Хобсбаум Эрик. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914-1991)

Подождите немного. Документ загружается.

годы, действовала. Она даже выработала определенную маневренность, правда, тоже достаточно

примитивную. В то время, ставя перед собой задачи одного порядка, не обязательно было тут же

ставить другие, вытекающие из предыдущих, как это происходит в сложных лабиринтах

современной экономики. В действительности, в отсталой стране, изолированной от иностранной

помощи, командная индустриализация, со всеми ее издержками и недостатками, принесла

впечатляющие результаты. Благодаря ей СССР за несколько лет превратился в мощнейшую

промышленную державу, которая, в отличие от царской России, смогла одержать победу в войне с

Германией и выжить, несмотря на временную потерю территорий, на которых проживала треть ее

населения, и разрушение половины своих промышленных предприятий. Следует добавить, что

едва ли можно найти какой-либо другой режим, при котором люди готовы были приносить

жертвы, выпавшие на долю русского народа во время войны (Milward, 1979, Р- 92 — 97) и в 193о-

е годы. Хотя система поддерживала нищенский уровень потребления у населения (в 1940 году

было произведено лишь немногим более одной пары обуви на каждого житетя СССР), она

гарантировала этот социальный минимум. Она давала людям работу, пищу, одежду и жилье, кон-

тролируемые цены и доги р- 'емую хзарт; лату, ленсии, медицинскую помощь и равенство, пока

система призт-шегий для «номенклатуры» не вышла из-под контроля после смерти Сталина. Еще

более широко советская система заботилась об образовании. Превращение в основном

неграмотной страны в современный СССР по любым стандартам являлось выдающимся

достижением. Для многомиллионного деревенского населения, для которого даже в самые

тяжелые времена советское развитие означало открытие новых горизонтов, выход из темноты и

невежества в город, к свету и прогрессу, не говоря уже о личных успехах и карьере, этот способ

построения нового общества был вполне убедителен. Во всяком случае, другого оно не знало.

* «Если четкие инструкции должны быть выпущены для каждой группы товаров и каждой производственной единицы, да еще

при отсутствии многоуровневого планирования, то на центр взваливается непосильная нагрузка» (Dyker, 1985. Р- 9)-

408

•'Золотая эпоха*

Однако эта история успеха не включала сельское хозяйство и тех, кто жил плодами его труда,

поскольку индустриализация осуществлялась за счет эксплуатации крестьянства. Очень немногое

можно сказать в пользу советской аграрной политики и отношения к крестьянству, за исключением,

возможно, того, что крестьяне были не единственными, испытавшими на себе тяжесть

«первоначального социалистического накопления» (по выражению одного из последователей

Троцкого) *. На рабочих также легла часть тягот по созданию ресурсов для будущего общества.

Крестьянство, составлявшее большинство населения, являлось не только низшим по статусу в

политическом и юридическом отношениях, по крайней мере до принятия Конституции 1936 года (на

практике не действовавшей), не только облагалось более высокими налогами. Основная

сельскохозяйственная политика, заменившая НЭП, а именно принудительная коллективизация, была

чудовищно жестокой. Ее немедленным следствием стало снижение объема зерна и уменьшение

поголовья домашнего скота почти в два раза, что вызвало страшный голод 1932—1933 годов.

Коллективизация привела к спаду и так низкой производительности российского сельского хозяйства,

которое смогло достичь уровня НЭПа лишь к 1940 году, а с учетом бедствий Второй мировой войны—

лишь к 1950 году (Гита, 1965, р. Ю2~). Сплошная механизация, посредством которой пытались

компенсировать этот спад, оказалась тогда (впрочем, как и впоследствии) совершенно неэффективной.

После сулившего надежды послевоенного периода (когда советское сельское хозяйство даже

поставляло на экспорт небольшие излишки зерна, хотя мысль о том, что СССР может стать самым

крупным экспортером зерна, каким была царская Россия, никому не приходила в голову) советское

сельское хозяйство перестало справляться с обеспечением продуктами питания собственного

населения. Начиная с 19?о-х годов СССР иногда закупал на мировом рынке до четверти необходимого

ему зерна. Даже после небольшого послабления в системе коллективного хозяйства, разрешившего

крестьянам производить зерно на продажу на небольших приусадебных участках, в 1938 году

составлявших около 4% сельскохозяйственных площадей, на долю советского потребителя не

приходилось почти ничего, кроме небольшого количества черного хлеба. Одним словом, СССР ценой

огромных усилий сменил малопроизводительное фермерское хозяйствование на низкоэффективное

коллективное сельское хозяйство.

Как часто бывает, такое положение гораздо нагляднее, чем программа большевиков, отражало

социальные и политические условия в Советской России. Кооперация и коллективизация в сочетании с

частным сектором в

* Согласно Марксу, «первоначальные накопления» путем экспроприации и грабежа были необходимы для того, чтобы дать

возможность капитализму приобрести исходный капитал, который затем в свою очередь стал источником накопления.

Реальный социализм

сельском хозяйстве (или даже без него, как в израильских киббуцах, где в гораздо большей степени

соблюдались коммунистические принципы, чем в советских колхозах и совхозах) вполне могли быть

успешны, в то время как чисто фермерское хозяйство зачастую гораздо успешнее извлекало субсидии у

правительства, чем прибыль из земли*. В СССР аграрная политика потерпела явное поражение, однако

ее методы зачастую копировались, по крайней мере вначале, новыми социалистическими режимами.

