Дэвис Н. История Европы

Подождите немного. Документ загружается.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

Дэвис, Н. История Европы — М.: ACT: Транзиткнига, 2005. — 943 с.

студент-историк, ни простой читатель не станут пробиваться через десять, двадцать или сто

десять томов с изложением истории Европы вообще, прежде чем дойдут до вопроса,

который их особенно интересует. Об этом можно только пожалеть: ведь рамки целого

задают те параметры и посылки, которые затем без всякого обсуждения воспроизводятся в

детализированных исследованиях в каждой отдельной части.

В последние годы необходимость пересмотра концептуальных рамок европейской

истории растет пропорционально распространению моды на высокоспециализированные

исследования с большой «кратностью приближения». Немногие замечательные

исключения, такие, как работа Фернана Броделя

, лишь подтверждают общее правило.

Впрочем, некоторые историки и исследователи в стремлении «писать больше и больше о

меньшем и меньшем» доходили до полной утраты общей перспективы. А между тем в

гуманитарных науках необходимы все кратности приближения. История нуждается во

взгляде, который можно сравнить со взглядом на вращающиеся в пространстве планеты; но

ей необходимо также, постепенно увеличивая масштаб приближения, наблюдать и людей

на Земле, влезать в их шкуру, и видеть, что у них под ногами. Историк должен попеременно

прибегать то к телескопу, то к микроскопу, то делать снимок мозга, то бурить землю, чтобы

взять геологические образцы.

Не стоит и говорить, что изучение истории очень обогатилось а последнее время новыми

методами, дисциплинами, областями. Появление

компьютеров открыло целый спектр количественных исследований, какие до сих пор

были недоступны историку. [RENTES] Историческая наука много приобрела, применяя

методы и понятия других общественных и вообще гуманитарных наук. [ARICIA] [CEDROS]

[CHASSE] [CONDOM] [EPIC] [FIESTA] [GENES] [GOTTHARD] [LEONARDO] [LIETUVA]

[НОВГОРОД] [PLOVUM] [ПРОПАГАНДА] [SAMPHIRE] [VENDANGE.] Направление,

предложенное французской школой Анналов и развивающееся с 1929 г., теперь завоевало

уже почти всеобщее признание. [АННАЛЫ] Прочно утвердились такие новые академические

области истории, как устная история, историческая психиатрия (или психоистория),

семейная история или история нравов. [BOGEY] [НРАВЫ] [ЗВУК] [ЗАДРУГА] Одновременно

ряд вопросов, особенно интересных и важных для наших современников, получил новое

историческое измерение. Значительная часть современных исследований и дискуссий

приходится на такие темы, как антирасизм, окружающая среда, тендер, семитизм, класс и

мир. И, несмотря на перегибы политкорректности, все они обогащают целое. [ЧЕРНАЯ

АФИНА] [КАВКАЗСКАЯ РАСА] [ЕСО] [ГОЛОД] [НОБЕЛЬ] [ПОГРОМ] [СПАРТАК]

Тем не менее приумножение областей исследования и соответствующий рост научных

публикаций, естественно, рождают новые трудности. Профессиональные историки уже

отчаялись в возможности держаться в курсе всех новых публикаций. Они испытывают

искушение идти все дальше по узким коридорам сверхспециализации, рискуя окончательно

потерять способность общаться с рядовым читателем. Развитие специализации идет в

ущерб истории как повествованию. Некоторые специалисты полагают, что общие

положения не требуют пересмотра, а путь к новым открытиям лежит лишь через

углубленную разработку узких вопросов. Другие, сосредоточившись на «глубинных

структурах», совсем отвернулись от «поверхности» истории. Вместо этого они занимаются

«долговременными направляющими подспудными тенденциями». И подобно тому, как их

собратья, подвизающиеся в литературоведении, считают, что буквальный смысл текста не

имеет значения, так и некоторые историки считают, что можно вовсе не заниматься

собственно «фактами». Они плодят студентов, которые не считают нужным изучать, что

случилось, где и когда.

Этот упадок истории фактов сопровождался, особенно в классных комнатах, всплеском

эмпатии

, то есть упражнениями в историческом воображении. Воображение, конечно, —

необходимейший элемент исторического исследования. Но упражнения в эмпатии

оправданы только тогда, когда прикладываются хотя бы к минимуму знания. Теперь, когда

и художественную литературу ставят под сомнение как подходящий источник

исторической информации, студенты скоро смогут основывать свои знания о прошлом

лишь на предрассудках и предубеждениях своих преподавателей

Разрыв между историей и литературой представляется особенно огорчительным. Когда

во многих областях гуманитарных наук на смену структуралистам пришли

деконструктивисты, — казалось, что историки и литературоведы стремятся отказаться не

только от всякого традиционно общепринятого знания, но и друг от друга. К счастью, после

того, как наиболее нелепые аспекты деконструктивизма сами подверглись деконструкции,

появилась надежда, что этот эзотерический разлом можно преодолеть

. Нет абсолютно

никаких причин, почему бы думающему историку не использовать литературные тексты,

подходя к ним критически, или литературоведу не вооружиться знанием истории.

[GATTOPARDO] [КОНАРМИЯ]

Таким образом представляется, что специалисты замахнулись на большее, чем были

способны, или, если пользоваться терминами карточных игр, «обремизились», не сумев

взять заказанных взяток. В истории всегда существовало справедливое разделение труда

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

Дэвис, Н. История Европы — М.: ACT: Транзиткнига, 2005. — 943 с.

между трудолюбивыми рабочими пчелами и матками, grands simplificateurs,

которые

упорядочивают труды улья. Ведь, если всю власть захватят рабочие пчелы, меда не будет.

Нельзя согласиться и с тем, что контуры «общей истории» установились раз и навсегда.

Они тоже подвержены влиянию моды, и те, что были установлены пятьдесят или сто лет

назад, уже созрели для пересмотра (см. ниже). Точно так же изучение геологических

пластов истории никогда не должно отделяться от исследований «на поверхности». В

поисках направлений, обществ, хозяйственных укладов или культур не следует терять из

вида реальных мужчин, женщин и детей.

