Гуревич А.Я. Средневековый мир: Культура безмолвствующего большинства
Подождите немного. Документ загружается.
современности. Именно в XIII в. Снорри Стурлусон «привязывает» события из жизни
скандинавских языческих богов, превращенных им в людей — но, конечно, в людей
особого рода, в своеобразных «культурных героев», — к истории королевских династий
Швеции и Норвегии. В XIII же столетии автор «Песни о Нибелунгах» создает сложную
композицию, в которой легендарная древность, окрашенная мифом и сказкой, сплавляется
с историческим временем.
Как видим, новое осознание времени действительно прорывается в письменность
в XIII в. Как не вспомнить тут о том, что именно в конце этого века были изобретены
механические часы, которые вскоре же украсили башни ратуш и церквей крупнейших
городов Европы: в 1300 г.—в Париже, 1309—в Милане, 1314—в Кане, в 1325 г. — во
Флоренции, затем в Лондоне, Падуе, Страсбурге, Генуе, Болонье, Сьене, Ферраре...
Каждый час суток отбивали они громким звоном или, как в Страсбурге, криком заводного
петуха. Новое изобретение, выражавшее резко возросшую потребность общества,
бюргеров прежде всего, в точном определении часа, было, вне сомнения, симптомом
изменившейся установки в отношении времени. Время сакральное, время,
монополизированное церковью, оттесняется временем мирским, временем труда и досуга,
«временем купцов», по выражению Жака Ле Гоффа.
==68
Естественно поэтому, что и в литературе XIII в., и притом в самых разных ее
жанрах, от эпоса до нравоучительных «примеров» и от «видений» потустороннего мира
до проповеди (я упоминаю лишь те формы средневековой словесности, которые были
адресованы широким слоям населения и воспринимали идущие от них импульсы) мы
встречаемся все с той же проблемой переживания и истолкования времени и даже с
размышлением над его природой — с проблемой, каковой время сделалось для
средневекового человека. Не есть ли это новшество яркий симптом перестройки
человеческого сознания, интериоризации времени как неотъемлемого «параметра»
средневековой личности?
В изучаемых нами памятниках письменности время выступает в качестве
неотчленимой составной части и основы организации материала произведений того или
иного жанра — в качестве «хронотопа», пространственно-временного единства, природа
которого во многом определяет структурные особенности и поэтику данного жанра
средневековой словесности.
Но перед нами не просто поэтика, это симптом изменений общественного
сознания. Нечто подобное одновременно происходило и в иконографии. Вспомним, что
как раз в XIII в. в искусстве человека начинают изображать в его временной жизненной
определенности, не как абстрактный тип, отвечающий обобщенным и идеальным
«родовым» или «сословным» критериям, но в виде обладателя индивидуальных качеств,
тем самым подготовляя переход к портрету более позднего времени. Поэтому постановка
вопроса о «хронотопе» приобретает особое значение, выходящее, как мне представляется,
за пределы литературных жанров.
00.htm - glava04
ВРЕМЯ, СУДЬБА, МИФ И ИСТОРИЯ В САГЕ
Сага — жанр повествования, встречающийся только в Скандинавии и преимущественно у
исландцев. Особенности саги обусловлены специфическим местом, которое она занимает
на грани между фольклором и литературой. С фольклором сагу сближает наличие в ней
несомненных следов устной народной традиции, в частности разговорной речи, и то, что в
саге, как правило, не виден ее автор, манера рассказа которого не индивидуализирована и
который, что
==69
особенно существенно, не осознает своего авторства. Вместе с тем, хотя саги
первоначально и бытовали в устной передаче, при записи они, вероятно, подверглись
известной трансформации; мы их знаем, естественно, только в той окончательной форме,
в какой они были записаны, преимущественно в XIII в.
Сага отличается исключительно спокойным и объективным стилем
повествования, фактичностью изложения. В ней рассказывается только о событиях, о
поступках, совершенных исландцами, и о речах, которыми они обменивались, но ничего
не говорится об их внутренних переживаниях, — они раскрываются лишь в их деяниях.
