Харченко В.К. Как заниматься наукой
Подождите немного. Документ загружается.
В процессе собственноручного сбора материала срабатывает афоризм «Находишь
всегда то, что не искал». С одной стороны, попадаются неожиданные дополнительные
факты, а с другой — даже самые обычные факты приобретают объем. Не плоскостное
восприятие материала, когда этот материал поставляют помощники, а объемное
восприятие, когда факты добываем мы сами, порождает новые повороты в интерпретации
проблемы.
Факты надо собирать самому еще по той причине, что лет через десять-двадцать Вы
будете учить других сбору фактов.
Профессор Александр Владимирович Бондарко советовал аспирантам-лингвистам,
как накапливать материал. Соберете штук двести высказываний с интересующим вас
словом — остановитесь, вчитайтесь в каждую карточку, поразмышляйте, попробуйте
распределить материал по группам, как подскажут знания и интуиция. Потом опять
соберите сколько-то и опять остановитесь, уточните классификацию. Если какая-то
группа становится очень-большой, безразмерной — именно эти факты перестаньте
накапливать, здесь уже просматривается дурная бесконечность.
Такой умный совет мог дать человек, который сам профессионально работает не
вообще с материалом, а с каждой единицей анализа, каждой карточкой. Кстати,
говорилось это наперекор распространенному мнению: чем больше у аспиранта карточек,
тем лучше.
Утонуть в материале — реальная опасность будущего автора диссертации. Собирать
легче, чем размышлять, поэтому надо отводить время и для размышлений. Лев Толстой
при энциклопедизме подхода и тщательности изучения всего и вся не разрешал себе
затягивать сбор материала. «Дорого не набирать слишком [75] много, не по силам
матерьялу, который портится, пылится, вянет, «о не работается» ( т. XIX. — С. 436-437).
Запускать материал в анализ надо по мере сбора, так как сбор бесконечен. Чем
больше соберет человек фактов, тем труднее будет засадить себя за первичную их
обработку и осмысление, которое в свою очередь должно определять векторы
дальнейшего сбора.
Ганс Селье в своей книге приводит любопытное высказывание: никто не верит в
гипотезу, кроме того, кто ее выдвинул, но все верят в эксперимент, за исключением того,
кто его проводил.
К сбору фактов самое непосредственное отношение имеет эксперимент. Есть науки,
целиком строящиеся на эксперименте, такие, как фармакология. По истории и археологии
эксперименты не проводились до недавнего времени, но когда взрослым людям
предлагают написать сочинение о родине, после чего анализируют, что именно отобрал из
своей памяти человек, чем это не эксперимент о восприятии истории (даже через призму
истории семьи, как было продемонстрировано в сочинении студентки)?
Когда закладывают в землю ряд материалов и проверяют их целостность через
полгода, год, два, четыре года, восемь, шестнадцать лет, тридцать два года, шестьдесят
четыре года и сто двадцать восемь лет, чем это не археологическое экспериментирование?
Именно такой эксперимент заложили в Глазго в 1960 году, а через 32 года оказалось, что
ткани и кожа сохранились сравнительно хорошо, лещина сохранилась лучше дуба.
Всякий эксперимент богат неожиданностями.
Харьковские ученые Г.В. Эйгер и И.А. Рапопорт проверяли зависимость параметров
усвоения иностранного языка от качеств личности.
Респондентам предлагался список из шестнадцати характеристик человека
(ответственность, умение владеть собой, смелость, скромность, жизнерадостность,
целеустремленность и т.п.). Казалось бы, и без эксперимента ясно, что сообразительность,
трудолюбие, целеустремленность напрямую влияют на степень усвоения языка.
Неожиданный результат проявился в другом: высокие корреляции были обнаружены
у честности и умения ценить красоту. «Что, казалось бы, между ними общего, какая здесь
может быть «связь? Однако связь здесь существует... — пишут исследователи, — оба эти
качества отражают высокий уровень развития личности, а это — одна из предпосылок
успешности любой деятельности, в том числе и учебной...» (Г.В. Эйгер, И.А. Рапопорт.
Язык и личность. — Харьков: ХГУ, 1991.—С. 22).
Неожиданность результатов эксперимента дает пищу для раз-[76]-мышлений не
только самому экспериментатору, но любому другому ученому, знакомящемуся с ходом
эксперимента.
