Хобсбаум Эрик. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914-1991)

Подождите немного. Документ загружается.

является мир, населенный карликовыми государствами или вообще лишенный государственности.

Было понятно, что промышленность переориентируется от высокооплачиваемого труда на

низкооплачиваемый, как только это станет технически возможным и рентабельным, и открытие,

что некоторые рабочие с темным цветом кожи бывают не менее профессиональными и

образованными, чем белые рабочие, добавило преимуществ высокотехнологичным отраслям,

размещающимся в странах третьего мира. Однако имелась еще более убедительная причина того,

почему экономическому буму в «золотую эпоху» суждено было привести к перемещению

производства на дальние расстояния от старых промышленных центров. Это было своеобразное

«кейнезианское» сочетание экономического роста капиталистической экономики, основанной на

массовом потреблении, с полной занятостью, высокой оплатой и прочной защищенностью

рабочей силы.

Это сочетание являлось, как мы видели, политической конструкцией. Оно опиралось на

эффективный политический консенсус левых и правых партий в большинстве западных стран, где

экстремистские фашистские и ультранационалистические элементы были устранены с

политической сцены Второй мировой войной, а левые радикалы—«холодной войной>:. Оно также

основывалось на открытом или негласном соглашении между работодателями и рабочими

организациями ограничивать требования рабочих пределами, не препятствующими прибылям, а

также на перспективах получения высоких прибылей, достаточных, чтобы оправдать огромные

капиталовложения, без которых стремительный рост производительности труда в «золотую

эпоху» не мог бы быть достигнут. В шестнадцати самых промышленно развитых рыночных

экономиках капиталовложения увеличивались на 4,5% в год, что примерно в три раза превышало

рост капиталовложений с 1870 по 1913 год, даже принимая во внимание гораздо меньший рост

инвестиций в Северной Америке, снижавший общие показатели (Maddison, 1982, Table 5.1, p. 96).

Однако на деле это соглашение являлось трехсторонним, поскольку в нем были задействованы,

формально или нет, правительства, координировавшие пе-

Золотые годы

реговоры между трудом и капиталом, теперь обычно называвшимися (по крайней мере в

Германии) «социальными партнерами». После окончания «золотой эпохи» эти соглашения начали

подвергаться яростной критике со стороны догматиков свободного рынка, называвших их

«корпоратизмом», — словом, вызывавшим полузабытые и неуместные в данном случае ассоциа-

ции с межвоенным фашизмом.

Эти сделки были выгодны для всех договаривающихся сторон. Работодатели, которые не

возражали против высокой заработной платы во время длительного бума, приносившего большие

прибыли, приветствовали предсказуемость, упрощавшую перспективное планирование. Рабочие

имели регулярные прибавки к заработной плате, дополнительные льготы и растущук щедрость

«государства всеобщего благоденствия». Правительство получалс политическую стабильность,

ослабление коммунистических партий (за ис-ключением Италии) и предсказуемые условия для

управления макроэконо микой, к которому перешли теперь все государства. Экономики

промышлен но развитых капиталистических стран процветали хотя бы потому, что впер вые (за

пределами Северной Америки и, возможно, Австралии) экономик* массового потребления

возникла на базе полной занятости и постоянно уве личивающихся реальных доходов,

подкрепляемых социальным обеспечени ем, которое выплачивалось вовремя благодаря растущим

государственный доходам. В счастливые 1960-6 годы некоторые неосмотрительные правитель

ства заходили настолько далеко, что гарантировали безработным (которыз тогда было немного)

пособие, составляющее 8о% их бывшей зарплаты.

До конца 19бо-х годов политика «золотой эпохи» отражала такое положе ние дел. После войны

повсюду появились убежденные реформистские прави тельства: в США состоявшие из

последователей Рузвельта, а в странах, прини мавщих участие во Второй мировой войне (за

исключением оккупированное Западной Германии, в которой до 1949

°Д

не

существовало ни

независимы: институтов власти, ни выборов), социал-демократические или социалиста ческие. До

194? года в них входили даже коммунисты. Радикализм времен Со противления повлиял и на

возникавшие консервативные партии (западно германские христианские демократы вплоть до

1949 года считали, что капи тализм неприемлем для Германии (Leaman, 1988) или, по крайней

мере, иде вразрез с ее курсом). А британские консерваторы поддерживали реформ!

лейбористского правительства, образованного в 1945 году.

Однако, как ни странно, реформизм вскоре сдал свои позиции, чего нель зя сказать о стремлении к

согласию. Великим бумом 1950-х годов почти пс всеместно руководили правительства умеренных

консерваторов. В США ( 1952 года), в Великобритании (с 1951 года), во Франции (за исключением

кс ротких эпизодов коалиционного правительства), в Западной Германии, Итг лии и Японии левые

были полностью отстранены от власти, хотя Скандинг

306

«Золотая эпоха»

(ия осталась социал-демократической. Социалистические партии также со-;ранились в

коалиционных правительствах других малых государств. От-

:т

упление левых произошло не

потому, что они утратили поддержку масс. ]оциалисты пользовались большой популярностью, а

коммунисты во Фран-деи и Италии являлись главной партией рабочего класса*. Также это отсту-

шение не было связано с последствиями «холодной войны», за исключени-:м, возможно,

Германии, где социал-демократическая партия не проявляла должной озабоченности проблемой

немецкого единства, и Италии, где со-щалисты оставались союзниками коммунистов. Все

западные партии, кроле коммунистов, были убежденными противниками Советов. Сам дух эконо-

мического подъема не способствовал левым. Это было неудачное время для геремен.