Ничего не говорится и об отношении повествователя к изображаемому персонажу или
действию. Никакой морализации, столь характерной для средневековой литературы, мы в
саге не найдем.
Саги не знают вымышленных героев, все упоминаемые в них лица жили в
Исландии и в других странах в «эпоху саг». Во всяком случае, исландцы, рассказывавшие,
записывавшие и слушавшие или читавшие саги, были совершенно убеждены в
подлинности этих персонажей, с которыми их нередко связывали узы родства, как и в
истинности всех происшествий, упомянутых в сагах. Категория художественного
вымысла или преувеличения абсолютно чужда сознанию создателей саг.
Сага возникла в обществе, в котором историческое и художественное
повествование не обособились одно от другого как различные жанры. Сага и то и другое,
и потому она и не история и не роман. Живость и драматизм повествования в саге не
результат продуманной художественной воли и сознательного писательского мастерства,
— это прямое выражение народного сознания и переживания жизни исландцами эпохи
создания саг. Автор реалистического романа Нового времени достигает художественной
правды путем глубокого осмысления многообразной действительности и вычленения из
нее определенных явлений, которые романист обобщает и сознательно претворяет в
художественные образы — типы. Автор или рассказчик саги ничего не обобщает, он
повествует о подлинных событиях и людях, руководствуясь лишь интересом, присущим
ему и его социальной среде, к явлениям, достойным запоминания и передачи из
поколения в поколение, — к поступкам предков, родовой вражде, встречам людей на
тингах — народных собраниях и т. п.
Но сагу невозможно сопоставлять не только с худо-
К оглавлению
==70
жественной литературой Нового времени, — она вряд ли вполне сопоставима и с
жанрами, распространенными в одну эпоху с нею в средневековой Европе. Сага не эпос.
Если в «Песни о Роланде» или в «Песни о Нибелунгах» фигурируют эпические
персонажи, каждый из которых воплощает какое-либо одно качество, положительное или
отрицательное, идеальные рыцари и правители, абсолютные олицетворения верности или
коварства, то в сагах перед нами всегда и Неизменно вполне земные люди, со своими
индивидуальными особенностями, совершающие самые различные поступки, в одних
случаях добрые, в других — злые. Если в рыцарском романе герой действует в условной
среде, в идеальном замке или в лишенной всякой географической определенности
местности, вне времени и конкретных жизненных обстоятельств, то в саге персонажи
населяют вполне реальные хутора, занимаются сугубо прозаическими делами и во всем
совершенно подобны тем исландцам, которые слушали и читали саги.
Патетике рыцарской и церковной литературы, доминировавшей в феодальной
Европе, исландская сага противопоставляет крайнюю сдержанность выражений. Несмотря
на то, что многие саги чрезвычайно обширны, они никогда не бывают многословными:
даже о важнейших событиях в них сообщается в высшей степени лаконично. В сагах
видное место занимает диалог, но и речи героев отличаются исключительной точностью и
сжатостью; слова не менее существенны, чем поступки, и диалоги нисколько не
замедляют хода повествования.
Крестьянский «практический реализм» саг совершенно чужд всякой вычурности
и выспренности, далек от аристократического литературного этикета, лишен
приверженности к литературным штампам и сравнениям и не склонен к свободному
полету фантазии. Персонажи и события, упоминаемые в исландской саге, максимально
близки той среде, в которой она возникла и бытовала, даже если они значительно удалены
во времени: «эпоха саг», то есть время, в них изображаемое, — Х—XI вв. (точнее, период
между 930 и 1030 гг.), время записи саг — XIII в. Но по существу они не
дистанцированы.
Эпическая приподнятость саге не свойственна. Исландская жизнь во всей ее
обыденности и напряженности раскрывается в саге прямо и непосредственно, а не сквозь
призму художественных
условностей и литературных традиций.
