Хобсбаум Эрик. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914-1991)

Подождите немного. Документ загружается.

выражения политического и социального недовольства не только на национальном, но и на

международном уровне. В диктаторских странах они обычно были единственными группами граждан,

способными к коллективным политическим действиям. Немаловажен факт, что в то время когда

количество студентов в других латиноамериканских странах увеличивалось, их число в Чили после

прихода к власти в 1973 году военного диктатора Пиночета резко уменьшилось с 1,5 до i,i% населения.

И если во время «золотой эпохи» (начавшейся после 1945 года) был хоть один период, благоприятный

для мирового восстания, о котором с 1917

°Д

мечтали революционеры, им, без сомнения, стал 1968

год. В это время студенческие волнения происходили по всему миру: от США и Мексики до

социалистических Польши, Чехословакии и Югославии. Значительным стимулом для них послужили

беспрецедентные массовые студенческие волнения в мае 1968 года в Париже — эпицентре евро-

пейской студенческой смуты. Им было далеко до революции, хотя они и представляли собой гораздо

более значительное явление, чем «психодрама» или «уличный театр», как их называли отрицательно

относившиеся к ним наблюдатели старшего поколения. Кроме того, 1968 год был знаменателен как год

окончания эпохи генерала де Голля во Франции, эпохи президентов-демократов в США, год краха

надежд ка возможность либерального коммунизма в коммунистических государствах Центральной

Европы и как начало новой эпохи в мексиканской политике (когда не последовало никакой реакции

правительства на массовое убийство студентов в Тлателолко).

Причина, по которой студенческие выступления 1968 года (продолжившиеся в 1969 и 1970 годах) не

только не вызвали революций, но даже не создали повода думать, что они могут произойти,

заключалась в том, что студенты, какими бы они ни были организованными и сплоченными, не могли

совершить революцию в одиночку. Их политическая сила заключалась в их способности действовать в

качестве сигнала и детонатора для более многочисленных, но не столь легко воспламеняемых

социальных групп. Начиная с 19бо-х годов им иногда это удавалось. Они инициировали мощные

волны забастовок во Франции и Италии в 1968 и 1969 годах, однако после двадцати лет

беспрецедентного улучшения условий жизни рабочих в странах, где отсутст-

322

«Золотая эпоха*

вовала безработица, революция являлась последним, о чем думали пролетарии. Только в начале

i98o-x годов (однако и тогда это происходило в недемократических странах — Китае, Южной

Корее и Чехословакии) студенческие волнения, казалось, реализовали свой потенциал для

революционного взрыва или, по крайней мере, заставили правительства считать их настолько

серьезной угрозой для государства, что потребовалась демонстрация их массового уничтожения,

как на площади Тяньаньмэнь в Пекине. После крушения великих надежд 1968 года некоторые

радикалы студенческих движений предпринимали попытки совершить революцию с помощью

небольших террористических групп, однако, хотя такие инициативы и получили довольно боль-

шой общественный резонанс (этим достигнув по крайней мере одной из своих главных целей), они

редко имели какие-либо серьезные последствия. Там, где возникала такая угроза, они довольно

быстро подавлялись властями. В 19/о-е годы с невиданной жестокостью, с систематическим

применением пыток это было продемонстрировано во время «грязных войн» в Южной Америке. В

Италии их подавление происходило путем подкупа и закулисных интриг. Единственными

значительными движениями, зародившимися в студенческой среде и продолжившими свое

существование, были баскская террористическая организация ЭТА и коммунистическая

крестьянская повстанческая группировка «Sendero Luminoso» («Сияющий путь») в Перу—

непрошеный подарок землякам от преподавателей и студентов университета Айакучо.

Однако без ответа остается важный вопрос: почему движение этой новой социальной группы,

единственное среди остальных новых и старых политических движений «золотой эпохи», выбрало

левый радикализм? Ведь даже националистические студенческие группировки вплоть до 198о-х

годов стремились вышить на своих красных знаменах изображения Маркса, Ленина или Мао.

Отчасти этот вопрос уводит нас за пределы социальной стратификации, поскольку студенчество

по определению является молодежной группой с определенными возрастными границами, так

сказать, временным привалом на жизненном пути человека. Кроме того, часть студенчества

составляло быстро растущее и непропорционально большое число женщин. Ниже мы поговорим о

развитии специфической молодежной культуры, связывавшей студентов с остальной молодежью,

а также о новом женском самосознании, вышедшем за рамки университетов. Группы молодежи, не

нашедшие себе пока места во взрослой жизни, являются традиционным средоточием высоких

идей, волнений и беспорядков, о чем знали еще ректоры средневековых университетов.

Революционные настроения более свойственны восемнадцатилетнему возрасту, чем

тридцатипятилетнему, о чем поколения буржуазных отцов предупреждали своих скептически

настроенных сыновей, а позднее и дочерей. Кстати, это мнение настолько укоренилось в западных

культурах, что правящие круги некоторых стран (большей частью католических) по обе

Социальная революция 1945—199® годов 3^3

стороны Атлантики старались полностью свести на нет студенческие выступления, вплоть до

вооруженного подавления, хотя те зачастую были лишь проявлением юношеской горячности.

Студенты университета Сан-Маркое в Лиме (Перу) «несли революционную вахту в

ультрамаоистских сектах, прежде чем выбрать солидную неполитическую профессию среднего

класса. При этом нормальная жизнь шла своим чередом в этой бедной стране» (Lynch, 1990)-

Мексиканские студенты вскоре поняли, что: а) государственный и партийный аппарат в основном

подбирает свои кадры из выпускников университетов и б) чем большую революционность они

проявляют в студенческие годы, тем лучшую работу им могут предложить после окончания

университета. Даже в респектабельной Франции имелись случаи, когда бывшие маоисты начала

1970-х годов впоследствии сделали блестящую карьеру на государственной службе.

