Хобсбаум Эрик. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914-1991)

Подождите немного. Документ загружается.

миллиона за какие-нибудь пять лет (1975 — 1980) (Population, 1984, p. 109). Большинство из них

составили выходцы из самого ближневосточного региона, однако значительное количество

прибыло из Южной Азии и еще более далеких краев. К несчастью, в кризисные 1970-е и 1980-6

годы миграцию рабочих все труднее стало отделить от потоков мужчин, женщин и детей, которые

бежали или были насильственно выселены в результате политических или этнических

преследований, международных или гражданских войн, сталкиваясь в странах первого мира

(теоретически преданных идее помощи беженцам, а на практике препятствующих иммиграции из

бедных стран) с жестокими проблемами политической и правовой казуистики. За исключением

США и, в меньшей степени, Канады и Австралии, которые разрешали и поддерживали массовую

иммиграцию из стран третьего мира, остальные развитые государства предпочитали не разрешать

въезд нежелательным пришельцам из бедных стран над давлением растущей ксенофобии среди

местного населения.

Небывалый «большой скачок» мировой капиталистической экономики и ее растущая

глобализация не только раскололи третий мир и подорвали саму его концепцию, но и подтолкнули

всех его обитателей к вступлению в современный мир. Не все этого хотели. Безусловно, появление

многих фундаменталистских и традиционалистских движений, в это время получивших

распространение в некоторых странах третьего мира, главным образом в исламском регионе (но не

только там), явилось протестом против вторжения современного Мира, хотя это, конечно, не

касается всех движений, к которым был приклеен

3 9 О «Золотая эпоха»

этот ярлык *. Однако даже фундаменталисты понимали, что сами являются частью мира, теперь

ставшего иным, чем во времена их отцов. Он пришел к ним в виде пыльных автобусов и

грузовиков на проселочных дорогах, топливных насосов, транзисторных радиоприемников на

батарейках, которые принесли в их дом мировые события (даже неграмотные имели возможность

слушать радио, хотя в большей степени этой возможностью пользовались те, кто переселился в

город). Но в мире, где сельские жители мигрировали в города миллионами, даже в аграрных

африканских странах, где городское население увеличилось и составило треть (или больше) всего

населения — в Нигерии, Заире, Танзании, Сенегале, Гане, Береге Слоновой Кости, Чаде,

Центрально-Африканской Республике, Габоне, Бенине, Замбии, Конго, Сомали, Либерии,— почти

все или работали в городе, или имели там родственников. С этого времени город и деревня

перемешались. Обитатели самых отдаленных регионов теперь жили в мире пластиковых

скатертей, бутылок с кока-колой, дешевых кварцевых часов и нейлоновых изделий. По странной

прихоти истории отсталые страны третьего мира даже начали извлекать коммерческую выгоду из

стран первого мира. На улицах европейских городов небольшие группы странствующих индейцев

из южноамериканских Анд играли на флейте свои меланхолические мелодии, а на тротуарах Нью-

Йорка, Парижа и Рима негры из Западной Африки продавали белым безделушки, точно так же как

делали предки этих белых во время своих торговых поездок на «Черный континент».

Большие города стали кузницами перемен хотя бы только потому, чти являлись передовыми по

определению. «В Лиме,—любил повторять своим детям один предприимчивый выходец из Анд,—

больше прогресса, больше стимулов» (Julca, 1992). Хотя мигранты и использовали опыт прежнего

существования для того, чтобы обустроить свою городскую жизнь по образцу сельских общин,

слишком многое в городе было новым и незнакомым, слишком многие его обычаи

контрастировали с их прежними представлениями. Нигде не ощущалось это столь наглядно, как в

поведении молодых женщин, чей отрыв от традиций оплакивался повсеместно, от Африки до

Перу. Юноша-индеец, перебравшийся в Лиму, жалуется в своей песне:

Раньше ты была деревенской девушкой

И жила высоко в горах.

Теперь ты в Лиме, завиваешь волосы по-городскому,

Говоришь ученые слова и танцуешь твист.

* Так, обращение населения к протестантским фундаменталистским сектам, обычное в странах Латинской Америки, является

скорее модернистской реакцией на косность, воплощенную в местном католицизме. Другие формы фундаментализма,

например в Индии, аналогичны этническому национализму.

Третий мир 3 9 ^

Не будь манерной, не задирай нос,

Ведь наши волосы по-прежнему одного цвета.

(Mangm, 1970, р. 31—32) *

Прогресс постепенно распространялся и в сельской местности (даже там, где жизнь не изменилась

под воздействием современных технологий и передовых форм организации труда) в результате

произошедшей в 19бо-е годы «зеленой революции»—введения новых селекционных культур, а

также благодаря расширению производства новых экспортных культур для продажи на мировом

рынке. Это стало возможно вследствие развития массовых воздушных перевозок

скоропортящихся товаров (тропических фруктов, цветов) и появления новых потребительских

вкусов в странах развитого мира (кокаин). Последствия таких изменений в сельских регионах

нельзя недооценить. Нигде старое и новое не вступали в более резкое противоречие, чем на ама-

зонской границе Колумбии, которая в igyo-e годы стала перевалочным пунктом на пути

транспортировки боливийской и перуанской коки и местом расположения лабораторий,

перерабатывающих ее в кокаин. Это произошло через несколько лет после того, как здесь

поселились крестьяне-колонисты, сбежавшие от государства и от хозяев, которых защищали

признанные поборники крестьянского образа жизни — повстанцы из коммунистической

группировки «Революционные вооруженные силы Колумбии». Здесь население, жившее

фермерством и тем, что можно добыть с помощью ружья, собаки и рыболовной сети, столкнулось

с рынком в его наиболее безжалостной форме. Как могли растущие на клочке земли юкка и

