Хобсбаум Эрик. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914-1991)

Подождите немного. Документ загружается.

движениям—в основном экологи

^ским, жене, им и 1-рочим альтернативным. В начале I99C-X

годов лейбористские и социал-демократические правительства стали такой же редкостью, как и в

195°-

годы, а кабинеты, формально возглавляемые социалистами, были вынуждены отказываться

от традиционной политики.

Политические силы, заполнившие образовавшийся вакуум, были различными по своей

направленности. Среди них можно было найти правые движения ксенофобского и расистского

толка, всевозможные сепаратистские (но при этом отнюдь не всегда националистические) партии,

а также «зеленые» и прочие разновидности «новых социальных движений», считавших себя ле-

выми. Некоторые из них успешно влияли на политику своих стран, иногда даже доминируя на

региональном уровне, хотя к концу «короткого двадцатого века» ни одной такой партии так и не

удалось полностью вытеснить традиционные политические структуры. В целом уровень их

поддержки варьировал

444 Времена упадка

довольно широко. Самые влиятельные из «новичков» отказались от политики демократического и

гражданского универсализма в пользу защиты интересов какой-либо одной группы, зачастую

демонстрируя враждебность по отношению к иностранцам и инакомыслящим, а также к идее

всеобъемлющего государства-нации, рожденной французской и американской революционными

традициями. Становление этой политики «групповой идентичности» мы рассмотрим ниже.

При этом политический вес новых движений был обусловлен не столько содержательной

стороной их программ, столько отказом от «прежней политики». Некоторые из наиболее крупных

движений такого рода положили негативизм в основу своей деятельности. Хорошими примерами

здесь могут служить сепаратистская Северная лига в Италии или политический выбор 20%

американских избирателей, поддержавших на президентских выборах I99

°Д

малоизвестного

миллионера из Техаса. Сюда же следует отнести и волеизъявления избирателей Бразилии и Перу,

в 1989 и 199° годах избравших глав своих государств, руководствуясь единственным

соображением: раз о них раньше ничего не было слышно, они должны быть приличными людьми.

В Великобритании в начале igjo-x годов лишь сохранение традиционно нерепрезентативной

избирательной системы предотвратило появление влиятельной третьей партии, когда либералы,

действуя самостоятельно или заодно с отошедшими от лейбористов умеренными социал-

демократами, получали почти такую же (или даже большую) поддержку электората, как и

основные две партии, взятые по отдельности. Такого катастрофического падения популярности

правящих партий, какое наблюдалось в конце 1980—начале 1990-х годов, западный мир не знал со

времен Великой депрессии. Это касается прежде всего Социалистической партии Франции (1990),

Консервативной партии Канады (1990) и партий правящей коалиции Италии (Д993)-Иначе говоря,

в «десятилетия кризиса» устойчивые до того момента политические структуры демократических

капиталистических государств начали распадаться. Что еще более серьезно, наибольший

потенциал роста продемонстрировали те политические образования, которые сочетали популист-

скую демагогию, ярко выраженное личностное лидерство и враждебность к иностранцам. Люди,

пережившие межвоенный период, имели все основания для разочарований.

III

Не слишком часто, но все же отмечалось, что начиная с того же 1970 года аналогичный кризис

поразил и «централизованную плановую экономику» так называемого второго мира. Поначалу эти

затруднения были незаметны из-за

«Десятилетия кризиса» 445

жесткости политической системы этих стран, и потому их наступление показалось совершенно

неожиданным, как, например, в Китае конца igyo-x годов, после смерти Мао, или в Советском

Союзе середины igSo-x, после смерти Брежнева (см. главу i6). Уже с середины ig6o-x годов стало

очевидно, что плановой социалистической экономике просто необходимы реформы. В начале

1970-х в ней проявились бесспорные признаки экономического спада. Именно в этот момент

социалистическая экономика попала, хотя и в меньшей степени, чем другие экономические

системы, под влияние неконтролируемых колебаний и флуктуации мировой экономики.

