Гаспаров М.Л. Избранные труды, том I. О поэтах

Подождите немного. Документ загружается.

тему легендарной притчи Менения Агриппы), и оба раза говорится о неру-

шимости господства «лучших» и подчинения «низших» — иными слова-

ми,

поэт смотрит с точки зрения правящего сословия:

Верблюд горбатый, вброд переходя реку,

Стал испражняться в воду, и поток вынес

Его навоз к его ноздрям. Верблюд молвил:

«Беда пришла, коль заднее вперед лезет!»

|Об этой басне не мешает там вспомнить,

Где худшие над лучшими вольны править. ]

Таким образом, и здесь взгляды Федра и Бабрия оказываются проти-

воположны. Что касается конкретных исторических намеков, то у Фед-

ра исследователи находят их больше, чем у Бабрия. Отчасти это указы-

вает на то, что Федр был более чуток к современным событиям; отчасти

же просто объясняется тем, что время Федра нам известно лучше, чем

время Бабрия. Так, по мнению некоторых ученых, в басне I, 2 царь-

чурбан изображает Тиберия, а царь-дракон — Сеяна, в I, 6 свадьба Солн-

ца представляется намеком на предполагавшийся в 25 г. н. э. брак Сея-

на с племянницей Тиберия, в IV, 17 предполагается отклик на возвыше-

ние императорских вольноотпущенников при Клавдии и пр. Легко, одна-

ко,

понять, насколько ненадежны все сближения такого рода.

Наконец, еще одна тема, которая занимает много места у Федра и

почти отсутствует у Бабрия — тема личная. Федр беседует с покровите-

лями (III, IV — прологи и эпилоги), рассказывает о своей жизни и беде

(III,

пролог), излагает свои идейные и художественные задачи (прологи

и эпилоги всех книг), спорит с завистниками (IV, 7, 22), намекает смыс-

лом басен на свою судьбу (III, 1, 12; V, 10) и даже вставляет в середину

басни неожиданное признание в своей любви к славе (III, 9).

В моралях своих басен он сплошь и рядом говорит от своего лица, дает

пояснения к басням (порой довольно пространные — И, 5; IV, 2, 11 и

др.),

и эти пояснения подчас придают басням прямо противоположный

смысл (II, 1; III, 4, 13). О таких открытых проповеднических выступле-

ниях Федра как IV, 21; V, 4; А, 2, 5, 6 уже говорилось. У Бабрия ничего

подобного нет: несколько слов о соперниках-подражателях (II, пролог)

да загадочная обмолвка о коварстве арабов, которое пришлось ему ис-

пытать (57), — вот и все, что мы узнаем о баснописце из его басен.

Так как Бабрий уклоняется от социальных и политических тем и

так как его басни лишены всякой личной окраски, то в целом их тон

кажется более спокойным и мягким, а их настроенность — более опти-

мистичной, чем у Федра. Бабрий сам содействует такому впечатлению:

он избегает трагических ситуаций, у него не найти таких мрачных и

кровавых басен, как I, 9 или II, 4 Федра («Воробей и заяц», «Орлица,

кошка и свинья»), чванная лягушка у него не лопается (28), хитрый

осел не тонет (111), а волки не успевают перерезать овец (93). Если у

Эзопа аист умоляет мужика: «Пощади меня, я птица полезная и скле-

вываю на твоем поле жуков и червяков», то у Бабрия мольба аиста

трогательнее: «Пощади меня, я птица благочестивая, чту богов и корм-

лю своих старых родителей» (13). Во всех баснях Бабрия присутствует

тонкий, но ощутимый оттенок идиллии: не случайно действующие в его

баснях люди по большей части оказываются крестьянами, тогда как у

Федра они почти исключительно горожане.

Все прослеженные нами многочисленные различия между поэ-

зией Федра и поэзией Бабрия в конечном счете сводятся к одному главно-

му — к тому, что Федр идет по пути морализации, Бабрий — по пути

эстетизации басни. Федр стремится к осуждению и поучению, Бабрий — к

тому, чтобы доставить читателю художественное наслаждение. Для Федра

басня — средство, для Бабрия — цель. Вот почему Федр в угоду своим

задачам без колебания разрушает традиционные формы басни, а Баб-

рий их бережно сохраняет. Вот почему у Федра рассказ оказывается

лишь схематичной иллюстрацией к моральному тезису, а у Бабрия —

самодовлеющей, заботливо выписанной картинкой из сказки или из

жизни. Вот почему у Федра авторская оценка в морали приобретает

такую резкость, а у Бабрия теряет всякое значение. Вот почему Федр

так чуток, а Бабрий так глух к социальным проблемам современности.