Хотя саги были записаны в христианскую эпоху, дух,
==71
их пронизывающий, по преимуществу языческий. Главная движущая сила в сагах —
судьба. Только с учетом этого решающего фактора можно понять своеобразие саги как
жанра. Ибо все упомянутые выше особенности ее — сдержанность тона,
немногословность, объективность и бесхитростность повествования, «заземленность»,
обыденность описываемых событий — не должны скрывать от взора историка того, что в
саге дается отнюдь не некая простая «бытовая хроника». Сага, как правило, рассказывает
о тех моментах жизни исландцев, когда они вплотную сталкиваются с судьбой и когда
пересекаются и вступают в конфликт судьбы разных индивидов. Это испытание судьбой
нередко ставит героев перед лицом смерти, от них ожидается достойное поведение;
именно в эти моменты полнее
всего раскрывается сущность человека, как она понималась
скандинавами той эпохи. Потому-то при всей своей «абсолютной прозаичности» саги
отличаются напряженным драматизмом, отчасти напоминающим драматизм эддических
песней о героях.
Такова вкратце характеристика саг об исландцах, или родовых саг.
Королевская сага, будучи связана с родовой сагой происхождением и обладая
многими конститутивными
особенностями жанра, вместе с тем глубоко от нее отличается.
У королевской саги иной сюжет. В ее основе лежат не перипетии жизни отдельных семей
или родов и конфликты между ними, не эпизод из истории какого-то уголка Исландии,
ограниченный во времени, но история страны, государства, нуждающаяся в
последовательном прослеживании на всем ее протяжении. Такую задачу невозможно
выполнить при помощи лишь тех средств, которыми располагали авторы саг об
исландцах. Потребность рассказать о несравненно более сложном комплексе фактов и
действующих лиц, выйти за относительно узкие хронологические рамки родовой саги и
охватить обширнейшие территории, на которых развертываются события «большой»
истории, неизбежно вела к трансформации жанра саги.
Прежде всего, размываются ее внешние границы. Сага королевская уже не
замкнута в себе: она представляет часть более обширного целого. В «Круг Земной»
(«Хеймскринглу») (50) — крупнейший свод саг о конунгах, который принято
приписывать исландцу Снорри Стурлусону, — включены шестнадцать саг. Каждая из них
(кроме первой, «Саги об Инглингах», охватывающей легендарную
==72
историю предков шведских и норвежских конунгов) посвя-шена истории одного из
норвежских конунгов, и все они, взятые вместе, образуют последовательную историю
норвежского королевства с древнейших времен и до послелнеп четверти XII века.
Отдельно взятая королевская ^дра может быть лишена композиционной завершенности и
внутреннего единства, характерных для саги родовой. Сказанное не относится к такой
саге, как «Сага о Сверри-ре» короле-узурпаторе последней четверти XII и начала XIII в.
Эта сага была написана раньше «Круга Земного». Но характерно, что изложение в «Круге
Земном» оборвано на том моменте истории Норвегии (1177 г.), с которого начинается
«Сага о Сверрире», — видимо, Снорри Стурлу-сон усматривал свою задачу в том, чтобы
рассказать обо всех норвежских конунгах — предшественниках Сверрира. Таким образом,
«Круг Земной» и «Сага о Сверрире» должны были вместе образовать некое
историографическое целое. Размывание внешних границ королевских саг усиливало их
единство и способствовало выявлению взаимосвязи исторического процесса.
Вместе с тем происходит и существенная внутренняя трансформация жанра саги.
Возникает противоречие между традиционным для саги подходом к изображению
человеческих судеб и конфликтов, с одной стороны, и новыми проблемами, разрешение
которых возможно только при историческом рассмотрении более обширного и
гетерогенного материала, — с другой. Это противоречие вызывается необходимостью с
помощью изобразительных средств родовой саги передать уже не индивидуальные
жизненные ситуации, а события, в которые втянуты большие массы, целые народы и
государства. В аспекте социологическом это противоречие выступает как выражение
реального исторического противоречия между уходящим в прошлое родовым строем и
нарождающимся и торжествующим над ним строем классово-государственным.