И все же это не объясняет, почему массы молодых людей, находившихся на пути к гораздо более

перспективному будущему, чем было у их родителей и чем то, которое ожидало большинство

молодежи, не имевшей высшего образования, привлекал политический радикализм (хотя имелись

редкие исключения) *. Возможно, большое число студентов и не было радикальным, предпочитая

сосредоточиться на получении степеней, гарантировавших их будущее, однако они были менее

заметны, чем меньшая, но все же значительная часть политически активных студентов, особенно

когда она влияла на университетскую жизнь с помощью публичных акций, от граффити и

постеров на стенах до собраний, маршей и пикетов. Однако даже такая степень левой ра-

дикализации была новостью для развитых стран, хотя и не являлась таковой для отсталых и

зависимых государств. До Второй мировой войны огромное большинство студентов Центральной

и Западной Европы и Северной Америки были политически нейтральными или придерживались

правых взглядов.

Возможный ответ на этот вопрос кроется в резком увеличении численности студентов. Во

Франции в конце Второй мировой войны было менее юо тысяч студентов. К 1960 году их

количество превысило 2оо тысяч, а в течение следующих десяти лет увеличилось до 651 тысячи

(flora, p. 582; DeuxAns, 1990, р. 4)- (В течение этих десяти лет число студентов-гуманитариев

увеличилось почти в три с половиной раза, а число студентов, изучающих общественные науки,—

в четыре раза.) Самым скорым и прямым последствием стало возникновение неизбежной

напряженности между первым поколением студентов, стремительно влившимся в университеты, и

самими учебными заведениями, которые ни психологически, ни организационно, ни

интеллектуаль-

* Среди этих редких исключений—Россия, где, в отличие от других коммунистических стран Восточной Европы и Китая,

студенты не были влиятельной и даже заметной силой в годы разрушения коммунизма. Демократическое движение в России

описывалось как «революция сорокалетних», за которой наблюдала деполитизированная и деморализованная молодежь.

324

«Золотая эпоха»

но не были готовы к такому наплыву. По мере того как все больше молодежи получало

возможность учиться (во Франции в 1950 году студенты составляли 4% населения, а в 1970 году—

15)5%). поступление в университет перестало быть исключительной привилегией, которая сама по

себе уже являлась наградой, и студенты чувствовали себя все более вольно. Снятие прежних огра-

ничений, которые высшая школа налагала на молодых (и в основном небогатых) студентов,

вызывало все большее недовольство начальства. Недовольство университетских властей легко

переходило в недовольство власти вообще, что склоняло западных студентов к левым взглядам.

Поэтому не вызывает удивления, что 1960-6 годы стали десятилетием студенческих волнений. В

различных странах они усиливались благодаря особым обстоятельствам, например враждебному

отношению к войне во Вьетнаме в США (т. е. к военной службе), расовой дискриминации в Перу

(Lynch, p. 32—37), однако явление это было слишком широко распространенным, чтобы объяснять

каждый частный случай.

Тем не менее, в более общем смысле, эта новая студенческая прослойка находилась, так сказать,

под опасным углом по отношению к остальному обществу. В отличие от других ранее

появившихся классов и социальных групп, она не имела устойчивой ниши в обществе и

сложившейся модели отношения к нему. Разве можно было сравнивать новые армии студентов с

относительно малочисленными их довоенными количествами (в имевшей высокий уровень

образования Германии 1939 года было всего 40 тысяч студентов), когда студенческий период

являлся лишь начальной стадией в жизни среднего класса? Во многом само существование этой

новой прослойки вызывало вопросы об обществе, которое их породило, а от вопросов до критики

только один шаг. Как они вписывались в это общество? Что оно собой представляло? Сама

молодость студенческих сообществ, сама глубина возрастной пропасти между этими детьми

послевоенного мира и их родителями, которые помнили прошлое и могли сравнивать его с

настоящим, делали эти вопросы более острыми, а отношение молодежи более критическим. Ведь

недовольство молодых не могло нивелироваться сознанием того, что они живут во времена

поразительных улучшений, о которых их родители и не мечтали. Наоборот, они считали, что все

можно сделать по-другому и гораздо лучше, даже когда не знали, каким образом. Старшее

поколение, привычное к годам трудностей и безработицы, не ожидало такой массовой

радикализации в то время, когда экономических причин для нее в развитых странах было меньше,

чем когда-либо раньше. Взрыв студенческого недовольства возник на самом пике мирового

промышленного бума потому, что был направлен, пусть слепо и неосознанно, против того, что они

считали основной чертой этого общества, а не против того, что старое общество недостаточно

хорошо. Парадоксально, что толчок к новому радикализму, исходивший из прослойки, не

имевшей эконо-

Социальная революция 1$45 — *990 годов

мических причин для недовольства, стимулировал даже группы, привыкшие к объединению на

экономической основе, которые поняли, что могут спросить гораздо больше с нового общества,

чем раньше. Самым прямым следствием европейских студенческих выступлений стала волна

стачек рабочих, требовавших повышения заработной платы и улучшения условий труда.

III

В отличие от сельского населения и учеников колледжей, промышленный рабочий класс не

испытывал демографических потрясений вплоть до igSo-x годов, когда его численность стала

заметно сокращаться. Это вызывает удивление, принимая во внимание, как много разговоров о

«постиндустриальном обществе» ходило еще в 1950~

годы и сколь революционными были

преобразования в технологиях производства, большинство которых сокращало или вообще

исключало человеческий труд, а также учитывая, что политические партии и движения,

опиравшиеся на рабочий класс, начиная с 1970-х годов переживали период кризиса. Однако

широко распространенное мнение о том, что старый промышленный рабочий класс исчезает, не

подтверждалось статистикой, по крайней мере в мировом масштабе.