Вот почему басни Федра оказываются грубоватыми и неуклюжими, но

напряженными и живыми, а басни Бабрия — изящными и стройными,

но холодными.

Эту коренную противоположность между творческими установка-

ми Федра и Бабрия лучше всего показывает описание происхождения

басни, сделанное тем и другим поэтом (III пролог Федра, I пролог Баб-

рия).

Федр говорит о том, как рабское бесправие толкнуло Эзопа на

мысль излить свои тайные чувства под прикрытием басенной услов-

ности («...Угнетенность рабская, / Не смевшая сказать всего, что хочет-

ся,

/ Все чувства изливала в этих басенках, / Где были ей защитою

смех и выдумки...»). А Бабрий рассказывает, что некогда был золотой

век, когда звери умели разговаривать, «и камень говорил, и на сосне

иглы,

/ И рыбаку понятен был язык рыбы, / и слову воробьиному вни-

мал пахарь; / Земля давала людям все плоды даром, / И меж богами и

людьми была дружба», — и что об этом-то золотом веке простодушно

поведал потомкам Эзоп. Басня Федра — это иносказательное суждение

о слишком опасной современности; басня Бабрия — бесхитростное по-

вествование о сказочном веке всеобщего счастья.

Чем объяснить, что два античных поэта, два создателя литератур-

ной басни пошли по двум столь противоположным направлениям? При-

чин этому по крайней мере две: разница во времени и разница в социаль-

ном положении.

Эпоха Федра — начало I века н. э. — была временем укрепления

и оформления императорской власти в Риме. Если при Августе види-

мость сохранения республиканского строя еще могла вводить в обман,

то при его преемниках монархическая сущность нового режима стала

очевидной. Новая обстановка заставила римское общество пересмотреть

привычные взгляды на человека, его место и назначение в жизни. Пред-

метом внимания становится не человек-гражданин с его правами и обя-

занностями, а человек как таковой, с его природными добродетелями и

пороками. Философия стоиков, ближе всего отвечавшая такому взгляду

на человека, приобретает невиданную популярность во всех слоях обще-

ства. По-видимому, еще при жизни Федра появились этические тракта-

ты Сенеки и философские сатиры Персия. Федр был их предшествен-

ником. От стоических проповедников он воспринял интерес к мораль-

ным проблемам и перенес его в свои басни. Это было тем легче, что

притчи, хрии, аллегории были ходовым иллюстративным материалом

у мастеров диатрибы. Впрочем, стоическая догматика не оказала на Федра

большого влияния — у него нет и следа того культа самодовлеющей

добродетели, который так характерен для стоиков, и он явно предпочи-

тает ей простонародный здравый смысл («Сама добродетель уступает хит-

рости» — I, 13, 14). Но традиционные мотивы басенных нравоучений по-

лучают у него отчетливую окраску вульгарного стоицизма.

Эпоха Бабрия — начало II века н. э. — отстоит от эпохи Федра на

целое столетие. За это время изменилось многое. Римская империя на-

чинала медленно клониться к упадку. В условиях монархического ре-

жима значение общественного мнения постепенно сошло на нет. Лите-

ратура перестает откликаться на современные проблемы и замыкается

в кругу формальных задач и чистой развлекательности. Центральной

фигурой культурной жизни становится уже не философ, а ритор. Изя-

щество слога превращается в самоцель. Греческий язык с его многове-

ковой литературной традицией представлял больше возможностей для

культивирования изящного слога — и римские писатели начинают

писать по-гречески, снискивая похвалы правильности своего языка и

чистоте стиля. Неумелые писатели в погоне за изяществом слога впа-

дали в манерность; избегая этого, лучшие мастера слова провозгласили

своим идеалом простоту — но не грубую простоту бытописательства, а

изысканную простоту идиллии, скрывающую за собой глубокую ученость

и искусственность, окрашенную легкой иронией. Все это — и безразличие

к современности, и греческий язык, и изящество стиля, и вкус к простоте, и

скрытая ученость, и тонкий юмор — самые характерные черты поэзии

Бабрия. Этот баснописец также всецело принадлежит своему веку: он

достойный современник Диона Хрисостома и Антония Полемона и пред-

шественник Лукиана и риторов второй софистики.