Другим аспектом советского развития, в пользу которого также можно сказать очень мало, была

невероятно раздутая бюрократия, порожденная командным стилем руководства, с которой не мог

справиться даже Сталин. Выдвигались серьезные предположения, что «большой террор» конца 1930-х

годов был вызван отчаянными усилиями Сталина «преодолеть бюрократическую неразбериху, искусно

уклонявшуюся от попыток государственного контроля» (Lewin, 1991, р. 17), или хотя бы помешать ей

взять власть в свои косные руки, что в конечном счете и произошло в эпоху Брежнева. Все старания

сделать работу чиновников более гибкой и эффективной лишь увеличивали их количество и

зависимость от них. В конце 193о-х годов бюрократический аппарат умножился в два с половиной

раза, по темпам роста обогнав рост числа остальных трудящихся. Перед войной на двух

производственных рабочих приходилось более одного чиновника (Lewin, 199*) • При Сталине

верхушку руководящих кадров составляли, как было сказано, «наиболее могущественные рабы,

каждый из которых все время ходил по лезвию ножа. Их власть и привилегии омрачались постоянным

memento mori». После окончания сталинской эпохи или, скорее, после хрущевского правления (Никита

Хрущев был свергнут в 1964 году) ничего больше не препятствовало стагнации системы.

Третьим изъяном этой системы, который в конце концов и погубил ее, являлась ее негибкость. Она

была приспособлена к постоянному росту выпуска продукции, характер и качество которсй

определялись заранее, однако при этом не имела механизмов для изменения ни количества (кроме

увеличения), ни качества продукции, а также не была приспособлена к модернизации. Наоборот, эта

система не знала, что делать с изобретениями, и не использовала их в гражданской экономике, так

сильно отличающейся от военно-промышленных комплексов **. Что касается потребителей, то они не

* Так, в первой половине igSo-x годов Венгрия, где сельское хозяйство было в основном коллективным, экспортировала

больше сельскохозяйственной продукции, чем Франция (с сельскохозяйственных площадей, в четыре раза меньших), и в два

раза больше (по объему), чем Польша, где сельскохозяйственные площади были в три раза больше, чем в Венгрии. Польское

сельское хозяйство, как и французское, не было коллективным (РАО Production, 1986, РАО Trade, vol. 40,1986).

** «Не более трети всех изобретений находят применение в экономике, однако даже в этих случаях их распространение

невелико» (Vernikov, 1989, р. 7) • Данные относятся к гд86 году.

<3олотая эпоха»

были обеспечены ни рынком, который отражал бы их вкусы, ни какой-либо возможностью выбора

экономической и политической системы. Наоборот, планирующие органы лишь поощряли

первоначальный курс системы на максимальное производство средств производства. Самое

большее, на что можно было рассчитывать,— это на то, что по мере развития экономики будет

производиться больше потребительских товаров, даже если организация промышленности по-

прежнему направлена на производство средств производства. При этом система распределения

была столь несовершенной (системы организации услуг почти не существовало), что повышение

уровня жизни в СССР (начиная с 1940-х

° 1970'

годы оно было впечатляющим) могло осуще-

ствляться только с помощью «теневой» экономики, которая стала быстро развиваться, особенно с

конца 19бо-х годов. Поскольку «теневая» экономика по определению не отражается в

официальных документах, можно лишь догадываться о ее размерах. Имеются приблизительные

подсчеты, что в конце 1970-х годов городское население СССР тратило около 2о миллиардов

рублей на частные потребительские, медицинские и адвокатские услуги (Alexeev, 1990) плюс еще

около j миллиардов на подарки для обеспечения этих услуг. Эта сумма сопоставима с общим

объемом импорта страны.

Одним словом, советская система была направлена на скорейшую индустриализацию очень

отсталой и неразвитой страны, исходя из предположения, что ее граждане будут довольствоваться

уровнем существования, гарантирующим социальный минимум, и жизненными стандартами,

годящимися лишь для того, чтобы не умереть с голоду. Очень многое зависело от того, какая часть

средств, направленных на дальнейшую индустриализацию, будет отпущена государством на

поддержание жизненного уровня граждан. Как ни малоэффективна и непроизводительна была

советская система, она достигла своих целей. В1913 году на долю царской империи, население

которой составляло 9,4 % всего населения земного шара, приходилось 6 % суммарного мирового

национального дохода и з,6% мирового объема промышленного производства. В1986 году на

долю СССР, население которого составляло менее 6 % населения земного шара, приходилось 14 %

мирового национального дохода и 14,6 % мирового объема промышленного производства. (При

этом объем сельскохозяйственной продукции увеличился очень незначительно—Bolotin, 1987, Р-

148— 152.) Россия превратилась в одну из крупнейших промышленных держав, и безусловно,

статус сверхдержавы, поддерживавшийся ею в течение полувека, опирался на эти успехи. Однако

вопреки ожиданиям коммунистов машина советского экономического развития была

сконструирована таким образом, что развитие больше замедлялось, чем ускорялось, когда после

преодоления определенной дистанции шофер нажимал на акселератор. В динамизме этой системы

был заложен механизм ее упадка. А ведь именно она после 1944 года стала экономической

моделью для стран, в которых жила треть человечества.

«Реальный, социализм*

4П

Русской революцией была создана весьма своеобразная политическая система. Левые европейские

движения, включая марксистское рабочее и социалистическое движения, к которым принадлежала

большевистская партия, опирались на две политические традиции: выборную, а иногда и прямую,

демократию и централизованные революционные действия, унаследованные от французских

якобинцев. Массовые рабочие и социалистические движения, в конце девятнадцатого века

возникавшие в Европе почти повсеместно в виде партий, рабочих союзов, кооперативов или

сочетания всего этого, были строго демократическими как по своей внутренней структуре, так и

по политическим устремлениям. В тех странах, где конституций, основанных на широком

избирательном праве, еще не существовало, эти движения являлись главными силами,

добивавшимися их. В отличие от анархистов, марксисты были убежденными приверженцами

политических действий. Политическая система СССР, впоследствии перенесенная на

социалистический мир, вскоре отказалась от демократических принципов социалистических

движений, хотя теоретически все более выказывала свою приверженность этим принципам*.

