в 1950-6 годы составлявший 5,7% в год (почти столько же, сколько в 1928 — 1940 годах, в

первые двенадцать лет индустриализации), снизился до 5,2% в 1960-6, до 3,7% в первой половине

197<>х, до 2,6% во второй половине этого десятилетия и до 2% в последние 5 лет до прихода к

власти Горбачева (1980 — 1985) (Ofer, 1987, р. 177$}- Сходными были и данные по Восточной

Европе. Попытки сделать систему более гибкой, в основном путем децентрализации, в 1960-6 го-

ды осуществлялись почти повсеместно в советском блоке, включая СССР, когда премьер-

министром был Косыгин. За исключением венгерских реформ, эти попытки не принесли

особенного успеха, в одних случаях достигнув лишь небольшого эффекта, а в других (как

произошло в Чехословакии) они не были разрешены по политическим мотивам. Довольно

эксцентричный член се-

42 6

«Золотая эпоха»

мьи социалистических государств, Югославия, также не добилась ощутимых результатов, когда из

враждебности к сталинизму заменила плановую социалистическую экономику системой

автономных кооперативных предприятий. Когда в 197о-е годы мировая экономика вступила в

новый период неуверенности, никто на Западе и на Востоке больше не ожидал, что экономика

«реального социализма» перегонит или хотя бы догонит экономику несоциалистических стран.

Однако, хотя и более проблематичное, чем раньше, их будущее не внушало особых опасений.

Вскоре этому суждено было измениться.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Времена упадка

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

«Десятилетия кризиса»

Меня недавно спросили, что я думаю об американском духе соперничества. Я ответил, что мне все

равно. Ведь я, прежде всего, президент транснациональной компании; и если главный офис моей

компании находится в Соединенных Штатах, то это чистая случайность.

Джонатан Шелл (NYNewsday, 1993}

Опросы общественного мнения показывают, что одним из настораживающих последствий

массовой безработицы является углубляющееся отчуждение молодежи, которая, несмотря на все

трудности, все еще надеется устроиться на работу и реализовать себя в профессиональном плане.

По этой причине в ближайшем будущем мы рискуем превратиться в общество, в котором, во-

первых, деление на «своих» и «чужих» станет еще более заметным (речь идет, грубо говоря, об

обществе, расколотом на рядовых трудящихся и управленцев), а во-вторых, большинство

сделается гораздо более разобщенным, причем группе относительно незащищенной молодежи

будет противостоять группа более защищенных и опытных представителей работающего

населения.

Генеральный секретарь ОЭСР (Investing, 1983, р- is)

История двух десятилетий, в которые мир вступил после 1973 года,—это хроника утраты

привычных ориентиров и постепенного погружения в пучину нестабильности и кризиса. Однако

до начала igSo-x годов окончательное расставание с экономическим благополучием «золотой

эпохи» было далеко не очевидно. Развитые страны заговорили о глобальном характере кризиса

только после падения коммунистических режимов в Советском Союзе и других странах

Восточной Европы, хотя еще в течение ряда лет экономические трудности классифицировались

как временный экономический спад. Еще не

Л 3 О Времена упадка

было преодолено полувековое табу на использование термина «депрессия», этого живого призрака

«эпохи катастроф». Казалось, стоит только произнести это слово—и депрессия вернется; поэтому,

давая оценку происходящему, специалисты предпочитали ограничиваться констатациями того,

что «рецессия 1980-х годов является наиболее серьезной за последние полвека», не упоминая

напрямую злополучные 1930-е. Цивилизация, основанная на магическом слове рекламы, попала в

сети собственных иллюзий. И потому первые откровенные признания того, что нынешние

экономические трудности на самом деле гораздо серьезнее экономического кризиса 1930-х годов,

прозвучали только в начале 1990-х—в частности, в Финляндии.

Все сказанное нуждается в пояснении. Почему мировая экономическая система вдруг стала менее

стабильной? По мнению экономистов, стабилизирующие экономику элементы теперь были даже

прочнее, чем раньше, хотя некоторые либеральные правительства — например, администрации

Рейгана и Буша в Соединенных Штатах, а также кабинеты Тэтчер и Мейджора в Ве-

ликобритании—пытались их ослабить (World Economic Survey, 1989, р. ю— и).

Компьютеризированный контроль, усовершенствованная система коммуникаций и более быстрая

доставка снизили значение нестабильного «инвентарного цикла» прежней эпохи, когда огромный

объем продукции производился «на всякий случай», например в перспективе возможного рас-

ширения рынка, а производство в случае снижения деловой активности полностью

останавливалось. Новые методы, впервые внедренные японцами -в 19/о-е годы благодаря

передовым технологиям, предусматривали производство более скромного количества продукции

для поставок дилерам под конкретные заказы. Это позволяло в короткий срок менять структуру

капиталовложений, оперативно реагируя на меняющийся спрос. На смену эпохи Форда пришла

эпоха фирмы «Benetton». Другим важным фактором экономической стабилизации стали растущие

государственные расходы и расширение той доли государственного бюджета, которая выделялась

правительством на социальные нужды («трансфертные платежи» — социальные страховки, посо-

бия и т. д.). Такие расходы в совокупности достигали примерно трети ВВП и постоянно росли в

годы кризиса — из-за того что увеличивались затраты на пособия по безработице, пенсии и

здравоохранение. Поскольку сейчас, в конце «короткого двадцатого века», когда пишутся эти

строки, кризис еще продолжается, нам придется подождать какое-то время, прежде чем историки

смогут воспользоваться своим излюбленным орудием — ретроспекцией и предоставить нам

убедительное объяснение всего изложенного.

