Делюмо Ж. Цивилизация Возрождения

Подождите немного. Документ загружается.

celesti»1 — еще одной утопии Возрождения (мы ведь не можем здесь представить все) — отражает город,

план которого представляет солнце на земной поверхности; в нем имеется центральный храм, 100 улиц и

стена, окружающая город. Город Солнца Кампанеллы также тяготеет к этому, он располагается вокруг

храма, увенчанного грандиозным куполом, на котором изображен небесный свод. Для

того чтобы в него

войти, есть четыре двери, расположенные по четырем сторонам света и разделенные семью

концентрическими кругами в соответствии с семью планетами.

Речь идет о нереальных городах в придуманных странах. Авторы утопии часто осознают это. Названия и

имена, которые

«Небесные миры» (urn.).

381

Часть III Новый человек

использует Томас Мор, в этом отношении очень показательны. Остров, который он намеревается описать,

был открыт Гитлоде-ем, это имя можно перевести как «разносчик вздора»1; само название Утопия должно

обозначать «Нигдея»2; название столицы (Амаурот) означает «призрачный город» или, по крайней мере,

«неизвестный город»3; столица эта находится на реке Анидр — «река без

воды»4; правит там адем, т. е.

«государь без народа»'; населен остров «алаолетами», т. е. «гражданами без государства»6, архитекторы

утопии и не стремились к функциональности. В колонии Платона, описанной в «Законах», имелись дома

внутри крепких стен, образующих укрепление, — расположение до крайности непрактичное, поскольку из-

за него оказывалось невозможным обходить стены и

крайне неудобно снабжать защитников стен

продовольствием и припасами. Тем не менее эту абсурдную деталь можно увидеть на рисунке начала XVI в.

(так называемый Аноним Детайер), она еще раз была использована в начале XVII в. в «Городе Солнца».

Точно также радиальный план был обязателен для многих идеальных городов, но, как бы они ни

были

привлекательны на взгляд (и план «Сфорцинды», бесспорно, очень красив), этот план все-таки содержит в

себе нечто парадоксальное и неправдоподобное. В «Сфорцинде», для того чтобы перейти с одной улицы на

другую, необходимо проделать большой путь, поскольку существует только один концентрический

проспект в центре агломерации. В городе, чертеж которого изображен Анонимом

Детайером, даже этот

единственный проспект упразднен: для того чтобы попасть с одной улицы на другую,

1 Имя составлено из греч. ббХоо (вздор) и 5йюо — опытный, т. е. нечто «опытный во вздоре».

2 Название острова образовано от грея. оО — отрицание «нет» и «не» и тбяоа — место, страна,

буквально «страна, которой нет». В переводе использовано понятие, встречающееся в отечественной

литературе.

3 От греч. йцаирбо — темный или туманный.

4 От греч. <ivi)8pOT — безводный.

5 У Мора это титул народа, а не имя. Слово «адем» образовано от греч. отрицания и и 8г)цоо — народ,

т. е. слово «государство» отсутствует.

6 Согласно Мору, помимо утопийцев упомянуты еще народы (не ясно, все ли они живут на острове

Утопия), в их числе упомянуты нефелогеты и алаополиты (от греч. отрицания U, Хйоо — народ и

jioXlTT)<J — гражданин) — «люди из безлюдного государства». Поскольку утопийцы сражались с

алаополитами, то это явно разные народы.

382

Глава 10 Мечты Возрождения

необходимо возвратиться на центральную площадь и совершить вынужденную прогулку до первой стены.

Улицы, однако, удивительным образом расширяются, по мере того как удаляются от центра, поскольку

между двумя улицами предусмотрен только ряд домов. Эти разнообразные абсурдные явления

обнаруживаются и в солнечном городе Дони. Что касается Христианополиса Валентина Андреа,

казарменный вид которого не

может не обеспокоить, то он представляет собой лабиринт, форму скорее

изобретательную, чем полезную. Возможно, здесь описан самый античеловечный из всех идеальных

городов: передвигаться в нем можно только под землей, поскольку улицы перекрыты сводами и жилыми

этажами. Но еще раз упомянем, что речь не идет о городах, где живут люди. Мы

скорее присутствуем при

игре, но игре всерьез, и именно таким является характер утопических конструкций. Начиная с момента,

когда пытаются вообразить, «что все могло быть иначе», тогда все должно становиться возможным. Случай

Филарете ' в этом отношении явно показательный. Он убедил себя в том, что верит в то, будто герцог

Миланский потребует от

него построить город, и бросился (на бумаге) создавать совершенно

фантастический план: больница величественная, похожая на Версальский дворец, портовая крепость,

имеющая 15 этажей в высоту, украшенная более чем сотней колонн, «башня пороков и добродетелей»

взмывает ввысь, и, следовательно, неясно, для каких функциональных целей она предназначена, поскольку

вся состояла из череды круглых вертикальных

коридоров. Но признанные создатели не строили городов-

чудес, таким образом, это были архитектурные сооружения из мечтаний. Леонардо да Винчи в своих

записных книжках, Якопо Беллини в своих рисунках «Дворца Ирода», Альтдорфер под предлогом

обращения к библейскому сюжету «Купание Сусанны» и множество других художников в эпоху

Возрождения испытывали потребность уйти на мгновение

в мир, где демиурги-творцы не сталкивались ни с

сопротивлением материалов, ни со случайностями повседневной жизни, ни с финансовыми проблемами.

1 Филарете (Антонио ди Пьетро Аверлино) (1400—1469), архитектор. Автор

«Трактата об архитектуре» (1460—1464), где дает образ идеального города Сфорцинде. Во флорентийском

экземпляре было 217 иллюстраций.

383

Часть III Новый человек

Конечно же, не все теоретические построения архитекторов обязательно оказывались утопическими. Если

они часто такими кажутся, то это потому, что привычки, городское прошлое, незначительные финансовые

средства препятствовали их полному включению в действительность, таким образом, возможное снова

поневоле становилось мечтой. Со времен Альберти градостроители думали о городе уже иначе; в их

представлении города

имели прямые улицы, дома одинаковой высоты, вытянутые по прямой, радиально-

концентрические планы, общественные памятники, на которых невольно останавливается взор, перед тем

как удалиться к перспективе улиц. Архитекторам редко предоставлялась возможность полностью воплотить

подобные проекты в действительность. Но они были привязаны к театру, и в эту эпоху во время городских

празднеств

именитые архитекторы избирались для того, чтобы устраивать сельские празднества и украшать

города для торжественных княжеских въездов. Здания на античный манер, виды, уходящие в перспективу,

правильные улицы — это обычные декорации для комедий и трагедий Возрождения в XVI в. Тогда-то во

время ренессансных празднеств придуманный город врывался в действительность до такой степени, что

на

какой-то момент скрывал ее. Когда в Урбино в 1513 г. представляли «La Calandria»',TO зрители, как

заверяет нас Касти-льоне, оказались перед «изображенным» городом. Через два года для торжественного

въезда Льва X во Флоренцию возвели множество сооружений: фальшивые фасады, триумфальные арки,

пирамиды и т. д. Путь был намечен. На всем протяжении XVI в. торжественные

въезды государей в

Западной Европе давали повод для того, чтобы преобразовать города, создать зрительную иллюзию, достичь

монументальности, придать античный облик старым европейским городам.