За исключением США, где число рабочих, занятых в промышленном производстве, начало

уменьшаться с 1965 года, а в ig/o-e годы этот процесс значительно ускорился, количественно

промышленный рабочий класс в «золотую эпоху» оставался стабильным даже в старых

промышленно развитых странах *, составляя примерно треть всего работающего населения.

Фактически в восьми странах из двадцати одной, входившей в Организацию экономического

сотрудничества и развития (ОЭСР) — клуб самых развитых стран, в период между 1960 и 1980-1*

и годами егс численность даже продолжала увеличиваться. Количество рабочих выросло и в

новых промышленных центрах некоммунистической Европы и затем оставалось стабильным до

1980 года. В Японии оно резко увеличилось, а затем оставалось на одном уровне в 1970-6 и 198о-е

годы. В коммунистических странах, где шла интенсивная индустриализация, особенно в

Восточной Европе, количество рабочих увеличивалось быстрее, чем когда-либо раньше, что

наблюдалось и в странах третьего мира, где также осуществлялась индустриализация,—в

Бразилии, Мексике, Индии, Корее и др. Одним словом, в конце «золотой эпохи» в мире имелось

гораздо большее число рабочих вообще и промышленных рабочих в частности, чем когда-либо

раньше. За очень малым исключением, таким как Великобритания, Бельгия и США, в 1970 году

рабочие составляли большую часть всего ра-

* Бельгии, Западной Германии, Великобритании, Франции, Швеции, Швейцарии.

2б

«Золотая эпоха»

ботающего населения, чем в 1890-6 годы в странах, где тогда началось резкое возникновение

многочисленных социалистических партий. Лишь в 8о-х и 9О-х годах двадцатого века мы можем

заметить признаки значительного сокращения числа рабочих.

Иллюзия исчезновения рабочего класса возникла вследствие изменений, произошедших внутри

него, а также в процессах производства, а не из-за демографического спада. Спад наблюдался в

старых промышленных отраслях производства, сложившихся в девятнадцатом и начале

двадцатого века; значение, которое эти отрасли имели в прошлом, зачастую символизируя инду-

стрию в целом, придавало этому процессу особый драматизм. Так, углекопов, количество которых

исчислялось сотнями тысяч, а в Великобритании даже миллионами, стало меньше, чем

выпускников университетов. Во всей сталелитейной промышленности США теперь было занято

меньше людей, чем в сети ресторанов «Макдоналдс». Даже если традиционные отрасли

промышленности и не исчезали, происходило их перемещение из старых в новые индустриальные

страны. Во все более широком масштабе мигрировали текстильная, швейная и обувная

промышленность. Число рабочих, занятых в текстильной и швейной промышленности в

Федеративной Республике Германии, упало более чем наполовину в период с 1964 no i?8o год. В

начале rgSo-x годов на каждые юо немецких рабочих в швейной промышленности Германии

приходилось 34 иностранных рабочих, хотя еще в 1966 году их было менее трех. Черная

металлургия и кораблестроение в центрах ранней индустриализации фактически исчезли, однако

развивались в Бразилии, Корее, Испании, Польше и Румынии. Старые индустриальные регионы

превратились в «пояс ржавчины»—термин, изобретенный в США в ig/o-e годы. Целые страны, на

ранних стадиях развития промышленности считавшиеся индустриальными центрами, как,

например, Великобритания, подверглись широкомасштабной деиндустриализации, превратившись

в музеи исчезнувшего прошлого, которое показывали туристам. Когда последние углекопы

исчезли из Южного Уэльса, где более 130 тысяч жителей в начале Второй мировой войны

зарабатывали себе этим на жизнь, оставшиеся старики спускались в пустые шахты, чтобы проде-

монстрировать туристам, как они когда-то трудились здесь в вечной темноте.

И даже в тех случаях, когда новые отрасли промышленности заменили старые, это были не совсем

те отрасли, зачастую не в тех местах и имеющие иную структуру. Именно это подразумевал

появившийся в igSo-e годы термин «постфордизм» *. Возникали огромные заводы с

производством конвейерного типа, появлялись города и регионы, где преобладала одна отрасль

* Это выражение, возникшее из попыток переосмысления анализа индустриального общества, сделанных левыми

экономистами, было введено в обиход Аланом Липицом, который позаимствовал термин «фордизм» у итальянского

мыслителя-марксиста Грамши.

Социальная революция 1945 — *990 годов

промышленности, например автомобили, как в Детройте и Турине. Местный рабочий класс

объединялся и сплачивался по месту проживания и работы. Это явление казалось типичным для

классической индустриальной эпохи. Несмотря на то что видимость здесь расходилась с

действительностью, в этом феномене содержалась более чем символическая правда. Там, где в

конце двадцатого века развивались старые промышленные структуры (что происходило в

процессе индустриализации в странах третьего мира и в социалистических экономиках, глубоко

увязших в фордизме), сходство с западным индустриальным миром, каким он был до Второй и

даже до Первой мировой войны, было очевидно, вплоть до появления влиятельных профсоюзов в

крупных промышленных центрах — таких как автомобильный Сан-Паулу или судостроительный

Гданьск. Точно так же объединенные союзы рабочих автомобильной и сталелитейной

промышленности возникали в результате массовых забастовок 1937 года, проходивших в тех

местах, где сейчас находится «пояс ржавчины» американского Среднего Запада. В отличие от

крупных фирм, производивших массовую продукцию, и больших заводов, доживших до i99°'

годов, хотя и подвергшихся модернизации, новые отрасли производства имели совершенно иную

структуру. Классические регионы «постфордизма» (например, Венето, Эмилия- Романья и

Тоскана в Северной и Центральной Италии) не имели больших промышленных городов, крупных

фирм, огромных заводов. Они представляли собой сеть предприятий от мелких мастерских до

средних (но высокотехнологичных) производств, разбросанных по маленьким городам и сельской

местности. Представители одной из крупнейших фирм в Европе предложили мэру Болоньи

разместить там одну из своих главных фабрик. Мэр* вежливо отклонил это предложение. Власти

его города и региона (процветающих, современных и, между прочим, коммунистических) знали,

как управлять социальной ситуацией в новой агропромышленной экономике. Пусть Турин и

Мигзн, считали они, занимаются проблемами промышленных мегаполисов.