Разумеется, сравнение экономических проблем 1970—1990 годов с кризисом 1930-х не совсем

обоснованно, хотя страх перед еще одной Великой депрессией тогда витал в воздухе. После

произошедшего в 1987 году обвала американского (и мирового) фондового рынка и последовавшего за

ним между-

«Десятилетия кризиса»

431

народного биржевого кризиса 1992

°Д

очень многие задавались вопросом о том, не вернулась ли

Великая депрессия (Temin,i993, Р- 99)- Но кризисные десятилетия, наступившие после 1973 года,

напоминали Великую депрессию 1930-х годов в той же мере, в какой на нее походили десятилетия

после 1873 года, в свое время также называемые депрессией. Глобальная экономическая система

устояла, хотя ее «золотая эпоха» завершилась в 1973—1975 годах чем-то похожим на

классический циклический спад, который всего за один год сократил промышленное производство

в странах с «развитой рыночной экономикой» на го%, а международную торговлю — на 13%

(Armstrong, Glyn, 1991, p. 225). Тем не менее экономический рост в развитых капиталистических

странах продолжался, хотя и гораздо медленнее, чем в «золотую эпоху». Исключение составляли

азиатские страны так называемой «поздней индустриализации» (см. главу 12), в которых

промышленная революция началась только в 19бо-е годы. До I99

года общий рост ВВП в

развитых странах перемежался краткими периодами застоя — с 1973 по 1975 и с 1981 по 1983

(OECD, 1993, р. 18—19). Международная торговля промышленными товарами, этот классический

показатель уровня экономического роста, продолжала развиваться, и в наиболее успешные 198о-е

годы ее темпы были вполне сопоставимы с «золотой эпохой». В конце «короткого двадцатого

века» развитые капиталистические страны, вместе взятые, оказались богаче и производили больше

товаров, чем в начале 1970-х, а мировая экономика, средоточием которой они выступали, была

намного динамичнее, чем раньше.

С другой стороны, в иных регионах земного шара ситуация выглядела гораздо менее

благоприятной. В Африке, Западной Азии и Латинской Америке рост ВВП на душу населения

вообще прекратился. Большинство жителей этих мест в igSo-e годы стали еще беднее, причем в

больший отрезок этого десятилетия в африканских и азиатских странах рост производства

прекратился полностью, а в латиноамериканских государствах — частично (UN World Economic

Survey, 1989, p. 8, 26}, Мало кто сомневался в том, что для этих районов земного шара 1980-6 годы

оказались периодом глубокой депрессии. Что же касается так называемых стран «развитого

социализма», в igSo-e годы продолжавших свой скромный экономический рост, то после 1989 года

их экономические системы полностью развалились. Вот здесь сравнение с Великой депрессией

представляется вполне уместным, хотя и не отражает всю глубину кризиса начала 199о-х. В

1990—199* годах ВВП России сократился на 17%, в 1991—1992 — на 19%, а в 1992—1993 —

еш

на

- Несмотря на некоторую стабилизацию, наблюдавшуюся в начале 199о-х, Польша с 1988 по

1992 год снизила ВВП на 21%, Чехословакия—почти на2о%, Румыния и Болгария— более чем на

зо%. В середине 1992 года промышленное производство в этих странах составляло от половины

до двух третей уровня 1989 года (financial Times, 24/2/94; EIB papers, November 1992, p. 10).

Времена упадка

В странах Азиатско-Тихоокеанского региона дела складывались иначе. Сложно представить себе

более поразительное сопоставление, нежели контраст между развалом экономических систем

советского лагеря и впечатляющим взлетом китайской экономики в это же время. В отношении

Китая и большинства стран Юго-Восточной и Восточной Азии, ставших в 1970-6 годы самым

динамичным в экономическом отношении регионом, термин «депрессия» вообще был

неприменим. Но как ни странно, он вполне подходил к описанию Японии начала 199°-

хотя

целом экономический рост в развитых капиталистических странах продолжался, далеко не все

здесь было благополучно. Проблемы, постоянно поднимавшиеся критиками капитализма в до-

военные годы и, по большей части, на целое поколение устраненные «золотой эпохой» —

бедность, массовая безработица, нищета и нестабильность (см. выше), — после 1973 года

проявились с новой силой. Экономический рост в очередной раз сменился глубоким спадом,

качественно отличным от «незначительных рецессии» 1974 — 1975, 1980 — 1982, а также конца

igSo-x годов. Безработица в Западной Европе выросла в среднем с 1,5% в 1960-6 годы до 4,2% в

1970-е (Van der Wee, p. 77). На самом пике экономического бума конца ipSo-x безработица в

странах Европейского сообщества достигла в среднем 9,2%, а в 1993 — уже п%. Половина

безработных (в 1986 — 1987) не имели работы более года, а треть — более двух лет (Human

Development, iggi, p. 184). А поскольку потенциально работающее население не увеличивалось, как

в «золотую эпоху», за счет роста рождаемости и поскольку среди молодежи уровень безработицы

всегда выше среднего, ожидать полной занятости не

приходилось-.