И не предвосхищала ли мечта будущее? Театральный декор воздействовал на убранство города, он изменил

геометрию градостроительства. В утопиях также содержались указания, из которых в последующие века

можно было извлечь выгоду. Решительно повернувшись спиной к современности, утопии приобрели

1 «Каландро» (шп.) — комедия, написанная кардиналом Биббиеной (Бер-

нардо Довицци, 1470—1520), с прологом Бальдасаре Кастильоне.

384

Глава 10 Мечты Возрождения

два лика, один из них глядел в прошлое, другой — в будущее, в тот момент еще столь далекое. Несмотря на

свой химерический облик, они оказывались словно «окутанными туманом, под которым приближались

новые идеи, которые можно было воплотить» (Р. Рюйер). Они привлекали внимание к социологии, к пла-

новой экономике, городам-садам, значению городского

обрамления, евгенике. Они утверждали, что природа

когда-нибудь будет полностью организована и преобразована человеком. Они настаивали на сокращении

рабочего дня, на необходимости образования для всех, на том, что культура должна занимать важнейшее

место. В эпоху религиозных войн авторы утопий занимали позицию веротерпимости, утверждали идею

естественной религии, высказывались в пользу мира;

эти идеи находились в полнейшем противоречии с

повседневной реальностью того времени, но они представляли собой один из благороднейших заветов,

оставленных гуманизмом грядущим поколениям. В этом плане утописты присоединялись к течению мысли,

которое уже считалось химерическим и представителей которого преследовали, но к которому наш

экуменический мир проявляет огромный интерес.

В середине XV в. Николай Кузанский написал поразительное сочинение «De pace fidei»1. Рейнский ученый,

ставший епископом и кардиналом, трудился над объединением греческой и римской церкви и старался

примирить гуситов со Святым престолом. На следующий день после падения Константинополя, вместо

проповеди нового Крестового похода, он предложил дружеское обсуждение между представителями

крупных религиозных конфессий. Но идея была

настолько смелой, что он облек ее в форму «видения».

«Верующий человек» — т. е. сам автор — видит, как приходят к Богу представители разных народов, умо-

ляющие установить единство религии на земле, даже если и должно существовать разнообразие обрядов.

Тогда Отец Небесный призвал своих ангелов, которые собрали перед ним всех мудрецов Вселенной

. Глагол

Бога, затем речи святого Петра и святого Павла им объясняли великие христианские тайны. Обсуждение

закончилось чем-то вроде соглашения: мудрецы возвратились к себе, чтобы наставлять свой народ на

единство подлинного

Трактат по-русски называется «О согласии веры» (лат.).

385

Часть III Новый человек

культа. Иерусалим должен был стать религиозной столицей человечества. Таким образом, Николай

Кузанский выдвинул типично гуманистический тезис о «фундаментальных положениях», на основе которых

все люди доброй воли могли бы вступить в соглашение; этому учению впоследствии было суждено снова

появиться во время конфликтов между католиками и протестантами. Почти через сто лет после трактата

Николая Кузанского, в 1544 г., Гийом Постель издал в Базеле важное сочинение «De orbis terrae concordia»1,

в котором, собственно, вновь повторялся великий проект Николая Кузанского. Современники считали По-

стеля (1510—1581) человеком с неуравновешенным разумом. Он дважды побывал в тюрьмах инквизиции.

Его произведения были включены Римом в «Индекс запрещенных книг». Игнатий Лойо-ла, который принял

его в ряды иезуитов, впоследствии изгнал его. Постель, несомненно, был визионером, особенно с 1547 года,

когда повстречался с экзальтированной монахиней матерью Жанной, в которой он отныне усматривал нечто

вроде мессии в женском обличье. Но этот гуманист обладал незаурядной эрудицией и в течение некоторого

времени был профессором греческого, древнееврейского и арабского языков в

Коллеже королевских лек-

торов2. Он хорошо знал Оттоманскую империю; он превозносил веротерпимость турок, настаивал на том,

что мусульманская и иудейская религии имеют много общего с христианской верой. Как могли его понять в

эту эпоху? «Пусть отныне более не будет, — писал он, — ни католиков, ни лютеран; давайте примем имя

Иисуса, от

которого мы ждем спасения. Давайте же станем учениками Иисуса. Тогда мы пожелаем считать

друзьями Евреев и потомков Измаила. Мы дадим им также это имя, и тогда человечество станет единым».

От этого экуменического идеала в XVI в. легко перешли к апологии религии чисто внутренней, исключив по

определению любую нетерпимость. Мы переходим, таким образом, от группы миролюбиво настроенных

католиков к группе независимых протестантов, которые часто были приговорены своей эпохой к вечным

скитаниям от города к городу и пытались тем самым

«О согласии стран мира» (лат.).

Коллеж королевских лекторов — будущий Французский коллеж.

386

Глава 10 Мечты Возрождения

избежать непрекращающихся репрессий. Себастьян Франк (1499—1542) настаивал на «беспристрастности»

Бога, который «от всего сердца любит еще и сегодня всех, независимо от личностей, имен и народов,

язычников, как и евреев... Среди всех народов ему наиболее приятны те, кто его боится и соблюдают его

справедливость». Вот почему «церковь не является ни особым народом, ни

сектой, на которую можно

показать пальцем, сектой, которая связана с эпохой, личностью или какой-то местностью; церковь —

явление духовное, невидимое, она состоит изо всех тех, кто родился от Бога... Это общность, в которую мы

верим и которую мы видим только духовными очами своего сердца внутреннего человека».

Спустя столетие «вдохновенный силезский башмачник», великий философ Бёме (1575—1624) увидел в

различиях между религиями шанс для человечества. Ему показалось, что различия в культах можно

сравнить с разнообразием цветов, существующих в природе: «Цветы всяких видов веруют и соседствуют на

земле. Среди них не бывает диспутов по вопросам цвета, аромата и вкуса. Они позволяют

земле и солнцу,

дождю и ветру, жаре и холоду воздействовать на себя каждому на свой лад. И каждый верит согласно своей

сущности и качествам, которые ему присущи. Так же и с Божьими детьми». При подобном подходе нетер-

пимость оказывается роковой и нелепой. Она выступает против самых элементарных естественных законов.