Специализация открыла дверь беззастенчивому политиканству, проникновению в

исторические исследования политических интересов. Поскольку считается, что каждый

компетентен высказывать мнение только в рамках собственной «штольни», то хищники

получили свободу разгуливать по прериям без всяких помех и ограничений. Особенно

вредно, когда основательные документальные исследования пристегивают к откровенно

искусственно подобранным темам, что a priori исключает полный обзор всех значимых

факторов. Говорят, что А. Тэйлор отозвался об одной такой работе: «она верна на 90% и на

100% бесполезна»

Разумной реакцией на такое развитие событий было бы стремление разнообразить

интерпретации, находя гарантии в «законе больших чисел», то есть поощрение широкого

разнообразия специальных взглядов с тем, чтобы уравновесить ограниченность каждого из

них. Рискованно ограничиваться одной точкой зрения. Но 50 или 60 точек зрения — или

три сотни — вместе могут быть достаточным основанием, чтобы строить на нем

приемлемое сложное целое. «Нет одной Правды, но есть столько же правд, сколько

сознаний»

Ниже, в главе II, упоминается о знаменитом решении Архимедом проблемы числа p, то

есть о ,том, как он вычислил отношение длины окружности к ее диаметру. Архимед знал,

что длина окружности должна лежать где-то между суммой сторон квадрата, в который эта

окружность вписана, и суммой сторон квадрата, вписанного в эту же окружность (см.

диаграмму). Не будучи в состоянии вычислить это прямо, он пришел к мысли подойти как

можно ближе к значению этого числа, установив длину вписанного в окружность 99-

стороннего многоугольника. Чем больше сторон было у многоугольника, тем больше он

приближался по форме к кругу. Так же историк испытывает искушение полагать, что, чем

больше он использует источников, тем меньше будет разрыв между исторической

действительностью и попыткой ее реконструировать.

Нерешаемую задачу историка сравнивали как-то с задачей фотографа, который в

статической двумерной картинке тщится передать постоянно движущийся трехмерный мир.

«Историк, как фотоаппарат, всегда врет»

. Если развивать это сравнение, то можно сказать,

что фотограф мо-

жет гораздо ближе подойти к правдоподобию — если правдоподобие является его

целью, — многократно увеличивая количество снимков одного объекта. Большое

количество фотографий, сделанных с разных позиций, с разными линзами, светофильтрами

и на разных пленках, значительно снизит избирательность одного только снимка. Как

обнаружили мастера кино, множество кадров, снятых последовательно, создает вполне

достоверную имитацию времени и движения. Больше того, объемная история может быть

восстановлена только тогда, когда историк сопоставит результаты как можно большего

количества источников. Безупречным результат не будет никогда, но каждый отдельный

угол зрения, каждый отдельный исследовательский прием и метод помогают лучше

высветить части, которые все вместе составляют целое.

Для каждого источника информации характерно искажение. Абсолютная объективность

совершенно недостижима. Каждый прием или метод имеет свои сильные и слабые стороны.

Важно понять, в чем слабые и сильные стороны каждого, и достичь наибольшего

приближения. Те, кто возражают против обращения историков к поэзии, социологии или

астрологии (или к чему-нибудь еще) на том основании, что подобные источники

«субъективны», «частичны» или не научны, — утверждают очевидное. С тем же успехом

мы могли бы возражать против рентгена или ультразвукового просвечивания на том

основании, что эти методы дают плохое изображение лица. Доктора прибегают к любому

возможному ухищрению, чтобы открыть тайны мозга и тела. Такое же оснащение нужно

историкам, чтобы проникнуть в тайны прошлого.

Документальная история, которой так долго везло, является одновременно и самым

ценным, и самым рискованным способом подхода. Если прибегать к ней без осторожности,

она может привести к самым неверным интерпретациям; а есть еще и громадные области

прожитого, которые вообще не могли оставить свидетельств. И все-таки никто не станет

отрицать, что документы — это самые богатые жилы для добычи знания. [ХОСБАХ]

[МЕТРИКА] [СМОЛЕНСК]

Лорд Актон, основатель Кембриджской исторической школы, некогда предсказывал, что

документальная история может оказаться особенно вредоносной. Это направление склонно

накапли-

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

Дэвис, Н. История Европы — М.: ACT: Транзиткнига, 2005. — 943 с.

вать массу свидетельств в ущерб интерпретации. Мы живем «в документальное время,

— писал Актон примерно 90 лет назад, — теперь постараются отделить историю от

историков, развивать знание за счет изложения»

Обобщая, можно сказать, что историки больше беспокоились о своих спорах, чем о

проблемах своих долготерпеливых читателей. В стремлении к научной объективности они

пожертвовали прежними полетами фантазии, отделили факты от качества создаваемых ими

текстов. В то же время сократился набор средств, с помощью которых историки могут

передавать свои открытия всем остальным. Ведь историку недостаточно только лишь

установить факты и привести свидетельства. Вторая половина задачи состоит в том, чтобы

овладеть умом читателя, сразиться со всеми теми искажающими каналами восприятия,

которые имеются у каждого потребителя исторических знаний. Эти каналы восприятия

включают не только пять органов чувств, но и набор заранее заданных представлений: от

лингвистической терминологии, географических названий и символов до политических

взглядов, социальных условностей, эмоциональных наклонностей, религиозных верований,

привычных зрительных образов и традиционных исторических представлений. Каждый

потребитель исторических знаний имеет определенный опыт, через который и должна

профильтроваться вся поступающая к нему информация о прошлом.

Вот почему хороший историк должен равно заботиться не только о сборе информации и

ее оформлении, но и о передаче этой информации. И в этой части своей работы он во

многом занимается тем же, чем занимаются поэты, писатели и художники. Он должен зорко

следить за работой всех, кто помогает моделировать и передавать наши представления о

прошлом: историков искусства, музыковедов, музееведов, архивистов, иллюстраторов,

картографов, тех, кто оставил свои дневники, биографов, собирателей фонотек,

кинематографистов, сочинителей исторических романов, даже поставщиков «воздуха

Средневековья в бутылках». И на каждом этапе главное качество, как его впервые

определил Вико, — это «творческое историческое воображение». Без него труд историка

останется мертвой буквой, сообщением, которое не смогли донести до адресата. [ПРАДО]

[СОНАТА] [СОВКИНО]

В наш, по общему мнению, научный век образная, художественная сторона профессии

историка, без сомнения, принижена. Напротив, значение трудных для прочтения

академических исследований и сложных изысканий — преувеличено. Историки с

воображением, такие, как Томас Карлейль, не только осуждаются за их поэтическое

дарование. Они просто забыты. А между тем убеждение Карлейля в том, что история

состоит в родстве с поэзией, заслуживает хотя бы внимания

. Важно проверять и выверять,

что Карлейль иногда забывает делать. Но «выразить как следует» тоже важно. Все историки

должны повествовать убедительно, иначе их не заметят.