Эксперимент — это заведомое ограничение материала, поэтому надо отдавать себе
отчет в том, что в макромасштабах может существенно измениться сам процесс. Эту
трудность предвидел П.А. Флоренский, который в письме сыну Мику (Михаилу) писал из
концлагеря: «Когда какой-нибудь продукт получается в количестве нескольких граммов,
то ряд трудностей и осложнений вовсе не возникает, то они обнаруживаются, как только
переходим к десяткам килограммов; а наоборот, при десятках килограммов, когда
придумано и устроено соответствующее оборудование, нередко устраняются затруднения,
бывшие в лабораторном процессе. Обычно лабораторные работники плохо представляют
эту существенную разницу между малым и большим масштабом добычи, но она приводит
к новым задачам, нередко не только практически важным, но и теоретически интересным.
Естествоиспытателю необходимо знать их, т.к. процессы в природе можно сравнивать
скорее с заводским производством громадных размеров, чем с лабораторным опытом»
(Знамя, 1991, № 7.—С. 206).
«Эксперимент всегда прав, неправ лишь экспериментатор, толкующий его
результаты».
Расскажем случай, описанный в статье доктора биологических наук С.В.
Сперанского «Что говорят о нас мыши, или Эффект консервации эффекта» (Знание —
сила, 1990, № 11. — С. 38—41).
Сергей Владимирович проводил эксперимент с мышами, результаты опубликовал.
Сотрудник Института биофизики в Пущине В.Л. Ратнер повторяет эксперимент — осечка,
еще раз, еще... Ученые встречаются в Новосибирске у С.В. Сперанского. Эксперимент
ведет Сергей Владимирович. Удача, есть результат! Мыши будто чувствуют личную
заинтересованность исследователя и выдают показатели, которых он тайно и радостно
ждет. Значит, степень нашего участия, внутренней заинтересованности напрямую
сопряжена с результатами? Где мы, там и награда нам?
Проблема чистоты эксперимента, к которой мы сейчас подошли, одна из самых
острых проблем методики научного поиска. Эксперимент важно проводить самому
исследователю, тогда более точной будет оценка чистоты полученных данных.
Со студентами естественно-географического факультета я решила повторить
известный эксперимент психолога Владимира Лефевра, предложив анонимно и кратко
(да-нет) ответить на; два вопроса: «Можно ли наказать человека строже, чем он того
заслуживает, если это послужит уроком для остальных?», «Можно ли дать ложные
показания, чтобы спасти невинного человека от тюрьмы?» Вопросы В. Лефевра,
согласимся, талантливые, глубинные и весьма сложные. [77]
Испытуемые не знали, что именно подлежит проверке: если доброта — тогда «да-
да», если принципиальность — тогда «нет-нет», но студенты оказались умнее своего
преподавателя. Они на всякий случай отвечали «да-нет», «нет-да». Я видела
растерянность, попытки заглянуть через плечо и узнать, что же пишут другие. Так
почувствовала я неудачу опыта. Мне следовало бы оставить один вопрос из двух и
исключить возможность взаимной сверки ответов. Поняла я тогда и другое: если бы опрос
провели за меня помощники, я бы приняла результаты за чистую монету, а так остались
сомнения.
«Эксперимент всегда прав», поэтому у экспериментатора нередко возникает
желание подретушировать упрямую физиономию фактов, хотя бы кое о чем умолчать.
Желание подправить результаты лучше гасить в зародыше. Умный читатель всегда
улавливает степень правдивости информации.
Будущих лингвистов в аспирантуре учат, например, следующему. Если при
классификации языкового материала все вошло в группы и не осталось таких фактов,
которые ни в одну группу «е укладываются, значит автор слукавил, просто-напросто
отбросив эти факты. Язык сложнее любой классификации, и то, что нарушает
классификацию, желательно не утаивать, а представлять отдельным в конце списком.
В своей книге «Дети и графы. Обучение шестилетних детей математическим
понятиям» (Брюссель, Монреаль — Париж, 1968. — М.: Педагогика, 1974) бельгийские
ученые Ф. Папи и Ж. Папи ведут речь о том, как посредством схематических рисунков
дети усваивают, что такое функция, биекция, сюрьекция, инъекция. В книге много
схематических детских рисунков, доказывающих главную мысль: дети абстракций не
боятся, и тут же просто рисунок, под которым такое пояснение: «А Даниэль нарисовал
зайчика и салют!». Ну что стоило авторам отложить в сторону художество Даниэля,
который вместо точек (конфет) и точек (детей) в разных окружностях стал рисовать то,
что хотел: салют и зайца! Мальчик явно смазал эксперимент, зато у меня, читателя,
родилось самое дорогое чувство — уверенность в правдивости описываемого.
Честность исследователя вызывает столь сильное уважение к его работе, что
публикация практически не забывается, а это уже хорошо.