Тем не менее в конечном итоге (что стало очевидным в igSo-e годы) рабочий класс все-таки пал

жертвой новых технологий, особенно неквалифицированные и полуквалифицированные мужчины

и женщины, работавшие на поточных линиях, которых легче всего можно было заменить

автоматами. После того как десятилетия глобального бума в производстве — 195°-

19бо-е годы

— уступили место эпохе мировых экономических трудностей 1970-х и 198о-х годов,

промышленное производство никогда уже не выросло до прежнего уровня, при котором число

рабочих увеличивалось даже при внедрении новых технологий (см. главу 14)- Экономический

кризис начала i98o-x годов впервые за сорок лет возродил в Европе массовую безработицу.

* Он сам мне об этом рассказывал.

«Золотая эпоха>-

В некоторых недальновидных странах этот кризис вызвал настоящий промышленный холокост.

Великобритания Б 1980—1984 годах потеряла 25% своей обрабатывающей промышленности. В

период с 1973 по конец igSo-x годов общее число рабочих, занятых на производстве в шести

индустриальных странах Европы, уменьшилось на j миллионов или примерно на четверть, по-

ловина из которых в период с 1979 по 1983 год лишилась работы. К концу igSo-x годов, когда

полным ходом шел процесс увеличения числа трудящихся в новых индустриальных центрах, доля

рабочих, занятых на производстве в старых промышленных центрах Запада, составляла примерно

четверть от всех гражданских профессий (в США к тому времени их количество было гораздо

ниже 2о%) (Bairoch, 1988). Это очень сильно отличалось от старой марксистской мечты о

постепенном превращении населения земного шара в пролетариат по мере развития

промышленности, до тех пор пока рабочие не станут большинством. За исключением редчайших

случаев, из которых Великобритания была наиболее известным, промышленный рабочий класс

всегда составлял меньшинство работающего населения. Однако кризис рабочего класса и его

движений, особенно в старом индустриальном мире, стал очевиден задолго до того, как вопрос о

его серьезном упадке встал в мировом масштабе.

Это был кризис не рабочего класса, а его сознания. В конце девятнадцатого века (Эпоха империй,

глава з) далеко не однородные группы населения, зарабатывавшие себе на жизнь в развитых

странах тем, что продавали свой ручной труд за заработную плату, научились смотреть на себя как

на единый рабочий класс и считать этот факт самой важной характеристикой своего положения в

обществе. По крайней мере к этому заключению пришло достаточное количество трудящихся, так

что партии и движения, апеллировавшие к ним в основном как к рабочим (о чем говорили сами их

названия: «Labour Party», «Parti Ouvrier» и г д.), за несколько лет превратились в мощную поли-

тическую силу. Однако их объединяло не только получение заработной платы и мозолистые руки.

Все они в подавляющем большинстве принадлежали к бедной и экономически незащищенной

части населения. Несмотря на то что они были далеки от нищеты и лишений, жизнь обеспечивала

их весьма скромным достатком, гораздо ниже того, который приходился на долю средних классов.

До 1914 года рабочие во всех странах не могли позволить себе покупку потребительских товаров

длительного пользования, а в период между мировыми войнами исключение составляли лишь

рабочие Северной Америки и Австралии. Один британский коммунистический лидер, посланный

на процветавшие в годы войны оборонные заводы Ковентри, приехал назад в состоянии крайнего

удивления. «Подумать только,—говорил он своим лондонским друзьям, в числе которых был и

я,— там у всех товарищей есть автомобили!»

Социальная революция I945-— *99» годов

Кроме того, их объединяла массовая социальная сегрегация, отличный от других стиль жизни и

даже манера одеваться, а также жизненные перспективы, отличавшиеся от возможностей

социально более мобильной, хотя тоже экономически довольно стесненной прослойки «белых

воротничков». Дети рабочих не надеялись, что станут студентами университетов, и действительно,

редко шли туда. Большинство из них вообще не собирались посещать школу после достижения

минимального выпускного возраста (обычно он составлял 14 лет). В довоенных Нидерландах

только 4% подростков из возрастной группы от ю до 19 лет посещали среднюю школу после 14

лет, а в демократических Швеции и Дании их было еще меньше. Рабочие жили обособленно от

остальных, имея другие виды на будущее. Как писал в 195°-е годы сын рабочего, один из первых,

кто получил университетское образование во времена открытой сегрегации, «дома этих людей

имеют свой собственный узнаваемый стиль (...) обычно они являются их съемщиками, а не

владельцами»

И наконец, рабочих объединял главный элемент их жизни — коллективность, преобладание слова

«мы» над словом «я». Подлинную силу рабочим движениям и партиям давала оправданная

убежденность, что такие люди, как они, смогут улучшить свою судьбу не индивидуальными

действиями, а только коллективными, лучше посредством организаций, забастовок и голосования.