Идеологические и социально-психологические установки королевской саги вряд
ли было бы правильно считать личным достоянием одного только ее автора, — они
порождены эпохой, и «кризис жанра», который обнаруживает анализ королевской саги,
может быть понят только в свете сдвигов в мировоззрении общества. Это мировоззрение
во многом не сформулировано четко и сознательно. Автор королевской саги не склонен
пускаться в отвлеченные общие рассуждения, но подает идеи
==73
в конкретном их воплощении, через поступки и речи героев, путем отбора эпизодов. Как
уже сказано, таково было непременное требование самого жанра саги, — активное
вмешательство автора в рассказ запрещено! Но главное состоит в том, что это
мировоззрение вряд ли и могло быть до конца продумано и полностью выражено так, как,
скажем, постулировались основные положения провиденциалистски-теологической
концепции западноевропейских католических историков той же эпохи. В саге мы находим
скорее переживание исторического процесса, нежели осознанное его понимание, и это
делает королевскую сагу ценнейшим источником для изучения мировиде- ния
средневекового человека.
В древнеисландском языке отсутствует понятие «история», и самый этот факт
весьма многозначителен. Слово saga означало «то, о чем рассказывают», «сказание», а не
история в собственном смысле. Нет в древнеисландском языке и слова «историк». Термин
fro6r («ученый», «знающий», «мудрый») прилагался главным образом к писателям,
которые оставили сочинения исторического содержания. Отсутствие терминов «история»,
«историк» — свидетельство того, что историческое знание не выделилось в особую
отрасль. Те два значения слова «история», которые ясно различимы для нас, —
действительно свершавшиеся некогда события и рассказ о них — едва ли вполне
отчетливо расчленялись в сознании средневековых скандинавов: сага — это и
случившееся и повествование о нем. « Pat ъегбг at segja sva hverja sogu sem hun gengr»
(«каждую сагу надобно рассказывать так, как она случилась»), гласило крылатое
выражение. Рассказ о происшедшем не носит поэтому субъективного характера, и его
нельзя строить так или иначе, в зависимости от прихоти, вкусов или взглядов автора, —
существует только один способ изложения: «так, как все произошло». Потому-то
личность автора в саге растворяется в повествовании и история говорит его устами. Автор
королевской саги призван не переписывать заново и по-своему сагу уже существующую,
если она кажется достаточно полной и достоверной, а продолжить ее. Как мы уже видели,
Снорри Стурлусон доводит последнюю сагу «Круга Земного» («Сагу о Магнусе
Эрлингссоне») до того момента, с какого начинается
«Сага о Сверрире», продолжающая
ее, но написанная ранее.
В результате установки на безличное и кажущееся вполне адекватным
изображение истории в саге, на
==74
отсутствие гносеологического барьера или перехода от случившегося к сообщению о нем
историческая концепция автора не может быть четко им сформулирована. Она
выражается лишь косвенно, преимущественно через критерии, которыми автор саги
руководствуется, строя свое повествование и характеризуя его участников.
Следовательно, для раскрытия исторических представлений автора королевской саги
необходимо выявить эти критерии втексте саги.
Очевидно, с этой целью нужно вскрыть основные социальные и этические
ценности, воодушевлявшие автора саг при изображении истории, посмотреть, какие
движущие силы видел он в истории, чем руководствовался, отбирая в наличном материале
достойное описания. Следовательно, нам придется изучить такие вопросы, как
представления о времени, нашедшие выражение в сагах о конунгах, трактовка в них
прорицаний и вещих снов, в которых раскрывалось будущее, далее — концепция судьбы
и связанные с нею понятия смерти и славы, мифа и истории. Иными словами, нужно
ознакомиться с тем культурно-психологическим аппаратом, через который, своеобразно
преломляясь, проходили образы исторической действительности. Королевские саги будут
интересовать нас прежде всего в качестве специфического средства фиксации знания о
прошлом, как определенный тип социальной памяти, обусловленный неповторимой
социально-культурной средой. Королевские саги — это та форма, в которой
средневековая скандинавская культура давала себе отчет о себе самой и о своем прошлом.