Широкомасштабный выход СССР на мировой рынок зерна, а также нефтяной кризис 1970-х годов

покончили с самодостаточностью «социалистического лагеря» как замкнутой экономической

системы регионального масштаба, застрахованной от превратностей мирового экономического

развития (см. выше).

Восток и Запад неожиданно оказались связанными друг с другом не только общемировыми

экономическими процессами, не поддающимися никакому контролю, но и странной зависимостью

системы противовесов, сложившейся в годы «холодной войны». Как мы уже видели (см. главу 8),

такая система являлась стабилизирующим фактором—как для самих сверхдержав, так и для всего

остального мира. Именно поэтому ее распад вверг в хаос весь мир. Причем этот беспорядок

оказался не только политическим, но и экономическим. После неожиданного распада советской

политической системы межрегиональное разделение труда и общая инфраструктура, созданная в

советской зоне влияния, также развалились. Странам и регионам, входившим в эту систему,

пришлось в одиночку справляться с трудностями свободного рынка, к чему они были мало

приспособлены. Но при этом и Запад оказался не готов интегрировать остатки «параллельного

мира» старой коммунистической системы в свою собственную экономику, даже если пожелал бы

этого. Но Европейскому союзу, к примеру, это бмло совершенно не нужно*. Финляндия, одна из

самых динамичных экономик послевоенной Европы, из-за краха советской экономической

системы оказалась в глубоком кризисе. Германия, самая могущественная европейская держава,

была вынуждена проводить политику жестких ограничений как внутри страны, так и в Европе в

целом — потому что ее правительство (вопреки, заметим, предупреждениям банковских кругов)

совершенно недооценило сложность и издержки поглощения относительно небольшой части

социалистического мира — шестнадцатимиллионной Германской Демократической Республики.

И все это были непредсказуе-

* Я вспоминаю вопль отчаяния, вырвавшийся у одного болгарина на международном семинаре в 1993 году: «И что же нам

теперь делать? Мы потеряли свои рынки в бывших социалистических странах. Европейскому сообществу наша продукция не

нужна. Из-за боснийской блокады мы, законопослушные члены ООН, не можем торговать даже с Сербией. И чем все это закон-

чится?»

Времена упадка

мые последствия крушения Советского Союза, в которое не верили до того самого момента, пока

оно действительно не состоялось.

На Востоке, как и на Западе, немыслимое прежде становилось предметом активного обсуждения:

замалчиваемые ранее проблемы были преданы гласности. Например, в 197°-

годы защита

окружающей среды повсеместно стала важнейшим политическим вопросом, шла ли речь о запрете

охоты на китов или сохранении сибирского озера Байкал. Учитывая ограничения, налагаемые

тогда на публичные дискуссии, нам довольно трудно проследить развитие критической мысли в

коммунистических странах. Однако к началу igSo-x ведущие экономисты реформистского толка,

например Янош Корнай в Венгрии, начали публиковать яркие критические исследования

социалистической экономики, а безжалостные обличения недостатков советского общества,

прозвучавшие в середине 198о-х, уже тогда вынашивались в Новосибирске и других научных

центрах. Гораздо сложнее установить, когда именно сами коммунистические вожди перестали

верить в социализм, поскольку после событий 1989—I99I годов им было выгодно относить свое

обращение в капиталистическую веру на максимально ранний срок. Сказанное об экономике было

еще более справедливо в отношении политики, по крайней мере в социалистических странах, что

и продемонстрировала горбачевская перестройка. При всем своем восхищении фигурой Ленина

многие коммунистические реформаторы, безусловно, предпочли бы отказаться от значительной

части политического наследия ленинизма, хотя мало кто из них (за исключением руководителей

Итальянской коммунистической партии, которым симпатизировали коммунисты Восточной

Европы) был готов признать это открыто.