В последние годы все те, кто изучению прошлого предпочитал изучение историков,

предавались постмодернизму. Этим термином обозначается мода, введенная двумя

французскими «гуру»: Фуко и Деррида, — мода, которая нанесла ущерб не только

принятому канону исторического знания, но и общепринятой методологии. С одной

стороны, последователи модернизма стремились ниспровергнуть значение документальных

материалов, источников так же, как деконструктивисты в литературе пытались разрушить

смысл литературных текстов. С другой стороны, они низлагали «тиранию фактов» и

«авторитарные идеологии», которые, как представлялось, стояли за всяким сводом

информации. В своем крайнем проявлении постмодернизм объявлял все утверждения о

прошлом «инструментами принуждения». А пользуются этими инструментами все те

историки, которые ратуют за «приверженность общечеловеческим ценностям». По

утверждению критиков этого направления, оно свело историю до уровня «развлечения для

историков»; постмодернизм взяли на вооружение политизированные радикалы,

преследующие собственные цели. В своем презрении к установленным фактам

постмодернизм намекал, что знать что-нибудь опаснее, чем не знать ничего

Однако этот подход поставил больше вопросов, чем разрешил. Самые рьяные его

последователи были похожи на тех мрачных ученых, которые вместо того, чтобы пошутить,

пишут научные исследования о юморе. Не вполне очевидно также, что традиционно

либеральную историографию можно целиком определить как модернистскую и Что

понятие постмодернизм не следует приберечь

лишь для тех, кто пытается нарушить равновесие старого и нового. Нехорошо, конечно,

высмеивать всех и каждого; но кончится тем, что высмеют Дерриду

. Ведь деконструкция

деконструктивистов при помощи их же методов и приемов — это только вопрос времени.

«Мы пережили «Смерть Бога» и «смерть Человека». Мы, конечно, переживем и «Смерть

Истории»... и смерть пост-модернизма»

Но вернемся к вопросу о масштабе увеличения. Всякое повествование, которое

последовательно отображает ход истории за долгий период, по необходимости устроено

иначе, чем обзор, который увязывает друг с другом все важные особенности какого-то

определенного этапа или момента. Первый — хронологический — подход призван

подчеркнуть случаи и события необычные, которые, хотя и были нетипичными в момент

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

Дэвис, Н. История Европы — М.: ACT: Транзиткнига, 2005. — 943 с.

своего появления, но затем приобрели большое значение. Второй подход — синхронный —

должен отмечать инновационное и традиционное и их взаимодействие. При первом подходе

рискуешь впасть в анахронизм, при втором — утратить движение.

История Европы начала Нового времени послужила лабораторией, где исследовались

эти проблемы. Поначалу в ней преобладали историки, исследовавшие истоки гуманизма,

протестантизма, капитализма, науки и национального государства; затем она привлекла

внимание специалистов, которые совершенно верно показали, как в ней сохранялись и

процветали элементы средневековья и варварства. Историк, стремящийся к полноте

картины, должен как-то уравновесить эти два подхода. Описывая, например, XVI век, было

бы неверно писать только о ведьмах, алхимиках и феях, как было неверно писать только о

Лютере, Копернике и развитии английского парламента, как это делалось прежде. История,

нацеленная на полноту, должна считаться со спорами специалистов, но она должна также

подняться над их преходящими заботами.

Концепции Европы

Европа — понятие сравнительно новое. Оно постепенно, в ходе сложного процесса

развития идей с XIV по XIX вв., вытеснило более старое понятие Христианский мир.

Решающими стали десятилетия на рубеже 1700 года, последовавшие за бушевавшими на

протяжении жизни нескольких

6 Вступление

поколений религиозными войнами. На этом раннем этапе Просвещения (cм. глава VIII)

расколотому сообществу наций стало неудобно вспоминать о христианстве как источнике

их общей идентичности, и Европа удовлетворила потребность этого сообщества в более

нейтральном обозначении. На Западе войны против Людовика XIV подвигли некоторых

публицистов и общественных деятелей на призывы к совместным действиям с целью

покончить с существующими расколами. Квакеру Уильяму Пенну (1644-1718), основателю

Пенсильвании, происходившему от смешанного англо-голландского брака, который долгое

время провел в заключении, принадлежит заслуга призыва ко всеобщей терпимости и к

созданию Европейского парламента. Французский аббат-диссидент Шарль Кастел де Сен-

Пьер (1658-1743), автор Projet d'une paix perpétuelle (1713) [Проект всеобщего мира],

призывал создать конфедерацию европейских держав для обеспечения устойчивого мира.

На Востоке появившаяся при Петре Великом Российская империя требовала радикального

пересмотра сложившегося миропорядка. Утрехтский мир 1713-го г. был последним

крупным событием, в связи с которым публично ссылались на respublica Christiana —

«христианское содружество».

После этого уже преобладает самосознание не христианского, а европейского

сообщества. В 1751 г. Вольтер описывал Европу как: «своего рода большую республику,

разделенную на несколько государств, одни из которых монархические, другие

смешанные... но все друг с другом сообщаются. Все они имеют одно и то же религиозное

основание, хотя и разделяются на несколько конфессий. У всех один и тот же принцип

общественного закона и политики, не известный другим странам света»

Двадцать лет спустя Руссо провозгласил: «Больше нет французов, немцев и испанцев,

нет даже англичан, но только европейцы». Согласно одному утверждению, окончательное

осознание понятия Европа произошло в 1796 г., когда Эдмунд Бёрк написал: «Всякий

европеец у себя дома в любой части Европы»

. Но и при этом географические, культурные

и политические параметры европейского сообщества всегда оставались спорными. В 1794

г., когда Уильям Блейк опубликовал свою самую непонятную из поэм «Европа.