Что же касается бедности и нищеты, то в 1980-6 годы население многих богатых и промышленно

развитых стран в очередной раз привыкло к уличным попрошайкам и бездомным, ютящимся в

картонных коробках. В iy93 году в Нью-Йорке каждую ночь около 23 тысяч мужчин и женщин

были вынуждены спать на улице, и это только небольшая часть тех з% жителей города, у которых

хотя бы раз за последние пять лет не было крыши над головой (New York Times, 16/11/93). В 1989

году в Великобритании 400 тысяч человек были официально зарегистрированы как «бездомные»

(UN Human Development, 1992, p. 3-0- Кто бы мог представить такое в 1950-е или даже в начале

197о-х?

Появление бездомных явилось одним из следствий заметно возросшего социально-

экономического неравенства. Впрочем, по международным стан-

* С 1960 no J975 год в промышленно развитых странах население в возрасте от is до 24 лет увеличилось почти на 29

миллионов, а с 1970 по 199° — только на 6 миллионов. При этом уровень безработицы среди молодежи в большинстве

европейских стран в тдво-е годы оставался небывало высоким, за исключением социал-демократической Швеции и Западной

Германии. Безработица среди молодежи с 1982 по 1988 год в Великобритании составляла 2О%, в Испании — более 40%, в

Норвегии — 46% (UN World Survey, 1989, P- IS — *6).

«Десятилетия кризиса» 433

дартам, богатые страны с «развитой рыночной экономикой» не были — или пока не были—

слишком несправедливыми в распределении национального дохода. В наиболее неэгалитарных из

этих стран—Австралии, Новой Зеландии, США и Швейцарии — наиболее обеспеченные 2о%

семей обладали таким уровнем дохода, который в среднем в 8—го раз превышал уровень дохода

наименее обеспеченных 2о%. «Верхним» го% принадлежало 20—25% национального богатства, а

в Швейцарии, Новой Зеландии и Сингапуре наиболее обеспеченные граждане имели гораздо

больше. Но эти перепады не шли ни в какое сравнение с неравенством в таких странах, как

Филиппины, Малайзия, Перу, Ямайка или Венесуэла, в которых те же ю% наиболее обеспеченных

располагали третью национального дохода. Еще хуже обстояло дело в Гватемале, Мексике, Шри-

Ланке и Ботсване, где на это меньшинство приходилось более 40% богатства нации, а также в

Бразилии, отличавшейся наибольшим уровнем неравенства". В этом оплоте социальной

несправедливости на долю 20% наименее обеспеченных слоев приходилось всего 2,5%

национального дохода, тогда как на долю 20% наиболее обеспеченных — почти две трети.

Наиболее обеспеченным ю % бразильцев принадлежала почти половина национального богатства

(UN World Development, 1992, p. 276—277; Human Development, p. 152—153, 186) **.

Тем не менее за «десятилетия кризиса» неравенство, бесспорно, углубилось и в странах с

«развитой рыночной экономикой», в частности из-за прекращения автоматического роста доходов,

к которому работающее население успело привыкнуть в «золотую эпоху». Возросло число

богатых и бедных, углубились различия в уровне доходов средних слоев. С 1967 по 199° год число

чернокожих американцев, зарабатывающих менее 5000 и более 50000 долларов в год

соответственно, выросло за счет уменьшения промежуточной группы (New York Times, 25/9/92).

Поскольку богатые капиталистические страны были теперь богаче, чем когда-либо прежде, а

граждане этих стран в целом чувствовали себя оолее защищенными системами щедрых социаль-

ных дотаций и социального страхования «золотой эпохи» (об этом см. выше), общественное

недовольство оказалось не столь значительным, как можно было ожидать. Но правительственные

финансы «съедались» огромными социальными выплатами, растущими быстрее, чем

государственные доходы,

~ Все остальные лидеры, т. е. страны, в которых коэффициент Джини составляет 0,6, также находятся в Латинской Америке.

Коэффициент Джини, представляющий собой общепризнанный измеритель неравенства, варьирует от о,о (равное

распределение дохода) до i,o (максимальное неравенство). Для Гондураса в 1967—1985 годах он составлял o,62, а для Ямайки

— о,66 (UN Human Development, 1990, p- 158—159)-

* * У нас нет сравнительных данных в отношении ряда стран с наиболее неравномерным распределением национального

богатства. В этот список должны войти также некоторые страны Африки и Латинской Америки, а из азиатских стран—Турция

и Непал.

434 Времена упадка

поскольку экономика развивалась медленнее, чем до 1973 года. Несмотря на значительные усилия,

практически ни одному правительству богатых и в основном демократических стран—конечно же,

речь идет о странах, не особенно враждебных к государственной системе социальной

поддержки,— не удалось не только значительно сократить расходы в этой области, но даже

успешно контролировать их *.

