Гаспаров М.Л. Избранные труды, том I. О поэтах

Подождите немного. Документ загружается.

но ведь Анэхарсис, в конце концов, не принадлежит у Плутарха к числу

семи мудрецов, он варвар, и только поэтому Эзоп перешучивается с ним

как с равным); а когда в гл. 14 Клеобул рассказывает две басни о неуме-

ренности, то первую из них, изящную, о луне, которая хочет сшить себе

платье, он приписывает своей матери, а вторую, грубую, о собаке в кону-

ре,—

Эзопу. В ученой беседе «пира мудрецов» Эзоп оттеснен на положе-

ние подголоска и потешника; и характерно, что мудрые суждения и

советы, приписанные «Жизнеописанием» Эзопу, в плутарховской вер-

сии отходят к другим, «настоящим» мудрецам: знаменитая хрия о язы-

ке приписана Бианту (гл. 2), задача о том, как выпить море,— тоже

Бианту (гл. 6), истолкование «чуда» с ягнятами о человечьих головах —

Фалесу (гл. 3). У Плутарха и в стоящей за ним традиции Эзоп социаль-

но равен своим партнерам, но духовно стоит ниже их; в народной тра-

диции «Жизнеописания» — наоборот. Вот почему «Жизнеописание»

так же не желает знать об унижении Эзопа перед семью мудрецами, как

противоположная, «ученая» традиция — об унижении Ксанфа перед

Эзопом.

То же самое можно сказать и об изображении отношений Эзопа с

Крезом. С Крезом Эзоп встречается и в «Жизнеописании», и в свиде-

тельствах. Но в свидетельствах (Г 35, 37) Эзоп выступает как льстец,

который утверждает, что «Крез настолько счастливее всех других, на-

сколько море полноводнее рек» и что «с царями надо говорить или как

можно меньше, или как можно слаще», и на это получает отповедь от

Солона: «Нет: или как можно меньше, или как можно достойней».

В «Жизнеописании» ничего подобного нет: оно и здесь не хочет уни-

жать своего героя. Вообще, образ Креза, столь подробно разработанный

литературной традицией, мало привлекает автора «Жизнеописания»:

Крез появляется в нем лишь в короткой сцене (§ 95—100), а потом

начинается «ахикаровский» эпизод, где опять Эзоп не ниже, а выше

своего хозяина.

Наконец, по-разному освещен в «Жизнеописании» и в свидетель-

ствах и последний мотив легенды об Эзопе — смерть в Дельфах. Здесь

разница особенно разительна. Вопрос этот подробно рассмотрен у Перри

(в предисловии к «Эзопике») и у Ла Пенна

, так что мы можем остано-

виться на нем менее подробно. Геродот упоминал только факт убийства

Эзопа дельфийцами; но уже в следующем поколении Аристофан («Осы»,

1446 = Т 20) называет и повод к убийству — обвинение в краже подки-

нутой священной чаши, а еще сто лет спустя Гераклид Понтийский

(FHG, И, 219 = Т 22) повторяет эти слова как исторический факт. Так

фольклорный мотив подкинутой чаши прочно вошел в состав легенды

об Эзопе. Чаша была поводом, а причиной должна была быть ненависть

дельфийцев к Эзопу. Мотивировку этой ненависти найти было нетруд-

Реппа.

II romanzo di Esopo, p. 277—280.

но;

Эзоп попрекнул дельфийцев тем, что они не сеют, не жнут, а живут

тунеядцами, кормясь от жертв, приносимых Аполлону (мотив, нередкий

в классической литературе

). Оскорбленные жрецы организовали его

убийство, затем последовала божья кара (бесплодие, мор) и ее искупле-

ние. Так, различаясь лишь в мелочах, сообщают все свидетельства, со-

бранные Перри (Т 20—32, см. особенно Т 21, 24, 25, 26, 28); два из них,

правда, очень поздние (Либаний, «Апология Сократа», 181; Гимерий, XIII,

5—6), прямо называют и бога, заступившегося за Эзопа: это, конечно,

Аполлон («сам бог на собственных жрецов разгневался за Эзопа...», —

пишет Либаний). Может быть, это покровительство Аполлона Эзопу свя-

зано с мотивом, сохраненным Авианом (Т 44), — о том, что сам Аполлон

внушил Эзопу заняться сочинением басен (явная аналогия с Сократом,

восходящая по крайней мере к временам Платона, который, в «Федоне»,

61Ь,

заставляя Сократа перелагать в стихи эзоповы басни, намекает на

сходство участи обоих страдальцев). Как бы то ни было, тенденция дель-

фийского эпизода в версии свидетельств — антиклерикальная, направ-

ленная против дельфийского жречества.