Говорить о разнице социального положения Федра и Бабрия труд-

нее:

мы слишком плохо знаем их биографии. Несомненно одно: басни

Федра и басни Бабрия писались для разного круга читателей. Федр —

один из очень немногих дошедших до нас представителей массовой,

«народной» литературы античности. Читающая публика в эпоху Рим-

ской империи была многочисленна и неоднородна. Небогатые земле-

владельцы, ремесленники, торговцы, офицеры, канцелярские чиновни-

ки — все, кто получил когда-то скромное образование, но остался чужд

высокой культуре знати, —они составляли совершенно особый читатель-

ский круг со своими вкусами и запросами. Их искусством были картинки

на стенах харчевен (Федр, IV, 6, 2), их зрелищем — мим, их наукой —

краткие компендиумы «достопамятностей», их философией — уличные

проповеди. Низкое положение в обществе делало их чуткими ко всем

социальным мотивам, но для сколько-нибудь активной общественной

борьбы они не имели сил. Именно этому массовому читателю были бли-

же всего басни Федра с их грубоватым юмором, практическим мора-

лизмом и отчетливыми социальными мотивами. Ничего общего с этой

публикой не имели читатели Бабрия. Бабрий пишет для тех, кто в со-

стоянии оценить изящество его стиля, чистоту языка, искусство владеть

трудным стихом, тонкие мифологические намеки, — словом, для той

немногочисленной избранной интеллигенции, которая задавала тон в

духовной жизни высшего общества. На грубую чернь он смотрит с вы-

сокомерным презрением; отсюда — аристократический пафос его басен

о верблюде и о змеином хвосте.

Не лишено правдоподобия предположение, что Федр был школь-

ным учителем — грамматиком, как это называлось в древности. Мно-

гие грамматики были вольноотпущенниками-греками, как Федр, мно-

гие из них сочиняли стихи и прозу. Басня, как уже говорилось, была

обычным материалом для школьного преподавания, и многие особен-

ности манеры Федра можно возвести к школьной привычке чтения,

пересказа и толкования басен. Бабрий тоже, по-видимому, был препода-

вателем, но не грамматиком, а ритором. Это была более высокая ступень,

более почетная профессия. Грамматик знакомил подростков с классиче-

ской литературой, ритор учил искусству слова юношей, готовившихся к

политической или судебной карьере. Учениками Федра были дети рим-

ского простонародья, учеником Бабрия был сын царя Александра.

Неудивительно, что литературная судьба двух баснописцев также

сложилась различно. Федру пришлось долго пробиваться в «большую»

литературу, представители которой отказывались признать своим этого

вольноотпущенника и народного писателя. Федр жалуется на завист-

ников, спорит с критиками, отстаивает свою заслугу — утверждение в

римской поэзии еще неиспробованного в ней греческого жанра, — и все-

таки образованная публика его не читает. Даже в 43 г. н. э. Сенека не

знает или не желает знать о нем, когда советует своему другу заняться

сочинением басен, так как этот жанр «еще не тронут римским гением»

(«Утешение к Полибию», 8, 3). Напротив, к Бабрию известность пришла

немедленно, и ему приходится жаловаться не на враждебность крити-

ков,

а на чрезмерную ретивость подражателей, ищущих поживиться за

счет его славы. Его басни выходят полными и сокращенными издания-

ми,

переводятся на латинский язык, изучаются в школах.

Так наметились в литературе Римской империи два противополож-

ных направления в развитии басенного жанра: моралистическое, плебей-

ское направление Федра и эстетизирующее, аристократическое направле-

ние Бабрия. Однако дальнейшего углубления эта противоположность не

получила. Общий упадок античной культуры остановил развитие обоих

направлений: ни у Федра, ни у Бабрия не было продолжателей, были толь-

ко подражатели. В их творчестве разница между двумя тенденциями на-

чинает стираться: подражатели Федра отказываются от злободневной

резкости, их мысли становятся отвлеченнее, тон спокойнее; а подража-

тели Бабрия уступают все шире распространяющейся моде на дидакти-

ческую поэзию и снова усиливают в басне моралистический элемент,

жертвуя простотой и непринужденностью рассказа. Но разница между

демократической традицией Федра и аристократической традицией

Бабрия сохранилась и, может быть, даже стала еще резче.

Традиция Федра в поздней античной литературе представлена сбор-

ником басен, известным под названием «Ромул». Этот сборник сло-

жился приблизительно в IV—V вв.; в основе его лежал прозаический

пересказ басен Федра, сильно переработанный и дополненный. Харак-

терно направление, в котором шла переработка. Прежде всего она кос-

нулась подбора басен: выпали все анекдоты, хрии, авторские монологи,

и состав сборника свелся к басням традиционного, «животного» типа.