«Кому

придет в голову, — писал далее Бёме, — осуждать лесных птиц, которые прославляют Господа

всевозможными способами. Разве Дух Божий станет их карать за то, что их голоса не сливаются друг с

другом в совершенной гармонии. Пусть лучше они поют изо всех своих сил и радуются его присутствию».

А если так, то по

какому же праву правительства вмешиваются, чтобы навязать своим подданным какую-

либо религию. Только один Бог наделен властью судить души. Духовный меч — это не плотский меч. С

1533 г. «мистический спиритуалист» Каспар Швенкфельд (1489—1561) изложил учение о разделении

церкви и государства, которое в дальнейшем приняли анабаптисты и все независимые протестанты: «До тех

пор

пока вера, учение и церемонии предоставлены Богу, должностным лицам нечего там рассматривать». В

1549 г. Швенкфельд снова писал: «Государство может официально

387

Часть III Новый человек

существовать как христианское, но из этого не следует, что оно обладает властью над церковью или что оно

должно быть обязательно христианским». «Христианское государство» — это выражение появилось совсем

недавно, о нем еще не могло говориться в посланиях апостола Павла. Религиозная терпимость, отделение

церкви от государства — идеи, казавшиеся столь безумными современникам Кальвина и

Игнатия Лойо-лы,

стали «заключенным в бутылку посланием, брошенным в море», которое бури истории понемногу

прибивали к побережью людей.

Глава 11

ЛИЧНОСТЬ И СВОБОДА

К Мишле, Буркхардту и Монье восходит ставшая классической характеристика Возрождения как расцвета

личности. «В Средних веках, — писал Буркхардт, — человек воспринимал себя лишь как расу, народность,

партию, корпорацию, семью или как какую-либо иную форму общности»1. Напротив, в следующий период,

по утверждению Монье, «все узы были освобождены, все цепи разбиты, все общности

расколоты». Тогда-то

на этих развалинах и рождается современный человек, «вырванный из своей среды, освобожденный от

сообщества, освобожденный от традиции, сотрясая все то, что его ограничивало, и далеко отбрасывая свои

пелены». Хотя и не следует полностью выступать против этого тезиса, его надо уточнить и углубить.

Классическое Средневековье знало сильных личностей, был ли это только Poverello2 из Ассизи (которым

религиозные власти того времени в одно и то же время восхищались и которого опасались) или Фридрих II,

христианский государь на словах, но не по сути, которого иногда привлекал Коран, а иногда скептицизм.

Повторим еще раз, что между Средними веками и

Ренессансом не существовало общего и резкого разрыва.

С другой стороны, было бы слишком легко и просто отделять знаменитых людей Возрождения от их

естественной среды. Уже давно известно, что

1 Буркхардт Я. Культура Италии в эпоху Возрождения. С. 122.

2 Poverello — Бедненький (urn.). Речь идет о Франциске Ассизском, который высоко ставил бедность и

отказался от имущества.

389

Часть III Новый человек

венецианские гуманисты XV в. принадлежали к городскому патрициату. Но в недавнем американском

исследовании (Л. Марти-нес) было доказано, что аналогичные выводы можно сделать и относительно

Флоренции. Оба самых знаменитых гуманиста, канцлеры Республики, Колюччо Салютати и Леонардо

Бруни относились к ста самым богатым жителям города. Поджо Браччоли-ни в 1458 г. владел капиталом,

который

ставил его наравне с главами аристократических семейств. Что касается Джаноццо Манетти, то он

жаловался однажды Козимо Старому, что за свою жизнь он заплатил Республике налоги, сумма которых

составила 135 тыс. флоринов. Все общество не могло бы представить подобную жалобу Pater patriae'.

Методом выборки теперь изучено положение еще 45 лиц, которые были связаны с главными

фло-

рентийскими гуманистами в XV в., и обнаружилось, что 36 из них принадлежали к крупной буржуазии или

дворянству, что трое происходили из богатых семейств, проживавших в области, подчиненной Флоренции,

в то время как только шестеро родились в семьях, принадлежащих к мелкой буржуазии. Таким образом,

флорентийские гуманисты и те лица, которых привлекала в их

окружение новая культура, относились к

привилегированным слоям общества. Можно даже рискнуть и утверждать, что, по крайней мере, во

Флоренции сила гуманизма являлась силой самого правящего класса.

Можно ли считать крупных купцов-банкиров Возрождения «исключительными» людьми, открыто

презирающими запреты церковью ростовщичества, верящих только в реальности земного мира? Мы бы

допустили психологическую ошибку. В целом они были консервативны в религиозном плане. В городе,

перешедшем в протестантизм, Фуггеры оставались католиками. Существует множество фактов,

доказывающих искреннюю приверженность большого количества предпринимателей этого

времени к

христианской вере. Франческо Датини предпринял в 1399 г., когда ему было 64 года, паломничество,

продолжавшееся девять дней, и, пока оно продолжалось, ел только хлеб, сыр, плоды и не спал. Козимо

Старый предоставил значительные суммы, чтобы построить церковь Сан-Лоренцо, завершить монастырь

Pater patriae — отец отечества (лат.).

390

Глава 11 Личность и свобода

Сан-Марко, расширить аббатство во Фьезоле и восстановить церковь Святого Духа в Иерусалиме.

Два представителя банка Медичи в Северной Европе, Анд-жело Тани и Томмазо Портинари, заказали

Мемлингу картину с изображением Страшного суда. Перейдем от художников к деятелям литературы: мы

сразу же обнаружим, что Леонардо, Ми-келанджело, Ронсар, Шекспир и множество других нуждались в

меценатах, без которых их карьера была бы невозможна. Что касается

видных деятелей Реформации (Лютер,

Цвингли, Кальвин), то, конечно же, они были бунтовщиками, которые «разбили цепи», но и они были

вынесены наверх целым религиозным течением, идеи которого они сумели выразить; они воплотили

некоторые глубочайшие устремления своего времени. Кроме того, следовало бы лучше проанализировать

то, что в их учении еще содержалось из

средневекового наследия. Даже в эпоху Ренессанса, когда многие из

унаследованных традиций и идей оказались снова поставлены под сомнение, человеку было нелегко

оказаться наедине с собой. Жанна д'Арк, столь удивительная и привлекательная личность, вынуждена была

утверждаться на протяжении двух лет в обществе, еще очень враждебном к женщине. Она осталась верна

своему

предназначению, но погибла покинутая всеми. Ян Гус не получил в Констанце той поддержки,

которую он имел в Чехии, Савонаролу, «обезоруженного пророка», Макиавелли подверг критике и дал ему

прозвище, Мигель Сервет отрицал Троицу, Джордано Бруно слишком рано призывал к пантеизму — все они

погибли на костре.