В диссертациях принято указывать, сколько фактов проанализировано, сколько
респондентов опрошено, сколько лиц участвовало в констатирующем и обучающем
эксперименте, как улучшились показатели с вводом новой методики, или системы
упражне-[78]-ний, или системы объяснений
2
. Диссертант думает: скажу правду — скажут:
«Мало, для выводов недостаточно, надо еще...». И начинается проставление цифр с
потолка, и кончается доверие к диссертациям, авторы которых пишут о миллионах
проанализированных словоупотреблений, сотнях обследованных школ, тысячах
респондентов. Может быть, начинать потихоньку отказываться от тоталитаризма
исследовательских посягательств?
«Лучше горькая правда, чем сладкое вранье», — в один прекрасный день изрекла
шестилетняя Даша Журина. Дашеньке хорошо говорить такие слова, да и взрослые дяди
часто повторяют: «Отрицательный результат в науке тоже результат», но за
отрицательный результат степени не присвоят и диплома кандидата наук не дадут. Что
остается: подгон под ответ, дописывание нулей в показателях?
Речь идет сейчас не о технических науках, а о гуманитарных. Скажем, дали узкую-
преузкую тему «Обогащение речи учащихся глаголами, вводящими прямую речь». Ну
чтобы детки в своих сочинениях употребляли не один глагол «говорить / сказать», а
множество глаголов (в русском языке глаголов говорения до пятисот. Это «шептать»,
«ответить», «промолвить», «тараторить», «произнести» и многие другие).
Итак, Вы изучили историю вопроса, составили интереснейшие упражнения,
придумали темы сочинений («О чем говорят елочные игрушки?»), провоцирующие
использование таких глаголов, а результаты проверочного, итогового эксперимента по
сравнению с результатами констатирующего эксперимента... скромны. Детям — это
естественно! — необходимо время на осмысление изученного, то самое время, когда
зерно в землю брошено, оно где-то там, может быть, и растет, а мы ничего не видим. У
испытуемых это время есть, и стимул развития они получили, и, значит, всходы будут, но
у диссертанта очень часто времени нет.
Означает ли сказанное, что все впустую? Нет, не означает. Дело сделано, некоторые
результаты налицо, предложения аспиранта заслуживают и внимания, и внедрения.
Даже если мне скажут, что диссертант поднажал, дневал и ночевал в школе, возился
2
У слова «система» в науке исключительно высокий престиж. Вы смело можете написать, что до Вашей
диссертации в этом вопросе системности не было, Вы ее, систему, ввели, а это уже гарантия удачи на
защите. Приписывание принципа системности — модный и легкий способ получения новизны. Господа, не
злоупотребляйте словом «система». Пусть это понятие немного отдохнет от диссертантов. Кстати,
математики заинтересовались ролью хаоса. В гуманитарных пауках системный подход можно чередовать с
атомарным подходом.
с детьми, и все его результаты — сущая правда, скачок состоялся, я подумаю: защитится
он, уедет [79] к себе, по направлению его исследования с детьми работать будет некому,
что тогда останется от результатов? Быстро усвоено — быстро забыто.
Можно ли ценность диссертации напрямую соотносить с результатами обучающего
эксперимента? В этом вопросе и научный руководитель, и рецензент, и оппонент должны
проявить тонкость и мудрость. В дидактике, методике преподавания, теории воспитания,
психологии есть смысл изменить масштаб оценки эксперимента, спокойнее отнестись к
первым, может быть, невразумительным, неоднозначным, робким, но честным
результатам внедрения новой технологии.
В нашей книге почти нет отсылок, данные из других источников мы приводим
полностью, чтобы не вынуждать читателя разыскивать ту или иную информацию, но в
конце этой главы сделаем исключение и отошлем читателя к великолепной книге Г.
Селье, в которой помимо всего прочего рассказывается...
— о лабораторном неврозе, возникающем у исследователя, когда эксперимент
не удается повторить;
— о преимуществах применения простых инструментов и проведения простых
экспериментов;
— о несущественных факторах, молчащих маркерах, вводящих в заблуждение;
— о расходящихся кривых «Время—эффект»;
— о пересекающихся кривых «Доза—эффект»;
— об ошибках упущенного контроля (Г. Селье. От мечты к открытию. Как
стать ученым. — М.: Прогресс, 1987. — С. 167-169, 228-231, 285-321).
Глава 8
В ЗЕРКАЛЕ СТИЛЯ
ОДНАЖДЫ Нилье Бор отдыхал в горах, живя в альпийской хижине, где условия
были далеки от санитарных норм. За мытьем посуды Бор как-то заметил: «Наш язык
напоминает мне это мытье посуды. У нас грязная вода и грязные полотенца, а мы тем не
'менее хотим сделать посуду чистой. То же самое и с языком. Мы работаем с неясными
понятиями, оперируем логикой, пределы применения которой неизвестны, но несмотря на
все это хотим добиться ясности в понимании природы!» (Знание — сила, 1994, № 9. — С.