Пророчество», он взял в качестве иллюстрации

изображение Всемогущего, склоняющегося с небес с циркулем в руках.

По большей части физические границы Европы определяются ее морским побережьем.

Различные же попытки определения ее границ по суше имеют давнюю историю. Древние

установили раздел между Европой и Азией по линии Геллеспонт — Дон; таким он

оставался и в Средние века. Энциклопедист XIV века дает довольно точное определение:

«Европа, говорят, есть треть всего мира и берет свое имя от имени Европы, дочери Агенора,

ливийского царя. Юпитер похитил эту Европу и поместил ее на Крит, а большую часть

земли назвал ее именем: Европа... Европа начинается на реке Танаис [Дон] и простирается

вдоль Северного океана до конца Испании. Восточная и южная ее части поднимаются из

моря, которое называется Понт [Черное море], и соединяются с Великим морем

[Средиземным] и оканчиваются у островов Кадиш [Гибралтар] ...»

Папа Пий II (Энеа Пикколомини) начинает свой ранний трактат о государстве Европа

(1458) с описания Венгрии, Трансильвании и Фракии, которым в то время угрожали турки.

Ни древние, ни их потомки в Средние века не имели достоверных знаний о восточных

оконечностях Европейской равнины, часть которой до XVIII века не имела постоянного

оседлого населения. И только в 1730 г. Штраленберг, шведский офицер на русской службе,

высказал предположение, что граница Европы должна быть отодвинута с Дона до

Уральских гор и реки Урал. Где-то в конце XVIII века российское правительство воздвигло

пограничный столб на тракте между Екатеринбургом и Тюменью, которым обозначили

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

Дэвис, Н. История Европы — М.: ACT: Транзиткнига, 2005. — 943 с.

границу Европы и Азии. С тех пор ссыльные, отправлявшиеся в Сибирь в кандалах, завели

обычай преклонять колена перед этим столбом и сгребать горсточку европейской земли на

прощанье. «Ни один пограничный столб во всем мире, — писал путешественник, — не

видел такого количества разбитых сердец»

. К 1833 г., когда был опубликован Handbuch

der Geographie Фольгеpa, представление, что Европа простирается от Атлантики до Урала,

было уже общепринятым

Тем не менее в установившейся традиции нет ничего священного и непреложного.

Граница Европы была помещена на Урал в результате подъема Российской империи, хотя

многие, в особенности

Вступление 7

географы-аналитики, критиковали этот факт. Граница по Уралу не имела особого

значения для Маккиндера и для Тойнби, для которого первейшее значение имели факторы

окружающей среды, или для швейцарского географа Рейнольда, который писал: «Россия —

это географический антитезис Европы». Упадок могущества России вполне мог бы вызвать

новый пересмотр — и тогда подтвердились бы взгляды родившегося в России оксфордского

профессора о «приливно-отливной Европе», границы которой то накатывают с приливом,

то отходят

Представление о Европе как географической единице всегда конкурировало с понятием

Европы как культурного сообщества; а в отсутствие общих политических структур

европейская цивилизация только и могла определяться критериями культуры. Особое

значение обычно придают основополагающей роли христианства, которая не исчезла даже

после того, как перестали пользоваться обозначением Христианский мир.

В радиопередачах для побежденной Германии в 1945 г. поэт Т. С. Элиот развивал

мысль, что европейская цивилизация находится в смертельной опасности из-за постоянного

ослабления христианского ядра. Он описывал «закрытие ментальных границ Европы»,

происходившее в те годы, когда вовсю утверждались национальные государства. «За

политической и экономической автаркией обычно следует своего рода культурная

автаркия» — говорил он. Элиот подчеркивал, что культура — это организм: «Культура —

это что-то, что должно расти. Вы не можете возвести дерево, вы можете его только

посадить, заботиться о нем и ждать, пока оно вырастет...» Он подчеркивал

взаимозависимость многочисленных субкультур внутри европейской семьи.

Кровообращением этого организма было то, что он называл культурным «обменом». Он

особенно подчеркивал обязанность писателей. Но прежде всего он обращал внимание на

центральную позицию христианской традиции, вобравшей в себя «наследие Греции, Рима и

Израиля»: «Основным в создании общей культуры народов, каждый из которых имеет свою

культуру, является религия... Я говорю об общей христианской традиции, которая сделала

Европу тем, что она есть, и об общих элементах культуры, которые это общее христианство

с собой принесло... Именно в христиан-

стве развилось наше искусство; в христианстве — до недавнего времени — коренились

правовые системы Европы. Именно на фоне христианства приобретает значение наша

философия. Отдельный европеец может не верить в истинность христианской веры; и все

же то, что он говорит, производит, делает — все обретает смысл в христианском наследии.

Только христианская культура могла породить Вольтера и Ницше. Я не верю, что

европейская культура переживет утрату христианской веры»

Это представление во всех смыслах традиционно. Это мерило всех других вариантов,

ответвлений и блестящих идей по данному вопросу. Это основной посыл того, что мадам де

Сталь однажды назвала penser à l'européenne [мыслить европейски].

Самая фундаментальная задача всех историков культуры Европы состоит в том, чтобы

обнаружить разнообразные соперничающие направления в рамках христианской традиции

и оценить их значение относительно различных не-христианских и антихристианских

элементов. Плюрализм здесь de rigueur [обязателен]. Несмотря на очевидное господство

христианской веры вплоть до середины XX века, нельзя отрицать, что многие из самых

плодотворных художественных идей Нового времени — от страсти Возрождения к

античности до одержимости романтиков Природой — были, по сути, языческими. Точно

так же нельзя не признать, что современные культы новизны, эротизма, экономики, спорта

или поп-культуры тесно связаны с христианским наследием. Теперь проблема состоит в

том, чтобы решить, свели ли центробежные силы XX века это наследие к бессмысленной

сумятице. Мало кто станет сегодня утверждать, что некогда существовал какой-то монолит

европейской культуры. Одно интересное решение — рассматривать европейское

культурное наследие как состоящее из четырех или пяти перекрывающих друг друга и

взаимосвязанных кругов

в поисках своей идентичности. Писатель Альберто Моравиа

сказал об уникальной культурной идентичности Европы, что она — двусторонняя ткань, «с

одной стороны, очень пестрая..., а с другой — одного насыщенного и глубокого цвета»

Было бы неверно думать, что понятие Европа лишено политического смысла. Напротив,

часто им пользовались как синонимом гармонии и един-

8 Вступление

ства, каковых как раз и недоставало. Европа — это недостижимый идеал, цель, к которой

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

Дэвис, Н. История Европы — М.: ACT: Транзиткнига, 2005. — 943 с.