Более осторожный, Коперник позволил напечатать свою замечательную книгу «De revolutionis orbium

caelestium libri VI» только тогда, когда почувствовал, что к нему приближается смерть. Еще он позаботился

о том, чтобы посвятить этот трактат Павлу III. Разумная предосторожность, так как спустя столетие

инквизиция принудила Галилея отречься от своих «ошибок и ересей».

После того как мы сделали эти замечания, следует отметить, что в эпоху Возрождения можно было видеть,

как ослабляются социальные узы. Карьеру уже можно было делать и людям, не принадлежащим к прежней

элите. Люди, которые не принадлежали к правящим классам, вызывали восхищение или привлекали

391

Часть III Новый человек

всеобщее внимание. Сильные личности могли достичь полного расцвета своих способностей, и их

насчитывалось куда больше, чем прежде. Кровавые повторяющиеся войны, открытое обсуждение догматики

и власти римской церкви, восстановление в полной мере идеалов Античности в искусстве и литературе, про-

гресс в сфере экономики и распространение роскоши, урбанизация, стремительный рост культуры, общение

экзотическими мирами — все эти факты действовали в одном направлении. Это предоставило наиболее

способным или наиболее предприимчивым людям такие шансы на успех, которые ранее менее подвижное,

более иерархиизированное, более дисциплинированное, в основном крестьянское общество предлагало

крайне скупо. И несомненно, существует параллель между развитием искусства портрета в XV—XVI вв. и

утверждением отдельных личностей. А уже тогда можно заметить, что речь не может идти только о

положении в Италии.

Конечно, Италия эпохи Кватроченто была богата блистательными личностями, там можно видеть просто

ослепительные карьеры. Кондотьеры, которые были всего-навсего выскочками, заставляли дрожать

государей и республики. Карманьола, которому был обязан своим успехом Филиппе Мария Висконти в

Ломбардии, был сыном пьемонтского крестьянина и пас свиней; отец Гаттамелаты, которому воздвиг

статую Донателло, был пекарем

; отец Пиччинино был дровосеком. Новые люди вставали во главе

государства: Франческо Сфорца, кондотьер и сын кондотьера, наследовал в Милане роду Висконти;

руководители банка Медичи, стараясь не слишком выделяться, захватили власть во Флоренции; испанец

Чезаре Борджиа был какое-то время властелином центральной Италии, и Макиавелли в VII главе «Госу-

даря» предлагает его «

как образец для подражания для всех, кто восходит на трон благодаря оружию и

удаче других»1. Многие из итальянских государей в эпоху Возрождения были незаконнорожденными:

Франческо Сфорца, Альфонс и Ферранте Арагонские, Сиджисмондо Малатеста и др. Тиран в XV в. мог

положиться только на себя самого, и в конечном счете он и думал только

о себе.

Макиавелли Н. Государь / Пер. М. А. Юсима. М., 2002. С. 379.

392

Глава 11 Личность и свобода

Подобные судьбы были возможны только в эпоху Возрождения, когда критическая мысль подвергала

сомнению сами основы любой законности. Макиавелли посвящает одну из глав «Государя» «новым

принципатам, приобретаемым благодаря чужому оружию и счастью», другую — тем, «кто добился власти

злодеяниями»1. Что касается Гвиччардини, то он пишет со своим обычным скептицизмом: «...нельзя

править государствами по

совести, ибо, если вдуматься в их происхождение, окажется, что все они

порождены насилием, — свободны от насилия только республики, и то в пределах родного города, не

дальше. Я не делаю исключения для императора и еще менее для духовенства, которое творит двойное

насилие, так как для принуждения пользуется и светским и духовным

оружием»2. Эти заявления отмечают

завершение того течения мысли, которое в Италии уже давно спрашивало себя о ценности общественных

иерархий и рассуждало о понятии «благородство». Данте утверждал в «Convivio»3, что он не желает

слышать о другом благородстве, кроме как о благородстве, которое дается добродетелью. Петрарка писал:

«Мы не рождаемся благородными, мы ими

становимся». И Пальмье-ри, гуманист и флорентийский

политический деятель эпохи Кватроченто, добавлял: «Тот, кто гордится подвигами предков, лишает самого

себя заслуг и чести. Если он хочет заслужить честь, то должен сам стать примером, а не ссылаться на

других». Итальянский Ренессанс, таким образом, шел к восхвалению virtu 4. Только «одна добродетель, —

писал Ландино, близкий

к Лоренцо Великолепному, — делает людей благородными». Трудно определить,

что вкладывается в итальянское понятие virtu. В контексте времени она означает главным образом желание

вершить свою судьбу, дух деятельности, рассчитанная отвага, отточенный разум. Она не исключает ни

жестокости, ни хитрости, когда они оказываются

' Там же. С. 374, 380.

2 Гвиччардини Ф. Заметки о делах политических и гражданских / Пер.

М. С. Фельдштейна под ред. Г. Д. Муравьевой // Гуманистическая мысль итальянского Возрождения. М.,

2004. С. 283. J «Пир» (лат.).

4 Virtu (urn.) — добродетель, доблесть, сила, достоинство. Генеральное по-

нятие этики гуманизма, смысл двояк — его можно понимать и как мужество, и как активную добродетель.

Чаще гуманисты употребляли его в последнем значении.

393

Часть III Новый человек

необходимыми (доказательство тому то, что Макиавелли восхваляет virtu Чезаре Борджиа), но она

обязательно дополняется умением властвовать над собой и определенным величием души.

Итальянское Возрождение поставило, таким образом, под вопрос законность правителей государства и

ценность принадлежности к наследственному дворянству. Означало ли это, что оно дошло до логического

конца? Нет. В XVI в., когда Возрождение вступает во вторую половину своей эпохи, оно частично

отрекается от этих идей и принимает новую ситуацию, когда достигнутое положение становится

стабильным

. Больше не оспаривается легитимность власти Гонзага или Медичи, и короли Франции

снисходят до того, чтобы сочетаться браком с флорентийскими принцессами. Кроме того, Хотя Италия и по-

дала пример и зашла, быть может, дальше, чем остальные страны Европы в том, что относилось к

эмансипации индивида и критике социальной иерархии, было бы

ошибочно ограничиваться примером

Апеннинского полуострова. Буркхардт, обратившись к изучению только итальянского феномена и связывая

развитие личности с торжеством тиранических правительств, которые воодушевляли победоносных

кондотьеров и покровительствовали (прирученным!) талантам, сузил перспективы. В действительности

развитие индивидуализма характеризовало всю западную цивилизацию и было связано с глубочайшим

динамизмом.