В 1960-6 годы центр тяжести этого консенсуса сместился влево; частично, юзможно, благодаря

все большему отступлению экономического либерализма под натиском кейнезианских методов

даже у таких противников коллек-

ивизма, как Бельгия и Западная Германия. Кроме того,

престарелые джент-[ьмены, руководившие стабилизацией и возрождением капиталистической

:истемы, ушли с политической с сцены: Дуайт Эйзенхауэр (р. 1890)—в 1960 тогу, Конрад

Аденауэр (р. 1876) —в 1965, Гарольд Макмиллан Ср. 1894)—в 1964. i конце концов ушел (1969)

даже великий генерал де Голль (р. 1890). Происходило омоложение политики. Годы наибольшего

подъема «золотой эпохи» фактически оказались столь же благоприятными для умеренных левых,

опять юшедших в правительства многих западноевропейских стран, насколько .950-е годы были

неблагоприятны для них. Отчасти это смещение влево про-13ошло благодаря изменениям во

взглядах избирателей, как было в Западной 'ермании, Австрии и Швеции. Оно явилось

предвестником еще более рез-сих изменений, произошедших в 1970-6 и начале 198о-х годов

(наивысшей гочки популярности в это время достигли французские социалисты и италь-гнские

коммунисты), но в основном избирательные системы почти не менялись.

Тем не менее прослеживается явная параллель между поворотом влево и гамыми значительными

национальными достижениями десятилетия, а имен-io возникновением «государств всеобщего

благоденствия» в буквальном зна-1снин слова, т. е. государств, в которых расходы на социальное

обеспечение .поддержание дохода, здравоохранение, образование и т. д.) стали самой юльшой

долей государственных расходов, а люди, занятые в сфере социаль-

Однако в электоральном плане все левые партии находились в меньшинстве, хотя и внуши-•едьном. Максимальный процент

голосов (48,8%), завоеванный такой партией, получили на вы-юрах 1951 года британские лейбористы, причем благодаря

причудам британской избирательной :истемы и по иронии судьбы эти выборы выиграли консерваторы, набравшие немного

меньше

'ОЛОСОВ.

Золотые годы

ного обеспечения, составили самую большую группу всех государственных служащих (в середине

i9?o-x годов в Великобритании они составляли 40%, в Швеции — 47%) (Therborn, 1983)- Первые

такие «государства всеобщего благоденствия» появились около 1970 года. Конечно, уменьшение

военных расходов в период разрядки автоматически увеличило долю расходов на социальное

обеспечение, однако пример США показывает, что имели место и реальные изменения. В 1970

году, в разгар вьетнамской войны, число школьных служащих в США впервые намного превысило

число «персонала военной и гражданской защиты» (Statistical History 1976, II, p. 1102, 1104, ^41).

К концу i97o-x годов все развитые капиталистические государства превратились в «государства

всеобщего благоденствия», причем шесть из них тратили более 6о% всех государственных

расходов на социальное обеспечение (Австралия, Бельгия, Франция, Западная Германия, Италия,

Нидерланды). После окончания «золотой эпохи» это стало причиной серьезных проблем.

Между тем политика «развитых рыночных экономик» была спокойной, если не сказать «сонной».

О чем можно было волноваться, кроме коммунизма, страха перед ядерной войной и кризисами,

вызванными имперской деятельностью за рубежом, как, например, суэцкая авантюра 1956 года,

затеянная Великобританией, алжирская война, развязанная Францией (i954 — 1961) и, после 1965

года, вьетнамская война, которую вели США? Именно поэтому резкая, охватившая многие страны

мира вспышка студенческого радикализма в 1968 году застала политиков врасплох.

Это был знак, что равновесие «золотой эпохи» больше не может сохраняться. В экономическом

отношении этот баланс зависел от корреляции междз ростом эффективности производства и

заработков, поддерживавшей ста бильность прибылей. Снижение роста производительности и/или

непропор циональный подъем зарплаты могли закончиться дестабилизацией. Это за висело от

показателя, отсутствие которого столь драматично проявилось i период между Первой и Второй

мировыми войнами, — баланса между pocroiv выпуска продукции и способностью потребителей

покупать ее. Для того что бы рынок оставался жизнеспособным, заработная плата должна была

расп-достаточно быстро, однако не слишком, чтобы это не сказывалось на прибы лях. Но как

контролировать заработную плату в эпоху сокращения примене ния труда или, ставя вопрос

иначе, как контролировать цены во время стре мительно растущего спроса? Как, другими словами,

уменьшить инфляции или, по крайней мере, держать ее в определенных границах? Наконец, нель

зя забывать о том, что «золотая эпоха» зависела от подавляющего политиче ского и

экономического господства США, которые являлись (иногда об это» даже не думая)

стабилизатором и гарантом мировой экономики.

В ходе гдбо-х годов во всем этом стали чувствоваться признаки износа ] утомления. Гегемония США

пошла на спад. С каждым их промахом разруша

308

-.'Золотая эпоха>

лась основанная на золотом долларе мировая монетарная система. В некоторых странах имели

место признаки спада производительности труда, а также наблюдались признаки того, что

огромный запас внутренних мигрантов, питавших промышленный бум, близок к истощению. За

прошедшие двадцать лет выросло новое поколение, для которого трудности межвоенных лет —

массовая безработица, социальная незащищенность, скачущие цены—были историей, а не частью

их жизненного опыта. Они согласовывали свои ожидания только с опытом своей возрастной

группы, т. е. с опытом полной занятости и продолжающейся инфляции (Friedman, 1968, р. и).