должны стремиться все добрые европейцы.

Этот мессианский или утопический взгляд на Европу можно обнаружить уже в

дискуссиях перед подписанием Вестфальского мира. Эти идеи громко звучали в пропаганде

Вильгельма Оранского и его союзников, собиравших коалиции против Людовика XIV, а

также у тех, кто противостоял Наполеону. «Европа, — сказал Александр I, — это мы». Они

присутствовали и в риторике по поводу равновесия сил в XVIII веке и по поводу

европейского согласия (концерта) в XIX веке. Ими отмечена и политика поддержания мира

в эпоху империализма (пока его не поколебала великая война 1914-го года), когда в Европе

видели своего рода центр, из которого осуществлялось управление миром.

В XX веке европейский идеал возродили политики, стремившиеся залечить раны двух

мировых войн. В 1920-е годы, после первой мировой войны, когда эту идею можно было

продвигать повсюду на Континенте (кроме Советского Союза), она нашла свое выражение в

Лиге Наций и, особенно, в деятельности Аристида Бриана (cм. с. 705-706). Эта идея была

особенно привлекательна для новых государств Восточной Европы, которые не были

отягощены заморскими имперскими владениями и искали союзников для защиты от

великих держав. В конце 1940-х годов, после появления «железного занавеса», идею взяли

на вооружение люди, стремившиеся построить на Западе Малую Европу, причем эту

конструкцию хотели возводить постепенно, концентрическими кругами с центрами во

Франции и Германии. Но эта идея была также маяком надежды для тех людей на Востоке,

кто оказался отрезан жестоким коммунистическим правлением.

С падением Советской империи в 1989— 1991 гг. появились первые проблески надежды

на паневропейское сообщество, которое охватило бы весь континент.

Впрочем хрупкость европейского идеала признавалась и его противниками и его

сторонниками. В 1876 г. Бисмарк отмахнулся от понятия Европа, как когда-то Меттерних

отмахнулся от Италии как «географического понятия». Основательность высказанного

Бисмарком презрения признавал 70 лет спустя Монне, «отец Европы»:

«Европа никогда не существовала, — заявил он. — На самом деле Европу надо

создавать»

Больше 500 лет кардинальной проблемой в определении границ Европы было включать

или не включать в нее Россию. На протяжении всей Новой истории православная,

автократичная, экономически отсталая, но географически расширяющаяся Россия плохо

подходила Европе. Западные соседи России чаще находили причины, чтобы не относить ее

к Европе. Сами русские никогда не были вполне уверены, хотят ли они принадлежать

Европе.

В 1517 г., например, ректор Ягеллонского университета в Кракове Мачей Меховита

опубликовал трактат по географии, где он проводил традиционное Птолемеево

разграничение между Sarmatia europaea (Европейская Сарматия) и Sarmatia asiatica

(Азиатская Сарматия) с границей по Дону. Таким образом Польша и Литва оказывались в

центре Европы, а Московия — вне сс

. Три века спустя проблема стала еще сложней.

Польшу и Литву разделили, и российская граница существенно отодвинулась на Запад.

Когда здесь как раз накануне Французской революции проезжал француз Луи-Филипп де

Сегюр (1753-1830), у него не возникло сомнений: Польша — это уже не Европа. «Кажется,

что здесь совершенно покидаешь Европу, — писал он, въехав в Польшу. — Все выглядит

так, как будто ты отброшен на 10 столетий назад». Мы видим, что де Сегюр для

определения принадлежности Европе применяет критерий экономического преуспеяния, и в

этом он был человеком своего времени

А между тем в это время российское правительство настаивало на том, что оно является

европейским. Невзирая на тот факт, что территория Империи простиралась через всю Азию

вплоть до Северной Америки, императрица Екатерина категорически заявила в 1767 г., что

«Россия — европейское государство». Это должны были учитывать все, кто хотел иметь

дело с Санкт-Петербургом. В конце концов, Московия была неотъемлемой частью

Христианского мира уже с X века, а Российская империя — непременным участником

дипломатических союзов. Страх перед «русским медведем» не помешал тому, что со все

возрастающим согласием Россию признают частью Европы. В XIX веке этому процессу

очень

Вступление 9

способствовала выдающаяся роль России в разгроме Наполеона, а также расцвет

русской культуры в век Толстого, Чайковского и Чехова.

Русская интеллигенция, которая делилась на западников и славянофилов, сомневалась

относительно степени европеизации России (см. Глава X, сс. 589, 599, 607). Славянофил

Николай Данилевский (1822-1885) в своем труде «Россия и Европа» (1871) заявляет, что

Россия — особенная славянская цивилизация, стоящая между Европой и Азией.

Достоевский же, напротив, в речи при открытии памятника Пушкину превозносит Европу:

«Народы Европы не знают, как они нам дороги». И только небольшая группа

«восточников» считала, что Россия — целиком азиатская страна, имеющая много общего с

Китаем

После 1917 г. при большевиках оживают прежние сомнения и неясности. Большевиков

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

Дэвис, Н. История Европы — М.: ACT: Транзиткнига, 2005. — 943 с.

все считали варварами baboonery

, — как выразился Черчилль, толпой диких азиатов,

сеющих смерть и разрушение, подобно Аттиле или Чингисхану. В самой же Советской

России революционеров-марксистов часто называли насаждением Запада, находящимся под

контролем евреев, поддерживаемым западным капиталом и направляемым германской

разведкой. В то же время достаточно сильное течение в официальном общественном

мнении утверждало, что революция порвала все связи с «декадентской» Европой. Многие

русские считали себя униженными наступившей изоляцией и похвалялись, что

возрожденная Россия скоро обгонит Запад. В начале 1918 г. ведущий поэт революционных

лет написал в бунтарских «Скифах»:

Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.