Эразм включил в «Похвальное слово Глупости» яростную сатиру на дворянство, «тех, которые хоть и не

отличаются ничем от последнего поденщика, однако кичатся благородством своего происхождения. Один

ведет свой род от Энея, другой от Брута... Но еще находятся дураки, готовые приравнять этих родовитых

скотов к богам!»1 Подобная критика приобретает свой подлинный смысл только тогда, когда она

помещается в исторический контекст, когда незаурядные личности утверждались среди современников,

невзирая на традиционную иерархию или выходя за ее пределы. Этьен Марсель в Париже, семейство ван

Артевельде во Фландрии заставляли дрожать государей, которым они были

Эразм Роттердамский. Похвальное слово Глупости. С. 35.

394

Глава 11 Личность и свобода

обязаны повиноваться. В то время когда итальянские кондотьеры ловили удачу, мелкий бретонский

дворянин Дюгеклен стал коннетаблем Франции. Его похоронили в Сен-Дени рядом с королями. Его подвиги

воспевались в стихах. Его военная карьера в XV в. становится сюжетом для серии гобеленов. Жанна д'Арк

была только молоденькой крестьянкой и не умела писать

. Она встала во главе армии, вернула мужество

солдатам Карла VII, отбросила англичан, заставила короноваться своего короля.

Тип «делового человека» Возрождения, который благодаря уму и своей деятельности добивается

исключительного положения в своей стране, оказывается необходимым для правительств и завершает тем,

что становится покровителем литературы и искусства, был характерен не только для Италии. Р. Клейн

писал, что «Жак Кер ничем существенно не отличается от своего младшего современника Козимо Старого

из рода Медичи». Главный монетчик в Бурже, затем в Париже, французский купец стал казначеем Карла

VII, получил дворянство и в 1442 г. вошел в королевский совет. Он был первым человеком, происходившим

из горожан, который был удостоен этой чести. Оттуда в 1448 г. он был направлен с посольством к папе.

Слишком быстрое приобретение состояния

и зависть, которую оно вызывало, стали причиной немилости.

Но его девиз «Для отважного сердца нет ничего невозможного» можно бы использовать для характеристики

Возрождения в целом. Это французское определение virtu. В начале XVI в. самым известным из купцов-

банкиров Западной Европы был не итальянец, а Якоб Фуггер Богатый, участие которого стало решающим в

императорских выборах в 1519г. Став имперским графом и владельцем четырех сеньорий, Якоб Фуггер

собирал в своем доме в Аугсбурге книги и произведения искусства. В частности ему принадлежали фрески

Альт-дорфера.

Таким образом, все крупные нации Европы предоставили свою квоту на исключительные личности на заре

рождения Нового времени. Перечислить всех просто невозможно. Но как не упомянуть тем не менее Лютера

и Кортеса? Первый был скромного происхождения. Он не искал славы. Но Лютер был убежден в том, что он

не должен хранить учение

об оправдании верой только для себя, и отказался молчать. Он был отлучен

Римом

395

Часть III Новый человек

от церкви, поставлен вне закона империей, но взял на себя первый толчок в разрушении христианского

единства на Западе. Однажды он написал: «Никто меня не испугает, пока я вижу, что так угодно Богу».

Кортес, неимущий дворянин из Эстремадуры, также принял героическое решение и сжег в 1519 г. на

мексиканском берегу суда, которые позволили

бы ему и его солдатам-испанцам вернуться на Кубу. Ему

было суждено завоевать империю ацтеков с кучкой людей. Что он и совершил, правда довольно жестоко. С

тех пор он стал, несмотря на свои недостатки, эпическим персонажем. Через 75 лет Лопе де Вега приписал

ему следующие слова:

Я — Кортес...

Я даровал Испании пальмовые ветви триумфа.

Благодаря моим блистательным победам

королю достались земли без границ,

а Богу — души без числа.

Карл V отказался дать титул вице-короля Кортесу, намерений которого он опасался. Но у Эразма никто не

мог оспорить титул короля литературы. Этот внебрачный ребенок, сын священника, в эпоху золотого века

гуманизма стал настоящей силой, его по очереди обхаживали Лютер и папа, Франциск I и Карл V.

Безусловно, он нуждался в покровителях, главным образом

в начале своей карьеры. Но «столикий Протей»,

«угорь, которого нельзя схватить руками» (а именно так оценивал его Лютер), Эразм сумел сохранить свою

независимость. Поэтому он отклонил кафедру, которую Гийом Бюде ему предложил в Королевском коллеже

от имени Франциска I. Поэтому-то главным образом он отказался присоединиться к Реформации и принять

кардинальскую

мантию, которую ему предложил Павел III. Быть может, никогда прежде литераторы и

художники не занимали в обществе такого значительного места. Это явление может объясняться только

новым распространением культуры и давлением образованной публики, становящейся все более

многочисленной. Таким образом, писатели и художники, первоначально нуждаясь в меценатах, как только

достигали славы, становились выше

своих покровителей. И здесь наиболее

396

Глава И Личность и свобода

показательна карьера Аретино. Он жил только за счет пенсий великих мира сего и презирал их всех. Всю

жизнь он занимался шантажом. Франциск I однажды отправил ему в подарок золотую цепь, на которой

были изображены змеиные языки. Но Франциск I и Карл V оспаривали его друг у друга; король Англии и

королева Польши осыпали его

подарками. Он желал, чтобы его назначили кардиналом. Ариосто

справедливо оценил его как «бич государей». Таким образом, гнусного человека, который убежал из дома в

13 лет и не получил систематического образования, побаивались самые высокие властители, потому что он

был наделен умом, имел острое перо и потому что все знали о том, какой успех имеют его письма. Уже его

современники называли «

секретарем мира».

