Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV-XVIII вв 3 тт. Том 3. Время мира
Подождите немного. Документ загружается.
помалу сдававшие позиции, плохо обслуживаемые своими местными корреспондентами, терпели
банкротство один за другим, и первенство оказалось за англичанами: в торговых делах в конце
столетия они будут разговаривать как хозяева. В Москве, а потом в Санкт-Петербурге московские
купцы редко уравновешивали купцов иностранных. Разве не любопытно, что к 30-м годам XVIII в.
самый богатый в Сибири купец, который бывал в Пекине в качестве агента московских караванов,
а позднее будет вице-губернатором в Иркутске, а именно Лоренц Ланг, был, вероятно,
датчанином?
289
Точно так же, когда наметится после 1784 г. непосредственная русская торговля на
черноморском направлении, она будет осуществляться венецианцами, рагузинцами, марсельцами
— опять-таки иностранцами. И не будем говорить об авантюристах, «пройдохах» и «бродягах»,
которые еще до Петра Великого играли такую роль в русских делах. Еще в апреле 1785 г. Семен
Воронцов писал из Пизы своему брату Александру: «...все негодяи Италии, когда они больше не
ведают, за что приняться, публично заявляют, что отправятся в Россию, дабы сколотить
состояние»
290
.
Напрашивается вывод: на своих окраинах русский гигант не утвердился прочно. Его внешние
обмены — с Пекином, Стамбулом, Исфаханом, Лейпцигом, Львовом, Любеком, Амстердамом —
были объектом нескончаемых манипуляций со стороны других. И только на пространстве
внутренних рынков, на громадных ярмарках, усеивавших
______________________РОССИЯ - ДОЛГОЕ ВРЕМЯ САМА ПО СЕБЕ МИР-ЭКОНОМИКА 503
территорию, русский купец брал реванш, используя, в свою очередь, европейские товары,
ввезенные в Санкт-Петербург или в Архангельск, как торговую монету вплоть до Иркутска и
далее за ним.
ЦЕНА ЕВРОПЕЙСКОГО ВТОРЖЕНИЯ
Военные победы Петра Великого и его насильственные реформы, как утверждают, «вывели
Россию из изоляции, в которой она жила до того»
291
. Нельзя сказать, что формула эта целиком
ошибочна или целиком справедлива. Разве не склонялась громадная Московия в сторону Европы
до Петра Великого? Основание Санкт-Петербурга, к выгоде которого произошел перенос центра
русской экономики, конечно, открыло окно или дверь на Балтику и в Европу, но ежели через эту
дверь Россия получила лучший выход из дома, то и Европа в свою очередь стала легче проникать
в русский дом. И, расширив свое участие в обменах, она завоевывает русский рынок, обустраивает
его к своей выгоде, ориентирует то, что можно было в нем ориентировать.
Еще раз были введены в игру все средства, какие использует Европа для обеспечения своего
продвижения, прежде всего гибкость кредита — закупки авансом — и ударная сила наличных
денег. Один консул на французской службе в Эльсиноре заметил (9 сентября 1748 г.) по поводу
датских проливо»: «Здесь проходят значительные суммы серебра в испанских восьмерных
монетах на всех почти английских кораблях, направляющихся в Петербург»
292
. Дело в том, что
баланс, оцениваемый в Санкт-Петербурге, в Риге или позднее в Одессе (основанной в 1794 г.),
всегда был положительным для России. Исключения — в те моменты, когда русское
правительство втягивалось или станет втягиваться во внешние операции большого размаха, —
подтверждали правило. Лучшим средством продвинуть торговлю в слаборазвитых странах был
ввоз драгоценного металла: в России европейские купцы соглашались на такое же «денежное
кровотечение», как в гаванях Леванта или в Индии. И с теми же результатами: прогрессировавшее
доминирование на русском рынке в такой системе, где истинные прибыли получали по
возвращении, при перераспределении и новом обороте товаров, на Западе. Сверх того,
посредством игры вексельного курса в Амстердаме, а впоследствии в Лондоне
293
Россию будут
порой обманывать.
Таким образом, Россия привыкала к готовым изделиями Европы, к ее предметам роскоши. Поздно
вступив в игру, она из нее не так скоро выйдет. Ее господа будут думать, что эволюция,
совершающаяся у них на глазах, их дело, и станут благоприятствовать ей, помогать проник-
новению в свой дом в качестве новой структуры. Они будут видеть в ней свою выгоду и даже
выгоду для России, обращаемой к Просвеще-
504 Глава 5. МИР НА СТОРОНЕ ЕВРОПЫ ИЛИ ПРОТИВ НЕЕ
нию. Однако не приходилось ли за это платить довольно тяжкую цену? Именно это полагает
памятная записка, написанная 19декабря 1765г., несомненно, неким русским врачом, — документ
на свой лад почти что революционный, во всяком случае шедший против течения. Разве она не
требует закрытия, или почти закрытия, России для иноземного вторжения? Лучше было бы,
предлагает автор, воспроизвести поведение Индии и Китая, по крайней мере такое, каким он его
себе представлял: «Сии нации ведут громадную торговлю с португальцами, англичанами,
французами, [каковые] там закупают все их изделия и много сырья. Но ни индийцы, ни китайцы
не покупают ни малейших товаров Европы, ежели это не часы, не скобяной товар и кое-какое
оружие». Так что европейцы вынуждены покупать за серебро, по «методе, коей сии нации
следовали с того времени, как они известны в истории»
294
. По мнению нашего автора, России
следовало бы вернуться к простоте времен Петра Великого; увы, с тех пор дворянство приохо-
тилось к роскоши, которая «продолжалась в течение сорока лет», все возрастая. Особо опасаться
среди всех прочих надлежит французских кораблей, немногочисленных конечно, но «груз [одного
из них], по-
_______________________РОССИЯ - ДОЛГОЕ ВРЕМЯ САМА ПО СЕБЕ МИР-ЭКОНОМИКА 505
елику состоит он из всяческих предметов роскоши», обычно равен по ценности десяти —
пятнадцати кораблям других наций. Ежели такой роскоши суждено продолжаться, она станет
причиной «разорения землепашества и едва ли не заводов и мануфактур Империи».