«Жизнеописание», и притом только в древнейшей версии G, вно-

сит в эту картину иную, более высокую тенденцию — богоборческую,

направленную не только против жрецов Аполлона, но и против самого

Аполлона. Прямее всего это сказано в § 100: «А Эзоп принес жертву

Музам и посвятил им храм, где были их статуи...» и т. д. В папирус-

ном отрывке, восходящем к древней версии, мы находим прямое ука-

зание: «И вот дельфийцы решили с ним расправиться, а помогал им

сам Аполлон...» (§ 127). В соответствии с этим Эзоп убегает от дель-

фийцев не в храм Аполлона, а в храм Муз, заклинает их не во имя

Аполлона, а во имя Зевса-гостеприимца, кара за убийство Эзопа прихо-

дит не от Аполлона, а от Зевса, а в начале «Жизнеописания» во главе

Муз, благодетельствующих Эзопа, выступает не Аполлон, а Исида (§ 7,

134,

139, 142). Все эти «антиаполлоновские» мотивы отчетливо склады-

ваются в единый комплекс. Связь этого комплекса с другими мотива-

ми,

специфическими для народной традиции «Жизнеописания», не вы-

зывает сомнений. Эзоп-раб, Эзоп-варвар, Эзоп-урод, каким рисует его

«Жизнеописание», — это прямой вызов всему аристократическому,

«аполлоническому» представлению об идеале человека, и вражда с Апол-

лоном — логическое из этого следствие. (Интересные противопостав-

ления Аполлон — Музы и Аполлон — Исида еще требуют более под-

робного изучения.) Безымянный составитель древнейшей версии «Жиз-

неописания» проявил немалую смелость, доведя концепцию до этого

богоборческого завершения; но продолжателей он не нашел, и в следую-

Обзор свидетельств см. La

Реппа.

II romanzo di Esopo, p. 278; ср.

Глускина

Л. М.

Эзоп и антидельфийская оппозиция в VI в. до н. э. — «Вестник древней истории»,

1954,

№ 4, с. 150—158. Работа

Wlechers

A..

Aesop in Delphi. Meisenheim am Glan. 1961,

известна нам лишь по рецензии:

PerryB.

Е. «Gnomon», 34 (1962), р. 620—622.

щей переработке «Жизнеописания» (редакция W, IV—V вв.) под влия-

нием ученой литературной традиции все следы антиаполлоновских

мотивов тщательно вытравлены: благодетелем Эзопа выступает не Исида,

а Тиха, храм Муз и гнев Аполлона не упоминаются, спасается Эзоп от

дельфийцев в храм Аполлона и молит пощады во имя Аполлона и т. д.

На этом мотивы жизни Эзопа исчерпываются. Однако остается

важный мотив иного рода: басенное творчество Эзопа. И здесь, пожа-

луй,

нас ждет самая большая неожиданность.

Эзоп — баснописец, logopoios. Так он назван у Геродота, так изобра-

жен в «Пире семи мудрецов», где в изложение вставлены четыре «эзо-

повских басни», да трижды разговор касается «эзоповых басен» вообще

(гл.

14, 19, 21). Так он назван и в «Жизнеописании» (§ 1), но — только

назван. Народное «Жизнеописание» совершенно не интересуется бас-

нями Эзопа. Ее герой — Эзоп-мудрец, Эзоп-шутник, но не Эзоп-баснопи-

сец.