Время — существеннейший фактор исторического повествования. Вне времени
немыслимо никакое сообщение о событиях прошлого. Поэтому для уяснения взглядов на
историю, лежащих в основе королевских car, в высшей степени важно установить, как
воспринимали течение времени скандинавы и как оно изображается в «Круге Земном».
Если подходить к проблеме исчисления времени в королевских сагах, прилагая к
ним современные представления о хронологии, без которой невозможно изложение хода
истории, то мы столкнемся с парадоксальной ситуацией. С одной стороны, в сагах
встречается множество различных указаний на время. С другой же стороны, все указания
времени так или иначе неопределенны. Они
==75
непереводимы на язык хронологических таблиц. Исследователи
немало потрудились над тем, чтобы установить хронологию описываемых в них событий.
Но, во-первых, хронология эта далеко не всегда точная (в особенности до XI в.), а, во-
вторых, как правило, приурочение событий в сагах к хронологии общеевропейской
истории достигнуто учеными косвенным путем — посредством сопоставления саг с
хрониками и другими историческими источниками нескандинавского происхождения.
Самая большая трудность, с которой сталкивается историк, желающий
датировать упомянутые в сагах события, заключается в том, что в них отсутствуют
ссылки на христианское или какое-либо иное летосчисление. Последнее предполагает
точку отсчета: у древних римлян это год основания Рима, в христианскую эпоху — либо
сотворение мира, либо рождение Христа. Между тем, несмотря на то, что «Круг Земной»
был написан в христианскую эпоху (христианство было принято в Исландии официально
около 1000 г., в Норвегии — в конце Х — начале XI в.), евангельская хронология («от
рождества Господня», «от воплощения Христова») остается ему совершенно чуждой.
Какова же временная ориентация в «Круге Земном» и чем она обусловлена?
Королевская сага не хроника, и исторические сведения организуются в ней не на
хронологической оси, хотя ученые-исландцы, как явствует из других сочинений, были
знакомы с европейской хронографией и с принятым в ней летосчислением и могли при
необходимости его применять. То, что в королевских сагах мы находим иной способ
определения исторического времени, вызвано спецификой жанра саги и кроющегося за
ним сознания. Стержень, вокруг которого строится повествование, — это жизнь конунга,
его приход к власти и эпизоды, связанные с его правлением. Это повествование строится,
как правило, во временной последовательности.
Сага опирается на генеалогию. Автор обычно рассказывает о предках героя. Для
скандинавов той эпохи более существенно было знать родословную человека, чем его
координаты на хронологической шкале. Если известны происхождение и место
жительства человека, указаны его сородичи, брачные союзы с другими семьями,
дружеские связи, то о нем сказано достаточно для того, чтобы средневековый человек с
должной отчетливостью локализовал его в своем сознании и мог следить за событиями
его жизни, не задаваясь излишним для него вопросом, в
==76
каком году от рождества Христова эти события имели место. Например, в явно
легендарный рассказ о неудачной попытке датского конунга наказать исландцев за то, что
они сочинили о нем хулительную песнь (такая песнь, по их убеждениям должна была
причинить ущерб его благополучию), Снорри Стурлусон вводит вполне реальную
подробность, сообщая имена знаменитых исландцев, живших в то время в разных местах
острова. Тем самым событие фиксируется во времени.
Поэтому, когда Снорри в «Саге об Инглингах», первой саге «Круга Земного»,
последовательно описывает легендарных конунгов — потомков языческих богов асов и
предков исторических конунгов Швеции и Норвегии, — у его современников вряд ли
возникал вопрос: когда это было, в какие годы жил тот или иной из представителей тех
тридцати поколений конунгов, которые предшествовали конунгу Рогнвальду Славному? 5
И не потому, что читатели «Круга Земного» могли подозревать об их легендарности, —
ведь точно так же описаны и вполне достоверные в историческом отношении позднейшие
норвежские конунги! Понятие даты в современном смысле — как указания на год, месяц
и число — чуждо их сознанию. Дата есть абстракция, время же для древних скандинавов
не течет линейно и без перерывов, а представляет цепь человеческих поколений. Дело в
том, что время ощущается и переживается этими людьми (приходится говорить скорее о
непосредственном его восприятии, чем об осознании и осмыслении его) еще в
значительной мере циклично, как повторение. Человек в саге — звено в цепи поколений.