бананы конкурировать с культурой, сулящей баснословные, хотя и нестабильные прибыли, а

прежний образ жизни—с взлетно-посадочными полосами и возникшими в результате

экономического подъема поселками изготовителей и продавцов наркотиков, с их барами и

борделями? (Molano, 198"}

Действительно, преобразования коснулись сельской местности, но даже здесь они зависели от

городской цивилизации и городской промышленности, поскольку достаточно часто сама сельская

экономика зависела от заработка мигрантов, переселившихся в город. Именно так обстояло дело в

так называемых «черных хоумлендах» * * ЮАР времен апартеида, где производилось лишь ю—

15% дохода населения, а остальные поступления шли из заработков рабочих-мигрантов на

территориях, населенных белыми (Ripken and Wellmer, 1978,

* Или образец нового типа африканской девушки из нигерийской массовой литературы: "Девушки теперь не такие, как

раньше—тихие, скромные игрушки своих родителей. Они пишут любовные письма. Они жеманятся. Они требуют подарков от

своих дружков. Они даже обманывают мужчин. Они уже не бессловесные существа, которых можно заполучить, задобрив их

родителей» (JVivogo, 1965, Р. 178—179)-

** Территория, отведенная для африканцев в ЮАР во времена апартеида (примеч. пер.).

392

«Золотая эпоха'.

p. jp6). Парадоксально, что в странах третьего мира, как и в некоторых странах первого мира,

город становился спасителем сельской экономики, которую, несмотря на всю ее значимость,

покидали те, кто на мигрантском опыте (своем или соседей) понял, что у деревенской жизни есть

альтернатива. Они обнаружили, что им необязательно батрачить всю жизнь, влача нищенское

существование на клочке истощенной каменистой земли, как делали их предки. Начиная с 19бо-х

годов по всему земному шару множество сельских поселений с романтическими и поэтому

малопригодными для сельского хозяйства пейзажами покинули все, кроме стариков. Однако

высокогорные общины, чьи жители нашли нишу в экономике больших городов (например,

продавая фрукты или, точнее, клубнику в Лиме), могли поддерживать или преобразовывать

сельскую экономику, перейдя к несельскохозяйственным доходам с помощью сложного симбиоза

мигрантского и местного хозяйства (Smith, 1989, chapter 4)- Важно отметить, что в этом частном

случае, который достаточно хорошо исследован, мигранты редко становились рабочими. Они

предпочитали вливаться в огромную сеть теневой экономики третьего мира в качестве мелких

торговцев. Ибо главным социальным новшеством в третьем мире стало возникновение и рост

нового класса средней и мелкой буржуазии (образованного мигрантами, зарабатывавшими деньги

множеством способов), основой экономической жизни которого (особенно в бедных странах)

являлась теневая экономика, не входившая в официальную статистику.

Итак, в последней трети двадцатого века широкая брешь между малочисленной прозападной

элитой стран третьего мира и народными массами стала сокращаться благодаря происходившим в

обществе изменениям. Мы всё еще не знаем, когда это случилось и в каких формах выразились

эти изменения, поскольку большинство развивающихся стран не имело удовлетворительных

статистических служб, механизмов изучения общественного мнения и рыночных изменений, а

также необходимых социологических кадров. Поскольку на ранних стадиях преобразования,

происходящие в широких слоях общества, нелегко обнаружить даже в странах с самыми лучшими

статистическими службами, появление новой социальной и культурной моды в молодежной среде

бывает непредсказуемо и зачастую не замечается даже теми, кто извлекает из этого доход, как,

например, индустрия поп-культуры. Однако в городах третьего мира бесспорно наблюдались

сдвиги в сознании средних и низших классов. Эти сдвиги были заметны даже в такой отсталой

стране, как Бельгийское Конго (теперь Заир), иначе как можно объяснить тот факт, что

разновидность поп-музыки, родившаяся здесь в застойные 195о-е годы, в 1960-6 и 1970-6 годы

стала в Африке самым популярным направлением? (Manuel, 1988, р. 86, 97—ют) И чем объяснить

подъем политического самосознания, который в 1960-6 годы побудил Бельгию предоставить Кон-

го независимость фактически по первому требованию, хотя до того эта коло-

Третиймир 393

ния, одинаково враждебно относившаяся к туземному образованию и к политической активности

среди местного населения, казалась большинству наблюдателей «столь же отрезанной от

остального мира, как Япония перед реставрацией Мэйдзи»? (Calvocoressi, 1989, р. 377)

Несмотря на катаклизмы 1950-х годов, к 19бо-м и 1970-м признаки важных социальных

изменений были уже вполне очевидны в Западном полушарии, исламском мире и основных

странах Южной и Юго-Восточной Азии. Парадоксально, что наименее заметны они были в

странах социалистического лагеря, тесно соприкасавшихся с третьим миром, а именно в советской

Средней Азии и на Кавказе. Редко обращают внимание на тот факт, что коммунистическая

революция стала средством сохранения традиционных жизненных устоев. Направив свои усилия

на преобразование четко определенных аспектов жизни — государственной власти, отношений

собственности, экономической структуры и т. п.,—она заморозила другие ее стороны в их

предреволюционной форме или хотя бы защитила их от постоянных изменений, происходивших в

капиталистическом обществе. Во всяком случае, ее самое сильное оружие — абсолютная

государственная власть — оказалось менее эффективным в изменении человеческого поведения,

чем считали идеологи, прославлявшие «человека нового социалистического общества» и

клеймившие «тоталитаризм». Узбеки и таджики, жившие к северу от советско-афганской границы,

были образованными и более цивилизованными и богатыми, чем те, кто жил к югу от нее, однако

обычаи тех и других не имели резких различий, как можно было ожидать после семидесяти лет

социализма. Кровная месть была, возможно, не главной заботой советской власти на Кавказе

начиная с 1930-х годов (хотя факт возникновения наследственной вражды из-за гибели человека в

колхозной молотилке в годы коллективизации вошел в анналы советской юриспруденции). Даже

спустя более полувека, в начале 1990-х годов, наблюдатели предупреждал" об «опасности

национального самоистребления (в Чечне), поскольку большинство чеченских семей втянуто в

отношения кровной мести» (Tro/imov/Djangava, 1993).