Какими бы ни были конкретные ситуации в конце гдбо-х годов, стимулировавшие бурный рост

заработной платы по всему миру (сокращение рабочей силы, усилия, повсюду предпринимаемые

работодателями для сдерживания роста реальной заработной платы, и, как во Франции и Италии,

массовые студенческие волнения), все они основывались на заключении, сделанном поколением

трудящихся, привыкшим иметь постоянную работу, которое состояло в том, что долгожданные

регулярные повышения заработной платы, с таким трудом отвоеванные профсоюзами, на самом

деле оказывались гораздо меньше, чем можно было выжать из рынка. Наблюдался или нет возврат

к классовой борьбе в этом осознании рабочими рыночных реалий (как полагали многие из «новых

левых» после 1968 года), неизвестно, однако нет сомнения в том, что произошла резкая смена

настроений от умеренных и спокойных переговоров по зарплате, имевших место до 1968 года, до

непримиримости последних лет «золотой эпохи».

Поскольку это имело прямое касательство к работе экономики, изменение настроения рабочих

было гораздо более важно, чем массовые вспышки студенческого недовольства в конце 19бо-х

годов, хотя студенты предоставляли средствам массовой информации гораздо более драматичный

материал, а комментаторам гораздо больше пищи для рассуждений. Студенческие восстания были

явлением вне экономики и политики, мобилизовавшим определенную небольшую группу

населения, пока еще не игравшую значительной роли в общественной жизни и, поскольку

большинство членов этой группы еще училось, далекую от экономики и принимавшую в ней

участие разве что в качестве покупателей дисков с записями рока, а именно — молодежь среднего

класса. Культурное влияние этой группы было гораздо значительнее политического, оказавшегося

скоротечным, в отличие от аналогичных движений в государствах третьего мира и странах с

диктаторскими режимами. Тем не менее студенческие волнения явились предупреждением

поколению, которое почти верило, что окончательно и навсегда решило проблемы западно-го

общества. Главные произведения реформизма «золотой эпохи»—«Будущее социализма»

Кросланда, «Общество изобилия» Дж. К. Гэлбрайта, «За пределами общества изобилия» Гуннара

Мирдала и «Конец идеологии» Дэниела Бел-

Золотые годы

ла, которые все были написаны между 1956 и 1960 годами, исходили из допущения, что имеет

место все увеличивающаяся внутренняя гармония общества, теперь в основе своей являющегося

удовлетворительным, и усовершенствовать его (если это требуется) следует, опираясь на

экономику организованного социального согласия. Однако этому согласию не суждено было

пережить 19бо-е годы.

Поэтому 1968 год не был ни началом, ни концом, а стал лишь сигналом. В отличие от резкого

повышения заработной платы, разрушения в 1971 году международной финансовой системы,

основанной на Бреттновудском соглашении 1944 года о послевоенной валютной системе,

товарного бума 1972 — 1973 годов и нефтяного кризиса ОПЕК в 1973 году, этот год почти не

упоминается при объяснениях историками экономики причин окончания «золотой эпохи». Ее

конец не явился полной неожиданностью. Экономический подъем в начале 1970-х годов,

сопровождавшийся быстрым ростом инфляции, массовым увеличением мировых денежных

запасов на фоне обширного американского дефицита, приобрел лихорадочный характер.

Выражаясь на жаргоне экономистов, произошел «перегрев» системы. За двенадцать месяцев с

июля I97

года реальный валовой внутренний продукт в странах Организации экономического

сотрудничества и развития вырос на 7)5%)

реальное промышленное производство — наю%.

Историки, помнившие, как закончился великий бум середины Викторианской эпохи, должно быть,

удивлялись, почему эта система не пошла вразнос. Они имели на то основания, хотя я не думаю,

что кто-либо предсказывал резкий спад, произошедший в 1974 году, поскольку, хотя валовой

национальный продукт развитых индустриальных стран действительно резко упал (впервые после

войны), люди все еще оперировали понятиями 1929 года в отношении экономических кризисов и

не видели в этом признаков катастрофы. Как обычно, первой реакцией потрясенных со-

временников стали поиски неких особых причин резкого прекращения подъема, «нагромождения

непре, инадениых ж удач, лоследствия которых наложи-лксь на определенные ошибки, коих

можно было избежать», цитируя ОЭСР (McCmcken, 1977, Р- *4)- Более простодушные считали

главной причиной зла нефтяных шейхов ОПЕК. Историкам, относящим основные изменения в

конфигурации мировой экономики на счет невезения и непредвиденных случайностей, которых

можно было избежать, следует пересмотреть свои взгляды. Дело в том, что мировая экономика не

восстановила своего роста после этого краха. Эпоха закончилась. Десятилетиям после 1973 года

суждено было снова стать кризисными.

«Золотая эпоха» утратила свою позолоту. Тем не менее она, безусловно, начала и в большой

степени осуществила самую яркую, быструю и всеобъемлющую революцию в развитии мировых

событий, чему имеются исторические свидетельства. К этому мы теперь и обратимся.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Социальная революция 1945—1990 годов

ЛИЛИ: Бабушка рассказывала нам о депрессии. Ты тоже можешь прочитать об этом.

РОЙ: Нам все время говорят, что мы должны радоваться, имея еду и все такое, потому что в

тридцатые годы люди голодали и не имели работы.

БЕККИ: У меня никогда не было депрессии, так что она меня совсем не волнует.

РОЙ: После того что мы услышали, не хстел бы я жить в то время. БЕККИ: Но ведь ты и не

живешь в то время.

Studs Terkel, «Hard Times» (1970, p. 22—23)

Когда [генерал де Голль] пришел к власти, во Франции был миллион телевизоров (...) Когда он

ушел в отставку, их было десять миллионов (...) Государство— это всегда шоу-бизнес. Но

вчерашнее театральное государство было совсем другим, чем телевизионное государство

сегодняшнего дня.