Попробуйте, сразитесь с нами!

Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,

С раскосыми и жадными очами!

Россия — Сфинкс! Ликуя, и скорбя,

И обливаясь черной кровью,

Она глядит, глядит, глядит в тебя,

И с ненавистью и с любовью!..

В последний раз — опомнись — старый мир!

На братский пир труда и мира,

В последний раз на светлый братский пир

Сзывает варварская лира!

Не впервые русские разрывались между двумя устремлениями.

Что же касается руководства большевиков, то Ленин и его круг идентифицировали себя

с Европой. Они считали себя прямыми наследниками Французской революции;

непосредственно же они возводили себя к социалистическому движению Германии, а

принятой стратегией было соединение в будущем с революциями в развитых

капиталистических странах Запада. В начале 1920-х годов в Коминтерне обсуждалась идея

Соединенных Штатов Европы (во главе с коммунистами). И только при Сталине, который

расправился со старыми большевиками, Советский Союз идейно дистанцируется от

европейских проблем. Но в эти же десятилетия группа выдающихся русских мыслителей-

эмигрантов, включая князя Н. С. Трубецкого, П. Н. Савицкого и Г. В. Вернадского, вновь

начинает подчеркивать азиатский фактор в неоднородной русской культуре. Известные как

«евразийцы», они принципиально противопоставляли себя большевикам, но при этом

последовательно скептически относились к мнимым достоинствам Западной Европы.

Конечно, за 70 лет тоталитарного советского правления был возведен основательный

психологический и физический барьер, рассекавший Европу. Общественное лицо

советского режима становится откровенно ксенофобным, чему очень способствовало все

пережитое за время Второй мировой войны и что старательно культивировали сталинисты.

В душе, впрочем, многие русские, как и громадное большинство нерусских жителей

Советского Союза, почитали себя европейцами. Это был способ духовного выживания при

коммунизме. Когда же оковы коммунизма пали, это чувство способствовало их, как

выразился Вацлав Гавел, «возвращению в Европу».

Скепсис относительно принадлежности России Европе продолжал существовать и в

России, и за ее пределами. Русские националисты, которые всем сердцем ненавидят Запад и

завидуют ему, поставлявшие когда-то лозунги сталинской пропаганде, теперь чувствовали

унижение в связи с падением советской власти и хотели только одного: возвращения

Советской империи. Представляя собой ядро оппозиции посткоммунистическим

демократам, «нечестивый союз» русских националистов и никак не реформировавшихся

коммунистов очень косо смотрел на rapprochement (сближение) Москвы с Вашингтоном и

Западной Европой.

10 Вступление

Западные лидеры стремились прежде всего и больше всего к стабильности. Не сумев

наладить прочного партнерства с гуманизированной горбачевской версией СССР, они

теперь бросились поддерживать Российскую Федерацию. Они сочувственно восприняли

просьбы Москвы об экономической помощи и членстве в НАТО и в Европейском

сообществе. Но затем стали замечать и темные стороны. В конце концов, Российская

Федерация не была сплоченным национальным государством, готовым к либеральной

демократии. Она оставалась многонациональным образованием, протянувшимся по

Евразии, все еще очень милитаризованным и все еще проявляющим имперские замашки в

обеспечении своей безопасности. Она не была готова позволить своим соседям идти

собственным путем. И если она не покончит со своим имперским наследием, как это

сделали другие бывшие империалистические государства Европы, она не сможет считаться

подходящим кандидатом ни в одно европейское сообщество. Таково было мнение дуайена

Европейского парламента, высказанное им в сентябре 1993 г. [EESTI]

Некоторые высказывались в том смысле, что и претензии Великобритании на

принадлежность к Европе столь же сомнительны, как претензии России. Со времен

Норманнского завоевания и до Столетней войны королевство Англия было прочно втянуто

в дела континента. Но в Новое время Англия искала своего счастья в других местах.

Подчинив и присоединив соседей по Британским островам, англичане отправились

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

Дэвис, Н. История Европы — М.: ACT: Транзиткнига, 2005. — 943 с.

создавать империю не в Европу. Как и русские, они были определенно европейцами, но с

преимущественно внеевропейскими интересами. На деле они принадлежали Европе лишь

наполовину. И привычка смотреть на Континент как бы издалека стала исчезать только

после распада их империи. Больше того, по своей империалистической привычке они

рассматривали Европу в терминах «великих держав» (преимущественно западных) и

«малых народов» (преимущественно на Востоке), которые на самом деле не имеют

значения. Среди других скульптур вокруг мемориала Альберта (1876) в Лондоне есть

группа фигур, символизирующая «Европу». Группа состоит всего из четырех фигур:

Великобритании, Германии, Франции и Италии. Вот почему историки часто рассматривают

Великобританию как «особый случай»

. Зачинатели

первого паневропейского движения в 1920-е годы. (см, сс. 694, 715) полагали, что ни

Великобритания, ни Россия не будут в нем участвовать.

Тем временем предпринималось много попыток определить внутреннее культурное

деление Европы. В конце XIX века было запущено понятие Mitteleuropa [Центральная

Европа] с доминирующей в ней Германией, причем ее границы совпадали с границами

политического влияния государств Центральной оси. В межвоенное время появляется

понятие Восточно-Центральная Европа, территория которой состояла из вновь обретших

независимость «государств-правопреемников» от Финляндии и Польши до Югославии. Это

территориальное обозначение оживает вновь после 1945 г. как удобное обозначение

похожего набора независимых стран, теперь вошедших в советский блок. К тому времени

главное деление на Западную Европу (с НАТО и ЕЭС) и Восточную Европу (под властью

советского коммунизма) казалось навсегда застывшим. В 1980-е годы группа писателей во

главе с чешским романистом Миланом Кундерой вводят в обращение новую версию

Центральной Европы в стремлении разрушить тогдашние барьеры. Это еще одна

конфигурация, еще одно подлинное «царство духа»

Сердце Европы было прекрасной идеей и у нее были не только географические, но и

эмоциональные коннотации. Но оно совершенно неуловимо. Один автор помещал это

сердце в Бельгии, другой в Польше, третий в Чехии, четвертый в Венгрии, а пятый в

царстве немецкой литературы

. Как заявил английский премьер-министр в 1991 г., где бы

оно не распологалось, он предпочитает, чтобы оно было. Для тех, кто думает, что это сердце

находится в самом центре, оно помещается или в общине Св. Климента (Allier), где

расположен центр Европейского сообщества, или в географическом центре Европы,

который помещают то в пригородах Варшавы, то в глубине Литвы.