Культурные последствия этих социальных преобразований еще ждут своего историка. Здесь не

место для их рассмотрения, хотя очевидно, что даже в самых консервативных социумах система

взаимных обязательств и обычаев подвергалась все большим перегрузкам. «Многочисленная

семья в Гане, как и повсюду в Африке, находится под воздействием колоссального стресса. Ее

основы рушатся, подобно основам моста, по которому долго двигался слишком большой поток

транспорта (...) Сельских стариков и городскую молодежь разделили сотни миль плохих дорог и

века цивилизации» (Harden, 1990, Р- &7\

С политической точки зрения проще оценить эти парадоксальные перемены. После вступления

основной части населения, по крайней мере молодежи и городских жителей, в современную эпоху

монополия малочисленных про-

394

«Золотая эпоха*

западных элит, написавших первую главу постколониальной истории, была подвергнута

сомнению. Вместе с ней под сомнение были поставлены программы, идеологии, даже словарь

политического дискурса — все, на чем строились новые государства. Новые представители

городского населения, новые средние классы, какими бы образованными они ни были, просто в

силу своей численности не могли походить на прежние элиты, чувствовавшие себя на равных с

колониалистами и своими коллегами—выпускниками европейских или американских школ. Часто

(это было особенно заметно в Южной Азии) эти элиты вызывали недовольство населения. Во

всяком случае, массы бедняков не разделяли их веры в рожденную девятнадцатым веком идею

секу-лярного прогресса. В мусульманских странах конфликт между старыми светскими лидерами

и новой исламской народной демократией становился все более взрывоопасным. От Алжира до

Турции ценности, которые в странах западного либерализма ассоциируются с конституционным

правлением и торжеством закона, как, например, права женщин (там, где они существовали),

приходилось защищать от демократии с помощью армии. Это делали вожди, некогда

освободившие свои страны от колонизаторов, или их наследники.

Этот конфликт не ограничился только исламскими странами, так же как и протест против прежних

ценностей прогресса не ограничивался лишь массами бедного населения. Отстаиваемая индийской

партией Джаната идеология индуистской исключительности пользовалась значительной

поддержкой нового бизнеса и средних слоев общества. Неистовый религиозно-этнический

национализм, который в 1980-6 годы превратил мирную Шри-Ланку в военную мясорубку,

сравнимую только с Сальвадором, возник в процветающей буддистской стране совершенно

неожиданно. Он стал следствием двух социальных трансформаций — глубокого кризиса в

деревне, где рухнул социальный порядок, и массового роста прослойки образованной молодежи

(Spencer, 1990). Деревенское общество, подвергшееся изменениям вследствие миграции населения

в город и обратно и растущего расслоения на бедных и богатых, которые принесла с собой

экономика наличных денег, ставшее социально нестабильным вследствие исчезновения

физических и лингвистических признаков касты и статуса, разделявших людей, но также

определявших их положение, теперь жило в постоянной тревоге за свою целостность. Этим, среди

прочего, стали объяснять появление новых символов и ритуалов духовного единения, например

внезапное развитие приходских форм буддистского богослужения в 1970-6 годы, заменивших

старые частные и домашние формы отправления религиозных обрядов, или введение в школах

спортивных дней, начинавшихся с прослушивания национального гимна, звучавшего со взятых

напрокат кассет.

Такой была политика изменяющегося и взрывоопасного мира. Еще менее предсказуемой ее делало

то, что во многих странах третьего мира общена-

Третиймир 395

циональной политики в том смысле, как понимают ее на Западе со времен французской

революции, или не существовало вовсе, или не имелось рычагов для ее функционирования. Там,

где наличествовали давние политические традиции с народными корнями или хотя бы молчаливая

поддержка массами «политических классов», которые ими руководили, определенную степень

преемственности все же можно было поддерживать. Колумбийцы, как знают читатели Гарсиа

Маркеса, продолжали рождаться маленькими либералами или маленькими консерваторами, как

это было сто лет назад, хотя содержимое бутылок давно могло не соответствовать этикеткам.

Индийский национальный конгресс преобразовывался, реформировался и делился на части за

полвека, прошедшие с обретения независимости, однако до всеобщих выборов 1990 года, за

незначительным исключением, в него продолжали выбирать тех, кого волновали его исторические

цели и традиции. Хотя коммунизм и рушился в других частях Индии, благодаря левым традициям,

укоренившимся в Западной Бенгалии, а также компетентному управлению, осуществляемому

коммунистической (марксистской) партией Индии, коммунисты почти непрерывно возглавляли

этот индийский штат, где символами антиколониальной борьбы против Великобритании всегда

были не Ганди и даже не Неру, а террористы и Субха Боз.