Далее, как уже сказано, мораль басен смягчилась, стала более спокойной

и отвлеченно-общечеловеческой. В баснях появились новые подробно-

сти,

создававшие впечатление большего бытового правдоподобия; фед-

ровская сжатость и сухость уступила место пространному многословно-

му рассказу со следами элементарной школьной риторики. Наконец,

вместо классической речи Федра мы находим в «Ромуле» множество

вульгаризмов и просторечных оборотов, а безукоризненно построенные

периоды Федра рассыпаются на короткие, сбивчивые фразы с изобилием

анаколуфов и плеоназмов. Это — яркое свидетельство о характере пуб-

лики, на которую были рассчитаны эти басни. Вот пример развесистого

«ромуловского» стиля» — басня 79 (по Тиле) «Конь и олень»:

Лучше забыть обиду, чем потом, не имея сил для мщения, страдать

из-за этого, — доказывается в настоящей басне.

Конь и олень враждовали друг с другом. Увидел конь, что олень

готов ко всему, ловок, и телом пригляден, и ветвистыми рогами хо-

рош,

— и, подстрекаемый завистью, обратился к охотнику. И сказал

ему: «Есть здесь поблизости олень — всем на диво, как поглядеть; и

если ты сумеешь его пронзить дротиком, вдоволь у тебя будет славного

мяса, а шкуру, рога и кости продашь ты за немалые деньги». Охотник,

воспылавши жадностью, спрашивает: «Как же нам этого оленя пой-

мать?» И конь охотнику сказал: «Я тебе покажу, где этот олень, кото-

рого надо поймать моими стараниями, а ты сядь на меня, когда я за

ним погонюсь, и, сотрясши рукою дротик, порази оленя и убей: обоим

нам будет на радость такой исход охоты». Услыхав такое, садится

охотник на коня и, подняв оленя с места, преследует его по пятам; а

тот, памятуя, чем наделила его природа, напрягает быстрые ноги и,

миновав поля и холмы, невредимый, быстрым бегом скрывается в чаще.

Конь, почувствовав, что он устал, измучен и весь в мыле, так, говорят,

молвил седоку: «Нет, не в силах я достигнуть, чего хотел. Слезай же и

ступай прочь, к твоей привычной жизни». Но на это седок возразил:

«Нет, уж не можешь ты убежать, потому что удила у тебя во рту, и

ускакать не можешь, потому что седло тебя давит, а если брыкаться

вздумаешь, то на это у меня есть хлыст».

При столь основательной переработке своего источника состави-

тель «Ромула», бесспорно, уже имел за собою какую-то традицию народ-

ной басни; предполагают, что он пользовался не дошедшим до нас на-

родным сборником латинских прозаических басен (так называемый

«Латинский Эзоп»). Любопытно, что имя Федра в сборнике даже не

упоминается: книга выдается за перевод непосредственно с греческого

текста Эзопа, выполненный неким Ромулом и посвященный им своему

сыну Тиберину.

Традицию Бабрия в поздней античной литературе представляет

латинский поэт Авиан, живший в конце IV — начале V в. Он оставил

сборник из 42 басен, написанных элегическим дистихом и посвящен-

ных некоему Феодосию, искушенному ценителю литературы и искусст-

ва (может быть, тождественному с известным прозаиком этого времени

Макробием Феодосией). Источником этих басен послужило несохра-

нившееся сочинение Юлия Тициана, ритора III в., который перевел ла-

тинской прозой басни Бабрия. Судя по предисловию Авиана к своим

стихам, они были его первым поэтическим опытом, и опыт оказался не

очень удачным. Авиан заменил бабриевскую простоту привычной для

римлян торжественностью, и этим безнадежно разрушил единство фор-

мы и содержания своих произведений. Четкая строфика элегического

дистиха нарушает плавное течение басенного повествования; эпические

описания замедляют развитие действия; традиционная возвышенность

слога, насыщенного реминисценциями из Вергилия, настолько не вя-

жется с бытовой простотою предметов, что местами звучит прямой паро-

дией.

Вот пример — басня «Собака с бубенцом» в бабриевском образце

и авиановском подражании; целый стих здесь («О, какое тебя...») пред-

ставляет собой прямое заимствование из Вергилия:

Бабрий, 104:

Чтоб хитрый пес прохожим не кусал йоги,

Хозяин привязал ему звонок к шее,

Который было всем издалека слышно.