В течение 75 лет, когда Европа была расколота длиннейшей из гражданских войн, идея

Европейского единства была жива только у людей обширнейшей культуры и широчайших

исторических горизонтов. В особенности в продолжение 40 лет холодной войны

требовались величайшее интеллектуальное мужество и стойкость, чтобы противостоять не

только неистребимому национализму, но и

Вступление 11

ограниченному взгляду на Европу исключительно как на преуспевающий Запад. К

счастью, было несколько человек такого масштаба и оставшиеся после них труды скоро

зазвучали как пророчества.

Таким человеком был Хью Сетон-Ватсон (1916— 1984), старший сын пионера

восточноевропейских исследований в Великобритании Р. У. Сетона-Ватсона (1879-1951).

Мальчиком он играл у ног Томаша Масарика, свободно говорил на сербохорватском,

венгерском и румынском, а также на французском, немецком и итальянском языках. Он

родился в Лондоне, где и стал профессором русской истории на Кафедре славянских и

восточноевропейских исследований, и обычно называл себя скоттом (шотландцем). Он

никогда не поддавался расхожим убеждениям своего времени. Мысли о Европе он изложил

в работе, которая была опубликована посмертно, особенно подчеркивая три момента:

необходимость европейского идеала, взаимодополняемость восточных и западных наций

Европы и плюрализм европейской культурной традиции. Каждый тезис заслуживает более

пространного цитирования.

Первый мощный удар Сетон-Ватсон адресовал тем, чей узкий умственный горизонт

позволял верить, что единство Европы должно строиться не на чем ином, как на интересах

безопасности НАТО и экономических интересах ЕЭС: «Не нужно недооценивать

потребности в позитивной общей цели — чем-то более волнующем, чем цена на масло,

более конструктивном, чем заключение оборонительных союзов — а именно в особой

европейской mystique»

Второй залп был направлен против тех, кто во имя Западной цивилизации хотел

исключить восточных европейцев: «В культурное сообщество Европы входят и другие

народы, живущие за границами Германии и Италии... которыми нельзя пренебречь только

потому, что сегодня они не принадлежат всеевропейскому экономическому и

политическому сообществу.... Нигде в мире так не верят в реальность и важность

европейской культурной общности, как в странах, расположенных между ЕЭС и Советским

Союзом... Для живущих здесь народов Европа означает сообщество культур, к которому

принадлежит и их культура или субкультура. Ни один из этих народов без Европы не

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

Дэвис, Н. История Европы — М.: ACT: Транзиткнига, 2005. — 943 с.

выживет, как и Европа без них. Конечно, Евро-

пейская культурная общность — миф... - некий сплав истины и фантазии. Но

абсурдности фантазий не должны закрывать от нас истину»

Третий залп был направлен против тех, кто представлял европейскую культуру

упрощенно или монолитно: «Тесное сплетение понятий Европа и Христианский мир есть

исторический факт, который не упразднит и самая изощренная софистика... Но также верно,

что в европейской культуре есть такие составляющие, которые не являются христианскими:

римская, эллинистическая, возможно, персидская, а в новейшие времена — еврейская.

Труднее сказать, присутствует ли среди них также мусульманская составляющая»

В Заключении он определяет цель и значение европейской культуры: «(Европейская

культура) не является инструментом капитализма или социализма; она не находится в

монопольном владении у еврократов ЕЭС или у кого-нибудь еще. Клясться ей в верности —

не значит претендовать на превосходство над другими культурами... единство европейской

культуры есть попросту продукт трехтысячелетних трудов наших не похожих друг на друга

предков. Это наследие, отказ от которого означал бы нашу гибель, и было бы

преступлением лишить этой культуры молодежь и будущие поколения. Напротив, перед

нами стоит задача сохранить и обновить ее»

Сетон-Ватсон был из тех редких бегунов-одиночек, которые несли факел европейского

единства в долгой ночи Европы. Он принадлежал к немногим западным ученым, кто

перешагнул барьеры, разделявшие Запад и Восток, кто понял, что такое советский

коммунизм. Он умер накануне событий, которые должны были подтвердить правильность

многих его умозаключений. Именно его интеллектуальному наследию я имею честь

следовать в настоящей книге

Нельзя было писать историю Европы пока не устоялось понятие Европа, а искусство

историка не приобрело нечто от ремесла аналитика. Но эта работа уже шла в первые

десятилетия XIX века. Самые первые удачные попытки синтеза принадлежат французскому

литератору и государственному деятелю Франсуа Гизо (1787-1874). Его Histoire de la

civilisation en Europe (1828-1830) сложилась на базе лекций, прочитанных в Сорбонне.

Как следует из определения, большинство историков согласятся, что европейская

история дол-

12 Вступление

жна заниматься в первую очередь тем, что было пережито всеми в каждую из великих

эпох прошлого Европы. В основном все также согласятся, что в позднюю античность

европейская история перестает быть набором разрозненных событий на территории

Полуострова и начинает приобретать черты более последовательного цивилизационного

процесса. Главным в этом процессе было взаимопроникновение классического и

варварского миров и в результате рождение христианской общности — другими словами,

основание Христианского мира. Позднее происходят разного рода схизмы (расколы),

бунты, экспансии, трансформации и дробления, в результате чего СЛОЖИЛОСЬ то

исключительное разнообразие и плюрализм, которые нам являет Европа сегодня. Никогда

главные элементы этих двух составляющих Европейской цивилизации не совпадают. Но

многие события были для обоих важнейшими: начиная с корней христианского мира в

Греции, Риме и иудаизме до таких позднейших явлений, как Просвещение, романтизм,

национализм, либерализм, модернизм, империализм, тоталитаризм. Не следует забывать и

скорбный каталог войн, конфликтов и преследований, которых было множество на каждом

этапе истории. Здесь можно провести аналогию с музыкой. Историки Европы имеют дело с

непростым либретто. Они взялись исполнить сложную партитуру со всей присущей ей

какофонией и ее собственным неподражаемым языком: «Европу... сравнивали с оркестром.