Кроме того, структурные изменения сами по себе могли увлечь политику в направлениях,

знакомых по истории стран первого мира. В «новых индустриальных странах» стал развиваться

промышленный рабочий класс, требовавший прав для рабочих и создания профсоюзов, что видно

на примере Бразилии, Южной Кореи и, конечно, Восточной Европы. Им не нужно было создавать

политические рабочие и одновременно народные партии, напоминающие массовые социал-

демократические движения, существовавшие в Европе перед Первой мировой войной, хотя

примечательно то, что в Бразилии в 1980-6 годы была создана именно такая успешная

национальная партия — Рабочая партия (РТ). (Традиции рабочего движения, возникшего в своей

родной среде—например, на автомобильных заводах Сан-Паулу,—представляли собой пеструю

смесь воинствующего популизма и коммунизма, воззрений левой интеллигенции, а также

идеологии католического духовенства, помогавшего этому движению встать на ноги.) * К тому же

благодаря быстрому промышленному росту появился многочисленный класс образованных про-

фессионалов, который, хотя и был далек от революционных выступлений,

* За исключением социалистической ориентации одной и антисоциалистической идеологии другой, сходство между

бразильской Рабочей партией и современным польским движением «Солидарность» было поразительным: наличие настоящего

пролетарского лидера — электрика с судоверфи или квалифицированного автомобилиста, мозги интеллектуалов и сильная

поддержка Церкви. Это сходство становится даже больше, если мы вспомним, что Рабочая партия стремилась заменить

коммунистическую организацию, которая ей противостояла.

396

«Золотая эпоха»

приветствовал либерализацию авторитарных режимов промышленно развивающихся стран. Такое

стремление к либерализации в igSo-e годы можно было найти в различных контекстах и с разными

последствиями в Латинской Америке и дальневосточных странах, вступивших на путь

индустриализации (Южная Корея и Тайвань), а также в государствах советского блока.

Однако имелись обширные пространства третьего мира, где политические последствия

социальных преобразований было невозможно предвидеть. Несомненными здесь были только

нестабильность и взрывоопасное^, сохранявшиеся в течение полувека после Второй мировой

войны.

Теперь нам предстоит обратиться к той части земного шара, которая для большей части стран

третьего мира после деколонизации оказалась более подходящей и вдохновляющей моделью

развития общества, чем Запад,— странам второго мира, социалистическим системам, созданным

по образцу Советского Союза.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

«Реальный социализм»

Октябрьская революция не только эпохально разделила мир, создав первое посткапиталистическое

государство и общество, но также разделила марксизм и социалистическую политику (...) После

Октябрьской революции социалистическая стратегия и перспективы стали основываться на

политических прецедентах, а не на анализе капитализма.

Горан Терборн (Goran Therborn, 1985, Р- 227)

Сегодняшние экономисты (...) гораздо лучше, чем раньше, понимают, в чем отличие реальных

способов работы экономики от официальных. Они знают о «второй экономике», может быть, даже

и о третьей, т. е. о хитросплетении широко применяемых закулисных махинаций, без которых ни-

чего не работает.

Моше Левин (КегЫау, 1983, р- xxii)

После того как в начале 1920-х годов улеглась пыль сражений мировой и гражданской войн и

затянулись раны, большая часть того государства, которое до 1914 года являлось православной

Россией, по-прежнему оставалась империей. Однако теперь эта империя находилась под властью

большевиков и строила социализм. Это была единственная из древних династических и ре-

лигиозных империй, которая выжила в Первой мировой войне, разрушившей и Османскую

империю, султан которой являлся духовным главой всех правоверных мусульман, и империю

Габсбургов, поддерживавшую особые отношения с Римско-католической церковью. Обе эти

империи рухнули в результате тяжелых последствий поражения в Первой мировой войне. То, что

Россия выжила как единое многонациональное государство, простирающееся от польской

границы на западе до японской на востоке, произошло почти наверняка благодаря Октябрьской

революции, поскольку конфликты, разру-

398

«Золотая эпоха>

шившие более древние империи, проявились в Советском Союзе в конце 1980-x годов, когда вышла из

строя коммунистическая система, удерживавшая этот союз с 1917 года. Что бы ни происходило в

дальнейшем, возникшее в 1920-х годах государство было единым, хотя и крайне обнищавшим и отста-

лым— гораздо более отсталым, чем даже царская Россия, однако имело огромные размеры («одна

шестая часть суши», как любили хвастаться коммунисты) . Его целью являлось построение общества,

отличного от капитализма и противостоящего ему.

В 1945 году границы региона, отколовшегося от мировой капиталистической системы, резко

расширились. В Европе они теперь включали всю территорию к востоку от Эльбы в Германии до

Адриатического моря, а также весь Балканский полуостров, за исключением Греции и малой

(европейской) части Турции. Польша, Чехословакия, Венгрия, Югославия, Румыния, Болгария и

Албания теперь входили в социалистическую зону, так же как и территория Германии, после войны

оккупированная Красной армией, а в 1954 году ставшая Германской Демократической Республикой.

Большая часть территорий, потерянных Россией в результате Первой мировой войны и революции

1917 года, как и один или два региона, ранее принадлежавших империи Габсбургов, также отошли к

Советскому Союзу в период с 1939 no I945 год. Одновременно будущий социалистический лагерь

довольно широко распространился на Дальнем Востоке после установления коммунистических

режимов в Китае (г949 год) и частично в Корее (1945 год), а также в ходе тридцатилетней войны

(1945—1975) на территории бывшего Французского Индокитая (Вьетнам, Лаос, Камбоджа). Позже

имело место еще некоторое расширение коммунистического лагеря в Западном полушарии (Куба—

1959 год), а также в Африке (1970-6 годы), однако в основном мировой социалистический сектор при-

нял свои очертания к 1950 году. Благодаря огромному числу китайцев теперь он включал около трети

населения земного шара, хотя, как правило, социалистические государства, за исключением Китая,

СССР и Вьетнама (58 миллионов), не были особенно велики. Их население составляло от i,8 миллиона

в Монголии до зб миллионов в Польше.