31).
Работа над стилем — чрезвычайно ответственный этап в создании научного текста,
будь то тезисы, статья, монография, учебник, научно-популярное издание и даже отчет об
исследовании.
Стоит ли работать над стилем? Кто ответствен за стиль: автор или редактор? Каковы
главные -недостатки стиля современной научной продукции? Как избежать их
начинающему исследователю? Как совершенствовать индивидуальный стиль, добиваясь
его безупречности и неповторимости?
Первый вопрос «Стоит ли работать над стилем?» звучит отнюдь не риторически.
Стиль — зеркало, отражающее лицо автора. Замутненность зеркала-стиля, равно как
скучная или заумная физиономия, в нем проступающая, не привлекут потенциальных
читателей.
Если художники слова: поэты, писатели — готовы спорить, горячо доказывая
издателям своих книг важность именно данного слова в данном контексте, то ученые
подчас напрочь уходят от всякой полемики, перекладывая заботу о стиле на плечи
литературного редактора.
Передача редакторской правки в чужие руки более характерна для лиц технических
специальностей, нежели для ученых гуманитарного профиля. Вместе с тем наблюдается
любопытная картина: стиль естественнонаучных и технических публикаций часто
прозрачнее, яснее и интереснее стиля некоторых гуманитарных изданий. К этой ситуации
мы еще вернемся, а пока подчерк-[81]-нем, что забота о стиле — священная обязанность
ученого, та самая игра, которая стоит свеч, потому что стиль не просто зеркало Вашей
души и сути, добросовестности и оригинальности, стиль — реклама Ваших идей, гарант
их будущего внедрения.
Для начинающего ученого стиль первой публикации, первого публичного
выступления — это возможность впервые показать качество, форму, степень зрелости
своих мыслей, возможность заслужить славу человека, интересно пишущего, интересно
выступающего, наконец, возможность запомниться кому-либо. Как экстрадный певец
переживает за выразительность первого своего рекламного ролика, так же начинающему
ученому следует размышлять над формой первой публикации, первого самостоятельного
отчета. В «Курсе для высшего управленческого персонала» {М.: Экономика, 1970) дается
такой совет подчиненным: «Старайтесь сделать уникальными свои обычные доклады».
Стиль не главное, не стоит стараний? Попробуйте сказать молодой женщине, что
одежда не главное, попробуйте сами прийти на работу плохо одетыми! Не нами сказано:
стиль — одежда мыслей. Сравнение яркое, хотя и не очень точное. И стиль, и одежду
вернее уподоблять зеркалу. Одежда — зеркало человека. Стиль — зеркало мыслей.
«Мысль меняется в зависимости от слов, которые ее выражают» (Паскаль).
Подыскивая более точное слово, мы, во-первых, проявляем нравственное отношение
к мысли, добиваясь ясности и адекватности выражения; в-о-вторых, мы
экспериментируем с мыслью, проявляя эвристическое к ней отношение. Муки слова при
этом могут обернуться микрооткрытием, минидогадкой, ответвлением мысли. Так стоит
ли работать над стилем?
Подхожу к доценту филологу, прошу исправить в тезисах неточное слово. «А зачем?
Кто их будет читать?». Ошибаетесь, господа. Кто-нибудь да прочтет. Вы об этом скорее
всего не узнаете, но старательность самоценна, старательность всегда имеет смысл даже
при написании тезисов и отчетов.
О том, что написанное будет прочтено и зачтено в пользу или не в пользу автора,
будем помнить всегда, садясь за письменный стол.
В 1972 году в сборнике тезисов Герценовских чтений были опубликованы мои
наблюдения над сравнительными конструкциями типа «Не няня, а золото». Тезисам
предпослала я длинный неуклюжий заголовок «Сказуемостная группа «не А, а В» и ее
возможности выражения оценочного смысла». Тогда же подумалось: ну уж эту работу
никто не прочитает.
Прошло два года, и вот в Белгороде известный синтаксист В.Н. Перетрухин,
писавший тогда монографию по однородным [82] членам предложения, вдруг попросил
меня дать почитать те самые тезисы.