Большевики пошли дальше якобинцев, которые, несмотря на свою склонность к революционной

суровости и беспощадности действий, не одобряли индивидуальной диктатуры. Одним словом,

поскольку советская экономика являлась командной, такой же была и советская политика.

Подобная эволюция частично отражала историю большевистской партии, частично кризисы

молодого советского режима и необходимые ему приоритеты, а частично черты характера

бывшего семинариста из Грузии, сына пьяницы сапожника, ставшего единоличным диктатором в

СССР под придуманным им самим псевдонимом «Сталин», т. е. «человек из стали». Ленинская

модель авангардной партии, кузницы уникальных дисциплинированных кадров

профессиональных революционеров, подготовленных для выполнения задач, поставленных перед

ними центральным руководством, уже несла в себе зачатки авторитаризма, на что с самого ьачала

указывали другие, не менее революционные российские марксисты. Как можно было остановить

подмену партией тех самых народных масс, на лидерство над которыми она претендовала? Или

вытеснение на обочину ее выборных органов, включая съезды, выражавшие взгляды ее членов?

Что можно было противопоставить лидерству Центрального комитета, из рядов которого в итоге

выдвинулся единолич-

* Так, авторитарный централизм, столь характерный для коммунистических партий, сохранял официальное название

«демократического централизма», а советская конституция 1936 года на бумаге является типичной демократической

конституцией, с таким же количеством возможностей для многопартийных выборов, как, скажем, американская конституция.

Это не было чистым очковтирательством, поскольку большая ее часть была составлена Николаем Бухариным, который, как

революционер-марксист с дореволюционным стажем, безусловно верил, что этот тип конституции удовлетворяет требованиям

социалистического общества.

«Золотая эпоха»

ный лидер (теоретически избираемый), на практике подмявший под себя всех и вся? Опасность,

как оказалось, была вполне реальной, несмотря на то что Ленин не только не хотел, но и не мог

быть диктатором, а большевистская партия подобно всем идеологическим левым организациям

действовала скорее не как военный штаб, а как дискуссионный клуб. После Октябрьской ре-

волюции она стала более решительной, когда большевики из группы, состоявшей из нескольких

тысяч нелегалов, превратились в массовую партию сотен тысяч, а в конечном итоге и миллионов

профессиональных агитаторов, администраторов, исполнителей и контролеров, уничтоживших

«старых большевиков» и других поддержавших их социалистов с дореволюционным стажем, как,

например, Льва Троцкого. Не взяв ничего из старой политической культуры левых, они

руководствовались лишь тем, что партия никогда не ошибается и что решения, принятые

верховной властью, должны выполняться ради спасения революции.

Каким бы ни было отношение большевиков к демократии до революции как в партии, так и за ее

пределами —к свободе слова, иным гражданским свободам и терпимости, в результате событий

1917—19

годов форма правления становилась все более авторитарной, что было (или казалось)

необходимым для поддержания непрочной, окруженной врагами советской власти. В

действительности вначале правительство не было однопартийным и не отвергало оппозицию,

однако гражданскую войну оно выиграло, будучи однопартийной диктатурой, опирающейся на

мощный аппарат секретных служб и использовавшей террор против контрреволюционеров. Не

менее важно, что в 1921 году партия сама отказалась от внутренней демократии, когда было

запрещено коллективное обсуждение альтернативной политики. Руководящая теория

«демократического централизма» на практике превратилась в недемократический централизм.

Партия перестала руководствоваться собственным уставом. Ежегодные партийные съезды стали

менее регулярными, а впоследствии, при Сталине, и вовсе крайне редкими. Годы НЭПа разрядили

обстановку, но привели к осознанию того, что партия, может быть, и создает историю, однако при

этом ее действия направлены во вред стране и народу. Решение начать промышленную

революцию сверху автоматически привело систему к навязыванию власти, возможно еще более

жестокому, чем в годы военного коммунизма, поскольку аппарат исполнительной власти к этому

времени значительно разросся. Именно тогда последние весьма скромные признаки разделения

властей, еще позволявшие отличать советское правительство от коммунистической партии,

исчезли окончательно. Единое партийное руководство сконцентрировало в своих руках

абсолютную власть, подчинив себе все остальные институты.

Именно в это время система превратилась в автократию под руководством Сталина, стремившуюся к

полному контролю над жизнью и мыслями своих

•'Реальный социализм-

413

граждан, чтобы само их существование было максимально подчинено достижению целей,

определявшихся верховной властью. Конечно, не это представляли себе Маркс и Энгельс и не к

этому стремился Второй (марксистский) интернационал и большинство его партий. Так, Карл

Либкнехт, совместно с Розой Люксембург возглавивший германских коммунистов и убитый

вместе с ней в 1919 году реакционными офицерами, даже не называл себя марксистом, хотя был

сыном основателя немецкой социал-демократической партии. Австрийские марксисты, оставаясь

приверженцами учения Маркса, не скрывали того, что идут своим собственным путем, и даже

когда кто-либо из их соратников официально признавался еретиком, он не переставал считаться

законным социал-демократом. Например, Эдуард Бернштейн, заклейменный за «ревизионизм»,

продолжал свою деятельность в качестве официального издателя работ Маркса и Энгельса. Мысль

о том, что социалистическое государство должно заставлять всех граждан думать одинаково, не

говоря уже о том, чтобы наделять своих лидеров непогрешимостью Папы Римского (нельзя было

даже помыслить, что эту должность может занимать любой другой человек), до 1917 года не

приходила в голову никому из социалистических лидеров. Можно сказать, что социализм по

Марксу для его приверженцев являлся страстным личным убеждением, системой надежды и веры,

имевшей некоторые признаки светской религии (однако не в большей степени, чем у иных

воинствующих идеологий). Возможно, более существенно то, что, воплотившись в массовое

движение, гибкая теория неминуемо превращается в лучшем случае в катехизис, а в худшем—в

символ самобытности и преданности, как флаг, которому надо отдавать честь. Отличительной

чертой подобных массовых движений, как давно заметили социалисты Центральной Европы,

является поклонение вождю и даже создание его культа, хотя склонность к спорам и

соперничеству среди партий левого толка, как правило, препятствовала развитию культа лидера.