Это была та часть земного шара, общественные системы которой в 19бо-е годы на языке

социалистической идеологии назывались «реальным социализмом»— не совсем ясный термин, как

будто бы подразумевавший, что могут быть и другие, лучшие виды социализма, однако на практике

имелся единственный реально работавший вид. Этот регион отличался еще и тем, что на его

европейской территории социально-экономические системы наряду с политическими режимами

полностью рухнули на границе igSo-x и 1990-х годов. На Востоке эти политические системы пока что

удерживают свои позиции, хотя предпринятая ими в различных масштабах экономическая

реорганизация закончилась ликвидацией социализма в традиционном

^Реальный социализм» 399

понимании этого слова, особенно в Китае. Отдельные режимы в других частях света, копировавшие

«реальный социализм» или вдохновленные им, также потерпели крах или дошли до грани разрушения.

Первая особенность социалистического сектора заключается в том, что на протяжении большей части

своего существования он являлся обособленной и в значительной степени замкнутой системой как в

политическом, так и в экономическом отношении. Его взаимодействие с остальной мировой эконо-

микой, капиталистической или находящейся под влиянием развитых капиталистических стран, было

крайне ограниченным. Даже на пике подъема международной торговли в «золотую эпоху» лишь около

4% экспорта развитых рыночных стран поступало в экономики с централизованным планированием; к

igSo-M годам доля экспорта из стран третьего мира в страны социалистического лагеря была

ненамного больше. Экспорт социалистических стран в страны остального мира несколько превышал их

импорт, однако при этом две трети их внешней торговли в гдбо-е годы (1965) приходилось на страны

их собственного лагеря * (UN International Trade, 1983, vol. i, p. 1046).

По объективным причинам передвижение населения из стран первого в страны второго мира было

невелико, хотя некоторые восточноевропейские государства с 19бо-х годов начали поощрять массовый

туризм. Эмиграция в несоциалистические страны, так же как и временные поездки, строго контро-

лировалась, а иногда и просто запрещалась. Политические системы социалистических стран,

построенные преимущественно по образцу советской системы, нигде в мире не имели реальных

аналогов. Они были созданы на основе строго иерархической и авторитарной однопартийной системы,

монополизировавшей государственную власть,—иногда она фактически заменила собой государство,

управляя командной экономикой с централизованным планированием и (по крайней мере

теоретически) навязывая единую принудительную марксистско-ленинскую идесчогию жителям своей

страны. Сегрегация, или самоизоляция, ".социалистического лагеря» (как, по советской терминологии,

он стал называться с конца 1940-х годов) постепенно начала разрушаться в 19?о-е и igSo-e годы. Тем

не менее сама степень взаимной неосведомленности и непонимания, сохранявшаяся между двумя

этими мирами, была огромна, особенно если вспомнить, что это был период, когда в сфере

путешествий и средств коммуникаций произошли революционные преобразования. Долгое время

очень мало информации о странах социалистического лагеря выходило за их пределы и так же мало

сведений о других частях света проникало внутрь. В свою очередь, даже не специалисты, а просто

образованные и умудренные опытом жители стран первого мира часто обнаруживали,

* Строго говоря, эти данные относятся к СССР и ближайшим сателлитам, но по ним можно судить о порядке цифр.

ЛОО «Золотая эпоха»

что не могут осмыслить то, что видели или слышали в странах, прошлое и ш стоящее которых так

сильно отличалось от их собственного и язык который зачастую был для них слишком сложен.

Однако основная причина разделения двух этих лагерей, без сомнения, была политической. Как

мы знаем, после Октябрьского переворота Советская Россия видела в мировом капитализме врага,

которого следует как можно быстрее разгромить, совершив мировую революцию. Однако этого не

произошло, и Советская Россия оказалась изолированной и окруженной капиталистическими

странами, самые могущественные из которых вначале хотели воспрепятствовать становлению

этого центра мировой подрывной деятельности, а позднее разрушить его как можно скорее. Сам

факт, что США до 1933 года официально не признавали существования СССР, хорошо иллюст-

рирует его первоначальный статус изгоя. Даже когда Ленин, который всегда реально оценивал

ситуацию, был готов пойти на существенные уступки иностранным инвесторам в ответ на их

поддержку российской экономики, на практике он не нашел желающих. Таким образом, молодой

Советский Союз был вынужден следовать курсу самостоятельного развития фактически в полной

изоляции от остальной мировой экономики. Как ни парадоксально, но вскоре именно это

оказалось самым убедительным идеологическим аргументом в его пользу. Казалось, что СССР

был застрахован от той глобальной экономической депрессии, которая разрушила

капиталистическую экономику после краха на Уолл-стрит в 1929 году.

Политические факторы стали причиной изоляции советской экономики в 1930-е годы и затем еще

большего обособления советской зоны влияния после 1945 года. «Холодная война» заморозила

как экономические, так и политические отношения между двумя противостоящими лагерями.

Практически все экономические связи, кроме самых незначительных, с обеих сторон подвергались

жестокому государственному контролю. Торговля между двумя блоками зависела от

политических отношений. Только в начале i9?o-x и 1980-х годов появились признаки того, что

изолированное экономическое пространство социалистического лагеря начинает интегрироваться

в мировую экономику. Оглядываясь назад, мы можем видеть, что именно это стало началом конца

«реального социализма». Трудно найти теоретическое объяснение тому, отчего советская

экономика, пережившая революцию и гражданскую войну, не смогла наладить более тесных

отношений с мировой экономикой. Ведь система централизованного планирования и экономика

западного типа могут быть тесно взаимосвязаны, что доказывает пример Финляндии, которая в

1983 году получала из СССР четверть своего импорта и отправляла туда четверть своих

экспортных товаров. Впрочем, для историка интерес представляет реальный, а не гипотетический

социалистический лагерь.