Это был гром средь ясного неба (приятный, однако, гром)! Я убедилась, во-первых,
что такое добросовестность исследователя, не пропускающего по своей теме даже столь
мелкой публикации. Во-вторых, я поняла, что судьба творческих работ подчас
непредсказуема и процентов на восемьдесят неизвестна самому автору. Очень может
быть, что они кому-то пригодятся для развития идеи, а значит, есть смысл в усердии и
стилистической шлифовке. Валентину Николаевичу подарила я тогда и сборник тезисов, и
еще один сборник, где только что была опубликована статья «Сравнение через
отрицание», посвященная тем же синтаксическим конструкциям (тезисы всегда способны
перерастать в нечто большее).
Читать Вас будут, поэтому еще раз спросите себя, стоит ли работать над стилем?
С художественным текстом ясно: там стиль — мерило таланта. В научном тексте
главное, конечно, мысль, идея, гипотеза. Так оно и бывает... при условии, что стиль
хорош. Если же автору не до стиля, его мысли, идеи также будут казаться недозрелыми,
сырыми, сомнительными. Не уважая стиль, мы не уважаем мысль. Пренебрегая стилем,
раним содержание. Так стоит ли тратить время на шлифовку стиля?
Если Вы убеждены, что Вас не будут читать, если Вы не хотите, чтобы Вас читали,
— не стоит. Если Вам безразлично, понравится публикация или не очень, будет у Вас имя
в науке или не будет, в таком случае заботу о стиле можно передать литературному
редактору, который в лучшем случае устранит огрехи, снимет двусмысленность, исправит
порядок слов не такой уж свободный в русском языке (если не сказать совсем не
свободный), но редактор никак не придаст Вашему слогу образности и изысканности.
Однако в том-то и дело, что отрицательного ответа на поставленный вопрос никто не дает.
Даже когда преподаватель высшей школы заявляет: «Ах эти сборники статей, их все
равно никто не читает!», вряд ли он сам в глубине души так думает.
Ситуация, однако, осложняется тем, что и положительного ответа на вопрос об
исключительной важности стиля в научном творчестве мы не даем. Мы где-то на
перепутье: вроде бы стиль дело десятое, не самое главное, но и нарушения стиля,
небрежность языка ой как заметны.
Итак, стиль можно сравнить с зеркалом, одеждой, рекламой, но есть еще одно
сравнение: стиль как венец работы.
Стилистической правкой завершается, венчается создание текста. В романе А.И.
Солженицына один из героев Сологдин объяс-[83]-няет Нержину «правило последних
вершков». Выпишем этот прекрасный отрывок.
«Работа уже почти окончена, цель уже почти достигнута, все как будто совершено и
преодолено, но качество вещи — не совсем то! Нужны еще доделки, может быть, еще
исследования. В этот миг усталости и довольства собой особенно соблазнительно
покинуть работу, так и не достигнув вершины качества. Работа в. области последних
вершков очень, очень сложна, но и особенно-ценна, ибо выполняется самыми
совершенными средствами! Правило последних вершков в том и состоит, чтобы не
отказываться от этой работы! И не откладывать ее, ибо строй мысли исполнителя уйдет из
области последних вершков! И не жалеть времени на нее, зная, что цель всегда — не в
скорейшем окончании, а в достижении совершенства!!». (А.И. Солженицын. В круге
первом. — М: Панорама, 1991, — С. 190).
Стиль требует времени и терпения, большого времени и большого терпения. Стиль
вызревает в процессе создания рукописи, но вызревает не автоматически, а ценой
напряжения мозга, напряжения художественного чутья, напряжения внутреннего слуха.
«Так, Хемингуэй в романе «Прощай, оружие!» 37 раз переписывал последнюю
страницу. 37 раз — какой поучительный пример для молодых писателей! ...Я после 6-7 раз
переставал видеть, не мог определить, в чем несовершенство, а Хемингуэй видел. Он мог
— 37 раз! — обнаружить какие-то несоответствия, переделывать, перестраивать. Я понял,
что такое большой талант» (Д.А. Гранин. Неожиданное утро).
Сорок раз переписывал Г. П. Гладышев свой труд по термодинамике.
Историку А.С. Ахиезеру пришлось заново писать все три тома готовой уже книги
«Россия: критика исторического опыта», поскольку ситуация в стране с началом периода
гласности резко изменилась.
В моей практике было так: статьи, которые я переписывала три-четыре раза, в
редакциях центральных журналов, как правило, отклоняли. Статьи, над которыми я
работала больше, меняя их по семь — девять раз, в итоге всегда оказывались
опубликованными.
Речь, конечно, идет не о механическом переписывании. Переписать можно и сто раз!
Речь идет о величайшем самоконтроле, чтобы на пятой, шестой, седьмой переделке
видеть, что плохо, что еще можно исправить.