Когда Эзоп выступает в «Жизнеописании» с притчами и баснями

(§ 33, 37, 67, 94, 97, 99,126, 129,131, 133,135, 140,141), то, во-первых, почти

все эти басни сосредоточены в эпизодах, где Эзоп выступает уже не как

раб,

а как свободный; во-вторых, почти все эти басни отсутствуют в основ-

ном эзоповском сборнике (recensio Augustana); в-третьих, большинство

этих басен по существу баснями не являются, так как сложены по схе-

мам,

отступающим от традиционной схематики басенного сюжета, и

скорее приближаются к другим жанрам — только в § 97, 133 и 135 мы

находим типичные басни, в § 99 и 140 басенные схемы расшатаны, в

§ 94 перед нами аллегория, в § 33, 37, 67, 126 — этиологии, в § 129, 131,

141 — анекдоты. При этом следует заметить, что и все три анекдота, и

этиология в § 67, и басня в § 135 отличаются непристойностью (сексу-

альной или фекальной топикой) — иными словами, Эзоп и здесь прежде

всего шутник, как и в остальном «Жизнеописании». Можно заметить

также, что в сирийской повести об Ахикаре поучения героя приемному

сыну содержат несколько басен, а в переработке соответствующего эпи-

зода, включенной в «Жизнеописание Эзопа», эти басни исключены. Бе-

зымянного составителя «Жизнеописания» привлекала личность Эзопа,

а не басни Эзопа. Как это объяснить, мы попробовали ответить выше

Народное «Жизнеописание» дорожит образом раба Эзопа, смею-

щегося над знатностью, красотой и ученостью своих хозяев, и потому

забывает (хотя бы на время) об эзоповых баснях с их моралью «знай

сверчок свой шесток»; ученая, литературная традиция, напротив, старает-

ся затушевать все черты социального протеста в образе Эзопа и потому

усиленно подчеркивает, что именно он был автором добродетельных и

благонадежных басен.

См. La Реппа A. La morale della favola esopica come morale delle classi subalterne

nell'antichita. — «Socicta», 17

(1961),

459—537,

и некоторые уточнения в нашей

статье «Социальные мотивы античной литературной басни». — «Вестник древ-

ней истории», 1962, № 4, с. 48—66.

Итак, по всем рассмотренным пунктам мы находим глубокую

разницу между показаниями двух групп наших источников в легенде

об Эзопе — между литературными свидетельствами, с одной стороны, и

народным «Жизнеописанием», с другой. Для литературной традиции

Эзоп — сочинитель басен, фракиец, человек обычной наружности, в прош-

лом — раб, но в лучшую пору своей деятельности — свободный, собесед-

ник семи мудрецов и льстец царя Креза, погибший в Дельфах за свою

вражду к Аполлоновым жрецам. Для народной традиции Эзоп — шут-

ник и мудрец, фригиец, урод, раб глупого философа, а потом — советник

восточного царя, погибший в Дельфах за свою вражду с богом Аполло-

ном.

Конечно, эти две традиции развивались не изолированно, а во вза-

имном влиянии: из народной традиции в литературную рано перешло

представление о Фригии как родине Эзопа, из литературной в народную

довольно рано, по-видимому, перешла мысль о том, что Эзоп был не вра-

гом,

а другом Аполлона. Но на протяжении всей античности разница

между ними отчетливо ощутима.

Народная традиция дощла до нас в виде цельного, чудом сохра-

нившегося уникального памятника — «Жизнеописания Эзопа» в ре-

дакции G. Литературная традиция дошла до нас лишь во фрагментах

(единственный нефрагментарный памятник — «Пир семи мудрецов»