«Реальный социализм»

Основное обстоятельство, касающееся Советской России, заключалось в том что ее новые

правители, большевики, не ожидали, что страна выживет в изоляции, не говоря уже о том, что она

станет ядром самодостаточной коллективистской экономики («социализм в одной отдельно взятой

стране»). Ни одного из условий, которые Маркс или кто-либо из его последователей прежде

полагали существенными для развития социалистической экономики, не существовало на этой

огромной территории, фактически считавшейся в Европе синонимом экономической и социальной

отсталости. Основатели марксизма видели задачу русской революции лишь в том, чтобы вызвать

волну революций в более промышленно развитых странах, где имелись предпосылки для

построения социализма. Казалось, что именно это и произошло в jmy _ 1918 годах, и этим

оправдывалось весьма спорное (по крайней мере в марксистской среде) решение Ленина взять

курс на построение советской власти и социализма. Ленин считал, что Москва станет только

временной штаб-квартирой социализма до тех пор, пока он не переместится в свою постоянную

столицу — Берлин. Не случайно официальным языком Коммунистического интернационала,

учрежденного в 1919 году в качестве генерального штаба мировой революции, был не русский, а

немецкий.

Когда стало ясно, что на данный период, который вряд ли будет коротким, Советская Россия —

единственная страна, где победу одержала пролетарская революция, логичная и фактически

единственная убедительная политика для большевиков состояла в том, чтобы как можно скорее

преобразовать ее из отсталой страны в страну с процветающей экономикой и обществом. Самым

очевидным из известных путей представлялось сочетание тотального наступления на культурную

отсталость невежественных, неграмотных и суеверных масс с всеобъемлющей технической

модернизацией и промышленной революцией. Поэтому советская модель коммунизма стала

образцом в первую очередь для отсталых стран, желавших преодолеть свою отсталость. Подобная

концентрация сверхбыстрого экономического роста имела определенную привлекательность и для

развитого капиталистического мира в «эпоху катастроф», когда он тщетно искал способы

восстановления динамизма своей экономики. Еще более актуальной эта политика была для стран,

находящихся за пределами Западной Европы и Северной Америки, большинство из которых в

аграрной отсталой Советской России узнавало самих себя. Казалось, что советский способ

экономического развития — централизованное государственное планирование, направленное на

сверхбыстрое построение основных отраслей промышленности и инфраструктур, необходимых

современному промышленно развитому обществу, — создан именно для них. Моск-

являлась не

только более привлекательной, чем Детройт или Манчестер, поскольку была символом

антиимпериализма; ее модель лучше подходила стран, не обладавших ни частным капиталом, ни

большим частным сек-

402

«Золотая эпоха»

тором в промышленности. «Социализм» в этом смысле после Второй мировой войны вдохновил

ряд только что обретших независимость колониальных стран, правительства которых, однако,

отвергли коммунистическую политическую систему (см. главу 12). Поскольку страны, вошедшие

в советский блок, также были отсталыми и аграрными, за исключением Чехословакии, будущей

Германской Демократической Республики и (правда, в меньшей степени) Венгрии, советский

экономический рецепт, казалось, им тоже подходил, и новые правители этих государств

устремились к выполнению задачи экономического строительства с подлинным энтузиазмом. К

тому же на первых порах эта модель казалась эффективной. Между Первой и Второй мировыми

войнами, особенно в 1930-е годы, уровень роста советской экономики опережал все остальные

страны, за исключением Японии, а в первые пятнадцать лет после Второй мировой войны

экономики стран социалистического лагеря развивались настолько быстрее экономик западных

стран, что советские лидеры, в частности Никита Хрущев, искренне верили, что при таком

экономическом росте социализм в недалеком будущем перегонит по уровню производства

капиталистические страны, причем такого же мнения придерживался и британский премьер-

министр Гарольд Макмиллан. Почти ни один экономический обозреватель в 195<>е годы не

сомневался, что так и будет.

Как ни странно, никаких рассуждений ни по поводу «планирования», являющегося основным

условием социализма, ни по поводу быстрой индустриализации с приоритетом тяжелых отраслей

промышленности нельзя было найти в работах Маркса и Энгельса, хотя обобществленная

экономика предполагает планирование. Но социалисты, марксисты и им подобные до 1917 года

были слишком заняты борьбой с капитализмом, чтобы размышлять о природе экономики, которая

придет на смену капиталистической, а после Октябрьской революции Ленин, по его собственным

словам, погружая одну ногу в глубокие воды социализма, ке делал попыток нырнуть в

неизвестное. Только вызванный гражданской войной кризис ускорил события. В середине 1918

года он привел к национализации всех отраслей промышленности и к военному коммунизму, с

помощью которого приведенное в боевую готовность государство большевиков начало сражение

не на жизнь, а на смерть против контрреволюции и иностранной интервенции и пыталось создать

для этого ресурсы. Все военные экономики, даже в капиталистических странах, включают

планирование и государственный контроль. Кстати, ленинское планирование вдохновлялось

немецкой военной экономикой 1914—1918 годов (которая, как мы видели, была не лучшей

моделью для своего времени). Коммунистическая военная экономики по своей природе имела

принципиальную тенденцию к замене частной собственности и управления на общественные и к

упразднению рынка и механизмов ценообразования, в частности, потому, что они были

бесполезны в годы войны. Конечно, среди коммунистов су-

Реалъный социализм

шествовали идеалисты вроде Николая Бухарина, видевшие в гражданской войне возможность

заложить основы коммунистической утопии и рассматривавшие суровую кризисную экономику с

постоянной нехваткой жизненно необходимого и «натуральным», а не кредитно-денежным

распределением основных товаров (хлеба, одежды, билетов на трамвай) как спартанское

предвосхищение этого социального идеала. Но когда советский режим вышел победителем из

сражений 1918 — 1920 годов, стало очевидно, что военный коммунизм, как бы он ни был

необходим в свое время, не может продолжаться, отчасти потому, что крестьяне восставали

против насильственной экспроприации зерна, являвшегося основой их существования, а рабочие

против тяжелой жизни, отчасти потому, что военный коммунизм не обеспечивал эффективных

мер по восстановлению экономики, которая, по существу, лежала в руинах: производство железа и

стали упало с 4,2 миллиона тонн в 1913 году до 200 тысяч в 1920-м.