Бывает, что некоторые инструменты исполняют небольшие партии или вовсе замолкают.

Но ансамбль всегда сохраняется»

. Многое можно сказать и в подтверждение того, что

язык европейской музыки всегда был одной из важнейших универсалий европейской

традиции. [MOUSIKE]

Тем не менее, поскольку Европа никогда политически не объединялась, разнообразие,

очевидно, было самой постоянной ее особенностью. Разнообразие можно обнаружить в

самых разных реакциях на каждое затронувшее всех событие. Неиссякаемо также

разнообразие национальных государств и культур в рамках Европейской цивилизации. Есть

разнообразие и в ритме взлетов и кризисов. Гизо был далеко не единственным, кто считал

разнообразие главной чертой Европы, но он провозгласил это первым.

Европоцентризм

Тех, кто пишет историю Европы, нельзя обвинять в европоцентризме просто потому, что

они фокусируют внимание на европейских делах, то есть придерживаются избранной темы.

Европоцентризм определяется не темой, а отношением. Европоцентризм — это

традиционная для европейских авторов склонность считать их цивилизацию высшей и

самодостаточной, это пренебрежение необходимостью принимать во внимание и другие,

неевропейские точки зрения. Не удивительно (и очень хорошо), что история Европы

писалась, в основном, европейцами и для европейцев. Но прискорбно, что европейские

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru

Дэвис, Н. История Европы — М.: ACT: Транзиткнига, 2005. — 943 с.

историки часто подходили к своему предмету как Нарцисс к пруду: искали в нем только

отражение своей красоты. Многие вслед за Гизо заявляли, что Европейская цивилизация

отвечала желанию Всевышнего. «Европейская цивилизация принадлежит ... Вечной Истине,

входит в план Провидения, — размышлял он. — Она развивается в согласии с Божьим

замыслом»

. Для него и для многих таких, как он, Европа — это земля обетованная, а

европейцы — народ избранный.

Многие историки продолжали писать в том же стиле самовосхваления, они полагали (и

часто этого не скрывали), что написанная история Европы — это образец для подражания

другим народам. До недавнего времени они почти не замечали взаимодействия европейской

культуры с культурами соседей в Африке, Индии или в исламском мире. Выдающийся

американский ученый, возводивший Европейскую цивилизацию, в первую очередь, к

тевтонским племенам, считал аксиомой, что Европа — это универсальная модель:

«Наследниками Древнего мира были тевтонские племена, которые... постепенно создали

новую единую цивилизацию на основе классической; а в наше время эта цивилизация стала

всемирной и своим воздействием породнила всех обитателей земли», — писал он в 1898

г.

. Когда издательство «Оксфорд Юниверсити Пресс» последний раз осмелилось

опубликовать однотомную Историю Европы, авторы начали предисловие подобной

изысканной сентенцией: «Хотя были и иные великие цивилизации в разные эпохи, но

только цивилизация Европы произвела глубочайшее и широчайшее воздействие, и сейчас

она (в двух ее вариантах, существующих по обе стороны

Вступление 13

Атлантики) устанавливает стандарты для всех народов земли»

Такой образ мышления и такой способ изложения постепенно теряют свою

привлекательность, особенно для неевропейцев.

Редьярда Киплинга (1865-1936) иногда считают главной фигурой традиции

евроцентризма, даже «апологетом цивилизаторской миссии британской колониальной

экспансии». В знаменитой Балладе о Востоке и Западе он писал, имея в виду Индию:

О, Запад есть Запад,

Восток есть Восток и с мест они не сойдут,

Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.

Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род,

Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?

Но у Киплинга не было высокомерия, обычного для его современников-европейцев.

Правда, его не коробило от бытовавших в его время выражений: dominion over palm and pine

[нашего (английского) «владычества над пальмой и сосной»] или the lesser breeds without the

Law [меньших братьев, живущих без Закона]. Однако он был захвачен индийской

культурой — в результате чего и появилась изумительная Книга джунглей. И он был

глубоко религиозный и смиренный человек:

Вражде и смуте есть конец,

Вожди уходят и князья:

Лишь сокрушение сердец –

Вот жертва вечная твоя! Бог Сил!

Нас не покинь! — внемли,

Дабы забыть мы не смогли!

(Киплинг Р. Отпустительная молитва. Пер.О. Юрьева)

Эти слова станут укором всякому, кто захочет всех «западных империалистов»

причислить к надменных гордецам.

В наше время имеется четыре главных источника оппозиции евроцентризму. В Северной

Америке она зародилась в той части черного сообщества (и сочувствующих), кто

взбунтовался против системы образования, основанной на «расистских Ценностях»,

другими словами, превозносившей европейскую культуру. Она нашла свое выражение в

движении черных мусульман и (в гуманитарных науках) в разного рода исследованиях чер-

нокожих народов (африканистике), направленных против основных подходов

традиционного американского обществоведения

. В своей самой воинствующей форме это

направление хочет заменить европоцентризм афроцентризмом — то есть убеждением, что

«в Новейшей истории африканцы занимают центральное место»

. Оно исходит из

убеждения, что европейская цивилизация «украла» право первородства у человечества, и в

особенности у африканцев

. В исламском мире, в особенности в Иране, подобную же

оппозицию провозглашают религиозные фундаменталисты, рассматривающие Запад как

владение Сатаны. Столь же оппозиционны в Третьем мире интеллектуалы, часто

марксистского склада, рассматривающие европоцентризм как неотъемлемую часть

капиталистической идеологии

. В Европе антиевропоцентризм широко распространился

(хотя и не всегда бывает явно выражен) в том поколении, которое, если только дает себе

труд задуматься, очень стыдится взглядов своих родителей.

Для историков было бы перспективным уделять больше внимания взаимодействию

европейских и неевропейских народов. [GONCALVEZ]. Перспективно также использовать

неевропейские источники в разрешении европейских проблем. [РУСЬ] . Третье — честно

сравнивать Европу с ее соседями, — причем сравнения во многих аспектах и случаях будут