В 197о-е годы такое нельзя было даже представить. К началу 199°-

на

~ строение неуверенности и

недовольства начало распространяться даже в са-мых богатых странах. Мы увидим далее, что это

весьма способствовало надлому традиционных политических структур этих государств. В1990—

1993 годах уже мало кто отрицал, что даже развитые капиталистические страны переживают

депрессию. Никто не знал, что делать в подобной ситуации; предпочитали надеяться, что дела

пойдут на лад сами собой. Но самый главный урок «десятилетий кризиса» заключался не в том,

что капиталистическая система перестала быть столь же эффективной, как в «золотую эпоху», а в

том, что ее функционирование вышло из-под контроля. Было непонятно, что делать с

непредсказуемостью мировой экономики, поскольку инструменты для этого просто

отсутствовали. Наиболее действенный и широко применяемый в «золотую эпоху» механизм

управления экономикой—государственное вмешательство на национальном или международном

уровне — больше не работал. В «десятилетия кризиса» национальное государство утратило свое

экономическое влияние.

Это выяснилось далеко не сразу, поскольку, как это часто бывает, большинство политиков,

экономистов и бизнесменов отказывалось признать необратимый характер сдвигов, наблюдаемых

в мировой экономике. Экономическая политика большинства государств в 1970-^ годы исходила

из того, что экономический спад является временным. Еще год или два—и прежнее процветание и

экономический рост вернутся. А потому не стоит менять экономическую политику, столь хорошо

зарекомендовавшую себя на протяжении целого поколения. История igyo-x, взятая в целом,

представляет собой хронику того, как правительства пытались выиграть время, обращаясь к

старым кейн-сианским рецептам. (А в отношении стран третьего мира и социалистических

государств это еще и хроника больших долгов, взятых, как им тогда казалось, не надолго.) Так

получилось, что в большинстве промышленно развитых стран в i97o-e годы социал-

демократические правительства либо оставались у власти, либо же возвращались к ней после

неудачных консервативных интер-

* В1972 году 14 таких государств направляли 48% всех правительственных расходов на строительство жилья, социальные

выплаты, пособия по безработице и здравоохранение. В ig9o-x эта цифра достигла уже зт%. Среди упомянутых стран были

Австралия. Новая Зеландия, США, Канада, Австрия, Бельгия, Великобритания, Дания, Финляндия, ФРГ, Италия, Нидерланды,

Норвегия и Швеция (UN World Development, 1992, Table и).

«Десятилетия кризиса» 435

людий (как, например, в Великобритании в 1974 году и в США в 197б-м). Они не собирались

отказываться от экономической политики «золотой эпохи».

В качестве единственной альтернативы выступала экономическая политика, предлагаемая

небольшой группой ультралиберальных догматиков. Еще до кризиса изолированное меньшинство,

верующее в безграничную свободу рынка, развернуло атаку на приверженцев кейнсианства и

прочих защитников регулируемой экономики смешанного типа и полной занятости. После 1973

года идеологическое рвение давних апологетов индивидуализма заметно подогревалось

очевидным бессилием и провалами правительственной экономической политики. На пользу

сторонникам неолиберальных веяний пошло и учреждение Нобелевской премии по экономике. В

1974 году ее получил Фридрих фон Хайек, а два года спустя—Милтон Фридман, столь же неис-

товый приверженец экономического ультралиберализма*. После 1974 года развернулось активное

наступление сторонников свободного рынка, не оказывавших, впрочем, решающего влияния на

экономическую политику своих стран вплоть до начала igSo-x годов. Исключением стала

Республика Чили, где террористический военный режим, свергнувший в 1973

°ДУ всенародно

избранного президента, позволил американским советникам внедрить неограниченную рыночную

систему. Тем самым, кстати, было продемонстрировано отсутствие внутренней взаимосвязи

между свободным рынком и политической демократией. (Впрочем, отдавая должное профессору

фон Хайеку, заметим, что в отличие от ультрарадикальных либералов времен «холодной войны»,

он и не утверждал, что такая связь существует.)

По сути своей противоборство между кейнсианцами и неолибералами не было ни теоретическим

спором профессиональных экономистов, ни поиском практических путей преодоления насущных

экономических проблем. (Кто, к примеру, мог бы предположить возможность сочетания

экономической стагнации и быстрого роста цен, для которого в i97Q-e годы придумали специаль-

ный термин «стагфляция»?) Скорее речь шла о войне непримиримых идеологий. Обе

участвовавшие в ней стороны использовали экономические аргументы. Сторонники Кейнса

утверждали, что высокая зарплата, полная занятость и государство «всеобщего благоденствия»

сумели создать потребительский спрос, вызвавший, в свою очередь, экономический рост, и

потому стимулирование дополнительного спроса позволяет наилучшим образом справиться с

депрессией. С другой стороны, неолибералы доказывали, что экономика и политика «золотой

эпохи» препятствовали контролю над инфляцией и сокращению расходов как в государственной,

так и в частной сфере, пресекая тем самым рост прибыли, этого мотора капиталистической эко-

* Нобелевская премия по экономике была учреждена в 1969 году и до 1974 года присуждалась экономистам, не

поддерживающим политику laisser-faire.