Они также осознавали, что многочисленность и специфическое положение облегчают

возможность коллективных действий. Там, где рабочие видели возможности перемещения из

своего класса в другой, как это было в США, их классовая сознательность ослабевала. Слово «мы»

преобладало над словом «я» также потому, что (за весьма трагическим исключением жен рабочих

— домохозяек, заключенных в четырех стенах своего дома) жизнь рабочего класса являлась в

основном общественной, частное пространство было для нее малопригодно. Даже домашние

хозяйки принимали участие в общественной жизни, когда шли на рынок или в ближайший парк.

Дети общались, играя на улице, Юноши и девушки встречались на танцах и вечеринках вне дома.

Мужчины проводили время в пивных. До начала эпохи радио, наступление которой в период

между мировыми войнами изменило жизнь сидевших дома жен рабочих (правда, в то время лишь

в нескольких развитых странах), все виды развлечений, кроме частных вечеринок, проходили в об-

щественных местах, а в самых бедных странах даже телевизор смотрели при большом скоплении

народа. Начиная с футбольного матча или политического митинга до праздничного пикника все

развлечения, как правило, были массовыми.

* Ср. также: "Преобладание промышленности с ее резким делением на рабочих и руководство заставляет различные классы

жить раздельно, так что определенный район города становится резервацией или гетто» (Allen, 1968, р. з? — 33~>-

330

«Золотая эпоха»

Во многих аспектах эта сознательная сплоченность рабочего класса в развитых странах достигла

своего пика в конце Второй мировой войны. Однако во время «золотой эпохи» почти все ее

составляющие были разрушены. Развитие производства, отсутствие безработицы и появление

общества массового потребления полностью изменили жизнь рабочего класса в развитых странах.

По стандартам своих родителей, они больше не были бедными. Их жизнь, уровень которой резко

повысился, становилась все более обособленной под воздействием логики рынка: телевидение

сделало ненужным посещение футбольного матча и кинотеатра, телефон исключил привычку

болтать с друзьями на площади или на базаре. Члены партии или профсоюзные активисты,

некогда затевавшие митинги и другие публичные акции, поскольку они также являлись и

определенным видом развлечения и отдыха, теперь могли подумать об иных способах

времяпрепровождения. (В добавление к этому личные встречи с избирателями перестали быть

действенной формой предвыборной кампании, хотя и продолжались по традиции для того, чтобы

вдохновлять партийных активистов, которых становилось все меньше.) Благосостояние и частная

жизнь уничтожили все то, что некогда объединяли бедность и коллективизм. Это не означало, что

у рабочих не осталось отличительных черт. Как ни удивительно, новая независимая молоде,;шая

культура, о чем мы будем говорить ниже, начиная с 1950-х годов заимствовала музыкальные

вкусы и стиль одежды у рабочей молодежи. Теперь большинство стало жить в достатке, и разница

между владельцем «жука» «фольксваген» и владельцем автомобиля «мерседес» была гораздо

меньше, чем между обладателем автомобиля и те*4, у кого его не было вообще, поскольку в

рассрочку теоретически стало возможно купить даже самые дорогие машины. Теперь рабочие,

особенно в последние годы молодости, до того как брак и расходы на домашнее хозяйство не

становились преобладающими в бюджете, могли позволить себе дорогие покупки. На это сразу

же, начиная с 1д6о-х годов, откликнулась индустрия моделирования и пошива одежды высокого

класса, а также салоны красоты. Между самой дорогой и самой дешевой продукцией,

выпускаемой высокотехнологичными производствами, которые стали развиваться в это время

(например, между самым дорогим фотоаппаратом марки Hasselblad и дешевыми марками типа

Olimpus или Nikon), разница была в основном лишь в степени престижности фирмы. Во всяком

случае, с началом эпохи телевидения развлечения, до этого доступные только миллионерам,

пришли в дома самого скромного достатка. Одним словом, отсутствие безработицы и наличие об-

щества потребления, нацеленного на массовый рынок, обеспечило большей части рабочего класса

в старых развитых странах (по крайней мере в определенный период их жизни) гораздо более

высокий уровень существования, чем был у их отцов и даже у них самих, когда весь доход

тратился преимущественно на предметы первой необходимости.

Социальная революция 1945—*990 годов 33-^

Кроме того, некоторые важные достижения увеличили разрыв между различными слоями

рабочего класса, хотя очевидным это стало только после окончания периода полной занятости, во

время экономического кризиса 1970-х и 198о-х годов, еще до того, как неолибералы расшатали

систему социального обеспечения и «корпоративизма», которая обеспечивала защиту наиболее

бедных слоев рабочих. Верхушка рабочего класса—квалифицированные рабочие и мастера—

более легко приспособилась к современному высокотехнологичному производству*, а свободный

рынок мог дать им определенные преимущества, даже когда их менее привилегированные братья

теряли почву под ногами. Так, в Великобритании во время правления Маргарет Тэтчер (по общему

признанию, являвшегося экстремальным случаем), когда правительственная и профсоюзная

защита была ликвидирована, положение беднейшей части рабочих, составлявшей 20%,

действительно стало хуже, чем сто лет назад. И хотя ю%, составлявших наиболее

высокооплачиваемую верхушку рабочего класса, имевших общий доход в три раза выше, чем

нижний слой, радовались улучшению своего положения, они понимали, что, как плательщики

государственных и местных налогов, субсидируют тех, кого называют низшими слоями общества

и кто живет на пособие по безработице, без которого они сами, по их мнению, могли обойтись, за

исключением чрезвычайных обстоятельств. Старое викторианское деление на «респектабельных»

богачей и «нереспектабельных» бедных возобновилось, возможно, даже в более острой форме,

поскольку в «золотую эпоху», когда всеобщая занятость, казалось, могла решить все

материальные проблемы рабочих, пособия по безработице увеличились до значительных

размеров. В новые времена, когда возникла массовая потребность в этих пособиях, они позволяли

армии «нереспектабельных» на пособие по безработице жить гораздо лучше, чем жили прежние

викторианские бедняки. (А по мнению трудолюбивых налогоплательщиков—намного лучше, чем

они имели право жить вообще.)