Regis Debray (i994, p. 34)

Если люди сталкиваются с тем, к чему не были подготовлены опытом прошлой жизни, то ищут

слова для обозначения этого неизвестного явления, даже когда не могут ни классифицировать, ни

понять его. Какое-то время в третьей четверти двадцатого века это происходило с некоторыми

западными интеллектуалами. Ключевым словом стала маленькая приставка «после-», в основном

используемая в своей латинизированной форме «пост-» перед любым из многочисленных

терминов, в течение нескольких поколений применявшихся для обозначения ментальной

территории двадцатого века. Мир и его актуальные составляющие стали постиндустриальными,

постимперски-

Социалъная революция 1945—1990 годов 311

ми, постмодернистскими, постструктуралистскими, постмарксистскими, постгутенберговскими и

т. п. Так же как и похороны, эти приставки официально признавали смерть, не означая никакой

согласованности и уверенности в вопросе о природе жизни после смерти. Именно в таком виде

самое бурное, драматичное и всеобъемлющее социальное преобразование в истории человечества

достигло сознания современников. Это преобразование и является предметом настоящей главы.

Новизна этого преобразования заключается в его быстроте и всемирном характере. Правда,

развитые страны мира, т. е. центральная и западная часть Европы и Северной Америки, уже

долгое время жили в мире постоянных изменений, технических преобразований и культурных

новшеств. Для них революционные преобразования означали ускорение и интенсификацию дви-

жения, к которому они в принципе успели привыкнуть. В конце концов, жители Нью-Йорка

середины 1930-х годов уже могли видеть небоскреб, «Эмпайр стейт билдинг» (i934), остававшийся

самым высоким зданием в мире вплоть до 1970-х годов, да и тогда его рекорд был превзойден

лишь на скромные тридцать метров. Даже в развитых странах потребовалось некоторое время для

того, чтобы заметить, и еще более длительный период, чтобы оценить, масштаб изменений,

вызванных переходом количественного материального роста в качественные сдвиги в жизни

людей. Однако для большей части земного шара эти изменения стали не только стремительными,

но и сейсмическими. Для 8о% человечества средневековье закончилось внезапно в 1950-6 годы,

хотя осознание этого пришло не раньше 19бо-х годов.

Во многом те, кто жил в эпоху этих преобразований, сразу не могли осознать всего их значения,

поскольку ощущали их постепенно, так как изменения в жизни отдельных людей, какими бы

резкими они ни были, не воспринимаются как революционные. Разве решение сельских жителей

искать работу в городе означало для ни,: более кардинальное преобразование, чем для граждан

Великобритании или Германии во время двух мировых войн решение поступить в армию или на

работу в какой-нибудь отрасли военной экономики? Изначально они не собирались менять свой

образ жизни навсегда, даже если в результате это и произошло. Глубину изменений можно

оценить, лишь глядя на прошедшую эпоху через призму лет. Подобные изменения смог оценить

автор этих строк, сравнив Валенсию начала igSo-x годов с Валенсией 1950-х, когда он побывал

там впервые. Как был растерян сицилийский крестьянин, местный Рип Ван Винкль (бандит,

находившийся в тюрьме с середины 1950-х годов), когда он вернулся в окрестности Палермо,

ставшего неузнаваемым в результате разрастания городской недвижимости. «Там, где раньше

росли виноградники, теперь одни палаццо»,-—сказал он мне, недоверчиво покачав головой. В

действительности быстрота изменений была такова, что исторические периоды можно было

измерять даже меньшими отрезками вре-

312 «Золотая эпоха»

мени. Менее десяти лет (1962—1971) отделяло тот Куско, в котором за пределами города

большинство индейских мужчин все еще носили традиционную одежду, от Куско, в котором

значительная их часть одевалась в чало, т. е. по-европейски. В конце 1970-х годов владельцы

ларьков на продуктовом рынке в мексиканской деревне уже производили расчеты с помощью

японских карманных калькуляторов, о которых в начале десятилетия здесь еще не знали.

Нет такого способа, которым бы читатели (еще не старые и достаточно мобильные, чтобы

наблюдать подобное движение истории начиная с 1950-х годов) могли повторить свой опыт, хотя

уже с 19бо-х годов, когда молодые жители Запада обнаружили, что путешествовать по странам

третьего мира не только возможно, но и модно, для того чтобы наблюдать за мировыми преоб-

разованиями, не нужно было ничего, кроме пары любопытных глаз. Но историки не могут

довольствоваться плодами воображения и рассказами, какими бы красочными и подробными они

ни были. Им требуются точные определения и расчеты.

Наиболее ярким и имевшим далеко идущие последствия социальным изменением второй

половины двадцатого века, навсегда отделившим нас от прошлого мира, явилось исчезновение

крестьянства, поскольку начиная с эпохи неолита большинство человеческих существ жили за

счет обрабатывания земли, скотоводства и рыболовства. На протяжении большей части два-

дцатого века крестьяне и фермеры оставались значительной частью работающего населения даже

в промышленно развитых странах, за исключением Великобритании. В 193<>е годы, когда автор

этих строк был студентом, отсутствие признаков постепенного исчезновения крестьянства еще

служило аргументом против предсказания Карла Маокса о его исчезновении. Накануне Второй

мировой войны существовала лишь одна промышленно развитая страна, помимо Великобритании,

где в сельском хозяйстве и рыболовстве было занято менее 2о% населения. Этой страной была

Бельгия. Даже в Германии и США, величайших индустриальных державах, где число сельских

жителей действительно постоянно сокращалось, оно все еще составляло около четверти всего

населения; во Франции, Швеции и Австрии—от 35 до 40%. Что касается отсталых аграрных стран

Европы—например, Болгарии и Румынии,— то там около четырех из каждых пяти жителей

обрабатывали землю.