43 О Времена упадка

номики. В любом случае, полагали они, «невидимая рука» свободного рынка, описанная Адамом

Смитом, способна гарантировать наивысший прирост «богатства народов» и его наилучшее

распределение, с чем категорически не соглашались кейнсианцы. Причем экономика в каждом

случае рационализировала идеологическую установку, некий априорный взгляд на человеческое

общество. В частности, сторонники неолиберализма недолюбливали социал-демократическую

Швецию, этот впечатляющий пример экономического успеха двадцатого века. Но это

происходило отнюдь не потому, что данная страна, как и все, в «десятилетия кризиса»

столкнулась с трудностями, а из-за того, что знаменитая шведская экономическая модель

основывалась на «коллективистских ценностях равенства и солидарности» (Financial Times,

11/11/90). И напротив, британское правительство Маргарет Тэтчер не пользовалось

популярностью в левых кругах даже в годы экономического подъема из-за своего асоциального и

даже антисоциального эгоизма.

Подобные позиции нельзя было внушить с помощью логических доводов. Давайте предположим,

например, что кто-то способен доказать, будто наилучший способ пополнения медицинских

запасов крови —приобретение ее по рыночной стоимости. Является ли это аргументом против

бесплатной и добровольной донорской системы Великобритании, которую столь красноречиво и

убедительно защищал Р. М. Титмус в своем труде «Узы дарения» (Tit-muss, 1970}! Разумеется,

нет, и это несмотря на то, что Титмус также показал, что британский способ сбора крови был

таким же надежным и более безопасным, чем коммерческий способ". При равенстве прочих

условий для большинства из нас то общество, в котором граждане готовы оказывать бескоры-

стную (пусть даже символическую) помощь неизвестным соотечественникам, гораздо лучше

общества, в котором подобные поступки не практикуются. К примеру, в начале iggo-x итальянская

политическая система рухнула под натиском протеста избирателен против повсеместной

коррупции не потому, что итальянцы от нее реально страдали — многие жители Италии, может

быть даже большинство, от нее только выигрывали,— но из-за морального давления. В лавине

этого негодования устояли только те политические партии, которые не были частью системы.

Дело в том, что защитников абсолютной свободы индивида не трогала очевидная социальная

несправедливость неограниченного рыночного капитализма, причем даже в тех случаях, когда

(как, например, в Бразилии в 198о-е годы) такой капитализм не мог обеспечить экономический

рост. В противоположность этому сторонники равенства и социальной справедливости (в том

числе и автор этих строк) не преминули воспользоваться тем аргументом, что капиталистическое

процветание

•' Это подтвердилось в начале I99O-X, когда в нескольких западных (но не британских) пунктах переливания крови пациентов

заразили вирусом СПИДа.

«Десятилетия кризиса» 437

может основываться и на относительно эгалитарном распределении дохода, как, например, в

Японии *. То обстоятельство, что обе стороны переводили свои фундаментальные убеждения в

прагматические аргументы, например в различные позиции относительно распределения ресурсов

сугубо по рыночным ценам, носит вторичный характер. Прежде всего обе стороны стремились

выработать политику, позволяющую преодолеть экономический спад.

В этом отношении сторонники экономического курса «золотой эпохи» не добились особого

успеха. Отчасти это было вызвано их политической и идеологической верностью идеалам полной

занятости, государства всеобщего благоденствия и послевоенной политики консенсуса. Или, что

более верно, их усилия были парализованы взаимоисключающими требованиями капитала и

труда, выдвигаемыми в тот период, когда экономический рост «золотой эпохи» уже не позволял

прибылям и некоммерческим доходам расти, не мешая друг другу. В 19/о-е—1980-6 годы

Швеции, социалистической стране par excellence, с впечатляющим успехом удавалось

поддерживать полную занятость через государственное субсидирование промышленности,

создание новых рабочих мест и значительное расширение государственного сектора, тем самым

еще более расширяя сферу социальных дотаций. Но даже в этом случае такая политика стала

возможной только за счет сдерживания жизненных стандартов наемных рабочих, беспримерного

налогообложения больших доходов и значительного бюджетного дефицита. Поскольку возврата к

эпохе «большого скачка» не последовало, подобные меры могли носить лишь временный

характер, и уже с середины 198о-х годов от них начали отказываться. К концу «короткого

двадцатого века» так называемая «шведская модель» стала непопулярной даже в собственной

стране.

Что еще более важно, эта модель была подорвана начавшейся после 1970 года глобализацией

экономики, кслорая отдала правительства всех стран — кроме, возможно, правительства США с

их мощной экономической системой—на милость неконтролируемого «мирового рынка». (Нельзя,

впрочем, отрицать того, что «рынок» с гораздо большим недоверием относился к левым

правительствам, чем к консервативным.) В начале igSo-x даже такая большая и богатая страна, как

Франция, в то время руководимая социалистическим правительством, ощутила невозможность

поддержки экономики

* Годовой доход наиболее обеспеченных 2о% японцев в 1980-6 годы только в 4,3 раза превышал годовой доход беднейших

2о%, что является самым низким показателем для индустриально развитых стран, включая Швецию. Средний показатель для

восьми наиболее передовых стран Евросоюза в igSo-e годы был равен 6, а для США—8,9 (Kidron/Segal, 1991, р. 36—37). Иначе

говоря, в США в 1990 году было дз миллиардера, в Европейском сообществе—59, не считая еще 33, проживающих в

Швейцарии и княжестве Лихтенштейн. В Японии таковых насчитывалось 9 (ibid.).

