могла встретить лишь категорический отказ. Печально известным стало «нет» сталинского
министра иностранных дел Молотова на всех международных встречах после Ялты. Американцы
обладали властью, однако не беспредельной. До декабря 1947 года у них даже не было самолетов
для транспортировки двенадцати имевшихся атомных бомб (Moisi, 1981, р. 78—79). СССР тогда
еще такими бомбами не обладал. Однако Москва не могла себе позволить пойти на уступки, даже
в обмен на обещание край-
254 «Золотая эпоха»
не необходимой экономической помощи, которую, кстати, американцы не спешили ей
предоставлять, ссылаясь на то, что «затеряли» советскую просьбу о послевоенном займе,
поданную перед ялтинской встречей.
Одним словом, в то время как США беспокоились по поводу опасности возможного советского
доминирования в неопределенном будущем, Москву тревожило действительное превосходство
США в данный момент во всех частях земного шара, не оккупированных Красной армией. Не надо
было прилагать много усилий для того, чтобы превратить ослабленный и истощенный СССР в еще
один регион, зависимый от американской экономики, которая в то время была сильнее, чем все
остальные, вместе взятые. Бескомпромиссность диктовалась логикой событий.
Однако политика взаимной неприязни и соперничества двух держав не обязательно влечет за
собой постоянную угрозу войны. Министры иностранных дел Великобритании девятнадцатого
века, считавшие само собой разумеющимся, что захвдтнические устремления царской России
должны постоянно «сдерживаться» (вполне в духе Кеннана), прекрасно знали, что вспышки
открытой конфронтации случаются крайне редко, а военные кризисы — еще реже. Еще менее
взаимное противостояние подразумевает политику борьбы не на жизнь, а на смерть, подобную
религиозной войне. Однако два обстоятельства в этой ситуации способствовали переходу
конфронтации из области здравого смысла в область эмоций. Подобно СССР, США являлись
державой, представлявшей идеологию, которую большинство американцев считали идеальной
моделью для остального мира. Но в отличие от СССР, США являлись не диктатурой, а
демократией. К сожалению, следует заметить, что второе было, возможно, гораздо опаснее, чем
первое.
Дело в том, что советскому правительству, хотя оно также демонизирова-ло своего мирового
антагониста, в отличие от американского правительства не нужно было беспокоиться о том, чтобы
завоевать голоса в Конгрессе или на президентских выборах. Для подобных целей был очень
полезен апокалиптический антикоммунизм. Поэтому им соблазнялись не только те политики,
которые, как военно-морской министр в кабинете Трумэна Джеймс Форре-стол (i882—1949), были
достаточно невменяемы, чтобы выпрыгнуть из больничного окна, якобы завидев
приближающиеся русские танки, но и те, кто сам не верил в собственную риторику. Наличие
внешнего врага, угрожающего США, было выгодно американским властям, справедливо
полагавшим, что США теперь стали мировой державой (фактически самой могущественной в
мире), которые считали традиционный «изоляционизм» и протекционизм главной внутренней
помехой. Пока не была обеспечена безопасность Америки, нельзя было мечтать об уходе от
ответственности и о преимуществах мирового лидерства, как после Первой мировой войны.
Говоря более конкретно, тактика публичной истерии давала возможность президентам собирать с
«Холодная война» 255
населения, печально известного своим нежеланием платить налоги, большие суммы, требуемые
для американской политики. Антикоммунизм не мог не быть популярен в стране, построенной на
индивидуализме и частном предпринимательстве, где само понятие нации определялось
исключительно в идеологических терминах («американизм»), полярно противоположных ком-
мунизму. (Не следует также забывать и о голосах иммигрантов из советизированной Восточной
Европы.) Однако не американское правительство начало грязную и безрассудную
антикоммунистическую охоту на ведьм, а пустые демагоги (некоторые из них, как печально
известный сенатор Джозеф Мак-карти, даже не являлись ярыми антикоммунистами),
обнаружившие политический потенциал, имевшийся в огульном обличении внутреннего врага*.
Этот бюрократический потенциал был давно открыт Эдгаром Гувером (1895— 1972),
несменяемым шефом Федерального бюро расследований. То, что один из главных архитекторов
«холодной войны» назвал «атакой пещерных людей» (Acheson, 1970, р. 462), с одной стороны,
облегчало, а с другой—ограничивало политику Вашингтона, вынуждая ее к крайностям, особенно
в годы, последовавшие за победой коммунистов в Китае, в которой, естественно, обвиняли
Москву. - — - -