Спесивый пес на площадь с бубенцом вышел,

Но тут седая молвила ему сука:

«Подумай, чем кичишься ты, глупец бедный:

Ведь это не награда за твою доблесть,

А обличенье злого твоего нрава».

А в и а н, 7:

Те,

чья душа от рожденья дурна, не могут поверить,

Что заслужили они кары, постигшие их.

Некий пес не страшил прохожих заранее лаем

Или оскалом зубов между раздвинутых губ —

Он,

подгибая свой хвост, трепещущий робкою дрожью,

Тайно бросался на них, дерзким впиваясь клыком.

Чтоб не вводило в обман напускное смиренье, хозяин

Этому псу привязать к шее решил бубенец:

Дикую глотку ему он украсил звенящею медью,

Чье колебанье могло знаком людей остеречь.

Пес, возомнив, что ноша такая дается в награду,

Стал на подобных себе чванно смотреть свысока.

Тут подошел к гордецу старейший из низкого рода,

Свой обращая к нему увещевающий глас:

«О,

какое тебя ослепило безумье, несчастный,

Сей почитающий дар данью заслугам своим?

Нет, то не доблесть твоя красуется в медном уборе —

Это свидетель звучит, злой обличающий нрав!»

И басни «Ромула», и басни Авиана, несмотря на невысокий художе-

ственный уровень, имели блестящую судьбу в истории литературы.

Именно они донесли традиции двух крупнейших баснописцев древно-

сти до средневековья. Только по ним могла средневековая Европа зна-

комиться с античным басенным наследием. «Ромул» и Авиан пользо-

вались широкой популярностью, неоднократно перелагались прозой и

стихами, были предметом многочисленных переработок и подражаний.

Даже самая скучная часть басни — мораль — привлекала особое вни-

мание: сборники моралистических вступлений и заключений к басням

Авиана имели хождение независимо от самих басен. Такое положение

продолжалось вплоть до эпохи Возрождения, когда распространяющееся

знание греческого языка открыло европейскому читателю доступ к

первоисточнику — к подлинным басням Эзопа. Когда в 1479 году

итальянский гуманист Аккурсий выпустил первое печатное издание

басен Эзопа — оно было одной из первых греческих книг, напечатан-

ных в Европе, — это явилось переломом в истории басни. С этого време-

ни начинается развитие новоевропейской басни — жанра, которому суж-

дено было возвеличиться именами Лафонтена, Лессинга и Крылова.

S. Статья была написана как послесловие к переводу басен Федра

и Бабрия (М., 1962). До некоторой степени она была реакцией на по-

пытку тогдашней советской филологии изобразить Федра представи-

телем подлинно демократической античной литературы, голосом ра-

бов и вольноотпущенников («История античной литературы» под

ред.

Н. Ф. Дератани, М., 1954). Потом статья была расширена до мо-

нографии «Античная литературная басня» (М., 1971); там же и ли-

тература вопроса. Структурному анализу басен Федра и Бабрия по-

священ II том монографии: М. N0jgaard. La fable antique. K0benhavn,1967, но

при работе над статьей и книгой он еще не был нам доступен.

ДРЕВНЕГРЕЧЕСКАЯ ЭПИГРАММА

Есть такой не канонизованный теорией литературы жанр, сущность

которого очень хорошо понимают и ценят дети: «книжка про всё-всё-

всё». Древнегреческая литература оставила нам две таких книжки, одну

в стихах, другую преимущественно в прозе. Обе носят, по неудивитель-

ное совпадению, одно и то же название — «Цветник» (точнее, «избран

ные цветы»), по-гречески —«Антология». Составлены они были в визан-

тийскую эпоху, когда античность подводила свои последние итоги.

Составителем прозаической «Антологии» был Иоанн Стобей, рабо-

тал он в VI в.; его книга — это собрание коротких (а иногда и не очень

коротких) выписок из философов, ораторов, историков, поэтов, ученых;

выписки сгруппированы по алфавитным рубрикам на все темы, на все

случаи жизни, от мироздания до домоводства. Русский читатель когда-

нибудь еще полюбуется пестротой, поучительностью и занимательностью

сентенций этой книги.