Советский режим, возведя на Красной площади мавзолей Ленина (что не имело ничего общего с

русской революционной традицией), где мумию великого вождя всегда можно было видеть и

поклоняться ей, явно пытался использовать веру отсталого населения в христианских святых и их

мощи. Можно также утверждать, что в большевистской партии, созданной Лениным, ортодоксия и

нетерпимость насаждались из прагматических соображений. Подобно хорошему генералу (Ленин

по сути и являлся разработчиком боевых действий), он не терпел «разговорчиков в строю»,

снижавших практическую эффективность. Кроме того, подобно другим гениям-практикам, он был

убежден, что лучше всех знает, как поступать, и имел мало времени на выслушивание чужих

мнений. Теоретически ему была близка ортодоксальность марксизма, даже его фундаментализм,

поскольку он понимал, что любое вмешательство в текст теории, сутью которой являлась

революция, играло на руку соглашателям и реформистам. На практи-

414

«Золотая эпоха»

ке Ленин решительно видоизменял взгляды Маркса, добавлял к ним все, что хотел, при этом

постоянно декларируя преданность учителю. Возглавляя в дооктябрьский период воинственное

меньшинство российского левого фланга, Ленин заслужил среди российских социал-демократов

репутацию человека, нетерпимого к инакомыслящим. Однако как только ситуация изменилась, он

без колебаний объединился со своими противниками, которых незадолго до этого осуждал и

разоблачал. Даже после победы Октябрьской революции он никогда не полагался на свой

авторитет в партии, а лишь на силу аргументов. Его предложения почти никогда не принимались

без острой полемики. Проживи Ленин дольше, он, без сомнения, продолжал бы разоблачать

оппонентов и, как во время гражданской войны, его прагматическая нетерпимость не знала бы

пределов. Однако нет свидетельств того, что он предвидел и стал бы терпеть ту разновидность

навязанной стране государственной светской религии, которая возникла после его смерти.

Возможно, Сталин создал ее неосознанно, лишь следуя тому, что считал господствующей

тенденцией в отсталой крестьянской России с ее самодержавием и православной традицией. Но

маловероятно, что без него эта тенденция получила бы развитие и была бы навязана другим

социалистическим режимам или скопирована ими.

Стоит еще добавить, что возможность диктатуры заложена в любом однопартийном и

несменяемом режиме. В партии большевиков-ленинцев, организованной по принципу

централизованной иерархии, эта возможность стала реальной, поскольку существовала

абсолютная убежденность большевиков в том, что революцию нельзя повернугь вспять и что ее

судьба находится лишь в их руках и ни в чьих других. Большевики утверждали, что буржуазный

режим может позволить себе сменить консерваторов на либералов, поскольку это не меняет самой

природы капиталистического общества, однако он не захочет и не сможет мириться с

коммунистическим режимом по той же причине, по которой коммунистический режим не

потерпит своего свержения с помощью любой силы, которая стремится реставрировать прежний

порядок. Революционеры, включая революционеров-социалистов, не являются демократами в

электоральном смысле, как бы искренне они ни были убеждены, что действуют в интересах

народа. И все же, хотя допущение, что партия есть политическая монополия, обладающая

«руководящей ролью», и делало советский режим не более демократичным, чем Католическая

церковь, оно не предполагало диктатуры личности. Именно благодаря Иосифу Сталину ком-

мунистические политические системы превратились в ненаследственные монархии*.

* Сходство с монархией выражается в стремлении некоторых из этих государств передавать власть по наследству, что было

совершенно немыслимо для первых социалистов и коммунистов. Северная Корея и Румыния являются двумя такими

примерами.

«Реальный социализм» 415

Во многом Сталин — низкорослый"', осторожный, бесконечно подозрительный, жестокий,

любивший работать по ночам—кажется скорее персонажем из «Жизни двенадцати цезарей»

Светония, чем фигурой современной политики. Внешне невыразительный и не остающийся в

памяти, «серое пятно» (как назвал его в 1917 году один современник, Суханов), он, если нужно,

интриговал и завоевывал доверие, пока не достиг власти. Несомненные способности приблизили

его к вершине еще до революции. Он был членом первого послереволюционного правительства,

возглавляя комиссариат по делам национальностей. Став в конце концов единоличным лидером

партии и государства, он не обладал тем ощущением своей судьбоносности, той харизмой и

самоуверенностью, которые сделали Гитлера основателем и признанным главой своей партии и

благодаря которым окружение подчинялось ему без всякого принуждения. Сталин управлял своей

партией, как и всем, что находилось в пределах его личной власти, с помощью страха и террора.

Сделавшись чем-то вроде светского царя, защитника светского православия (мумия основателя

которого, превращенного в светского святого, ожидала паломников в мавзолее рядом с Кремлем),

Сталин проявил неплохие навыки связей с общественностью. Для российских земледельцев и

скотоводов, живших по западным меркам в одиннадцатом веке, это почти наверняка был самый

действенный путь легитимации нового режима. Точно так же примитивный, состряпанный на

скорую руку, догматический катехизис, до которого Сталин низвел «марксизм-ленинизм», являлся

идеальным средством для обработки тех, кто едва научился читать и писать * *. Развязанный им

террор нельзя рассматривать лишь как способ утверждения безграничной личной власти тирана.