Когда видение исчезает, подключаем слуховой анализатор, слышание, читаем
написанное вслух. Требование громкого чтения собственного текста — старинный совет,
которым, однако, редко кто [84] из ученых пользуется. Повтор слова легко заметить и при
переписывании, но назойливую близость словоформ («Сейчас многие учителя работают
над тем, чтобы сделать теорию работающей»), комически воспринимаемые и вовсе
неблагозвучные сочетания слогов, обильные «и т.д.», «и т.п.» и многие другие
шероховатости стиля можно заметить только на слух.
«...Эта проза демонстрирует слом аксиологической парадигмы, нетрадиционное,
дезинтеграционное композиционное оформление...».
Если бы диссертант прочитал вслух такое начало своего автореферата, он, наверное,
будучи лингвистом, заменил бы некоторые слова.
Итоговая, аккордовая правка требует собранности, строгости и еще большей
бдительности, нежели сама работа. Авторы, случается, сетуют, что после исправлений
рукопись стала хуже. «Я всю жизнь работал много и в любые часы, а если это не
отразилось на количестве книг, то только потому, что все написанное (включая даже
частные письма), я всегда помногу раз переписывал. В переписываемом часто зарывался
настолько, что не улучшал его, а ухудшал и потом выкидывал...» (Б. Войнович. Дело №
34840 // 3намя, 1993, № 12. — С, 66).
В периоды «последних вершков» будем предельно осторожны: не навредить бы
вмешательством в текст, не ухудшить бы уже сделанное. Правка решает судьбу работы.
Уже не в первый раз в этой книге мы критикуем увлечение техническими
новшествами. Врагом, серьезным конкурентом, угрозой чтения давно стал телевизор;
врагом конспектирования становится ксерокс; врагом стиля может со временем стать-ком-
пьютер.
Приведем типичное высказывание из книги «Что может ЭВМ?».
«Журналисты, писатели, работники науки и техники, пройдя однажды весь путь
подготовки текста на персональном компьютере, вряд ли предпочтут вернуться к
обыкновенной пишущей машинке. Пользуясь персональной ЭВМ, легко вставить и
изъять, переставить и объединить различные части текста. ЭВМ проследит за
выравниванием строк по ширине и ограничением их по высоте в соответствии с заданным
форматом, а кроме того, укажет на ошибки в написании слов» (В.В. Александров, В.Н.
Арсентьев, А.В. Арсентьев. Что может ЭВМ? — Л.: Машиностроение. Ленингр. отеление,
1988. — С. 116).
Компьютер, позволяющий изменить порядок слов, сделать вставку, сократить
цитату, время автора действительно эконо-[85]-мит, а вот напряжения авторского,
внимания требует значительна больше. Представьте перед глазами текст без единой
помарки — такой текст производит впечатление готового, законченного, и вот с этим
обманчивым впечатлением работающему на компьютере приходится постоянно
считаться. Так что не отчаивайтесь, если дома у Вас нет ЭВМ. Мы уже говорили, что в
периоды черновой работы приходят совсем не черновые, светлые, ценные мысли. Не
переписав текст несколько раз, не вжившись в него, как узнаем мы, что в нем не так, как
почувствуем несовершенство?
Справедливости ради следует сказать и о том, что в самом переписывании есть
много приятных моментов. Это радостное занятие, во-первых, потому, что текст твой,
текст отражает твою личность, твою ценность; во-вторых, потому, что всегда приятно что-
либо улучшать, приближать к совершенству; в-третьих, потому, что править работу
гораздо легче и приятнее, чем ее писать.
Василий Субботин советует: «Писать надо расслабившись. Когда удается хорошо
расслабиться, тогда удается хорошо написать. Нет другого, более испытанного способа
для того, чтобы расслабиться, чем многократное переписывание одного и того же текста»
(В. Субботин. Подорожники // Октябрь, 1986, № 10. — С. 166).
Только тогда, когда мы уже не видим и не слышим в своем тексте никаких
недостатков, вступает в силу внешняя цензура — другой человек. Это может быть
рецензент, научный руководитель, редактор, коллектив кафедры, обсуждающий чье-либо
сообщение или чью-либо рукопись.
Сколько раз приходилось наблюдать: делают человеку замечание, поправляют
стиль, с чем-то не соглашаются, а в ответ раздается: я это еще недоделал, я здесь и сам
хотел исправить, над, стилем я еще не работал.
Здесь тонкий этический момент. Мы отдаем рецензенту, редактору, мы выносим на
обсуждение не сырую работу. Мы отдаем работу, как бы говоря: я сделал все, что мог; это
моя высота; я
;
не вижу, что еще можно исправить, помогите! Такова, пусть невысказанная,
позиция автора, и только в таком случае он имеет право посягать на чужое внимание,
чужое время, чужой, прямо скажем, нелегкий труд исправления текста.