Плутарха, но Эзоп в нем не главное лицо), однако единство и топики, и

идейного содержания этих фрагментарных свидетельств таково, что мож-

но с большой вероятностью предположить, что все они восходят к одному

и тому же источнику (может быть, в разных редакциях), который можно

было бы назвать «ученым жизнеописанием Эзопа». Такое «ученое жиз-

неописание Эзопа», элементы которого реконструированы выше, скорее

всего,

возникло в эллинистическую эпоху (III—I вв. до н. э., т. е. одновре-

менно с «народным жизнеописанием»), когда александрийские ученые

словно спешили охватить биографическими сочинениями всю класси-

ческую культуру. Вполне возможно, что в одной из своих редакций оно

могло служить предисловием к «Августане» или иному сборнику эзо-

повых басен, созданному в эту пору; народное жизнеописание G, как

признает даже Перри, для этого совершенно не годилось. Только к исхо-

ду античности, в условиях общего кризиса античной культуры, социаль-

ная грань двух традиций начинает терять свое значение. По-видимому,

к IV в. н. э. «ученое жизнеописание» затерялось, и его место в виде

предисловия к басням заняло «народное жизнеописание», для этой цели

заметно переработанное (в частности, потерявшее все антиаполлонов-

ские мотивы) — «редакция W». Не случайно именно в это время в

литературных свидетельствах учащаются мотивы, восходящие к «на-

родному жизнеописанию» (безобразие Эзопа у Гимерия, Г 56; басня как

«рабское иносказание» у Юлиана, Т 58).

Таким образом, теория Volksbuch-Tradition и Lehrbuch-Tradition, выдви-

нутая в свое время школой Крузиуса для объяснения истории развития

эзоповых басен и оказавшаяся, по общему мнению современных уче-

ных,

для этого непригодной, неожиданно возрождается и оказывается

пригодной для другого материала — для эзоповского жизнеописания,

«легенды об Эзопе». Получается такая картина. Жизнь и деятельность

исторического Эзопа, для нас крайне неясная, относится к VI в. Легенда

об Эзопе начинает складываться в V—IV вв. (Геродот, Аристофан, Алек-

сид,

Аристотель, Гераклид), и в это время она еще относительно едина, —

по крайней мере, насколько позволяют судить наши скудные свидетель-

ства. Раздваивается традиция легенды в эпоху эллинизма, в III—I вв.

до н. э.: с одной стороны, возникает «ученое жизнеописание», Lehrbuch,

связанное со сводом «басен Эзопа»; с другой стороны — «народное жиз-

неописание», Volksbuch, бытующее отдельно. «Народным жизнеописа-

нием» пользуется Федр, охотно выводящий Эзопа персонажем своих

басен; «ученым жизнеописанием» пользуются все остальные авторы,

упоминающие Эзопа. К IV в. н. э. традиции легенды опять сливаются в

одном русле: основой становится «народное жизнеописание», но отре-

дактированное, сглаженное. В таком виде и переходит легенда об Эзопе

в средневековую литературу. Поэтому, говоря о «ядре» и «наслоениях»

в легенде об Эзопе, следует устанавливать для каждого исследуемого

мотива не только возраст, но и социальный слой его бытования — его

близость к народной или литературной традиции легенды.

S. Статья была написана как послесловие к полному переводу ба

сен Эзопа (М., 1968). Переводить эти простенькие басни было очень

трудно: простота их не допускала никакой стилизации — сказать

ли,

«Пастух пошел...» или «Пошел пастух...», нужно было для каждой

басни решать отдельно. Все ссылки на номера басен — по этому изда

нию;

в основном они совпадают с нумерацией последнего научного из-

дания греческого текста — «Эзопики» Б. Перри. Наиболее подробный

структурный анализ басен Эзопа содержится в монографии: М. N0jgaard.

fable antique. I: La fable grecque avant Phedre. K0benhavn, 1964 ( «действие»,

«выбор», «финальное действие», «финальнаяреплика», «закон трех», «за-

кон двух», «время действия», «время логического действия», «простран

ство и интрига», «пространство и связь персонажей», «природа и произ

вол»,

«сила/слабость и хитрость/глупость», «игра сил», «персонажи»

и т. д.). Экскурс приложение — сокращенный вариант статьи, напеча-

танной в «Вестнике древней истории», 1967, № 2.

ФЕДР И БАБРИЙ

Римский поэт I века нашей эры Федр и греческой поэт II века

нашей эры Бабрий — два классика античной литературной басни. Собст-

венно, к их именам сводится почти вся история античной басни как

самостоятельного литературного жанра. Конечно, басня в древности су-

ществовала и до них и после них; но до них она не имела законченного

литературного оформления, а после них она оставалась достоянием их

подражателей. В истории басенного жанра имена Федра и Бабрия стоят

рядом: Федр был основоположником литературной басни в римской

поэзии, Бабрий — в греческой. И в то же время во всей античности трудно

найти двух других поэтов, которые бы столь отличались и по идейной

направленности, и по содержанию, и по стилю своего творчества.

Чтобы это объяснить, нужно начать издалека.