Поколения сменяют одно другое, подобно тому как сменяются времена года, и в
последующих поколениях возможно появление людей, во всем подобных своим предкам:
передаются родовые традиции, семейные святыни и могилы предков, родовые имена, а
вместе с ними и качества этих предков. Такое отношение к времени характерно для
родового общества, воспроизводящего себя на традиционной основе. Термины,
обозначающие время у скандинавов и восходящие, разумеется, к глубокой древности,
почти все указывают на цикличность его восприятия либо на связь течения времени с
человеческой жизнью: аr («год», «урожай», «плодородие») ;ti («время», «сезон») —ср.
англ. tide («прилив»); old («время», «век», «род людской», «народ»).
Но циклическое время и генеалогический принцип его исчисления лишь один
аспект изображения времени в са-
==77
rax, отражающий наиболее архаический пласт общественного сознания. На него в
королевских сагах наслаиваются другие представления.
В сагах объектом описания служит не простая преемственность времен, а лишь
те отрезки времени, которые наполнены значительным, с точки зрения автора,
содержанием. Следовательно, сага объемлет серию эпизодов, следующих один за другим,
но не всегда и не обязательно непосредственно связанных между собой во времени. Время
— параметр человеческих деяний: где ничего не происходит, там как бы и нет времени,
его невозможно заметить.
Однако в королевской саге этот принцип уже не может быть проведен вполне
последовательно. Ведь королевская сага охватывает весь период правления конунга. Здесь
течения времени невозможно вовсе не замечать даже тогда, когда не происходит, казалось
бы, ничего особенно значительного. Поэтому автору подчас приходится искать
дополнительный материал, которым можно было бы заполнить такие временные
«пустоты». К тому же автор сообщает, сколько лет жил или правил данный конунг, на
каком году жизни случилось то-то и то-то. Особенно много подобных вех в «Саге об
Олаве Святом», центральной саге «Круга Земного», и не потому, что он правил дольше
других (напротив, его царствование длилось
лишь пятнадцать лет), а потому, что его
правление было наиболее значимым в истории Норвегии.
Королевская сага не знает «абсолютной» хронологии, система отсчета в которой
была бы независима от содержания саги, но она имеет свои собственные временные
ориентиры, придающие изложению большую направленность во времени, чем это
присуще саге родовой. Ритм отдельной
человеческой жизни и даже народа и государства
отчасти определялся природными циклами. Весной конунги собирали флот и
отправлялись в поход, зимой они сидели в своих усадьбах или ездили по пирам и
кормлениям в разных частях королевства, и очень часто в королевских сагах группировка
разнородного материала происходит вокруг такого рода временных ориентиров. Время —
это течение жизни людей, оно не существует вне и помимо людей и их деятельности. В
Прологе к «Кругу Земному» Снорри выделяет две эпохи истории: «век кремаций»
(brunaold) и «век курганов» (haugsold). В древности, пишет он, покойников сжигали на
погребальном костре, а в память об умершем воздвигали мемориальный
==78
камень; но, когда бога Фрейра (следуя эвгемеристической традиции 6, Снорри Стурлусон
превращает древних богов — асов в предков конунгов) похоронили в кургане в Упсале,
многие вожди стали переходить к этому новому обычаю. После того как одного датского
конунга, Дана Гордого, погребли по его повелению в кургане в королевском облачении и
вооружении, вместе с его конем и многочисленными сокровищами, начался век курганов.
«Но еще долгое время спустя у шведов и норвежцев длился век сожжений», — прибавляет
Снорри, невольно раскрывая своеобразное понимание «века» не как временной
длительности — ибо один век продолжался и после того, как начался другой, — а как
определенного человеческого состояния, господства обычая. Уже отмечено, что термин
51d значил и «век» и «род человеческий».
