он передал им кормило. Иные его совсем не слушают, кое-кто – отчасти, и тогда те
начинают убивать этих и бросать их за борт. Одолев благородного судовладельца с
помощью мандрагоры, вина или какого-либо иного средства, они захватывают власть на
корабле, начинают распоряжаться всем, что на нём есть, бражничают, пируют и,
разумеется, направляют курс корабля именно так, как естественно для подобных людей.
Вдобавок они восхваляют и называют знающим моряком, кормчим, сведущим в
кораблевождении, того, кто способен захватить власть силой, или же уговорив
судовладельца, а кто не таков, того они бранят, считая его никчёмным. Они понятия не
имеют в подлинном кормчем, который должен учитывать времена года, небо, звезды,
ветры – всё, что причастно его искусству, если он действительно намерен, осуществить
управление кораблем независимо от того, соответствует ли это чьим-либо желаниям или
нет. Они думают, что невозможно приобрести такое умение, опытность и вместе с тем
власть кормчего… Ведь неестественно, чтобы кормчий просил матросов подчиняться ему
или чтобы мудрецы обивали пороги богачей, – ошибался тот, кто так острил. Естественно
как раз обратное: будь то богач или бедняк, но, если он заболел, ему необходимо
обратиться к врачам; а всякий, кто нуждается в подчинении, должен обратиться к тому,
кто способен править».
Свобода афинского демоса, воспетая Периклом, для Платона представала как
вседозволенность, возможность принимать любые решения и уклоняться от их
выполнения. В демократическом государстве нет никакой необходимости участвовать в
управлении, даже если человек имеет к этому способности. Здесь не обязательно
подчиняться законам, если гражданин не желает этого, или воевать, когда другие воюют.
Демократический строй нисколько не озабочен качественными характеристиками своих
руководителей: «кто и от каких занятий переходит к государственной деятельности».
Здесь оказывается почёт любому, кто выказывает своё расположение толпе.
Это приводит к тому, что в условиях демократии «граждан, послушных властям,
смешивают с грязью как ничего не стоящих добровольных рабов, зато правителей,
похожих на подвластных, и подвластных, похожих на правителей, там восхваляют и
почитают как в частном, так и в общественном обиходе… Свобода проникает и в частные
дома… Например, отец привыкает уподобляться ребёнку и страшится своих сыновей, а
сын – вести себя наподобие отца; там не станут почитать и бояться родителей… При
таком порядке вещей учитель боится школьников и заискивает перед ними, а школьники
ни во что не ставят своих учителей и наставников. Вообще молодые начинают подражать
взрослым и состязаются с ними в рассуждениях и делах, а старшие, приспособляясь к
молодым и, подражая им, то и дело острят и балагурят, чтобы не казаться неприятными и
властными… Но крайняя свобода для народа такого государства состоит в том, что
купленные рабы и рабыни ничуть не менее свободны, чем их покупатели… Равноправие и
свобода существуют там у женщин по отношению к мужчинам и у мужчин по отношению
к женщинам».
Демократия создавала прекрасные возможности для льстецов народа – софистов,
умело манипулировавших общественным сознанием, во имя достижения корыстных
целей. Платон сравнивал ораторов, выступавших в Народном собрании, с
дрессировщиками животного, которым известны его повадки и дикий нрав, но которые
потакают ему из необходимости, забывая о благе.
«Каждое из этих частных лиц, взимающих плату (большинство называет их
софистами и считает, будто их искусство направлено против него), преподают не что
иное, как те же самые взгляды большинства и мнения, выражаемые на собраниях, и
называют это мудростью. Это всё равно, как, если бы кто-нибудь, ухаживая за огромным
и свирепым зверем, изучил его нрав и желания, знал бы, с какой стороны к нему подойти
и каким образом можно его трогать, в какую пору и от чего он свирепеет или
успокаивается, при каких обстоятельствах привык издавать те или иные звуки и какие
посторонние звуки укрощают его либо приводят в ярость. Изучив всё это путём