Слава художников затмевала славу деятелей литературы. Вазари пишет по поводу Леонардо да Винчи:

«Видно, как небесное покровительство проливало дождь наиболее великих подарков на человеке операцией,

которая кажется не столько естественной, сколько сверхъестественной; и тогда накапливаются сверх меры в

единственном человеке красота, милость, талант, так чтобы, как бы он ни повернулся,

каждое из его

действий становится настолько божественно, что он заставляет забывать всех других людей и ясно

демонстрирует свое настоящее происхождение, которое божественно и ничем вообще не обязано

человеческому усилию. Именно это увидели в Леонардо да Винчи...» Двадцать лет спустя после смерти

художника, написавшего «Джоконду», Челлини услышал, как Франциск I говорит королю Наваррскому

некоторым кардиналам, что «не бывало никогда в мире столь же искусного человека, причем сведущего не

только в скульптуре, в картине и в архитектуре, но, главным образом, являвшегося великим философом».

Леонардо стал первым из художников, который пользовался в Европе в эпоху Возрождения таким

исключительным авторитетом. Но быстро восходят и другие звезды, чей блеск был еще более ярок. С 1515

г. Рафаэль считался в Риме и на всей территории Апеннинского полуострова почти героем, полубогом. Он

вел, впрочем, княжеский образ жизни. Когда он умер

в Страстную пятницу 1520 года, то в Вечном городе

начались значительные волнения, и сам Лев X оплакивал его. Но ничья известность

397

Часть III Новый человек

не могла тем не менее сравниться со славой Микеланджело, чья terribilita1 ошеломила современников. В

золотой век меценатства он без оглядки неоднократно ссорился со вспыльчивым Юлием II, который каждый

раз брал на себя инициативу примирения. А. Шастель подчеркивает, что Микеланджело стал первым

художником, биография которого была написана при жизни; первым, чей культ сложился при

жизни;

первым, кому была оказана почесть официальных похорон. Вазари в середине XVI в. выразил общее

мнение, когда писал, что «никакой художник, даже исключительный, не сможет превзойти никогда это

творение рисунком или изяществом... Микеланджело может быть побежден только собой самим».

* * *

Возрождение восстановило древнее понятие Fama2, Славы, которая бросает вызов времени и пересекает

века. Оно возводило конные статуи кондотьеров; оно создавало или осуществляло проекты грандиозных

гробниц Юлия II, Медичи, императора Максимилиана; оно воскрешало античные триумфы. В 1443 г.

Альфонс Арагонский совершил триумфальный въезд в Неаполь на позолоченной колеснице в

сопровождении кортежа, где Достоинства соседствовали с

бурлескными фигурами. Декор арки Castel

Nuovo3 в Неаполе сохранил воспоминание об этом шествии. Несколькими годами позже урбинский герцог

Федерико да Мон-тефельтре, склонный к гуманизму, по случаю своего брака (1459) заказал Пьеро делла

Франческе свое изображение в образе триумфатора (картина хранится в музее Уффици). Восседающий на

четырехколесной повозке, «князь был увенчан Славой, стоящей

за ним». Празднование славы стало с тех

пор одной из главных забот Ренессанса, от которого традиция перешла к временам Людовика XIV. Лоренцо

Великолепный написал однажды Федерико Арагонскому: «...изо всего того, что Античность рассматривала

как самое удивительное, является именно это празднование славы;

1 Здесь: «устрашающая сила» (ит.).

1 Слава (лат.).

3 Castel Nuovo — крепость Маскьо Анджоино, иначе называемая Новым

замком (ит.).

398

Глава 11 Личность и свобода

оно опьяняло все умы; поэтому колесницы и триумфальные арки, трофеи из мрамора, театры с роскошным

убранством, статуи, пальмовые ветви, короны, похоронные речи и тысяча других восхитительных отличий

были тогда созданы». Мантенья, художник, увлеченный древностью, написал в 1482—1492 гг. для

герцогского дворца в Мантуе девять больших композиций, посвященных «Триумфу Юлия Цезаря». В 1491

. Лоренцо Великолепный дал во Флоренции грандиозный праздник, который представлял «Триумф консула

Эмилия Павла». Во время итальянских войн «торжественные въезды» королей Франции в итальянские

города копировали древний обычай. Когда Людовик XII в 1509 г. был торжественно принят в Милане, то, по

сообщению современника, «согласно древнему обычаю римлян был организован торжественный въезд,

воскрешавший в

памяти все города и замки и сражения, которые он выиграл». Мода не могла пройти мимо,

и обычай распространился по всей Европе, по мере того как нововведения итальянского Ренессанса

выходили за пределы Апеннинского полуострова. Торжественный въезд Генриха II в Руан в 1550 г.

представлял собой триумф в римском духе, очевидно в подражание картинам Мантеньи

. Перегрузка декора

и гипербола быстро стали законом для этого жанра уже во второй половине XVI в., когда можно было

видеть, как распространяются манье-ристские изыски. Большая колесница, которую нарисовал Дюрер около

1515 г. для «Триумфа Максимилиана», выходит за рамки воображения. Кажется, будто злоупотребление

аллегориями, скопление самых разнородных элементов орнамента (орлы, головы львов

, рога изобилия,

завитушки и т. д.) подавляют бедного императора, которому явно недостает пространства, и его

изображение плохо выделяется среди слишком перегруженной композиции. В любом случае Возрождение

повсеместно в ходе своего развития снова воздавало почести древней богине Славе. Около 1490 г. Лоренцо

Коста на стенах часовни Бентивольо в Болонье изобразил ее на колеснице, влекомой слонами

, окруженной

воинами, дамами и знаменитыми людьми. Римский образ Славы как крылатой молодой женщины, трубящей

и увенчанной лавровым венком, вновь появился на памятниках, в этом образе она изображена во Франции в

часовне замка Анэ и на фасаде Лувра Пьера Леско.

399

Часть III Новый человек

Но то, что сказано раньше о литераторах и художниках, доказывает, что государи и полководцы были не

единственными, кто искал славы. На гробнице Марка Антонио делла Торре Анд-реа Риччио (Лувр) ангел

известности провозглашает победу литераторов над смертью — гримасничающим скелетом, который от

досады роняет свою косу. Данте в «Чистилище» осуждает «великую жажду

славы». Но Петрарка в конце

жизни не без тщеславия пишет свое «Письмо к потомкам». Он признает, что христианин имеет право

надеяться на то, что останется в памяти человечества. Ронсар был исполнен уверенности в том, что его слава

будет вечной:

Здесь, во славе нетленной, Спит под сенью священной Тот, чьи песни поет Весь народ'.

Разве не провозгласил один из великих мыслителей Возрождения Марсилио Фичино, что «человек

стремится остаться на устах людей ради вечного будущего»? И этот тезис у него сомнений не вызывал.

Даже в коллегиях стремились к славе: у иезуитов первый ученик класса назывался «первый император».