Большинство реформаторов в социалистическом мире мечтали превратить свои страны в некое

подобие западных социально ориентированных демократий. Их идеалом выступал скорее

Стокгольм, нежели Лос-Анджелес. Поэтому у Хайека или Фридмана вряд ли было много тайных

почитателей в Москве или Будапеште. Неудача же заключалась в том, что экономический кризис в

социалистических государствах совпал с кризисом «золотой эпохи» капитализма, ставшим

одновременно и кризисом социальной демократии. Реформаторам не повезло еще и в том, что

внезапный коллапс коммунизма сделал программы постепенного перехода к рыночной экономике

нежелательными и непрактичными. А это, в свою очередь, совпало с триумфом (хотя и недолгим)

жесткого радикализма свободного рынка в западных капиталистических странах. В силу

указанных причин именно идеология ничем не ограничиваемой рыночной стихии вдохновляла на

реформы теоретиков посткоммунистических стран, причем на практике она оказалась здесь столь

же неосуществимой, как и повсеместно.

Несмотря на то что во многих отношениях кризисы на Западе и Востоке развивались параллельно

и являлись составляющими общемирового эконо-

«Десятилетия кризиса» 44*7

мического и политического кризиса, между ними имелись два существенных отличия. Для

коммунистической системы, во всяком случае для стран советской сферы влияния, экономически

отсталых и закосневших, он явился вопросом жизни и смерти. Пережить этот кризис им так и не

удалось. Но в развитых капиталистических странах вопрос о выживании не стоял никогда.

Политические системы этих стран давали трещины, но их способность к обновлению не ставилась

под вопрос. Этим объясняются, хотя и не оправдываются, неправдоподобное прогнозы

американского аналитика, согласно которым после падения коммунизма человечество ожидает

либерально-демократическое будущее. Развитые страны столкнулись только с одной реальной

проблемой: их территориальная целостность в будущем больше не была гарантирована. Впрочем,

к началу 199о-х ни одно из западных государств-наций не распалось, несмотря на подъем

сепаратистских движений.

В «эпоху катастроф» казалось, что крах капитализма близок. Великую депрессию окрестили,

согласно названию одной известной книги, «последним из кризисов» (Hutt, 1935)- Но к концу века

в его неминуемый коллапс уже мало кто верил; хотя даже в 1976 году известный французский

историк и торговец предметами искусства предсказывал скорый закат западной цивилизации на

том основании, что жизненная сила американской экономики, этого авангарда западного мира,

исчерпана (Ginipel, 1992). Этому автору казалось, что депрессия конца i9?o-x «перейдет и в

следующее тысячелетие». Правда, справедливости ради стоит сказать, что до середины или даже

до конца 198о-х мало кто строил апокалиптические прогнозы и в отношении СССР.

Вместе с тем в силу динамичного и неконтролируемого характера капиталистической экономики

социальная структура западных обществ испытала большие перегрузки, чем в социалистических

странах, и потому с этой точки зрения кризис на Западе оказался более серьезным. Разрушение

социальной структуры СССР и стран Восточной Евр< чты ст? ло следствием распада экономи-

ческой системы этих государств, а не его предпосылкой. Там, где есть возможность сравнивать —

например, в ситуации с Восточной и Западной Германией,— создается впечатление, что

традиционные ценности и привычки немцев лучше сохранялись в коммунистической изоляции,

чем в условиях «экономического чуда». Эмигрировавшие из Советского Союза евреи возродили в

Израиле классическую музыкальную традицию, поскольку они приехали из страны, где

посещение концертов классической музыки являлось нормой, по крайней мере в еврейской среде.

Посещающая концерты публика там еще не успела превратиться в скромное меньшинство людей

среднего и пожилого возраста *. Жителей Москвы и Варшавы меньше волновали такие важные

для обитателей

* В начале i99°-

годов в Нью-Йорке, одном из крупнейших мировых музыкальных центров, из ю миллионов жителей только

2о или зо тысяч посещали концерты классической музыки.