4 3 О Времена упадка

только собственными силами. Уже через два года после блестящей победы Франсуа Миттерана на

президентских выборах Франция столкнулась с платежным кризисом, была вынуждена

девальвировать франк и отказаться от кейнсианского принципа стимуляции спроса в пользу

«жесткой экономии с человеческим лицом».

К концу 198о-х годов стало ясно, что неолибералы также пребывали в растерянности. Им было

нетрудно атаковать неэффективность, убыточность и отсутствие гибкости, зачастую

скрывавшиеся за экономическим фасадом «золотой эпохи», поскольку все это больше не

подкреплялось неуклонным ростом благосостояния, полной занятостью и государственными

выплатами. Спектр неолиберальных рецептов, направленных на то, чтобы очистить заржавевший

корпус «смешанной экономической системы», был довольно широк. Даже британские левые в

конце концов признали, что жесткие и шоковые меры, предложенные правительством Маргарет

Тэтчер, были, вероятно, необходимы. Настало время развенчания многих иллюзий относительно

выгод регулируемой государством промышленности и государственного администрирования,

весьма распространенных в igSo-e годы.

Но заявлений о том, что бизнес—это хорошо, а правительство—плохо (по словам президента

Рейгана, «правительство—это не решение, а сама проблема»), было явно недостаточно для

формулирования альтернативной экономической политики. Ведь в мире той поры, включая

рейгановские Соединенные Штаты, центральные правительства тратили на социальные нужды

около четверти, в наиболее развитых странах Европейского союза — около 40% ВНП (UN World

Development, 1992, Р- 239) • Такими громадными секторами экономики можно было управлять,

используя методы, заимствованные из бизнеса, и проявляя должное внимание к затратам и

прибыли (что получалось далеко не всегда), но развиваться исключительно по рыночным законам

они все-таки не могли, несмотря на попытки идеологов доказать обратное. Как бы то ни было,

неолиберальные правительства не могли не управлять эконо микой своих стран, несмотря на все

славословия в адрес рыночной стихии. Более того, им никак не удавалось отказаться от бремени

государственных расходов. После четырнадцати лет правления консерваторов в Великобритании,

ставшей благодаря Маргарет Тэтчер наиболее «идейной» из всех либеральных режимов, с граждан

взимались более высокие налоги, чем во времена лейбористов. В действительности единой для

всех государств или какой-то особой неолиберальной экономической политики просто не было.

Исключение составляли бывшие страны советского лагеря, где после 1989 года с подачи западных

гуру от экономики предпринимались заведомо тщетные попытки мгновенно перевести экономику

на рыночные рельсы. Самый могущественный из неолиберальных режимов, Соединенные Штаты

эпохи Рейгана, на словах сохранявший приверженность фискальному консерватиз-

«Десятилетия кризиса» 439

му (т. е. сбалансированному бюджету) и «монетаризму» Милтона Фридмана, фактически

использовал для выхода из экономического спада 1979—1982 годов кейнсианские методы—в

частности, наращивание бюджетного дефицита и увеличение капиталовложений в оборонную

промышленность. Не желая отдавать доллар на милость рыночной стихии, Вашингтон после 1984

года обратился к политике осторожного регулирования валютного курса с использованием

дипломатического давления (Kuttner, iggi, p. 88—94). Стоит также отметить, что режимы,

наиболее приверженные политике laissez-faire, зачастую являлись, как, например, в случае с

рейгановской Америкой и тэтчеровской Великобританией, глубоко националистическими и не

склонными доверять остальному миру. Для историка очевидно, что эти установки противоречат

друг другу. Как бы то ни было, триумфальное шествие неолиберализма было остановлено

экономическим спадом начала 1990-х, а также неожиданным открытием того, что после крушения

советского коммунизма самой динамичной и быстро развивающейся экономической системой в

мире оказался коммунистический Китай. Так что преподаватели западных школ бизнеса и авторы

книг по менеджменту, творящие в весьма выгодном литературном жанре, ринулись штудировать

учение Конфуция в поисках секретов коммерческого успеха.

Экономические проблемы «десятилетий кризиса» оказались необычайно серьезными и социально

опасными прежде всего потому, что конъюнктурные изменения совпали со структурными

сдвигами в экономике. Новые веяния были вполне закономерны, хотя мировая экономика теперь

сильно отличалась от экономики «золотой эпохи». Система производства преобразовывалась

революционными технологиями и глобализацией—можно сказать, она была

«транснационализирована» до неузнаваемости. Все это имело далеко идущие последствия. К 19'/о-

м годам было уже невозможно игнорировать глубочайшие социальные .- культурные последствия

«золотой эпохи» (которые мы рассматривали Б предыдущих главах) и ее экологическое наследие.

Для того чтобы проиллюстрировать вышеизложенное, обратимся к анализу колебаний занятости и

безработицы. Индустриализация в целом способствовала замещению человеческих навыков

механическими операциями, а людского труда — силой машин, тем самым лишая людей работы.