Продвижение личности, таким образом, оказалось (по крайней мере, когда речь шла о продвижении на

более высокую общественную ступень) одной из важнейших характеристик европейской цивилизации в тот

момент, когда она отплывала от берегов Средневековья. В этом отношении очень показателен ярко

обозначенный вкус эпохи к литературе, связанной с личностью, которую вообще-то римляне

мало

развивали. Гуманист Понтано однажды воскликнул: «Я сам себя сделал» (так могли сказать о себе многие

деятели Возрождения). Альберти же вызывающе утверждал: «Тот, кто развивает свои личные таланты, уже

достаточно служит государству». Но для Лютера личная судьба (даже судьба бедняка) всегда была

грандиозна и трагична. Наследник фламандских и рейнских мистиков,

современник эпохи, которая

придавала особое значение первородному греху, и, следовательно,

1 Пер. В. Левика.

400

Глава 11 Личность и свобода

исполненный страха в связи с проблемой спасения каждого христианина, Лютер придавал особое значение

диалогу человека с Богом, отбросил посредников между спасенным и Спасителем и превратил каждого

верующего в священника. Таким образом, Реформация выразила в религиозной сфере неизбежный подъем

личности, хотя в дальнейшем и отказала в свободе выбора человеку-грешнику.

* * *

Возвышение личности не могло совершаться без боли. На протяжении длительного времени забывалась

глубокая и продолжительная меланхолия, свойственная Возрождению, — неизбежная противоположность

эволюции, которая отрывала индивида от традиций и иерархий прошлого. Ронсар не всегда был столь

доверчив в вопросе о бессмертности своего имени, как ни заставляли в это поверить стихи, которые мы

процитировали

. Он ведь написал еще и следующее — нимфа обращается к поэту:

В твоих кудрях нежданный снег блеснет, В немного зим твой горький путь замкнется, От мук твоих надежда

отвернется, На жизнь твою безмерный ляжет гнет;

Ты не уйдешь из гибельных тенет, Моя любовь тебе не улыбнется, В ответ на стон твой сердце не забьется,

Твои стихи потомок осмеет...1

В наши дни считается, что существует романтизм Ренессанса, красноречивым свидетельством которого

являются «Сожаления» Дю Белле. Он жил в городе, известном большим количеством памятников

древности, чем другие города мира, жил в центре блестящего двора, и тем не менее этот поэт-гуманист

чувствовал себя несчастным:

Перевод В. Левика.

401

Часть III Новый человек

Уж осень; и снега засыплют все стези мне; волков услышу вой я скоро в стуже зимней; От ужаса дрожа, жду

лютого конца'

Многие из великих художников и деятелей литературы XVI в., таким образом, испытывали чувство

одиночества и предавались печали. Рафаэль говорил о Микеланджело, что тот «одинок, как палач». Нужно

ли напоминать о том, с какой пластической силой статуи надгробий Медичи, которые изваял

Микеланджело, выражают усталость, скорбь и отчаяние? Даже если стихотворение, которое художник

написал

от имени Ночи, — «Отрадно спать, отрадно камнем быть»2, — и было частично навеяно недавними

политическими событиями — падением флорентийской республики, — как не разглядеть в нем, главным

образом, выражения тоски, намного более глубокой, которая таилась в самом темпераменте «ужасного»

скульптора? Но случай Микеланджело не был исключением. Вазари заверяет, что многие художники его

времени: Корреджо, Пьеро ди Козимо, Дж. Понтормо, Россо — были меланхоликами.

Ронсар определил себя самого как «жесткого, подозрительного, печального и меланхоличного». Камоэнс

также характеризует себя как человека с детства сверхчувствительного и склонного к слезам. В любом

случае, романтические акценты действительно были многочисленны в искусстве и в литературе Возрожде-

ния — но, справедливо сказать, больше в XVI в., чем в XV «Меланхолия» Дюрера и «Меланхолия» Лукаса

Кранаха только самые известные произведения, посвященные этой теме. Кроме того, психоаналитическое

изучение живописи этой эпохи — например, произведений Альтдорфера, Брейгеля и Тинторетто — об-

наруживает на вторых планах картин «пустые дороги, темные лесные заросли, горы и пещеры», которые

представляют собой приюты для размышлений. Ж. Буске добавляет: «Печальным настроениям

соответствуют [еще] ночные сполохи

и блики лунного света, изображения многочисленных руин». И этот

автор приводит в пример произведения Альтдорфера и Мантеньи.

Перевод С. Пинуса. Перевод Ф. Тютчева.

402

Глава 11 Личность и свобода

Пасторальная литература эпохи Возрождения посвящена «любовному смятению» влюбленного, чувство

которого не разделено, а сам он ищет утешения в одиночестве. Обращение к этому сюжету от Санадзаро до

Оноре д'Юрфе не было ни случайностью, ни модой. Это романтическое стремление, несомненно, соответ-

ствовало склонности образованного общества к меланхолии. Но в литературных сочинениях и

художественных произведениях еще более поразительным представляется постоянное изображение смерти.

Конечно, часто упоминается о том, какое место отводилось в XV в. пляскам смерти, artes moriendi, и сюжету

триумфа смерти. Но искусственная концепция разрыва в XV—XVI вв., которую особенно долго

поддерживали во Франции, привела к тому, что не уделялось достаточно внимания тому, что обращение к

мрачным

сюжетам сохранялось довольно долго. В этом отношении показательны сочинения Ронсара. В

некоторых самых известных и пленительных его стихотворениях (из тех, что заучивают в классе

школьники: «Как роза ранняя, цветок душистый мая...», «Когда, старушкою, ты будешь прясть одна...»1,

«Дитя, посмотрим: роза эта»2 и т. д.) разрабатывается тема приближающейся или наступившей смерти.

Когда поэт взывает к любви молодой красавицы, именно к нему относится напоминание, что юность уже

убегает во весь дух:

Время уходит, время уходит, моя дама, Увы! Не время, а мы все уходим, И все будут скошены лезвием, Где

та любовь, о коей говорим, Когда умрем, не будет больше новой: Любите же меня, пока прекрасны вы3.

* * *

В конце XVI — начале XVII в. одержимость смертью оставалась во Франции одной из характеристик

барочной поэзии.

1 Пер. В. Левика.

2 Пер. С. Шервинского.

3 Ср.: «Мой мозг и сердце обветшали, — // Недуги, беды, и печали, // И бремя лет тому виной. // Где б

ни был, дома ли, в дороге, // Нет-нет — и обернусь в тревоге: // Не видно ль смерти за спиной?» / Пер. В.

Левика. (Примеч. ред.)

403

Часть III Новый человек

Вдохновляясь мрачным мироощущением XV столетия, Шассе-нье (умер в 1635 г.) озаглавил один из своих

сонетов так: «Тело, съеденное червями».