Времена упадка

МИР МЕНЯЕТСЯ

Лондона или Нью-Йорка проблемы, как растущий уровень преступности, небезопасность

пребывания в общественных местах, непредсказуемая агрессия праздношатающихся подростков.

В социалистическом обществе практически отсутствовало эпатирующее поведение, столь

раздражавшее консервативную публику на Западе, усматривавшую в подобных выходках первые

признаки распада цивилизации и мрачные «веймарские» аллюзии.

Сложно точно определить, до какой степени это различие между Востоком и Западом было

обусловлено более высоким уровнем благосостояния в буржуазных странах и гораздо более

жестким контролем со стороны социалистических государств. В некоторых отношениях и Восток,

и Запад эволюционировали в одну и туже сторону. Семьи становилась меньше, браки распадались

с большей легкостью, чем раньше, население—во всяком случае, в более урбанизированных и

промышленно развитых областях — практически не воспроизводилось. Насколько можно судить,

влияние традиционных религий на Западе значительно ослабело, и хотя социологические опросы

фиксировали возрождение религиозности в постсоветской России, это почти не сказывалось на

увеличении числа прихожан. Как показали события, имевшие место после 1989 года, польки с

таким же недовольством относились к попыткам Католической церкви регулировать их

сексуальное поведение, как и итальянки,—несмотря на то что при коммунистах поляки

выказывали страстную привязанность к Церкви по националистским и антисоветским сооб-

ражениям. Бесспорно, коммунистические режимы предоставляли меньше социального

пространства для субкультур, контркультур и различного рода андеграунда, а также подавляли

диссидентство. Более того, люди, пережившие времена по-настоящему безжалостного и массового

террора, отметившего историю большинства восточноевропейских стран, предпочитали не

поднимать головы даже после смягчения режима. Тем не менее относительное спокойствие

здешней общественной жизни не было обусловлено страхом. Коммунистическая система

изолировала своих граждан от полномасштабного воздействия западных социальных

трансформаций потому, что она изолировала их от воздействия западного капитализма. Все

общественные изменения являлись результатом либо государственной политики, либо реакции

граждан на эту политику. То, что государство не считало нужным менять, оставалось в прежнем

состоянии. Главным парадоксом коммунизма у власти оказался его консерватизм.

Ситуацию на обширных территориях третьего мира (включая страны, вставшие на путь

индустриализации) обобщать гораздо труднее. Поверхностный

Прошлое: спускающиеся террасами поля в долине Липинг (Китай, провинция Гуйчжоу).

ОТ СТАРОГО К НОВОМУ

Настоящее: кишечная палочка, выделяющая хромосомы, под электронным микроскопом (увеличение ок. 55 тысяч раз).

Конец восьмитысячелетней истории: китайский крестьянин за плугом.

Старый мир встречается с новым:

семья турецких эмигрантов в Западном Берлине.

Эмигранты: выходцы из Индии с надеждой приезжают в Лондон (igso-е годы).

Беженцы: Африка в конце двадцатого века.

°РОдская жизнь в прошлом: Ахмадабад (Индия).

(слева) Городская жизнь в настоящем: Чикаго.

(на противоположной странице слева) Транспорт: железная дорога, сохранившаяся с девятнадцатого века

(Аугсбург, Германия).

(на противоположной странице справа) Транспорт: триумф двигателя внутреннего сгорания в двадцатом веке.

Автомагистрали, машины и городской смог (Хьюстон, штат Техас).

Городская жизнь: метро, час пик на станции Синдзюку (Токио).

Внеземной транспорт: первая высадка человека на Луне (1969)-

ОТ ЛЮДЕЙ К МАШИНАМ

Люди на производстве: консервный завод в 1930 году (Амарилло, штат Техас).

Производство без людей: атомная электростанция.

Там, где работали люди: деиндустриализация на севере Англии (Миддлбург).

НОВЫЙ БЫТ

Революция на кухне: холодильник.

Революция в гостиной: телевизор.