При этом вполне обоснованно предполагалось, что бурный экономический рост, обусловленный

промышленной революцией, автоматически создаст дополнительные вакансии, которые позволят

компенсировать потерю прежних рабочих мест. Никто, однако, не знал, какое количество

безработных будет необходимо для эффективного функционирования подобной экономической

системы. «Золотая эпоха» подтвердила правильность оптимистических прогнозов. Как мы уже

видели (см. главу ю), экономический рост был настолько значительным, что даже в ведущих

промышленных странах количество заня-

44 О Времена упадка

тых в производстве почти не сократилось. Но, несмотря на это, в «десятилетия кризиса» даже в

благополучных странах количество безработных постоянно увеличивалось. С 1950 по 1970 год

численность телефонисток, обслуживающих междугородние и международные линии в США,

сократилась на г2%, тогда как количество звонков увеличилось в пять раз. Для сравнения заметим,

что с 1970 по 1980 год число телефонисток уменьшилось на 40 %, в то время как количество

звонков утроилось (Technology, 1986, р. 328). Занятость сокращалась как в абсолютных, так и в

относительных цифрах, причем это происходило довольно быстро. Нарастание безработицы в эти

десятилетия носило уже не циклический, а структурный характер. Потерянные рабочие места не

возвращались, как в лучшие времена, а исчезали навсегда.

Это происходило не только потому, что новое международное разделение труда перемещало

промышленность в другие страны и регионы, превращая старые индустриальные центры в «свалки

ржавого железа» или урбанистические ландшафты без всяких признаков жизни. Динамика

развития новых индустриальных стран действительно впечатляет. В середине 198о-х семь таких

стран третьего мира потребляли 24% и выпускали 15% всей производимой в мире стали; данный

показатель, среди прочих, представляется весьма весомым-. К тому же, и это вполне естественно,

в мире свободного перемещения капиталов через государственные границы трудоемкие отрасли

промышленности перемещаются из стран с высоким уровнем заработной платы в страны с низким

ее уровнем, т. е. из богатых капиталистических центров типа США—на периферию. (Сказанное,

разумеется, не касается рабочих-мигрантов.) Зачем выплачивать техасскую зарплату в Эль-Пасо,

если на противоположном берегу реки, в мексиканском Хуаресе, тот же рабочий, пусть даже ме-

нее квалифицированный, обойдется в ю раз дешевле?

Но при этом даже страны, еще не вступившие или только вступившие в индустриализацию,

подчинялись железной логике механизации, согласно которой рано или поздно самый дешевый

человеческий труд становится дороже машинного. Столь же ощутимо на них воздействовали

непререкаемые законы всемирной и неограниченной конкуренции. Каким бы дешевым ни был

труд в Бразилии по сравнению с Детройтом и Вольфсбергом, автомобильная промышленность

Сан-Паулу сталкивалась с той же проблемой нерентабельности человеческого труда, с которой

были знакомы Мичиган и Нижняя Саксония. Во всяком случае, именно об этом говорили автору

этих строк бразильские профсоюзные лидеры в 1992 году. Технологический прогресс позволяет

бесконечно наращивать производительность и эффективность механического труда. С людьми все

обстоит по-другому; чтобы убедиться в этом, дос-

* Речь идет о Китае, Южной Корее, Индии, Мексике, Венесуэле, Бразилии, Аргентине (Pie/, 1992. р. 286—289).

•'Десятилетия кризиса» 441

таточно сопоставить увеличение скорости воздушных перевозок и улучшение мирового рекорда в

беге на сто метров. В любом случае стоимость человеческого труда не может опускаться ниже

признаваемого в данном обществе минимального уровня, необходимого для поддержания жизни.

Люди плохо приспособлены к капиталистической системе производства. Чем выше уровень

технологического развития, тем дороже человеческая составляющая производства по сравнению с

машинной его составляющей.

Историческая трагедия «десятилетий кризиса» состояла в том, что производственная система

избавлялась от человеческого труда гораздо быстрее, чем рыночная экономика создавала новые

рабочие места. Этот процесс стимулировался международной конкуренцией, финансовым

давлением на правительства, которые—прямо или косвенно—оставались самыми крупными

работодателями, а также, особенно после 1980 года, господствовавшей в тот момент «теологией

свободного рынка», требовавшей отдать наемных работников в полное распоряжение частных

предпринимателей, которые по определению озабочены только материальной выгодой. Это, в

частности, означало, что правительства и прочие публичные институты утрачивали статус

«работодателя последней инстанции» (World Labour, 1989, p. 48). Упадок профсоюзного

движения, ослабленного экономической депрессией и враждебностью неолиберальных

правительств, лишь ускорил описанный процесс, поскольку прежде одной из главных задач

профсоюзов являлось обеспечение права на работу. Мировая экономика продолжала развиваться,

но автоматический механизм, отвечающий за создание новых рабочих мест для мужчин и женщин

без специальной квалификации, рушился на глазах.

Сказанное можно пояснить, обратившись к примеру из другой области. Крестьянство,

составлявшее большую часть населения в течение всей известной нам истории человечества,

благодаря сельскохозяйственной революции оказалось ненужным, Б прежние времен? миллионы

людей, чей труд на земле уже не требовался, с легкостью находили работу в другом месте, с одним

только желанием работать и умением в новых условиях пользоваться старыми навыками, чтобы,

например, выкопать канаву или построить стену, или же просто с желанием учиться в процессе

работы. Но что произойдет с этими людьми, когда их труд в свою очередь станет ненужным?