Таким образом, квалифицированные v «респектабельные» рабочие, возможно, впервые оказались

потенциальными сторонниками правых**, тем более что традиционные лейбористские и

социалистические организации, естественно, оставались преданными идее перераспределения и

социального обеспечения, особенно по мере того как росло число людей, нуждавшихся в защите

государства. Правительство Тэтчер в Великобритании было обязано

* Так, в США в период с 1959 по 1990 год число мастеров и старших рабочих уменьшилось с i6 до 13% всего работающего

населения, в то время как число неквалифицированных рабочих за тот же период уменьшилось с 31 до 18 % -

** «Социализму перераспределения, государству всеобщего благоденствия (...}был нанесен тяжелый удар экономическим

кризисом, произошедшим в семидесятые годы. Значительный слой среднего класса, так же как и прослойка

высокооплачиваемых рабочих, порвал связи с альтернативным демократическим социализмом и отдал свои голоса за

формирование нового большинства для избрания консервативного правительства» (Programma 2000, 1990)-

332

«Золотая эпоха»

своими успехами исключительно отходу квалифицированных рабочих от лейбористов.

Десегрегация или, скорее, сдвиги в политике сегрегации способствовали размыванию рабочего

единства. Квалифицированные и мобильные рабочие переселялись в пригороды (особенно когда

промышленность переехала на окраины и в сельскую местность), покидая старые рабочие центры

или «красный пояс», которые затем либо были преобразованы в богатые районы, либо

превратились в трущобы. Вместе с тем новые города-спутники или сельские промышленные

поселки не создали концентрации рабочего класса такого же уровня. В старых центрах городов

муниципальные здания, некогда построенные для рабочего населения, теперь превратились в

поселения социально незащищенных маргиналов, живущих на пособия по безработице.

В то же время массовая миграция принесла с собой феномен, который со времен Первой мировой

войны наблюдался только в США и, в меньшей степени, во Франции: этническое и расовое

расслоение рабочего класса и, как следствие, конфликты внутри него. Проблема была не столько в

этническом разделении, хотя иммиграция людей с другим цветом кожи активизировала расовую

нетерпимость, всегда скрыто присутствовавшую даже в странах, считавшихся не подверженными

расизму, таких как Италия и Швеция. Ослабление традиционных социалистических рабочих

движений усилило это явление, поскольку они всегда были страстными противниками такой дис-

криминации и этим подавляли расистские настроения в своей среде. Однако, не говоря о расизме в

чистом виде, традиционно (что имело место и в девятнадцатом веке) миграция рабочих редко

приводила к прямым столкновениям между различными этническими группами, поскольку каждая

группа мигрантов стремилась найти свою собственную нишу в экономике, которую затем

старалась монополизировать. Еврейские иммигранты в большинстве западных стран в массовом

порядке устремлялись в портновский бизнес, а не, к примеру, в автомобильную промышленность.

Возьмем более специфический случай: персонал индийских ресторанов в Лондоне и Нью-Йорке,

и, без сомнения, везде, куда достигла эта форма распространения азиатской культуры за

пределами Индийского субконтинента, даже в 1990-6 годы составляли эмигранты из

определенного округа Бангладеш — Силхета. Кроме того, группы эмигрантов концентрировались

в определенных районах, на заводах или в мастерских одной отрасли промышленности. В таком

сегментированном рынке рабочей силы было проще развивать и поддерживать солидарность ме-

жду различными этническими группами рабочих, поскольку эти группы не конкурировали между

собой и разница в их условиях не могла (или могла очень редко) приписываться корыстным

интересам других групп рабочих*.

* Северная Ирландия, где католиков систематически изгоняли из высокотехнологичных отраслей, все в большей степени

становившихся монополией протестантов, является исключением.

Социальная революция 1945—*9?о годов 333

По целому ряду причин, одной из которых являлось то, что иммиграция в послевоенной Западной

Европе во многом была вызвана мерами государств против роста безработицы, новые иммигранты

попадали на тот же самый рынок рабочей силы, что и местные жители, и обладали теми же

правами, за исключением регионов, где иммигранты официально выделялись в изолированную

группу временных и поэтому имеющих более низкий статус «приглашенных» рабочих. Все это

вызывало напряженность. Мужчины и женщины, формально имевшие меньше прав, вряд ли

считали свои интересы равными интересам людей, обладавших более высоким статусом.

Наоборот, британские и французские рабочие, даже если они и соглашались работать на оди-

наковых условиях с марокканцами, уроженцами Вест-Индии, Португалии или Турции, отнюдь не

были готовы мириться с тем, что им предпочитают иностранцев, особенно тех, которые всегда

считались низшими по отношению к коренному населению. По сходным причинам имела место

напряженность и между различными группами иммигрантов, причем даже тогда, когда их всех

объединяло возмущение обращением со стороны местного населения.

Одним словом, закончился период, когда все слои рабочих (за исключением тех, кого разделяли

непреодолимые национальные или религиозные барьеры) могли с основанием считать, что одна и

та же политика, стратегия и, как следствие, государственные перемены принесли бы пользу

каждому из них. В это же время изменения в производстве, возникновение «общества двух

третей» (см. ниже) и все более расплывчатая граница между физическим и умственным трудом

уничтожили ранее четко обозначенные контуры класса под названием «пролетариат».