Рассмотрим то, что произошло в третьей четверти двадцатого века. Возможно, не так уж и странно, что

к началу igSo-x годов из каждых ста британцев или бельгийцев сельским хозяйством занимались менее

трех человек, так что среднему британцу в повседневной жизни было гораздо легче столкнуться с

человеком, который некогда обрабатывал землю в Индии или Бангладеш, чем с фермером из

Соединенного Королевства. Численность сельского населения США снизилась до такого же

соотношения, но, учитывая устойчивость этой тенденции, данное обстоятельство было не столь

удивительно, как тот

Социальная революция 1945—*990 годов 3-1-3

факт, что эта тонкая прослойка была в состоянии обеспечить США и остальной мир огромными

запасами продовольствия. Мало кто в 4о-е годы двадцатого века ожидал, что к началу igSo-x годов

не останется ни одной страны к западу от «железного занавеса», в которой в сельском хозяйстве

было занято более ю% населения, за исключением Ирландской Республики (где эта цифра была

лишь немного выше), Испании и Португалии. Однако тот факт, что в Испании и Португалии число

людей, занятых в сельском хозяйстве, в 1950 году составлявшее почти половину населения, через

тридцать лет уменьшилось до 14,5

17,6% соответственно, говорит сам за себя. После 1950 года за

двадцать лет крестьянство в Испании сократилось вдвое, то же самое произошло в Португалии за

двадцать лет после 1960 года (ILO, 1990, Table 2А; РАО, 1989).

Эти цифры впечатляют. В Японии, например, число фермеров уменьшилось с 52,4% в 1947 году

до 9% в 1985. В Финляндии (возьмем реальную историю, известную автору) девушка, родившаяся

в семье фермера, которая в первом браке тоже была женой фермера и трудилась вместе с ним на

земле, смогла задолго до достижения среднего возраста стать интеллектуал кой, свободной от

национальных предрассудков, и сделать политическую карьеру. Зимой 1940 года, когда ее отец

погиб во время войны с Россией, оставив жену и ребенка жить за счет принадлежащего им

фермерского хозяйства, 57% финнов являлись фермерами и лесорубами. Когда ей исполнилось

сорок пять, их осталось менее ю%. В подобных обстоятельствах вполне естественно, что многие

финны, начав с крестьянского труда, заканчивали свой путь совершенно иначе.

Предсказание Маркса, что индустриализация уничтожит крестьянство, наконец явно воплощалось

в жизнь в странах с бурно развивающейся промышленностью, однако резкое уменьшение

населения, занятого в сельском хозяйстве в отсталых странах, было совершенно неожиданным. В

то время когда полные надежд молодые члены левых партий цитировали Мао Цзэдуна,

говорившего о победе революция в результате борьбы миллионов сельских тружеников против

окружавших их городских цитаделей, эти миллионы покидали свои деревни и переселялись в

город. В Латинской Америке за двадцать лет число крестьян сократилось вдвое в Колумбии

(1951—1973), Мексике (1960—1980) и немного меньше в Бразилии (1960—1980). Примерно на

две трети оно снизилось в Доминиканской Республике (1960—1981), Венесуэле (i

6i—1981) и на

Ямайке (1953—1981). Во всех этих странах, за исключением Венесуэлы, в конце Второй мировой

войны крестьяне составляли половину или даже абсолютное большинство всего занятого

населения. Однако уже в i97O-e годы в Латинской Америке (за вычетом карликовых государств

вокруг Панамского перешейка и Гаити) не осталось ни одной страны, где крестьяне не составляли

бы меньшинства. Сходной была ситуация и в государствах исламского мира. Только за тридцать с

небольшим лет в Алжире доля крестьян-

314

•<3олотая эпоха*

ского населения сократилась с 75 ДО 2о%, в Тунисе—с 68 до 23%. В Марокко за десять лет

(1971—1982) крестьяне перестали составлять большинство населения, хотя их число уменьшилось

не столь резко. В Сирии и Ираке в середине 195°~

годов крестьяне все еще составляли половину

населения. В течение последующих двадцати лет в Сирии это количество сократилось вдвое, в

Ираке—более чем на треть. В Иране число сельского населения с 55% в середине 1950-х годов

упало до 29 % к середине ipSo-x.

Между тем крестьяне аграрных стран Европы тоже прекращали обрабатывать землю. К1980 году

даже старейшие оплоты крестьянского земледелия на востоке и юго-востоке этого континента

имели не более трети рабочей силы, занятой в сельском хозяйстве (Румыния, Польша, Югославия,

Греция), а некоторые и значительно меньше — в частности, Болгария (16,5% в 1985 году). Лишь

одна цитадель крестьянства оставалась в окрестностях Европы и Ближнего Востока—Турция, где

количество крестьян сократилось, однако в середине 1980-х годов все еще составляло абсолютное

большинство.

Только в трех регионах земного шара по-прежнему преобладали поля и деревни: в Африке к югу

от Сахары, в Южной и Юго-Восточной Азии и Китае. Лишь в этих регионах все еще можно было

найти страны, которые сокращение крестьянства явно обошло стороной и где оно на протяжении

бурных десятилетий оставалось стабильной частью населения — более 90% в Непале, около 70 %

в Либерии, около 6о % в Гане и даже (что удивительно) примерно 70% в Индии после двадцати

пяти лет независимости. Правда, к 1981 году число крестьян здесь немного уменьшилось (66,4%).

Хотя эти регионы с преобладающим сельским населением все еще составляли половину

человечества, даже в них под напором экономических инноваций начали происходить раз-

рушительные изменения. Крепкий аграрный массив Индии был окружен странами, крестьянское

население которых быстро уменьшалось: Пакистаном, Бангладеш и Шри-Ланкой, где крестьяне

давно уже перестали составлять большую часть населения, так же как в 1980-6 годы в Малайзии,

на Филиппинах и в Индонезии и, конечно, в новых индустриальных государствах Восточной

Азии—на Тайване и в Южной Корее, где еще в 1961 году в сельском хозяйстве было занято более

6о % населения. Кроме того, в Африке преобладание крестьянства в нескольких южных странах в

определенном отношении являлось иллюзией. Сельское хозяйство, в котором большей частью

были заняты женщины, составляло лишь видимую сторону экономики, которая на самом деле

держалась на денежных переводах от мужчин, мигрировавших в города с белым населением и в

шахты, расположенные на юге.