Басня впервые появляется в Греции в VIII—VI вв. до н. э. — за

много веков до Федра и Бабрия. Это было бурное время ожесточенной

общественной борьбы в греческих городах — борьбы, сокрушившей гос-

подство старой знати и положившей начало демократическому строю.

Басня была оружием народа в этой борьбе против знати; иносказатель-

ность басенной формы позволяла пользоваться ею там, где прямой

социальный протест был невозможен. Память об этом периоде истории

басни навсегда сохранилась в народе. Именно к VI в. до н. э. предание

относит жизнь легендарного родоначальника басни — Эзопа. Имя Эзо-

па навсегда закрепилось за басенным жанром: где мы говорим «бас-

ня», грек говорил «Эзопова басня».

Эти «Эзоповы басни» были еще всецело устным жанром. Твердо

установившейся формы они не имели: каждый рассказывал их своими

словами и на свой лад. Рассказывались они непременно по какому-

нибудь конкретному поводу: только так они могли служить орудием

общественной борьбы. Басня Вплеталась в связную речь, служа доводом

или пояснением, и форма изложения басни полностью определялась

требованиями контекста. В таком виде басня переходит из устной речи

и в первые произведения письменной литературы. Мы находим кстати

рассказанные басни и в поэме Гесиода (VIII в.), и в ямбах Архилоха

(VII в.), и в комедиях Аристофана, и в истории Геродота, и в философ-

ских выступлениях софистов и сократиков.

Этот расцвет устной басни был, однако, недолгим. Борьба между

аристократией и демосом закончилась победой демоса, боевой пафос

басенной морали потускнел, иносказательность стала ненужной. Фило-

софские течения V—IV вв. принесли с собой новые идейные искания:

доморощенный практицизм басенной мудрости не мог более никого

удовлетворить. Басня не перестает существовать, но она меняет аудито-

рию.

Из народного собрания она переходит в школу, вместо взрослых

обращается к детям. И школа осталась основным питомником басни и

в Греции, и в эллинистических государствах, и в Риме — вплоть до

конца античности.

Здесь, в школе, для учебных нужд начинают составляться первые

сборники басен. Самый ранний сборник, о котором мы имеем сведения,

был составлен на рубеже IV и III вв. Деметрием Фалерским — филосо-

фом,

оратором и политиком, имя которого мы встретим в одной из ба-

сен Федра. Школьные сборники представляли собой краткие прозаи-

ческие записи басенных сюжетов и моралей, изложенные сухо и схема-

тично. Самостоятельными литературными произведениями эти записи

не считались, твердого текста не имели, и каждый переписчик перераба-

тывал их по своему вкусу. Такие сборники впоследствии получили рас-

пространение и за пределами школы, стали общедоступным народным

чтением и после ряда переработок дошли до нас под условным загла-

вием «Басен Эзопа». При всей своей непритязательности школьные

записи имели огромное значение для становления басенного жанра.

Басня здесь впервые отделяется от контекста и выступает в свободном

виде.

До создания басни как самостоятельного литературного жанра ос-

тавался только один шаг. Но этот шаг был трудным. По самой своей

природе басня представляет собой сочетание двух элементов: развлека-

тельного и поучительного, морали и повествования. Пока басня -была

средством общественной борьбы, основным в басне был ее социальный

и моральный смысл; когда басня стала школьным упражнением, основ-

ным в басне стала манера изложения. А что должно оказаться основ-

ным в басне, когда она станет литературным произведением? Будет ли

эта басня рассказом, дополненным моралью, или моралью, проиллюст-

рированной рассказом? Этот вопрос предстояло решить тому писателю,

который первый взялся бы придать басне законченную литературную

обработку и ввести басню в круг традиционных литературных жанров.

Такими писателями оказались Федр и Бабрий.

К сожалению, о жизни Федра и Бабрия мы знаем очень мало. Ан-

тичные авторы молчат о них. Имя Федра мимоходом упоминает Мар-

циал (III, 20, 5), имя Бабрия — Юлиан Отступник («Письма», 58 [59], 5);

потом их обоих перечисляет среди своих предшественников баснопи-

сец конца IV века Авиан; вот и все. Поэтому все наши сведения о жиз-

ни Федра и Бабрия приходится извлекать из их же стихов.