Несомненно, он наслаждался своей властью, страхом, который возбуждал, возможностью дарить

жизнь или отнимать ее, так же как несомненно и то, что он был совершенно равнодушен к

материальным выгодам, которые давало его положение. Независимо от психологической природы

самого Сталина, теоретически сталинский террор являлся рационально отлаженным механизмом,

хотя вне границ своего контроля действовал крайне осторожно. При Сталине всё было основано

на принципе избежания риска, что, в свою очередь, отражало тот самый недостаток его

уверенности в своем умении оценивать ситуацию (на большевистском жаргоне — «делать

марксистский анализ»), которым блестяще владел Ленин. Головокружительная карьера Сталина

говорит о том, что он постоянно и упорно преследовал

* Автор этих строк, видевший в мавзолее на Красной площади набальзамированное тело Сталина до его выноса в 195? году,

вспоминает потрясение, которое он почувствовал при виде столь тщедушного, но такого всемогущего человека.

Симптоматично, что во всех фильмах и на всех фотографиях нельзя заметить, что его рост равнялся всего 5 футам и з дюймам

(i6o см).

** Так, "Краткий курс истории ВКПБ» ip39 года, несмотря на присущие ему лживость и примитивизм, с педагогической точки

зрения был написан мастерски.

4l6

«Золотая эпоха*

одну утопическую цель — построение коммунистического общества,— обоснованию которой он

посвятил свои последние работы за несколько месяцев до смерти (Stalin, 1952).

Власть, полученная большевиками в результате Октябрьской революции, являлась единственным

инструментом преобразования общества, которым они владели. Этот процесс подстерегали

постоянно возникавшие трудности. (Именно они имелись в виду в абсурдном в других

отношениях тезисе Сталина об обострении классовой борьбы спустя десятилетия после того, как

«пролетариат взял власть».) Лишь решимость последовательно и безжалостно использовать власть

для устранения всех возможных препятствий могла гарантировать конечный успех.

Основанную на этом допущении политику к кровавому абсурду привели три обстоятельства.

Первое—это уверенность Сталина в том, что лишь он один в конечном счете знает дорогу, по

которой нужно идти к цели, и лишь он один может решительно следовать избранному курсу.

Множество политиков и генералов обладают этим чувством исключительности, но только те, кто

имеет абсолютную власть, в состоянии убедить других разделить эту уверенность. Так, массовые

чистки 1930-х годов, которые, в отличие от более ранних форм террора, были направлены против

самой партии, и в особенности против ее руководства, затронули многих убежденных

большевиков, включая тех, кто поддерживал Сталина в борьбе с различными оппозициями в 1920-

6 годы и помогал в осуществлении коллективизации и индустриализации первых пятилеток. Жес-

токость этого периода и жертвы, которые он повлек, оказались больше, чем готовы были принять

старые большевики. Без сомнения, многие из них вспомнили отказ Ленина поддержать

кандидатуру Сталина в качестве своего преемника из-за его исключительной жестокости. XVII

съезд ВКП(б) выявил наличие мощной антисталинской оппозиции. Действительно ли она пред-

ставляла угрозу власти Сталина, мы не узнаем никогда, поскольку в период Т934—1939 годов

четыре или пять миллионов членов партии и правительства были арестованы по политическим

причинам, четыре или пять тысяч из них были казнены без суда и следствия и на следующем

(XVIII) съезде партии, состоявшемся весной 1939 года, присутствовало лишь 37 выживших из

1827 делегатов XVII съезда партии, проходившего в 1934 году (КегЫау, 1983, P- 245)-

Особую бесчеловечность этому террору придавало полное отсутствие каких-либо границ. Дело

было не столько в вере, что великая цель оправдывает любые средства, необходимые для ее

достижения (хотя, возможно, именно такая вера вдохновляла Мао Цзэдуна), и что принесенные

жертвы—ничтожно малая плата за ту счастливую жизнь, которая ожидает бесконечные будущие

поколения. Это был принцип тотальной войны на все времена. Ленинизм, возможно из-за

огромной доли волюнтаризма, оттолкнувшего от Лени-

•<Реалъный социализм*

417

на других марксистов, считавших его «бланкистом» и якобинцем, мыслил в основном военными

категориями (Ленин восхищался Клаузевицем*), даже если в целом политический словарь

большевиков об этом не свидетельствовал. Основная максима Ленина заключалась в двух словах:

«кто кого?» Сражение велось как игра, где победитель получал все, а побежденный все терял. Как

нам известно, даже либеральные государства, участвовавшие в обеих мировых войнах, также

исповедовали этот принцип и не признавали совершенно никаких пределов страданий, которым

они были готовы подвергнуть население стран противника, а во время Первой мировой войны—

даже свои собственные войска. Безусловно, это принесение в жертву огромных масс людей,

выбранных заранее, тоже стало частью военных действий—интернирование во время Второй

мировой войны всех американских жителей японского происхождения или всех немцев и

австрийцев, проживавших в Великобритании, на том основании, что среди них могут находиться

потенциальные агенты врага. Все это на фоне общественного прогресса девятнадцатого века стало

побочным рецидивом, выразившимся в возврате к варварству, которое, как темная туча,

проносится через всю эту книгу.