Одной из важных перемен, оказавших влияние на рабочий класс, а также и на большинство других

слоев развитого общества, стало возрастание роли женщин, главным образом замужних. В1940

году работавшие замужние женщины составляли менее 14% всего женского населения США, а в

1980 году— уже более половины всего женского населения, т. е. их число за этот период

увеличилось более чем в два раза. То, что женщины во все большем количестве появлялись на

рынке рабочей силы, безусловно, не было новостью. Еще с конца девятнадцатого века конторская

служба, работа в магазине и некоторые другие виды деятельности, такие как служба на

телефонной станции и УХОД за больными, были в большой степени феминизированы. Эти

второстепенные профессии распространялись и разрастались сначала относительно, а в конце

концов и абсолютно за счет основных форм занятости—в промышленности и сельском хозяйстве.

Развитие сферы обслуживания стало одной

334

«Золотая эпоха»

из самых мощных тенденций двадцатого века. Не так просто обобщить данные о месте женщин в

промышленном производстве. В старых индустриальных странах отрасли промышленности,

требующие большого количества рабочих рук, в которых использовался главным образом

женский труд, такие как текстильная и швейная промышленность, находились в упадке; однако

такие же трудности переживали и расположенные в «поясе ржавчины» предприятия тяжелой

промышленности и машиностроения с их преимущественно мужским трудом—шахты, заводы

черной металлургии, судостроение, автомобильная промышленность. С другой стороны, в

развивающихся странах и анклавах промышленного производства, возникших в странах третьего

мира, трудоемкие отрасли промышленности, нуждавшиеся в женском труде (который

традиционно был более низкооплачиваемым и более дисциплинированным, чем мужской),

развивались и процветали. В связи с этим доля женского труда на местных рынках рабочей силы

росла, хотя случай Маврикия, где она подскочила с 20% в начале 1970-х годов до более чем 6о% в

середине ipSo-x годов, нетипичен. Увеличение доли женского труда в промышленности развитых

индустриальных стран зависело от национальных условий. На практике различие между

женщинами на производстве и в сфере обслуживания не было значительным, поскольку основная

их масса в обеих этих областях занимала подчиненное положение. Некоторые из

феминизированных отраслей, такие как государственная и социальная службы, находились под за-

щитой профсоюзов.

Так же росло число женщин, поступавших в высшие учебные заведения, что являлось самым

прямым путем к более высокооплачиваемым профессиям. Сразу же после Второй мировой войны

их количество составляло от 15 до Зо% всех студентов в большинстве развитых стран, за

исключением Финляндии, флагмана женской эмансипации, где оно достигло 43°/°- Даже в 1960

году ни в одной стране Европы и Северной Америки число студенток не составляло 50%, хотя

Болгария (еще одна, хотя и менее разрекламированная феминистская страна) уже почти достигла

этой цифры. В социалистических государствах в целом больше поощрялось женское образование

(ГДР в этом обошла ФРГ), но в других отношениях их феминистские показатели были не-

однородны. Однако уже в 1980 году половину или даже большую часть всех студентов в США,

Канаде и шести социалистических странах, во главе которых стояли ГДР и Болгария, составляли

женщины, и лишь в четырех европейских странах к тому времени их доля не достигала 40 %

(Греция, Швейцария, Турция и Великобритания). Одним словом, высшее образование теперь ста-

ло таким же обычным явлением среди девушек, как и среди юношей.

Массовое появление на рынке рабочей силы замужних женщин, у большинства из которых были дети,

и быстрое распространение среди них высшего образования начиная с гдбо-х годов создали

предпосылки, по крайней ме-

Социольноя революция 1945—199O годов 335

ре в развитых западных странах, для мощного возрождения феминистских движений. Безусловно,

женские движения нельзя объяснить без этих достижений. Поскольку женщины во многих частях

Европы и Северной Америки достигли своей главной цели—добились права голоса и равных

гражданских прав в результате Первой мировой войны и русской революции (Эпоха империй,

глава 8), феминистские движения оказались на заднем плане даже там, где их не разрушила победа

фашистских и реакционных режимов. Они оставались в тени, несмотря на победу антифашистских

сил и революции (в Восточной Европе и некоторых частях Восточной Азии), распространивших

права, завоеванные в 1917 году женщинами, на большую часть стран, в которых они до этого не

признавались, например предоставив женщинам право голоса во Франции и Италии, в странах

победившего коммунизма, а также почти во всех бывших колониях и (в первые десять

послевоенных лет) в Латинской Америке. Там, где вообще проводились выборы, женщины к тдбо-

м годам получили избирательные права, кроме нескольких исламских государств и, как ни

странно, Швейцарии.

Однако эти изменения произошли не под действием феминистских движений и не оказали

никакого особого влияния на положение женщин даже в тех странах, где голосование имело

политические последствия. Но в 1960-6 годы произошло резкое возрождение феминизма (сначала

не затронувшее главные страны социалистического лагеря), начавшееся в США и быстро рас-

пространившееся через развитые западные государства в круги образованных женщин стран

зависимого мира. Первая волна феминизма коснулась в основном представительниц

образованного среднего класса. В 1970-6 и особенно в 1980-6 годы ей на смену пришла

политически и идеологически менее специфическая форма женского самосознания. Она

распространилась среди лиц женского пола (современные идеологи настаивают на употреблении

термина «гендер»), не охваченных первым натчсксм феминизма. И действительно, женщины

теперь стали политической силой, чего никогда до этого не наблюдалось. Первым и, возможно,

наиболее ярким примером этого нового вида тендерного самосознания явился протест

традиционно пассивных католичек против непопулярных доктрин Церкви, что особенно ярко

показали итальянские референдумы в пользу разводов (1974)

принятие более либеральных

законов об абортах (1981), а затем избрание президентом религиозной Ирландии Мэри Робинсон,

женщины-адвоката, имя которой ассоциировалось с либерализацией католической моральной

доктрины (1990). К началу 1990-х годов в некоторых странах при опросах общественного мнения

было зарегистрировано резкое расхождение политических взглядов между полами.