Первая реакция на замечания со стороны — потаенная обида. Через некоторое время
автор со вздохом признает правоту рецензента, а еще через некоторое время приходит
чувство благодарности за правку, за то, что в «опсусе» не стало ляпсуса. Как вежливый
человек, автор сразу благодарит своих рецензентов, больше радуясь общей
положительной оценке работы, но чувство острой благодарности за критику в этих делах
запаздывает и тем сильнее разгорается впоследствии.
Редактор «Словаря детской речи» З.М. Лычева предложила [86] мне переделать
предисловие. «Вот еще! — подумалось тогда. — Десять лет назад предисловие было
написано, много раз читано и правлено. Что там плохого?». Однако Зинаида Михайловна
мягко предложила разбить предисловие на небольшие части, озаглавить их и информацию
для лингвистов поместить в начало книги, а напутствие для учителей и родителей — в
конец. Такое обрамление словаря никогда не приходило мне в голову.
При совершенствовании уже написанной книги подчас недостает чужого ума,
взгляда со стороны, беспристрастной оценки, поэтому постарайтесь, чтобы Вашу
рукопись обязательно кто-либо прочитал и высказал свое мнение.
Отношение автора к замечаниям проходит две стадии. Первая, «дифференциальная»
стадия такова: эти замечания приму, а вот эти — ни за что, увольте! Частенько на этой
стадии все и кончается, а если подождать (время не только врач, но и учитель), тогда
наступит и вторая, «интегральная» стадия отношения к замечаниям: это исправлю, над
этим подумаю, это переделаю (не гак, как предложил рецензент, по-своему, но
переделаю!), и, таким образом, едва ли не все замечания оказываются учтенными.
Происходит такая правка во времени, почему настоящие книги пишутся,
выдерживаются, отстаиваются годами, а отнюдь не в интервале двухмесячной
стажировки. Бывает и так, что замечание рецензента «срабатывает» в душе автора через
полгода («позднее послушание»).
У Сергея Михалкова есть басня «Слон-живописец». Слушал-слушал слон
многочисленных критиков и такую несуразицу в итоге нарисовал! Так что же, не
слушать? Идти своим путем, всегда своим и только своим? Нет, привлечение
поверхностной аналогии хуже отсутствия аналогии. Слон свое полотно исправлял
формально, а творческое, грамотное исправление требует постоянного соотнесения
логики рукописи с логикой замечания, поэтому процесс исправления готовой книги
длительнее процесса ее написания.
Что же касается аналогий, то лучше использовать здесь не басенный образ, а сценку
из жизни, которую описал В. Солоухин в рассказе «Обед за границей». Посетитель
пригубил испанское черное вино и заявил официанту, что оно кислит. Официант стал
доказывать обратное. Подошел хозяин ресторана. Официант протянул хозяину бокал с
вином, но тот, даже и не взглянув на него, жестко проговорил: «Если господин
утверждает, что вино кислит, значит, оно кислит. Уберите и принесите другую бутылку»
(В. Солоухин. Олепинские пруды. Рассказы. — М.: Современник, 1973. — С. 150).
Такое вот уважение к посетителю, которым, кстати сказать, был сам писатель. А мы
добавим, что именно так надо относиться к [87]
замечаниям своих рецензентов. Если рецензент считает, что что-то не так, — значит,
действительно не так — думай, меняй, улучшай. Пройдут годы, молодой ученый защитит
диссертацию, у него появятся соратники по проблеме, и он задумает издать сборник
научных трудов. Став редактором этого сборника, ученый быстро убедится, как трудно и
ответственно исправлять чужие статьи.
«Милосердие в семье», «Религиозное воспитание в семье», «Культура общения в
семье», «Трудовое воспитание в семье» — так звучали авторские названия очерков в
готовящейся к изданию книге «Искусство семейного воспитания». Кто-то пробежит
взглядом по оглавлению и удивится назойливому повтору: в семье, в семье, в семье.
Меняю заголовки, делаю их разными. Согласятся ли авторы? Название статьи столь важно
для ее оценки!
В руках — сборник тезисов. Многие из них начинаются одинаковым по содержанию
абзацем о важности экологического воспитания школьников. Когда эта мысль встречается
в ...надцатый раз (никто ведь не знал, не просчитывал, с чего начнет свои тезисы коллега
по факультету), очередной повтор поневоле вызывает улыбку и губит впечатление от
далеко не смешного по своей тональности сборника. Вычеркиваю повторяющиеся
преамбулы. Тезисы идут со второго, ударного по смыслу абзаца. Поймут ли причину моей
правки авторы? Сокращать чужой текст — все равно что резать по живому.