К счастью, в конституционных и преимущественно демократических государствах, где правит

закон и есть независимая пресса, существуют определенные силы противодействия. В системах с

абсолютной властью их нет, однако в конце концов могут возникнуть условия для ограничения

власти, хотя бы из соображений выживания, поскольку использование абсолютной власти может

быть самоубийственно. Ее логическим конечным результатом является паранойя. После смерти

Сталина его наследники по молчаливому согласию решили положить конец кровавой эпохе, хотя

до прихода к власти Горбачева о человеческой цене сталинских десятилетий могли говорить лишь

диссиденты внутри страны и ученые и публицисты за границей. После окончания сталинизма

сове

р ские политики могчи умирать в своей постели и даже в преклонном возрасте. Поскольку в

1950-е годы ГУЛАГ опустел, СССР, по западным стандартам по-прежнему плохо обращавшийся с

собственным населением, тем не менее перестал быть государством, которое в огромных

масштабах сажало в тюрьмы и убивало своих граждан. К 198о-м годам количество заключенных в

тюрьмах СССР оказалось даже меньше, чем в США (268 заключенных на юо тысяч населения в

СССР по сравнению с 426 заключенными на юо тысяч населения в США) (Walker, 1991). Более

того, в 19бо-е и 197о-е годы СССР фактически превратился в общество, в котором обычный

гражданин подвергался меньшему риску погибнуть от руки преступника в результате

гражданского конфликта или по воле государства, чем во многих

* Карл фон Клаузевиц (1780—1831), немецкий военный теоретик и историк, сформулировал положение о войне как

продолжении политики (примеч. пер.).

4i8

•'Золотая эпоха»

странах Азии, Африки и Американского континента. И все же СССР оставался полицейским

государством, авторитарным и по всем реальным стандартам несвободным обществом. Гражданам

была доступна лишь официально разрешенная информация (вся остальная находилась под

запретом до прихода к власти Горбачева и начала «гласности»), а свобода путешествий и прожи-

вания зависела от официального разрешения — все более номинального в пределах СССР, однако

вполне реального, когда требовалось пересечь границу даже «дружественной» социалистической

страны. Во всех этих отношениях СССР несомненно отставал от царской России. Несмотря на то

что в повседневной жизни нормы закона соблюдались, сохранялась возможность адми-

нистративного, т. е. без суда и следствия, заключения или ссылки.

Возможно, никогда не удастся подсчитать человеческую цену сталинских десятилетий в России,

поскольку даже официальная статистика смертных казней и количества узников ГУЛАГа

(имеющаяся или могущая стать доступной) не может учесть все потери, и результаты подсчетов

очень сильно разнятся в зависимости от допущений, принятых экспертами. «Парадоксально, что

мы лучше информированы о потерях домашнего скота в СССР за этот период, чем о числе

уничтоженных противников режима» (КегЫау, 1983, Р- 26). Одно лишь сокрытие данных

переписи населения 1937

°Д

говорит о почти непреодолимых препятствиях. И все же, какие бы

ни делались предположения ", число прямых и косвенных жертв должно измеряться

восьмизначными, а не семизначными цифрами. При таких условиях не слишком много значит,

выбираем ли мы заниженную оценку ближе к ю, чем к 2о миллионам, или наоборот: любая

является позорной и не имеет никаких оправданий, не говоря уже о законности. Без комментариев

добавлю, что все население СССР в 1937 году, по некоторым сведениям, составило 164 миллиона,

т. е. на :6,7 миллиона меньше, чем предсказывали демографические прогнозы второго пятилетнего

плана (1933—!938)-

Какой бы жестокой и диктаторской ни являлась советская система, она не была «тоталитарной».

Этот термин стал популярен среди критиков коммунизма после Второй мировой войны, хотя был

придуман еще в 1920-6 годы итальянскими фашистами для характеристики своих целей.

Первоначально он использовался почти исключительно для критики итальянского фашизма и

немецкого национал-социализма. Тоталитаризм стремился к созданию всеобъемлющей

централизованной системы, которая не только навязывала абсолютный физический контроль

своему населению, но, благодаря монополии на пропаганду и обучение, фактически заставляла

людей принимать ее ценности как свои собственные. Роман «1984» Джорджа Оруэлла (опублико-

ванный в 1949 году) наиболее ярко выражает западное представление о тота-

* О неточности таких методик см. Kosinski, 1987, P-

5*—152.

«Реальный социализм» 4IQ

литарном обществе: подвергнутые идеологической обработке массы, находящиеся под

бдительным оком «Большого брата», с которым не согласны лишь редкие одиночки.

Безусловно, именно к такому обществу стремился Сталин, хотя Ленин и другие старые

большевики, не говоря уже о Марксе, отвергли бы его планы с негодованием. В той мере, в какой

это общество было направлено на обожествление вождя (что позднее скромно назвали «культом

личности») или, по крайней мере, на то, чтобы представить его средоточием всех достоинств, оно

добилось определенных результатов, высмеянных Оруэллом в своей книге. Как ни парадоксально,

абсолютная власть Сталина при этом не играла особой роли. Воинствующие коммунисты за

пределами социалистических стран, по-настоящему горевавшие, узнав о его смерти в 1953 году

(таких было немало), были добровольными адептами движения, символом и вдохновителем

которого они считали Сталина. В отличие от большинства иностранцев, все русские хорошо

знали, сколько жертв требовало построение такого общества. Однако хотя бы потому, что Сталин

являлся могущественным и легитимным правителем русских земель и их преобразователем, он

многое значил для русского народа: чаще всего как лидер страны во время войны, ставшей

подлинно национальной для великороссов.

Во всех других отношениях эта система не была тоталитарной, что вызывает большие сомнения в

пригодности этого термина. Она не была эффективна в стеснении интеллектуальной свободы и

явно не гарантировала перемены убеждений, однако при этом в огромной степени

деполитизировала население. Официальные доктрины марксизма-ленинизма фактически не

затрагивали сознания большинства людей, поскольку не имели к ним явного отношения, за

исключением тех, кто делал карьеру, где требовались подобные эзотерические знания. Когда на

площади Маркса в Будапеште людям, прожившим сорок лет в стране марксизм \. задачи вопрос,

кто такой Карл Маркс, ответ был следующим:

Это был советский философ, Энгельс был его другом. Ну что еще? Он умер в преклонном

возрасте. (Другой голос): Конечно, это политик. И еще — как же его звали? Ах да, Ленин,—в

общем, он переводил работы Ленина на венгерский язык (Gorton Ash, 1990, p. 261).