Федр говорит о себе охотно, особенно в прологах и эпилогах своих

книг; благодаря этому его биография известна нам хотя бы в общих

чертах.

Федр жил в начале I века н. э. и был современником римских

императоров Августа, Тиберия, Калигулы, Клавдия и Нерона. Он родил-

ся около 15 г. до н. э. в македонской области Пиерии (III, пролог, 17),

принадлежал к числу императорских рабов и затем был отпущен на

волю Августом. «Федр, вольноотпущеник Августа» — назван он в за-

главии басен. По-видимому, он с детства жил в Риме и получил римское

образование. Во всяком случае, себя он считает римлянином, к грекам

относится пренебрежительно (А, 28, 2—4) и пишет свои басни для того,

чтобы Рим и в этой области поэзии мог соперничать с Грецией (II, эпи-

лог, 8—9).

Вероятно, Федр начинает писать басни и издает две первые книги

уже после смерти Августа. Затем он чем-то вызывает гнев всесильного

Сеяна, временщика императора Тиберия; в этом — причина тех «бед-

ствий», о которых глухо говорится в прологе к III книге (ст. 38—44), а

может быть, уже в эпилоге II книги (ст. 18—19). При Эзопе, говорит

Федр,

...Угнетенность рабская,

Не смевшая сказать всего, что хочется,

Все чувства изливала в этих басенках,

Где были ей защитой смех и вымысел.

Я дальше этой тропки протоптал свой путь

И приумножил замыслы наследные,

Коснувшись кое в чем и бедствий собственных <?>.

Вот если 6 не Сеян и обвинял меня,

И показания давал, и суд творил, —

Быть может, я 6 и примирился с карою,

И не смягчал бы скорбь такими средствами...

(///, пр., 33 - 44)

Что вменялось Федру в вину и какому он подвергся наказанию, мы

не знаем. Стих 40 пролога к III книге «in calamitatem deligens quaedam

meam» — может быть понят двояко: «Кое-что я выбрал <в своих допол-

нениях к Эзопу> себе же на беду» или «Кое-что я выбрал применитель-

но к своей беде». Если принять первое толкование, то слова Федра сле-

дует отнести к каким-то басням двух первых книг, не понравившимся

Сеяну (может быть, это I, 2; 15; 30: «Лягушки, просящие царя», «Осел и

старик-пастух», «Лягушки в страхе перед дракою быков» — с их отчет-

ливым политическим смыслом): они-то и могли быть причиной несча-

стий баснописца. Если же принять второе толкование, то слова Федра

следует отнести к каким-то басням III книги, содержащим намеки на

эти несчастья (может быть, это III, 2; 7; 12: «Барс и пастухи» — «Оби-

женные мстят своим обидчикам»; «Волк и собака» — «А мне свобода

царской власти сладостней»; «Петух и жемчужина» — «Узнай о тебе

умеющий ценить тебя — / Тотчас бы ты вернулась к блеску прежне-

му).

В таком случае причина несчастий Федра остается неизвестной.

Сеян пал в 31 г., Тиберий умер в 37 г.; около этого времени Федр

пишет и издает III книгу басен с пространным прологом и эпилогом,

обращенными к некоему Евтиху, которого он просит избавить его от

последствий Сеянова приговора (III, эпилог, 22—23). По-видимому,

просьбы достигли цели: больше Федр не упоминает о своем бедствен-

ном положении и жалуется только на происки литературных завист-

ников (IV, 7; IV, 22; V, пролог). Однако печальный опыт не прошел да-

ром:

Федр продолжает искать покровительства влиятельных лиц и по-

свящает IV книгу Партикулону, а V книгу Филету. Обо всех этих людях

мы ничего не знаем: судя по именам, они были вольноотпущенниками.

Из басни V, 10, в которой Федр упоминает имя Филета, видно, что басно-

писец дожил до преклонных лет; однако точное время его смерти неиз-

вестно. Так как одна из басен последней, пятой книги (V, 7, «Флейтист

Принцепс») в эпоху Нерона (54—68 гг.) должна была казаться явной

насмешкой над сценическими выступлениями этого императора, то сле-

дует предположить, что эта книга была издана до 54 (самое большее —

до 59) года или, напротив, уже после падения Нерона в 68 году.