В 1921 году Ленин с присущим ему реализмом ввел новую экономическую политику (НЭП) ,

которая фактически восстановила рынок и, по его собственным словам, стала отступлением от

военного коммунизма к «государственному капитализму». Но поскольку это произошло в то

время, когда уже пришедшее в упадок производство в России снизилось до ю% довоенного

объема (см. главу 2), главной задачей для советского правительства стала широкомасштабная

индустриализация с помощью государственного планирования. И после того как НЭП покончил с

военным коммунизмом, государственный контроль и принуждение оставались единственной

известной моделью экономики, основанной на обобществленной собственности и управлении.

Первый планирующий орган — Государственная комиссия по электрификации России (ГОЭЛРО),

созданная в 1920 году, — был направлен на техническую модернизацию, однако ГОСПЛАН,

учрежденный в 1921 году, имел более широкие задачи. Под этим названием он просуществовал до

развала СССР. Он стал предшественником и прообразом всех государственных учреждений,

созданных для планирования и управления макроэкономикой в двадцатом веке.

Новая экономическая политика стала в России объектом ожесточенных споров в 192о-е годы и

вновь в начале правления Горбачева в igSo-e годы, но уже по противоположным причинам. В

192о-е годы ее бесспорно считали поражением коммунизма или, по крайней мере, отходом

колонн, марширующих к социализму, с главной дороги, на которую, рано или поздно, эти колон-

ны должны вернуться. Радикалы, в частности последователи Троцкого, хотели как можно быстрее

покончить с НЭПом и начать массовый переход к индустриализации. Эту политику в конечном

итоге и стал осуществлять Сталин. Умеренные политики во главе с Бухариным, считавшим

необходимым отказаться от ультрарадикализма военного коммунизма, стояли за политические и

экономические ограничения правительства, руководившего страной с

404

'Золотая эпоха»

еще более явным, чем до революции, преобладанием крестьянского хозяйства. Они предпочитали

постепенные преобразования. Ленин не мог ясно выразить свои взгляды на эту проблему после удара,

перенесенного им в 1922 году (он дожил только до начала 1924 года), но, судя по всему, тоже

предпочитал постепенные преобразования. С другой стороны, в полемике 198о-х годов нашли

отражение поиски исторической альтернативы сталинизму, пришедшему на смену НЭПу,—иного пути

к социализму, отличного от того, который наметили правые и левые большевики в 1920-6 годы. В

ретроспективе Бухарин виделся чем-то вроде предтечи Горбачева.

Теперь эта полемика уже не актуальна. Оглядываясь назад, мы видим, что первоначальное оправдание

решения об установлении власти большевиков в России утратило смысл, когда «пролетарская

революция» не смогла победить в Германии. Еще хуже было то, что Россия вышла из гражданской

войны совершенно разоренной и гораздо более отсталой, чем до революции. Правда, она избавилась от

царя, дворянства и буржуазии. Два миллиона русских оказались в эмиграции, лишив советское

государство значительной части квалифицированных кадров. Было остановлено промышленное

развитие, происходившее в царскую эпоху. Большинство промышленных рабочих, составлявших

социальную и политическую базу большевистской партии, исчезли в вихре гражданской войны или

превратились в правительственных и партийных чиновников. Осталась только Россия, еще глубже

увязшая в прошлом, крестьянская масса, застывшая в неподвижности в восстановленных деревенских

общинах, которым революция (вопреки постулатам раннего марксизма) дала землю или, скорее,

распределение земли между которыми в 1917—19т8 годах она принята как необходимую цену своей

победы и выживания. Во многих отношениях НЭП явился коротким «золотым веком» крестьянской

России, над которой как бы парила партия большевиков, поскольку она никого уже не представляла.

Как предвидел со своей обычной прозорливостью Ленин, этой партии и впредь предстояло оставаться

у власти. Альтернативы не существовало. Но при этом страной фактически управляла прослойка

крупных и мелких бюрократов, в среднем гораздо менее образованных и компетентных, чем раньше.

Какой же выбор имел этот режим, изолированный от остального мира, бойкотировавшийся

иностранными правительствами и капиталистами и уверенно экспроприировавший российское

имущество и капиталовложения? После 192о года НЭПу, безусловно, блестяще удалось поднять из

руин советскую экономику. К 1926 году советское промышленное производство отчасти достигло

своего довоенного уровня, хотя это значило не так уж много. СССР оставался все той же почти

исключительно аграрной страной, что и в 1913 году (крестьяне по-прежнему составляли 82 %

населения) (Bergson/Le-vine, 1983, р. юо; Nove, 1969), и лишь 7,5% населения было занято вне сельско-

Реальный социализм»

го хозяйства. Что эта масса крестьян хотела продавать городу, что она хотела там покупать, какую

часть своего дохода желала сберечь и сколько человек из многих миллионов, выбравших в свое время

жизнь и работу в деревне, а не городскую нищету, теперь предпочли бы покинуть свои хозяйства —

все эти вопросы определяли экономическое будущее России, поскольку помимо дохода от

государственных налогов страна не имела никаких других источников денежных средств. Если не

брать во внимание политические соображения, продолжение НЭПа, видоизмененного или нет, в

лучшем случае привело бы лишь к умеренной индустриализации. Кроме того, без наличия развитой

промышленности крестьяне не могли купить в городе достаточно товаров, чтобы хотеть продавать

свои излишки. Этому обстоятельству (известному как «ценовые ножницы») суждено было стать

петлей, в конце концов задушившей НЭП. Шестьдесят лет спустя аналогичные «ножницы» подорвали

горбачевскую перестройку. Почему, рассуждали советские рабочие, они должны повышать

производительность труда, чтобы получать более высокую заработную плату, раз экономика не

производит достаточно промышленных товаров, которые можно купить на эти более высокие

зарплаты? Но как можно было насытить потребительский рынок, пока советские рабочие не повысят

свою производительность?