Большинством советских граждан основная часть шедших сверху публичных заявлений,

политических или идеологических, скорее всего, вообще не воспринималась, если не имела

прямого отношения к их повседневным нуждам, что бывало редко. Лишь интеллектуалы были

вынуждены воспринимать их всерьез в обществе, построенном на идеологии, претендовавшей на

рационалистичность и «научность». Парадоксально, но сам факт, что такие сие-

420

«Золотая эпоха»

темы нуждались в интеллектуалах и предоставляли тем, кто публично не выражал несогласия с их

принципами, значительные привилегии и преимущества, создавал социальное пространство, не

контролируемое государством. Лишь жестокость сталинского террора могла полностью заставить

молчать неофициальный интеллект. В СССР он вновь возник сразу же после того, как лед страха

начал таять и наступила оттепель—так назывался известный роман (1954) Ильи Эренбурга

(1891—1967), талантливого писателя, которому удалось избежать репрессий. В 19бо-е и 1970-6

годы инакомыслие как в форме нерешительного коммунистического реформизма, так и в форме

тотального интеллектуального, политического и культурного диссидентства господствовало на

советской сцене, хотя официально страна оставалась «монолитной»—любимый термин

большевиков. Противоречия стали очевидны в 198о-егоды.

Коммунистические государства, появившиеся после Второй мировой войны, т. е. все, за

исключением СССР, находились под контролем коммунистических партий, созданных по

сталинским шаблонам. До некоторой степени это было верно даже для коммунистической партии

Китая, которая в 1930 году под руководством Мао Цзэдуна стала проводить собственную,

независимую от Москвы линию. Возможно, сказанное было в меньшей степени верно в от-

ношении последующих членов «социалистического лагеря» из стран третьего мира—Кубы под

руководством Фиделя Кастро и различных менее долговечных африканских, азиатских и

латиноамериканских режимов, возникших в 197о-е годы., которые также официально стремились

стать похожими на признанный советский образец. Все они имели однопартийные политические

системы с высокоцентрализованными властными структурами, официально пропагандировали

культурные и интеллектуальные ценности, определяемые властью, придерживались принципов

централизованной плановой государственной экономики и—самый явный пережиток сталинского

наследия—управлялись сильными верховными лидерами. Разумеется, в государствах,

непосредственно оккупированных Советской армией, включая спецслужбы, местные

правительства были вынуждены следовать советскому образцу, например организовывать

показательные суды и чистки среди местных коммунистов. Подобные действия не вызывали

большого энтузиазма у местных коммунистических партий. В Польше и Восточной Германии

руководство старалось избегать подобных карикатурных юридических действий, и ни один

руководящий коммунист не был казнен или передан в руки советских служб безопасности, хотя

после разрыва с Тито видные лидеры Болгарии

«Реальный социализм»

(Трайчо Костов) и Венгрии (Ласло Райк) были казнены, а в последний год сталинского правления

массовое судилище над руководством чешской компартии с нарочито антисемитским оттенком

скосило старую гвардию местных коммунистов. Неизвестно, являлось ли это следствием все более

параноидального поведения Сталина, разрушавшегося умственно и физически и планировавшего

уничтожить даже самых преданных своих сторонников.

Несмотря на то что после победы Красной армии советское государство имело прекрасную

возможность насаждать в Европе марионеточные режимы, это произошло лишь в четырех

случаях: в Польше, в оккупированной части Германии, в Румынии (где местное коммунистическое

движение состояло из нескольких сотен человек, большинство которых не были этническими ру-

мынами) и в Венгрии. В Югославии и Албании эти режимы во многом были доморощенными, в

Чехословакии полученные коммунистической партией 40 % голосов на выборах 1947 года

отражали ее действительную силу в то время, а в Болгарии коммунистическое влияние

подкрепляли русофильские настроения. Коммунистическая власть в Китае, Корее и бывшем

французском Индокитае — после начала «холодной войны» преимущественно в северных

регионах этих стран — ничем не была обязана Советской армии, однако после 1949 года

небольшие коммунистические режимы получили на некоторое время поддержку Китая.

Последующие участники социалистического лагеря, начиная с Кубы, шли туда своим

собственным путем, хотя повстанческие освободительные движения в Африке могли

рассчитывать на значительную поддержку советского блока.

Однако даже в государствах, где власть коммунистов была навязана Красной армией, новый

режим первоначально ощущал временную легитимность и даже определенную поддержку

населения. Как мы видели (глава s), идея строительства нового мира на месте почти полностью

разрушенного старого вдохновляла многих интеллектуалов и м ~)лодгхъ. Несмотря на непопуляр-

ность партии и правительства, сама энергия и решимость, которые они вносили в задачу

послевоенного строительства, рождали поддержку. Трудно отрицать успехи новых режимов в

решении этой задачи. В более отсталых аграрных государствах, как мы видели, приверженность

коммунистов индустриализации, т. е. прогрессу и современности, находила отклик далеко за пре-

делами партийных рядов. Можно ли сомневаться, что такие страны, как Болгария и Югославия,

стали развиваться гораздо быстрее, чем до войны? Только там, где отсталый и жестокий советский

режим в 1939 — J94Q годах оккупировал и силой присоединил менее отсталые регионы, а также в

советской зоне оккупации Германии (после 1954 года Германской Демократической Республике),

которые СССР после 1945 года в течение некоторого времени продолжал грабить для своего

восстановления, баланс был полностью отрицательным.