Вот все, что мы знаем о Федре; это совсем немало, особенно по

сравнению с той неизвестностью, которая окружает имя Бабрия. В про-

тивоположность Федру Бабрий нигде, за единственным исключением

(в басне 57), не говорит о себе. Поэтому его биографии мы не знаем, и

лишь по косвенным признакам можем предположительно определить

его происхождение, время и обстоятельства его жизни.

Имя поэта — Валерий Бабрий. Это имя — не греческое, а римское,

или,

во всяком случае, италийское: род Валериев был одним из древ-

нейших в Риме, а имена Бабриев не раз упоминаются в надписях Сред-

ней Италии. Поэт знаком с римскими обычаями и нравами; в его речи

попадаются обороты, явно заимствованные из латинского языка; его

метрика отличается некоторыми особенностями, не связанными с гре-

ческой стихотворной традицией, но легко объясняемыми метрикой ла-

тинских поэтов. Все это указывает на то, что Бабрий был римлянин,

хотя и писал по-гречески.

Время жизни Бабрия — начало II века н. э. Отнести поэта к более

ранней эпохе не позволяют черты его языка, общие с другими гречески-

ми писателями позднего времени — Лукианом, Алкифроном, эпиграм-

матистами и пр. Отнести же Бабрия к более поздней эпохе (как делали

многие ученые XIX в.) невозможно после того, как в 1914 г. был опуб-

ликован египетский папирус, датируемый II в. н. э. и содержащий спи-

сок нескольких басен. Бабрия. Вероятно, Бабрий жил в самом начале

II века и был современником императоров Нервы, Траяна и, может быть,

Адриана.

Бабрий жил, по-видимому, в восточных провинциях Римской им-

перии (скорее всего, в Сирии). На это указывают его слова (57, 12) о том,

что он знаком по собственному опыту с нравами арабов (57, 11—12):

«Вот почему арабы — испытал сам я! — / Все, как один, обманщики,

лжецы, воры...» Об этом же свидетельствует то, что он в отличие от

большинства античных писателей подчеркивает происхождение басни

из стран Востока — Сирии и Ливии (во II прологе). Не случайно и то,

что именно в Сирии были найдены восковые таблички III века с учени-

ческой записью нескольких басен Бабрия.

Первый пролог Бабрия обращен к некоему мальчику Бранху,

второй — к «сыну царя Александра»; можно предположить, что Бранх

и был сыном царя Александра, а Бабрий — судя по тону обращения —

его учителем или наставником. Имя Александра было популярно на

греческом Востоке, и его легко мог носить во II веке н. э. какой-нибудь

сирийский или малоазиатский царек, подчиненный Риму. О положе-

нии Бабрия при его дворе мы опять-таки ничего не знаем: совершен-

но произвольны попытки автобиографически истолковать басни 74 («Че-

ловек, конь, бык и собака»: желчен старик, обиженный жизнью и

людьми), 106 («Гостеприимный лев»: лиса-советница тревожится, что

случайные гости в львином застолье получают куски лучше, чем

она) и т. д.

Итак, Федр — грек, пишущий по-латыни, а Бабрий — римлянин, пишу-

щий по-гречески. Уже эти скудные биографические данные указывают

на глубокие различия между двумя баснописцами. Рассмотрение творче-

ства обоих поэтов еще ярче раскрывает эту противоположность.

Сравним две басни, написанные Федром и Бабрием на один и тот

же хорошо известный сюжет: «Лягушка и бык».

Федр I, 24:

Бессильный гибнет, подражая сильному.

Лягушка на лугу быка увидела

И, росту столь огромному завидуя,

Надула дряблую шкуру, а детей своих

Спросила: «Превзошла ль быка я тучностью?»

Те говорят, что нет. Сильней напыжилась

Всем животом, и прежний задает вопрос

О том, кто больше. «Бык», — они ответили.

Тогда еще сильнее, возмущенная,

Хотела вздуться, но упала, лопнувши.

Бабрий, 28:

Однажды бык, придя на водопой к пруду,

Своим копытом раздавил сынка жабы.