О, смертный! Подумай,

каково под похоронным покровом тело,

изъеденное червями, лишенное плоти и нервов.

Обнаженные кости утратили мягкую плоть

и более не соединены суставами.

Живот разорванный — источник смрада —

заражает воздух своим скверным запахом.

И нос, почти изъеденный, уродует лицо...

Наилучшие комментарии к такой поэзии состоят в сопоставлении ее с другими произведениями,

посвященными тому, о чем она напоминает. Следует поразмыслить над «Transi» ' Ли-жье-Ришье, над

«Триумфом Смерти» Хемскерка и Брейгеля Старшего, подумать над сценой на кладбище в «Гамлете»

(«Сколько времени человек пролежит в земле, пока не сгниет?»2). Эти произведения принадлежат

мощному течению, обращенному к теме смерти, которое шло через всю эпоху Возрождения. Дюрер

неоднократно изображал смерть. Бальдунг Грин написал картину (Базельский музей), на которой можно

видеть, как жадная Смерть целует в губы пухленькую обнаженную девушку. В конце XVI в. на гравюрах

Блумерта3 и Грютера суетность мира символически изображена в образе

странного гибридного существа:

половина представляет собой изображение прекрасной женщины, а другая половина — скелет. Как эпоха

религиозных войн, богатая массовыми убийствами и казнями, могла избежать изображения смерти,

искушения, которое передалось ей от предшествующей эпохи? Монтень много

1 «Transi» — статуя, изображающая разлагающийся труп. Выше эта статуя уже упоминалась под

названием «Скелет».

2 Шекспир У. Гамлет. Акт V, сцена 1 / Пер. М. Лозинского // Там же. Т. 6. С. 134. 1 Вероятно,

речь идет об Абрахаме Блумарте (1564—1651), художнике и гравере, работавшем в жанрах пейзажа и

исторической живописи.

404

Глава 11 Личность и свобода

размышлял о смерти: «Среди празднества, в разгар веселья, — писал он, — пусть неизменно звучит в наших

ушах все тот же припев, напоминающий о нашем уделе; не будем позволять удовольствию захватывать нас

настолько, чтобы время от времени у нас не мелькала мысль: как наша веселость непрочна, будучи

постоянно мишенью для смерти, и каким

только нежданным ударам не подвержена наша жизнь» (Опыты, I).

Он утверждал, что ему не присущ меланхолический темперамент, но в то же время признавался: «И ничто

никогда не занимало моего воображения в большей мере, чем образы смерти, даже в наиболее

легкомысленную пору моей жизни»1. Смерть — одна из спутниц Возрождения.

Ф. Монье, изучавший Возрождение более чем полвека назад, характеризовал Кватроченто как «триумф

жизни» и подчеркивал, что самоубийства были тогда редкостью. Историческое исследование должно

уточнить это утверждение. Теперь открывается иная действительность, правда для эпохи, которая идет на

смену той, что изучал Монье.

В 1542 г. Лютер и архиепископ Майнца в 1548 г. приписывали козням дьявола эпидемию самоубийств,

которая тогда распространилась в Германии. В 1569 г. в Нюрнберге за три недели произошло 14

самоубийств. В любом случае, краткий обзор литературы XVI в. показывает значение для этой эпохи темы

отчаяния. Мысль о том, что жизнь не стоит труда, чтобы ее

прожить, часто повторяется под пером разных

писателей. Возрождение, таким образом, познало и страх перед смертью, и жажду ее. В «Похвальном слове

Глупости» находим это неожиданное утверждение, которое приходит после напоминания о печальном

условии человеческого существования: «Негоже рассуждать здесь о том, какими грехами навлекли на себя

люди все эти бедствия или

какой гневный бог осудил их рождаться для горя и скорбей. Воистину всякий,

кто поразмыслит как должно, никогда не осудит Милетских дев, сколь ни жалкой представляется их участь.

Но какие люди чаще всего налагали на себя руки, пресытившись печалями жизни? Не те ли, которые ближе

всего стояли к мудрости?»2

Монтень М. Опыты. Кн. 1. Глава XX / Пер. А. С. Бобовича. Эразм Роттердамский. Там же. С. 30.

405

Часть III Новый человек

И Глупость подводит итог: она делает жизнь сносной. Дю Белле написал душераздирающую «Жалобу

отчаявшегося», искренний тон которой не вводит в заблуждение:

Счастливо существо, которое сделало

своей гробницей материнское чрево!

Счастливый тот, кого можно видеть

уходящим из жизни и восхищающимся вечным сном!

Именно смерти желает пастух Аминта, герой Тассо, когда бросается с высоты скалы, после того как его

отвергла нимфа Сильвия, — правда, он остается в живых1. Гамлет выражает сожаление, что христианство

запрещает людям кончать жизнь самоубийством:

О, если бы этот плотный сгусток мяса Растаял, сгинул, изошел росой! Иль если бы предвечный не уставил

запрет самоубийству! Боже! Боже! Каким докучным, тусклым и ненужным мне кажется все, что ни есть на

свете! О мерзость!2

В замечательном монологе «Быть или не быть» Гамлет снова повторяет мысль о самоубийстве: «Умереть,

уснуть — и только; и сказать, что этим сном кончаешь тоску и тысячу природных мук, наследье плоти, как

такой развязки не жаждать?..»* Интеллектуальное отчаяние, как утверждают, подтолкнуло к самоубийству

гуманиста Бонавантюра Деперье4. Но в сочинении, опубликованном в Лионе

в 1538 г. («Видение смерти» —

М. и Ж. Трех-зель), устами старой крестьянки, которая была изображена на иллюстрации опирающейся на

палку в окружении двух скелетов, утверждается:

1 Тассо Т. Аминта (пастораль). М., 1921. В V акте пасторали вестник сообщает, что герой уцелел

после падения и обрел свою возлюбленную.

2 Шекспир У. Гамлет // Там же. С. 18.

3 Там же. С. 71.

4 Вообще-то Б. Деперье подвергался преследованиям церковных властей из-за своего «Кимвала мира»,

сочинения, признанного еретическим, и в 1540 г. был отставлен от двора. Вынужден был бежать из

Франции, жил в нищете, так что его отчаяние могло быть не только интеллектуальным.

406

Глава 11 Личность и свобода

В страдании жила я долго,

так не хочу я больше жить.

Но, разумеется, я верю,

и я желаю — лучше смерть, чем жизнь.

Множество разочарованных деклараций заставляет нас говорить о существенном пессимистическом

направлении на сложных путях Ренессанса. Слишком многие ставили под сомнение ценность разума и