422

«Золотая эпоха»

«Реальный социализм» 423

В политическом отношении коммунистические государства, независимо от того, была им навязана

эта система или нет, начали с формирования единого блока под руководством СССР, который на

почве антизападной солидарности поддержал даже коммунистический режим, к 1949 году

полностью захвативший власть в Китае, хотя влияние Москвы на китайскую коммунистическую

партию после того, как в середине гдзо-х годов ее бессменным лидером стал Мао Цзэдун, было

незначительным. Несмотря на заверения в преданности СССР, Мао пошел своим собственным

путем. Сталин, будучи реалистом, старался не осложнять отношений с огромной независимой

«братской» партией на Востоке. После того как в конце igso-x годов Никита Хрущев все же

испортил отношения с Мао, произошел разрыв с резкими взаимными обвинениями, когда Китай

стал оспаривать советское лидерство в международном коммунистическом движении, хотя и не

очень успешно. Отношение Сталина к государствам и коммунистическим партиям в странах

Европы, оккупированных Советской армией, было менее миролюбивым, отчасти потому, что его

войска все еще присутствовали в Западной Европе, но еще и оттого, что он считал, что может

положиться на преданность местных коммунистов Москве и ему лично. Он был крайне удивлен,

когда в 1948 году югославское коммунистическое руководство, стол! лояльное, что лишь за

несколько месяцев до этого в Белграде разместилась штаб-квартира восстановленного в начале

«холодной войны» Коммунистического интернационала (теперь называвшегося

Коммунистическим информационным бюро, или Коминформрм), обострило свое сопротивление

советским директивам, доведя его до открытого разрыва, а обращение Москвы к преданным

коммунистам через голову Тито не нашло в Югославии никакого отклика. Характерно, что

реакция Москвы вылилась в расширение чисток и показательных судов в руководстве оставшихся

дружественных компартий,

В целом отделение Югославии не произвело эффекта на остальное коммунистическое движение.

Политический развал советского блока начался после смерти Сталина в 1953 году, но особенно

усилился после начала официальных атак на сталинскую эпоху в целом и, более осторожно, на

самого Сталина на XX съезде КПСС в 1956 году. Несмотря на то что закрытый доклад Хрущева

был обращен лишь к избранной советской аудитории (иностранным коммунистам слушать его не

разрешили), эти новости вскоре стали общеизвестны, и коммунистическая монолитность дала

трещину. В зоне советского влияния это сказалось незамедлительно. Всего через несколько

месяцев Москва согласилась с приходом лидеров-реформистов в Польше (вероятно, по совету ки-

тайцев), а в Венгрии началась революция. Новое венгерское правительство под руководством

коммунистического реформатора Имре Надя провозгласило конец однопартийной системы, что

Советы, возможно, и могли бы перенести (мнения в их руководстве разделились). Однако оно

также объявило о вы-

ходе Венгрии из Варшавского договора и ее последующем нейтралитете, чего СССР пережить уже

не смог. Венгерская революция была подавлена Советской армией в ноябре 1956 года.

То, что этот крупный кризис внутри советского блока не был использован западным альянсом (за

исключением пропагандистских целей), продемонстрировало стабильность отношений Востока и

Запада. Обе стороны молчаливо признавали границы зон влияния друг друга, и в 1950-6 и гдбо-е

годы на земном шаре не произошло никаких локальных революционных изменений, которые

могли бы поколебать этот баланс, за исключением кубинской революции*.

В государствах, где политика столь явно находится под контролем, нельзя провести четкой линии

между политическим и экономическим развитием. Так, правительства Польши и Венгрии не

могли не пойти на экономические уступки своим гражданам, столь решительно

продемонстрировавшим свое неприятие коммунизма. В Польше произошла деколлективизация

сельского хозяйства, хотя это не сделало его намного эффективнее; что более существенно,

политическая мощь рабочего класса, во много раз увеличившегося благодаря бурному развитию

тяжелой индустрии, с тех пор принималась во внимание. Именно движение промышленных

рабочих Познани инициировало события 1956 года. С этого времени и до победы «Солидарности»

в конце igSo-x годов на польских политиков и экономистов решающее влияние оказывало

противостояние сильного режима и непоколебимого рабочего класса, который, вначале

неорганизованный, затем превратился в классическое рабочее движение, как обычно в союзе с

интеллектуалами, а в конечном итоге—в политическое движение, что и предсказывал Маркс.

Однако идеология этого движения, как с грустью вынуждены были констатировать марксисты,

являлась не антикапиталистической, а антисоциалистической. Как правило, внутренние

конфликты в П< иыие были связан! т с периодическими попытками польского правительства

урезать дотации на поддержание потребительских цен. Это в свою очередь приводило к

забастовкам, за которыми, как правило, следовали кризис в правительстве и уступки. В Венгрии

руководство, навязанное Советами после подавления революции 1956 года, было гораздо более

реформистским и эффективным. Под началом Яноша Кадара (1912— !98д) оно стало проводить

систематическую (возможно, при молчаливой поддержке со стороны влиятельных кругов в СССР)

либерализацию режима, направленную на примирение с оппозицией и, в результате, на

осуществле-

* Революции 1950-х годов на Ближнем Востоке—в Египте в 1952 году и в Ираке в 1958 году— вопреки опасениям Запада не

изменили этого баланса (хотя и способствовали расширению дипломатических успехов СССР), главным образом потому, что

местные режимы безжалостно устраняли своих коммунистических оппонентов повсюду, где они пользовались влиянием, как,

например, в Сирии и Ираке.

424

«Золотая эпоха»

ние целей 1956 года в тех рамках, которые СССР считал приемлемыми. Этот процесс происходил