Даже если некоторые из них сумеют переквалифицироваться и освоить навыки высокого порядка,

запрашиваемые информационным обществом (для которых все чаще требуется высшее

образование), таких рабочих мест все равно не хватит (Technology, 1986, p. j—9, 335)- И какой же

в таком случае будет судьба крестьян третьего мира, в массовом порядке продолжающих покидать

свои деревни?

В богатых капиталистических странах на тот момент уже существовала система социальной

защиты, хотя людей, попадавших в постоянную зависимость от этой системы, ненавидели и

презирали те, кто считал, что зарабаты-

442 Времена упадка

вает себе на хлеб насущный в поте лица своего. В бедных странах такие люди приобщались к

обширной «теневой» или «параллельной» экономике, в рамках которой мужчины, женщины и

дети кое-как перебивались за счет мелких работ, услуг, уловок, покупок, продаж и воровства. В

богатых странах они формировали все более отчужденный и изолированный «внеклассовый

элемент», чьи проблемы de facto считались неразрешимыми, но вторичными, поскольку такие

люди составляли хоть и постоянное, но все же меньшинство. Негритянское население США *

стало хрестоматийным примером этого социального дна. Кроме того, «черная экономика»

присутствовала и в богатых странах. Исследователи с удивлением обнаружили, что в начале 1990-

х годов 22 миллиона семей в Великобритании имели на руках более ю миллиардов фунтов

стерлингов наличными, или в среднем 460 фунтов стерлингов на одну семью; этот показатель, как

отмечалось, столь высок именно потому, что «черная экономика» в основном оперирует

наличными деньгами.

Сочетание депрессии и повсеместной реструктуризации экономики, призванной упразднить

человеческий труд, стало зловещим фоном «десятилетий кризиса». Уже целое поколение выросло

в мире полной занятости с уверенностью, что ту или иную работу всегда можно будет найти. Если

депрессия начала 198о-х вернула неуверенность в жизнь промышленных рабочих, то к началу

1990-х значительная часть «белых воротничков» и профессионалов среднего звена в таких

странах, как Великобритания, тоже почувствовали, что ни работа, ни будущее для них не

гарантированы. В то время около половины жителей наиболее процветающих регионов

Великобритании допускали, что могут остаться без места. По м^ре того как старый образ жизни

рушился (см. главы ю и и), люди теряли привычные жизненные ориентиры. Отнюдь не случайно

«восемь из десяти самых громких Е истории Америки дел о серийных убийствах (...)

расследовались в период, начинающийся с 1980 года». Подобные преступления совершались, как

правило, белыми мужчинами от тридцати до сорока лет, «пережившими длительное одиночество,

фрустрацию и гнев», зачастую сопровождаемые такими жизненными катастрофами, как потеря

работы или развод*-. Едва ли случайным было и провоцировавшее

* Черные эмигранты, прибывающие в США из стран Карибского моря и Латинской Америки, в целом ведут себя подобно

любой другой группе эмигрантов и вытесняются с рынка труда не более, чем любые другие группы.

** «Все это особенно верно {...)в отношении миллионов людей, которые, прожив полжизни на одном месте, вдруг снимаются и

переезжают. Они попадают в новое место, и если там приходится терять работу, то обращаться за помощью им просто не к

кому».

«Десятилетия кризиса» 443

эти преступления «становление в США культуры ненависти» (Butterfield, 1991}- Эта ненависть

хорошо различима в словах популярных песен igSo-x годов, а также просматривается в

нарастающей жестокости фильмов и телепередач того времени.

Описанное чувство дезориентации и незащищенности привело к значительным разломам и

сдвигам в политике развитых стран еще до того, как окончание «холодной войны» нарушило

международное равновесие, на котором покоилась стабильность западных парламентских

демократий. Во времена экономических неурядиц избиратели склонны винить в своих неприят-

ностях правящий режим или партию, но новизна «десятилетий кризиса» заключалась в том, что

антиправительственные выступления далеко не всегда шли на пользу оппозиции. Больше всего из-

за этого потеряли западные социал-демократические и лейбористские партии, чей главный козырь

— активная экономическая и социальная политика национальных правительств—утратил былую

привлекательность, а традиционно поддерживавший их рабочий класс стал более разобщенным

(см. главу ю). Уровень заработной платы внутри страны теперь гораздо более зависел от внешней

конкуренции, а способность государства поддерживать его заметно снизилась. При этом депрес-

сия расколола ряды традиционных сторонников социал-демократических партий. Одним рабочие

места были (относительно) гарантированы, другие боялись их потерять, третьи трудились в

исторически связанных с профсоюзами регионах и отраслях промышленности, четвертые

работали в более стабильных новых отраслях и не испытывали на себе профсоюзного влияния, а

пятые становились никому не нужными жертвами кризиса, превращаясь в маргиналов. Кроме

того, с начала 197°-

часть избирателей (в основном молодых и/или принадлежащих к среднему

классу) отвернулась от влиятельных левых партий и обратилась к более «специализированным»