Неудивительно, что политики начали добиваться расположения нового женского электората,

особенно левые, поскольку упадок «сознательности» рабочего класса лишил партии прежних

избирателей.

•«Золотая эпоха»

Однако сама широта нового самосознания женщин и их интересов делает недостаточным

объяснение этого факта лишь изменением роли женщины в экономике. Во всяком случае,

социальная революция изменила не только роль женщины в обществе, но и традиционные

ожидания того, какой должна быть эта роль. Ожидалось, что коренные трансформации, такие как

массовое появление замужних женщин на рынке рабочей силы, повлекут за собой последующие

изменения в их жизни, однако этого не произошло, о чем свидетельствует пример СССР, где после

того как были отброшены первоначальные утопические революционные устремления 192о-х

годов, замужние женщины в основном оказались нагруженными двойной ношей прежних до-

машних забот и новых обязанностей по зарабатыванию денег, причем не произошло никаких

изменений в отношениях между полами, а также в общественной и частной сферах жизни. Так что

причины, по которым женщины, в особенности замужние, устремились на оплачиваемую работу,

не обязательно были связаны с их взглядами на социальное положение женщин и их права. Это

могло являться следствием бедности или происходить потому, что работодатели предпочитали

женщин мужчинам, поскольку они были более дисциплинированными, а их труд оплачивался

ниже, чем мужской, или просто благодаря растущему числу семей, особенно в зависимых странах,

где главой была женщина. Массовая миграция рабочих-мужчин из сельской местности в город,

происходившая в Южной Африке, а также из некоторых регионов Азии и Африки в страны

Персидского залива, неизбежно заставляла оставшихся женщин занимать место главы семьи. Не

следует также забывать о массовой гибели мужчин на мировых войнах. Если взять Россию после

1945 года, то там на каждых трех мужчин приходилось пять женщин.

Тем не менее признаки значительных и даже революционных изменений в представлении

женщины о своеы положении в обществе и самого общества о роли в нем женщины несомненны.

Среди них появились крупные политики, хотя этот факт никак не мог стать признаком изменения

положения женщин в целом. Процент женщин в парламентах Латинской Америки (п %) в 198о-е

годы был значительно выше, чем тот же показатель в гораздо более «эмансипированной»

Северной Америке. С другой стороны, значительное число женщин, которые впервые оказались

во главе правительств и государств в странах зависимого мира, получило свою должность по

наследству: Индира Ганди в Индии (1966—1984), Беназир Бхутто в Пакистане (1988—1990 и

1994) и Он Сан Су Ки, не ставшая главой Бирмы только из-за протеста военных. Все они были

дочерьми прежних руководителей государств. Сиримаво Бандаранаике (Шри-Ланка, 1960—1965;

1970—1977), Корасон Акино (Филиппины, 1986—1992) и Изабель Перон (Аргентина, 1974—1976)

пришли к руководству после смерти своих мужей. Само по себе это было не более револю-

Социалънаяреволюция 1945—*99о годов 337

ционно, чем задолго до этого наследование Марией Терезией и Викторией тронов Габсбургской и

Британской империй. Контраст между положением женщин-лидеров в таких странах, как Индия,

Пакистан и Филиппины, и крайне угнетенным и притесненным положением остальных

представительниц прекрасного пола в этих же странах лишь подчеркивает его нетипичность.

Тем не менее до Второй мировой войны переход власти к любой женщине в любой республике при

любых обстоятельствах был бы политически немыслимым. После 1945 года это сделалось

возможным — в 1960 году Сиримаво Бандаранаике в Шри-Ланке стала первой в мире женщиной

премьер-министром, а к 1990 году женщины стали во главе правительств в шестнадцати госу-

дарствах (World's Women, p. 32). В 1990-х годах женщина, достигшая вершины политической

карьеры, являлась признанной, хотя и довольно редкой частью политического пейзажа: женщины

были премьер-министрами Израиля (1969), Исландии (1980), Норвегии (1981), Великобритании

(i979)> Литвы (1990) и Франции (1991)- Главную оппозиционную партию (социалистическую)

далеко не феминистской Японии также возглавляла женщина (1986). Политический мир менялся

быстро, хотя даже во многих развитых странах представительство женщин в государственных

органах все еще оставалось символическим.

Однако вряд ли имеет смысл обобщать на мировом уровне роль женщины в общественной сфере и

соответствующие общественные стремления женских политических движений. Страны

зависимого мира, развитые страны и социалистические или бывшие социалистические

государства можно сравнивать лишь в некоторых аспектах. В государствах третьего мира, как и в

царской России, огромная масса необразованных женщин — представительниц низшего класса—

оставалась за пределами общественной жизни в современном западном смысле, хотя сами эти

страны развивались, а некоторые уже имели небольшую прослойку крайне эмансипированных и

передовых женщин, в основном жен, дочерей и родственниц представителей местного высшего

класса и буржуазии. (Они походили на женскую часть интеллигенции и активисток в царской

России.) Такая прослойка в Индии существовала даже в колониальные времена и, вероятно,

имелась и в некоторых из менее риго-ристских исламских государств — особенно в Египте,

Иране, Ливане и странах Магриба — до тех пор, пока возрождение мусульманского фундамента-

лизма вновь не ввергло женщин в бесправие. Для этого меньшинства существовало поле

общественной деятельности на высших социальных уровнях их собственных стран, где они могли

во многом чувствовать себя так же свободно, как их соратницы в Европе и Северной Америке,

хотя, возможно, им было труднее преодолеть обычаи и традиционные семейные обязанности, при-

сущие их культурам, чем западным женщинам или жительницам некатоли-

338

«Золотая эпоха>