Странность этого массового тихого исхода с земли на самой большой в мире материковой

территории и еще больше на ее островах * заключается в том,

* Около трех пятых всей суши земного шара, не считая ненаселенного материка Антарктики.

Социальная революция 1945 — *99° годов

что он только отчасти явился следствием технического прогресса, во всяком случае в бывших

аграрных регионах. Как мы уже видели (см. главу 9), про-мышленно развитые страны, за одним

или двумя исключениями, превратились в главных поставщиков сельскохозяйственной продукции

на мировой рынок, причем это происходило на фоне постоянного сокращения их сельского

населения, порой составлявшего крайне малую долю всех работающих. Такой эффект достигался

за счет небывалых капиталовложений в производство. Наиболее наглядно это проявлялось в том

количестве оборудования, которое фермер в богатых и развитых странах имел в своем

распоряжении. Подобное положение дел воплотило в жизнь самые смелые мечты о сплошной

механизации сельского хозяйства, вдохновлявшие символических трактористов в распахнутых на

мускулистой груди рубашках, улыбавшихся с пропагандистских плакатов молодой республики

Советов. Советское сельское хозяйство, увы, не смогло дожить до реализации этих замыслов. Не

столь заметными, но в равной мере значимыми стали все более впечатляющие достижения

сельскохозяйственной химии, биотехнологии и селективного улучшения пород животных.

Обладая подобными достижениями, сельское хозяйство больше не нуждалось ни в рабочих руках,

без которых раньше нельзя было собрать урожай, ни в большом числе постоянных фермерских

семей и их работников. А там, где они требовались, в результате развития транспорта отпала

необходимость их постоянного проживания в деревне. Так, в 1970-6 годы скотоводы Пертшира

(Шотландия) нашли более выгодным приглашать стригалей из Новой Зеландии на короткий сезон

стрижки, который, естественно, не совпадал с сезоном стрижки в Южном полушарии.

Бедные регионы мира сельскохозяйственная революция тоже не обошла стороной, хотя

проявилась она здесь и в меньшей степени. Конечно, если бы не ирригация и не «зеленая

революция» * (хотя отдаленные последствия и того и другого непредсказуемы), огромные

территории Южной и Юго-Восточной Азии не смогли бы прокормить свое быстро

увеличивающееся население. Однако в целом страны третьего мира и часть стран «второго мира»

(включая социалистические) больше не могли прокормить сами себя, не говоря уже о

производстве излишков, ожидаемом от аграрных стран. В лучшем случае они могли

сосредоточиться на выращивании специализированных экспортных культур для рынков развитых

стран. При этом их крестьяне, когда они не покупали дешевых излишков экспортных продуктов с

Севера, продолжали обрабатывать землю старым ручным способом. Не существовало веских

причин, по которым они должны были оставить сельское хозяй-

* Систематическое внедрение в странах третьего мира новых сортов высокоурожайных культур, выращенных по специально

разработанным методикам, в основном ведет начало с 19бо-х годов.

3i6

«Золотая эпоха»

ство, где требовался их труд, за исключением, возможно, демографического взрыва, последствием

которого, как правило, становится истощение земли. Однако те регионы, в которых наблюдался

отток крестьянства, как правило, были малонаселенными (как в Латинской Америке) и зачастую

имели открытые границы, к которым небольшая часть сельского населения мигрировала в

качестве скваттеров и свободных поселенцев, зачастую создавая политическую основу для

повстанческих движений (как произошло в Колумбии и Перу). Напротив, азиатские регионы, в

которых крестьянство обеспечивало себя лучше всего, возможно, являлись самой густонаселенной

зоной в мире с плотностью населения от 250 до 2ооо человек на квадратную милю (средняя цифра

для Южной Америки — 42,5 человека на квадратную милю).

Отток населения из сельской местности означает его приток в город. Мир во второй половине

двадцатого века стал урбанизированным, как никогда ранее. К середине lySo-x годов 42 % его

населения жило в городах и, если бы не огромное количество крестьян в Китае и Индии,

составлявших три четверти всего сельского населения Азии, городское население земного шара

превысило бы размеры сельского (Population, 1984, р. 214}. Но даже в традиционных аграрных

центрах люди перебирались из деревень в города, особенно в большие. С1960 по 1980 год

городское население Кении удвоилось и к 1980 году достигло 14,2%; при этом почти шесть из

каждых десяти городских жителей теперь жили в Найроби, в то время как двадцать лет назад их

было только четверо из десяти. В Азии многомиллионные города разрастались как на дрожжах,

особенно столицы. Сеул, Тегеран, Карачи, Джакарта, Манила, Нью-Дели, Бангкок —население

этих столиц в 1980 году насчитывало от 5 ДР 8,5 миллиона жителей, а к 2ооо году ожидалось

увеличение до го—13 миллионов (в 1950 году население ни одной из них, кроме Джакарты, не

превышало 1,5 миллиона) (World Resources, 1986]. Фактически самые большие городские

агломерации в конце ipSo-x годов находились в странах третьего мира: Каир, Мехико-Сити, Сан-

Паулу и Шанхай, население которых исчислялось восьмизначными цифрами. Как ни

парадоксально, но в то время как развитые страны оставались гораздо более урбанизированными,

чем отсталые (за исключением некоторых частей Латинской Америки и исламской зоны), их

собственные гигантские города постепенно размывались. Они достигли своего расцвета в начале

двадцатого века, до того как переселение на окраины и в пригороды не стало набирать скорость и

старые центры больших городов по вечерам не начали напоминать опустевшие муравейники,

когда рабочие, владельцы магазинов и искатели развлечений расходились по домам. В то время

как с 1950 года за тридцать лет население Мехико увеличилось почти в пять раз, Нью-Йорк,

Лондон и Париж медленно сползали к нижнему краю списка самых больших столиц мира.