Литературная правка... Одна женщина (по профессии редактор) посещала кружок
ручного вязания. Руководительница кружка как-то сказала: «Никто не будет знать,
сколько раз вы распускали связанный вами костюм, но каждый увидит, как он на вас
сидит». Сказанное можно отнести и к работе над текстом. Кстати, слова «текст» и
«текстиль» родственны по происхождению.
Вот и свое много раз переделывал, и чужое правил, и редактором был, и
рецензентом, а нет-нет и дашь маху в изложении. Лепя, лепя, да и облепишься, говаривали
в старину. То перебор цитат, то выпирают цитаты, то все они из одного источника,
хорошо, если заинтересуют читателя, а если начнут раздражать?
Один человек рассказывал, как снимали на кинопленку свадьбу его дочери. Когда
эту пленку стали прокручивать, я, говорит, увидел себя. Сижу над столом, ем яблоко.
Через некоторое время опять меня показывают крупным планом: опять я ем яблоко.
Потом в третий раз я, и тоже ем, и опять яблоко. Любительская [88] съемка она и есть
любительская, но похожее недоразумение (назойливый повтор) может случиться и в
самой серьезной работе. Литературная правка позади. Рукопись — на столе у
технического редактора. Текст, заголовки, иллюстрации, таблицы — все эти разнородные
элементы технический редактор стремится объединить в стройный ансамбль, чтобы
будущее издание воспринималось в единстве содержания и формы.
Контакт с техническим редактором может стать хорошей традицией для автора
книги. Благодаря такому контакту молодой ученый в потоке издаваемых книг будет
видеть плюсы и минусы внешнего их оформления, а значит, будет строже относиться и к
облику своих книг
3
.
Красиво изданные книги сомнительного, достоинства вызывают у ученого сложное
чувство восхищения («внешностью» книги) и горечи; вот куда уходят деньги, вот на кого
работают полиграфические мощности! Но тот же ученый не знает, что может областная
типография, каким невостребованным набором шрифтов и красок располагает («Ищи
около!»). Везде, во всем действует правило последних вершков.
Стиль, стиль, стиль. Какие главные недостатки стиля современных научных
публикаций? Как избежать их лично вам, начинающему исследователю? Как выработать
собственную стилистическую ориентацию?
Объединим эти вопросы в один блок, поскольку симптоматика стилистических
заболеваний неотделима от их лечения и профилактики.
Собственно, болезней научной речи не так много — всего две, но вред от них
огромен.
Первая болезнь — заумь, птичий язык, наукообразность, запугивание терминами
непосвященных, словесный вампиризм, кастовость изложения.
Как только студент-дипломник или аспирант усвоит термины своей специальности,
он так очаровывается новым в своей жизни лексическим пластом, что у него возникает
желание употреблять эти редкие и таинственные слова, писать и выступать на не очень
понятном языке, гипнотизируя окружающих. Это своего рода детская болезнь
исследователя, стиль которого еще не сформировался и интенсивно пополняется важными
ключевыми словами, которые не могут не быть терминами. Молодой человек усваивает
[89] правила игры. Если эта симпатия к непонятным для непосвященных словам не
затянется на долгие годы, то она не так уж и страшна и в какой-то мере, видимо,
неизбежна.
«Функциональная обусловленность синтагматики слов в производных оценочных
значениях» — под таким чудовищным заголовком опубликовала я в 1978 году статью в
журнале «Русский язык в школе».
Трудные термины «циркумфикс», «пресуппозиция», «имплицитный»,
«конъюнктивизация», «какуминальный» опьяняет молодого лингвиста, и ему начинает
казаться, что иначе и сказать нельзя. Более того, он сам начинает изобретать термины, так
как новое слово — это уже как бы заявка на новую мысль, пусть микроскопическое, но
открытие. А попробуйте защитить диссертацию, в которой «ничего нового». Это «новое»,
как говорится, вынь да положь!
Профессор В.И. Кодухов боролся с такими веяниями — подменой анализа
придумыванием обозначений, вышучивая на аспирантских семинарах наши отчаянные
попытки украсить что-либо известное новым термином. Надолго отбил он охоту
увлекаться непонятными словами. Когда, встретившись через десять лет, я выразила
Виталию Ивановичу благодарность за столь тщательную цензуру наших молодых
голосов, он тут же попенял мне за термин «энантиосемия», проскочивший в одной из
3 Отсылаем читателя также к «Памятной книге редактора» (В.А. Абрамов, ТВ. Борисенко, Э.П. Гаврилов и
др. — 2-изд. / Сост. А Э. Мильчин. — М: Книга, 1988. — 415 с).