Поэтому трудно было рассчитывать на то, что НЭП, т. е. сбалансированное экономическое развитие,

основанное на крестьянской рыночной экономике, управляемой государством, станет длительной

стратегией. Для режима, выбравшего социалистический путь развития, главными, безусловно,

являлись политические аргументы, которые отвергали НЭП. Разве он не направил еще слабые силы

нового общества на производство незначительных предметов потребления и создание мелких

предприятий, вновь возрождавших только что свергнутый капитализм? И все же большевистскую

партию заставляла колебаться возможная г-ема альтернативного варианта. Он означал индуст-

риализацию силовыми методами — вторую революцию, но теперь уже не снизу, а навязанную сверху

государственной властью.

Сталин, руководивший последующей железной эпохой в истории СССР, был автократом,

отличавшимся исключительной, можно сказать уникальной, жестокостью, беспощадностью и

отсутствием угрызений совести. Мало кто мог развернуть террор в столь широких масштабах. Не

вызывает сомнений, что под руководством другого лидера большевистской партии страдания народов

СССР были бы не так велики, а число жертв несравнимо меньше. Тем не менее любая политика

быстрой модернизации в СССР в условиях того времени должна была быть беспощадной и, поскольку

она навязывалась огромному количеству людей и требовала серьезных жертв, принудительной. Цен-

трализованная командная экономика, руководившая осуществлением «планов», неминуемо должна

была быть похожа скорее на военное сражение, чем

АО О «Золотая эпоха»

на экономическую акцию. С другой стороны, так же как и военные акции, нравственно

оправданные в глазах населения, эта головокружительная индустриализация первых пятилеток

(1924—1940 порождала поддержку благодаря «крови, слезам, тяжкому труду и поту»,

требовавшимся от людей. По словам Черчилля, жертвоприношение само по себе может служить

мотивацией. Как ни трудно в это поверить, сталинская система, снова превратившая крестьян в

привязанных к земле крепостных и сделавшая важные секторы экономики зависимыми от труда

заключенных ГУЛАГа (составлявших от 4 ДО 13 миллионов) (Van der Linden, 1993), получала

почти повсеместную поддержку, хотя, конечно, не среди крестьянства (Fitzpatrick, 1994)-

Плановая экономика пятилеток, пришедшая на смену НЭПу в 1928 году, неизбежно оказалась

грубым инструментом, гораздо более грубым, чем сложные расчеты первых экономистов

Госплана в 1920-х годах, которые, в свою очередь, были гораздо более грубыми, чем

инструментарий, имевшийся в распоряжении правительств и крупных корпораций в конце

двадцатого века. По существу, задачей плановой экономики являлось создание новых отраслей

промышленности, а не осуществление их работы, и она немедленно отдала приоритет тяжелой

промышленности и энергетике, служащим базисом любой большой промышленной отрасли

экономики—угольной, металлургической, нефтяной и т. д. Исключительное сырьевое богатство

СССР делало этот выбор не только логичным, но и удобным. В любой военной экономике (а

советская плановая экономика и являлась родом военной экономик^) цели производства могут, а

зачастую и должны достигаться без учета цены и эффективности затрат. Как и в других подобных

экстремальных случаях, наиболее действенный способ достижения целей в намеченные сроки—

жесткие приказы, заставляющие трудиться изо всех сил. Формой управления такой экономикой

становится кризис. Принципом работы советской экономики стало нарушение стандартных

процедур постоянными авралами по приказу сверху. Никита Хрущев позднее тщетно старался

найти способ заставить эту систему работать иначе, чем подчиняясь окрикам (Khruschev, 1990, p.

iS). Сталин же целенаправленно использовал штурмовые методы, сознательно ставя

недостижимые цели, вдохновлявшие на нечеловеческие усилия.

Кроме того, поставленные цели должны были осуществляться повсюду, даже в самых отдаленных

поселениях Азии, с помощью администраторов, управляющих, технологов и рабочих, которые, по

крайней мере в первом поколении, были неопытны, плохо образованы и привыкли к деревянной

сохе, а не к техническим новшествам. (Художник-карикатурист Дэвид Лоу, после посещения

СССР в начале 193О-х годов, сделал набросок девушки-колхозницы, безуспешно пытающейся

подоить трактор.) Примитивизм торжествовал повсюду, за исключением высшего начальства, по

этой причине и несшего ответственность за все более тотальную централизацию. Как Наполеону и

«Реальный социализм

его начальнику штаба некогда пришлось отвечать за военную некомпетентность своих маршалов,

в основном произведенных из простых полевых офицеров, так и в советской системе принятие

решений все больше концентрировалось на самом верху. Сверхцентрализация Госплана

компенсировала нехватку руководителей на местах. Следствием подобного положения вещей

стала невероятная бюрократизация экономического аппарата и всех других частей системы *.

Пока экономика оставалась на низком уровне и служила лишь фундаментом для современной

промышленности, эта сработанная на скорую руку система, созданная главным образом в 1930-е