Такое же понимание времени, как длительности жизни людей, обнаруживается и
в обычае, согласно которому договоры и соглашения между людьми сохраняют силу, пока
они живы. Мир между конунгами Ингьяльдом и Гранмаром должен был соблюдаться «до
тех пор, пока живут три конунга» (62, гл. 38), а бонды (крестьяне) обещали повиноваться
конунгу Хакону Доброму до тех пор, пока хотя бы один из них останется в живых, если
конунг будет соблюдать их языческую веру (Хакон пытался, но безуспешно, обратить
норвежцев в христианство).
Но с особой ясностью связь времени с человеческими действиями проявляется в
убеждении, что люди способны воздействовать на ход времени и определять его качества.
Разные отрезки времени имеют, по их представлениям, разную наполненность и
неодинаковую ценность. Термин «год» означал вместе с тем и «урожай». В языческую
эпоху на Севере соблюдался обычай ежегодно устраивать пиры и жертвоприношения, для
того чтобы год и урожай были хорошими и богатыми. Полагали, следовательно, что от
этих пиров и жертв зависели качества времени. Возможно, в древности скандинавы
верили в то, что без подобных обрядов и приношений богам новый год вообще не мог бы
начаться. В конунге таилась некая сила, с помощью которой он обеспечивал
благополучный ход времени и преуспеяние своего народа.
Больше всего такого рода упоминаний в «Саге об Инглингах». Главнейшая
функция древних конунгов состояла в том, чтобы своими сакральными действиями
поддерживать «добрый урожай» и мир в стране. Один, Фрейр и другие языческие
божества, превращающиеся в «Круге
==79
Земном» в «культурных героев», «благополучны в урожаях» (arsaell). Об Одине сказано,
что все население Швеции платило ему подать («пенни с носа»), а он защищал страну и
совершал жертвоприношения, для того чтобы время было хорошее, обильное. При Фрейре
во всех странах собирали добрый урожай, и жители Швеции это приписывали Фрейру и
поэтому ему поклонялись усерднее, чем другим богам, ибо в его дни благодаря миру и
хорошим урожаям народу жилось лучше, чем прежде. На протяжении трех лет после
смерти Фрейра его скрывали в кургане, объявив, будто он жив, и тем самым
поддерживали «доброе время и мир». Так продолжалось и при его сыне. Но при конунге
Домальди урожаи ухудшились и в Швеции наступил голод. Тогда жители ее устроили в
Упсале большое жертвоприношение: на первый год в жертву принесли волов, но это не
помогло; не улучшились урожаи и на следующий год, когда были совершены
человеческие жертвоприношения. На третий год вожди на собрании в Упсале решили, что
голод — от Домальди, и высказались за то, чтобы принести его в жертву; конунга
умертвили и его кровью омыли алтарь. После этого, при сыне Домальди, в стране царили
добрый урожай и мир. При одном из последующих конунгов, Олаве Лесорубе, опять из-за
неурожая начался голод, причем Снорри, с одной стороны, объясняет это вполне
рациональными причинами — притоком населения, так что земля не могла всех
прокормить, — а с другой стороны, указывает, что конунг мало занимался
жертвоприношениями и это не нравилось шведам, привыкшим приписывать своему
конунгу как урожаи, так и недороды. Они считали, что виновником голода является
конунг Олав, и умертвили его в собственном его доме, принеся его в жертву Одину «ради
урожая» (62, гл. 43).
Самым счастливым из конунгов в отношении урожаев считался конунг Хальвдан
Черный, и после его гибели жители всех областей просили, чтобы тело его погребли в их
земле, «ибо они верили, что у тех, кто им обладает, будут хорошие урожаи». С общего
согласия тело Хальвдана разделили на четыре части: голову погребли в кургане в
Хрингарики, а другие части по жребию распределили между прочими областями
Уппланда и тоже похоронили в курганах, и все эти курганы названы именем Хальвдана.
В такого рода представлениях, встречающихся у самых разных народов мира,
кроется идея о способности правителя воздействовать на время и определять его характер