Социальная революция 1945 — *990 годов

Однако странным образом старый и новый мир постепенно шли навстречу друг другу. Типичный

«большой город» развитого мира состоит из связанных между собой городских поселений,

сходящихся главным образом в центре или в административном и деловом районах, которые легко

узнать с воздуха по высотным зданиям и небоскребам, за исключением мест, где, как в Париже,

строительство таких зданий не разрешено ". Их взаимосвязь, а также сокращение общественных

средств передвижения под натиском частных автомобилей продемонстрировала начавшаяся в

19бо-х годах новая революция в общественном транспорте. Никогда, начиная со строительства

первого трамвая и первых линий метро в конце девятнадцатого века, не было построено так много

новых тоннелей и скоростных систем сообщения с пригородами—это происходило повсеместно,

от Вены до Сан-Франциско, от Сеула до Мехико. В то же самое время продолжался отток из

старых центров городов, поскольку в большинстве пригородных районов создавались свои собст-

венные торговые и развлекательные центры по образцу американских торговых пассажей.

С другой стороны, большие города в странах третьего мира, отдельные части которых тоже

связывали воедино системы общественного транспорта (обычно устаревшего и плохо

выполнявшего свою функцию), а также множество разбитых частных автобусов и маршрутных

такси, являлись разобщенными и лишенными четкой структуры. Это происходило потому, что

упорядочить жизнь го или 2о миллионов человек крайне сложно, особенно если добрая половина

составляющих эти города кварталов прежде была барачными поселками, основанными на

пустырях группами скваттеров. Население таких городов может тратить несколько часов в день на

поездку до места работы и обратно (поскольку постоянная работа для них очень важна), а также

совершать столь же долгие путешествия к местам публичных зрелищ, например на стадион

«Маракана» ''двести тысяч мест), где жители Рио-де-Жанейро поклоняются божеству под

названием «футбол». В целом же крупные города Старого и Нового Света все больше становились

скоплениями номинально или, как в случае Запада, зачастую официально автономных районов

(правда, на процветающем Западе на окраинах городов было гораздо больше зелени, чем на

перенаселенных и нищих Востоке и Юге). В то время как в трущобах и барачных поселках люди

жили в соседстве с крысами и тараканами, нейтральная полоса между городом и деревней в

странах развитого мира была заселена дикой фауной: ласками, лисами и енотами.

* Подобные высокие здания (естественное следствие высоких цен на землю в центральных районах) до 195О-х годов были

крайне редки. Нью-Йорк фактически являлся единственным исключением. Их распространение началось с igfco-x годов, и даже

в таком малоэтажном и децентрализованном городе, как Лос-Анджелес, был воздвигнут высотный деловой центр.

318 «Золотая эпоха»

Почти столь же стремительным, как и упадок крестьянства, но затронувшим гораздо большее

количество населения земного шара, стал рост числа профессий, требовавших среднего и высшего

образования. Всеобщее начальное образование было целью фактически всех правительств, так что

к концу 1980-х годов только самые честные или самые отсталые государства осмеливались

признаться, что у них половина населения является неграмотной, и лишь десять стран (все они, за

исключением Афганистана, находятся в Африке) были готовы признать, что писать и читать могут

менее 20 % их населения. В результате грамотность резко увеличилась, особенно в странах, где у

руководства находились коммунисты, чьи достижения в этом отношении были, безусловно,

наиболее впечатляющи, даже несмотря на то, что заявления о «ликвидации» неграмотности в

небывало короткие сроки иногда звучали чересчур оптимистично. Однако независимо оттого,

была или нет полностью ликвидирована неграмотность населения, желание учиться в средних и

особенно в высших учебных заведениях многократно увеличилось, как и число их студентов.

Этот взрывообразный рост был особенно разителен в университетском образовании, поскольку до

сих пор ничего подобного не наблюдалось ни в одной стране, за исключением США. До Второй

мировой войны даже в Германии, Франции и Великобритании—трех наиболее развитых и

образованных странах с населением, в сумме составлявшим 150 миллионов, число студентов

университетов не превышало 150 тысяч, что составляло o,i% их населения. Однако к концу 198о-х

годов во Франции, Федеративной Республике Германии, Италии, Испании и СССР число

студентов исчислялось миллионами (если брать только европейские страны), не говоря уже о

Бразилии, Индии, Мексике и Филиппинах и, конечно, США, которые первыми ввели у себя

массовое обучение в колледжах. К этому времени в странах, заботившихся о повышении

образованности своего населения, студенты составляли более 2,5% всего населения, а иногда даже

более з %- Стало обычным явлением, что до 2о % молодых людей и девушек в возрасте от

двадцати до двадцати четырех лет получали систематическое образование. Даже в наиболее

консервативных в академическом отношении странах, Великобритании и Швейцарии, это ко-

личество увеличилось до 1,5%. Более того, самые большие студенческие сообщества появились в

экономически далеко не процветающих странах: Эквадоре (з,2%), на Филиппинах (2,7%) и в Перу

(2%).