Составителем стихотворной «Антологии» был Константин Кефала,

работал он около 900 г. Ее содержание — не выписки и не отрывки, а

цельные законченные стихотворения, только маленькие — от двух до

десяти строк, редко больше. В древней Греции их называли «эпиграм-

мами» — почему, мы скорому увидим. Таких эпиграмм в Антологии

четыре тысячи с лишним. Это очень большая книга: в полном переводе

она заняла бы три-четыре тома. Мы будем называть ее Антологией с

большой буквы без кавычек, — почему это удобнее, мы тоже увидим.

В том виде, в каком эта Антология обычно лежит перед читателем, она

разделена на 16 частей — 16 «книг» по древнегреческой терминологии.

Разделение это — тематическое. Раскрываем и погружаемся в разнооб-

разие содержания.

Книга I — одна из самых маленьких и самых неинтересных. Она

выдвинута на первое место по причинам идеологическим: это — эпи-

граммы христианских поэтов на христианские темы. При заглавии —

откровенная надпись: «Да будут впереди святые и благочестивые эпи-

граммы христиан, хотя бы сие и претило язычникам». Содержание этих

маленьких стихотворений — «надписи», коротко описывающие то ико-

ну, то книгу жития святого, то предание о чудесах, то лепоту новопостроен-

ного или новоувиденного храма. Не надо по этим образцам составлять

представление о византийской христианской эпиграмме в целом. Она

развилась до большой тонкости, охватила широкий круг предметов, вы-

работала систему собственных художественных приемов. Мы еще встре-

тимся с ней в Антологии.

Книга II — это не эпиграммы, а большая описательная поэма (400

с лишним строк): «Описание изваяний, находящихся в общественном

гимнасии, называемом Зевксипп: сочинение Христодора из Копта, что в

Фиваиде». «Гимнасиями» в древности назывались спортивные площад-

ки с примыкающими строениями, где юноши, да и взрослые проводили

немало времени; но этот константинопольский «Зевксипп» был просто

большими роскошными банями (недалеко от храма святой Софии), ко-

торые несколько поколений императоров украшали статуями истори-

ческих и мифических героев. Эти статуи, не утруждая себя композицион-

ными заботами, и описывал Христодор: Эсхин, Демосфен, Еврипид, Па-

лефат... — всего 150 статуй. Составитель Антологии неспроста вклю-

чил в нее эту вещь: если бы жанру эпиграммы захотелось разрастись в

большую форму, то такое «Описание» было бы почти неминуемым пе-

реходным этапом.

Книга III — тоже попытка связать маленькие эпиграммы если не

в большую поэму, то хотя бы в тематически связный цикл — 19 мифо-

логических сюжетов о любви сыновей к матерям, каждая — зримое

описание сцены, перед каждой — пространный заголовок, излагающий

миф.

Это «Кизикские эпиграммы» — будто бы надписи к рельефам в

одном храме города Кизика.

Книга IV — наконец-то вступление к основной части Антологии,

точнее — целых три вступления. Кефала далеко не первый стал состав-

лять «букеты» эпиграмматических цветов: первым был Мелеагр Га-

дарский ок. 70—60 г. до н. э. (каждого поэта в своем вступлении он

сравнивает с каким-нибудь цветком, отсюда и пошло слово «антология»),

вторым — Филипп Фессалоникийский ок. 40 г. н. э., а предпоследним —

Агафий Миринейский ок. 558 г. Их и собрал здесь Кефала.

Книга V — любовные эпиграммы: только здесь Антология начинает-

ся по-настоящему. Любовная тема была не самой давней в этом жанре,

но самой популярной — отсюда ее первое место. Это мир легких увле-

чений легкими женщинами. Каждая, конечно, красавица и сравнивает-

ся с богинями (и уж во всяком случае — с Харитами); каждая, однако,

на свой лад, и можно предпочитать русых — темным, стройных — пол-

ным,

податливых — стыдливым, или наоборот; юных поэт уговаривает

не тратить юность зря, но умеет ценить и ту, что лишь начинает созре-

вать,

и ту, у которой молодость позади. «Я хотел бы быть ветром, чтобы

тебя овеивать, розой, чтобы тебя украшать...» Воспеваются влюбленные

клятвы и поцелуи, ночные ожидания и утренние разлуки, изредка даже

сны.

За успех в любви Афродите жертвуют покрывала, лиры, флейты.

Крылатый мальчишка Эрот прославляется как царь над богами и людь-

ми;

но если он шалит слишком жестоко, то случается жаловаться на

него,

грозить ему, объявлять сыск и даже продавать в рабство. В стихи

укладывается и уличная болтовня, кончающаяся сговором о свидании,

и драка между любовниками с последующим раскаяньем. Такая л ю-