Это явление было не только новым, но и неожиданным. «Наиболее поразительный факт, который

стал нам известен в результате исследований, проведенных среди студентов университетов

Южной Америки,— это то, что их так мало» (Liebman, Walker, Glazer, 1972, p. 35), писали тогда

американские уче-

Социальная революция 1945—*99О годов 3-1-9

ные, убежденные, что здесь повторяется базовая европейская модель элитного высшего

образования, и не замечая того, что число студентов увеличивалось примерно на 8% в год. Лишь в

1960-6 годы стало очевидно, что студенты в социальном и политическом отношении представляют

собой гораздо более серьезную силу, чем когда-либо раньше. В 1968 году подъем студенческих

радикальных выступлений по всему миру говорил громче, чем любая статистика, и их уже нельзя

было недооценивать. С 1960 по 1980 год в развитых странах Европы число студентов в основном

увеличилось в з—4 раза, за исключением тех государств, где оно увеличилось в 4—5 раз, как в

Федеративной Республике Германии, Ирландии и Греции, в 5—7 раз, как в Финляндии, Исландии,

Швеции и Италии, и в j—9 раз, как в Испании и Норвегии (Bwloiu, Unesco, 1983, р- 62— 6з). На

первый взгляд казалось странным, что в социалистических странах, несмотря на их заявления о

массовом образовании, приток студентов в университеты был не столь заметен. В Китае

наблюдалось совсем иное. Великий кормчий фактически упразднил высшее образование во время

«культурной революции» (1966—1976). Поскольку в 1970—i98o-e годы трудности

социалистической системы росли, она все больше отставала от Запада и в этой области. В Венгрии

и Чехословакии людей, получивших высшее образование, было меньше, чем в любом

европейском государстве.

Но так ли уж это странно, если вдуматься? Небывалый подъем высшего образования, который к

началу igSo-x годов обеспечил по крайней мере семь стран более чем ста тысячами

преподавателей университетского уровня, произошел благодаря возросшим потребностям

общества, которые социалистическая система не была готова удовлетворить. Правительствам и

планирующим органам стало очевидно, что современная экономика нуждается в гораздо большем

количестве администраторов, учителей и технических специалистов, чем раньше, которых нужно

где-то обучать, но университеты и институты по сложившейся веками традиции продолжали

готовить государственных служащих и специалистов привычных профессий. Однако хотя общая

демократизация жизни способствовала значительной экспансии высшего образования, резкий рост

числа желающих поступить в высшие учебные заведения намного превышал то, что могло

предусмотреть рациональное планирование.

На самом деле там, где семьи имели выбор и возможности, они старались дать своим детям

высшее образование, поскольку оно, пожалуй, являлось самым надежным способом обеспечить их

стабильным доходом, а также, помимо всего прочего, и более высоким социальным статусом.

Среди студентов, опрошенных американскими исследователями в середине 19бо-х годов в раз-

личных странах Латинской Америки, от 79 Д° 95% были убеждены, что высшее образование даст

им возможность в течение десяти лет перейти на более высокий социальный уровень, и от 2i до 38

% студентов считали, что это даст

«Золотая эпоха-.

им более высокий экономический статус, чем у их семей (Liebman, Walker, Glazer, 1972).

Безусловно, высшее образование обеспечило бы им более высокий доход по сравнению с теми,

кто не имел высшего образования. В странах с низким уровнем образования, где диплом

гарантировал место в государственном аппарате, а вместе с этим власть, влияние и возможности

финансовых махинаций и вымогательства, он мог стать ключом к реальному богатству.

Разумеется, большинство студентов были выходцами из семей, более обеспеченных, чем основная

часть населения (какие еще родители могли позволить себе платить за обучение молодых людей

трудоспособного возраста?), но не обязательно богатых. Часто жертвы, которые приносили

родители, были весьма ощутимы. Корейское образовательное чудо, как говорили, было построено

на спинах коров, проданных мелкими фермерами для того, чтобы обеспечить своим детям

возможность попасть в уважаемые и привилегированные ряды учащихся (за восемь лет — с 1975

° I9&3 год количество корейских студентов выросло с о,8% почти до з% всего населения).

Каждый, кто первым в истории семьи поступил в университет на дневное отделение, легко поймет

их мотивации. Подъем благосостояния в «золотую эпоху» дал возможность бесчисленным семьям

среднего достатка (конторским служащим, государственным чиновникам, лавочникам, мелким

бизнесменам, фермерам, даже процветающим квалифицированным рабочим) оплачивать дневное

обучение своих детей. Западные «государства всеобщего благоденствия», начав с субсидий,

которые США предоставляли с 1945 года студентам из числа бывших военнослужащих, в той или

иной форме обеспечивали значительную помощь студентам, хотя большинство их все же ожидала

довольно скромная жизнь. В демократических государствах и странах с эгалитарными традициями

отчасти признавалось право выпускников средних школ поступать в высшие учебные заведения,

причем во Франции запрещение дискриминации при поступлении в государственный университет

было закреплено конституцией в iggi году (чего не существовало в социалистических странах).

Когда юноши и девушки хлынули в высшие учебные заведения (за исключением США, Японии и

нескольких других стран, университеты являлись преимущественно государственными, а не

частными учреждениями), государства стали увеличивать число новых высших учебных

заведений. Наиболее интенсивно это происходило в 19?о-е годы, когда число университетов в

мире увеличилось более чем в два раза *. Новые независимые государства, бывшие колонии,

число которых многократно увеличилось в 19бо-е годы, настаивали на своих собственных высших

учебных заведениях как символах независимости, как они настаивали на собственной армии,

авиалиниях и государственном флаге.

* В социалистическом мире этот процесс по-прежнему был менее интенсивным.

Социальная революция 1945 — *99О годов

Множество молодых мужчин и женщин, а также их педагогов, исчисляемое миллионами или, по

крайней мере, сотнями тысяч, во всех государствах, кроме самых малых или крайне отсталых, все

больше концентрируясь в крупных и часто изолированных университетских городках, стали новым

важным фактором как культурной, так и политической жизни. Они обменивались идеями и опытом,

преодолевая границы государств, и обладали большими возможностями, чем государства со всеми их

средствами коммуникации. Как показали 1960-6 годы, студенческие сообщества являлись не только

политически радикальными и взрывоопасными, но особенно эффективными в осуществлении