Но не было ли определенной иронии в том, что такая «националистическая» памятная записка,
адресованная Александру Воронцову, следовательно, русскому правительству, написана... по-
французски? Она свидетельствует о другой стороне европейского вторжения, о некоей
аккультурации, которая изменила образ жизни и образ мыслей не только аристократии, но и
определенного слоя русской буржуазии и всей интеллигенции, которая тоже строила новую
Россию. Философия Просвещения, обошедшая всю Европу, наложила глубокий отпечаток на
русские правящие и интеллектуальные круги. В Париже симпатичная княгиня Дашкова
испытывала потребность отвести от себя обвинения в каком бы то ни было тиранстве по
отношению к своим крестьянам. Дидро, говорившему о «рабстве», она объясняла (около 1780 г.),
что как раз алчность «правительств и исполнителей в провинциях» представляет угрозу для
крепостного. Собственник всемерно заинтересован в богатстве своих крестьян, «каковое состав-
ляет собственное его процветание и увеличивает его доходы»
295
. Полтора десятка лет спустя она
гордилась результатами своего управления вотчиной Троицкое (около Орла). За 140 лет
население-де в целом удвоилось, и ни одна женщина «не желала выходить замуж за пределы моих
владений»
296
.
Но европейское влияние одновременно с идеями распространяло моды и, вне всякого сомнения,
решительно способствовало широкому проникновению всей той роскоши, которую поносил наш
врач. Богатые и праздные русские опьянялись тогда европейской жизнью, утонченностью и
удовольствиями Парижа илл Лондона так же точно, как на протяжении столетий пьянила людей
Запада цивилизация и зрелища итальянских городов. Семен Воронцов, сам отведавший
очарования английской жизни и восхвалявший ее, тем не менее раздраженно писал 8 апреля 1803
г. из Лондона: «Слышал я, что наши господа делают в Париже экстравагантные расходы. Этот
дурень Демидов заказал себе фарфоровый сервиз, коего каждая тарелка стоит 16 луидоров»
297
.
Однако, с учетом всех обстоятельств, не было ничего сравнимого между ситуацией в России и
зависимостью Польши, например. Когда экономическая Европа набросилась на Россию,
последняя находилась уже на пути, который защитил ее внутренний рынок, собственное развитие
ее ремесел, ее мануфактур, имевшихся в XVII в.
298
, ее активной торговли. Россия даже
великолепно приспособилась к промышленной «предреволюции», к общему взлету производства в
XVIII в.
506 Глава 5. МИР MA СТОРОНЕ ЕВРОПЫ ИЛИ ПРОТИВ НЕЕ
По велению государства и с его помощью появлялись горные предприятия, плавильни, арсеналы,
новые бархатные и шелковые мануфактуры, стекольные заводы, от Москвы и до Урала
299
. А в
основе оставалась действующей громадная кустарная и домашняя промышленность. Зато, когда
придет подлинная промышленная революция XIX в., Россия останется на месте и мало-помалу
отстанет. Не так обстояло дело в XVIII в., когда, по словам Дж. Блюма, русское промышленное
развитие было равным развитию остальной Европы, а порой и превосходило его
300
.
Несмотря на все это, Россия, более чем когда-либо прежде, продолжала сохранять свою роль
поставщика сырья: конопли, льна, смолы, корабельных мачт — и продовольствия: хлеба, соленой
рыбы. Случалось даже, что экспорт, как это было в Польше, не соответствовал реальным
излишкам. Например, «в 1775 г. Россия дозволила иностранцам вывоз своего хлеба, хотя часть
империи страдала от голода»
301
. К тому же, говорит этот мемуар 1780 г., «редкость монеты вы-
нуждает земледельца лишать себя необходимого, дабы уплачивать налоги» (которые взимались в
деньгах). И эта нехватка монеты давила на помещиков, вынужденных «покупать в кредит обычно
на один год и продавать свои урожаи за наличные за полгода или год до жатвы», отдавая
«припасы по дешевой цене, чтобы компенсировать процент на авансы». Здесь, как и в Польше,
авансы под будущие урожаи искажали условия обмена.
Тем более что помещики, по крайней мере крупные, находились в пределах досягаемости
европейских купцов. Их в принудительном порядке перевели в Санкт-Петербург, пребывание в
котором, сообщает один отчет 1720 г., «вызывает у них омерзение, понеже оно их разоряет,
удерживая вдали от их земель и их старинного образа жизни, каковой они предпочитают всему на
свете, так что, ежели царь не утвердит до своей кончины преемника, способного поддержать то,
что он столь счастливо начал, народы сии, яко бурный поток, вновь впадут в прежнее свое
варварство»
302
. Предсказание оказалось неверным, ибо, когда царь неожиданно умер в 1725 г.,
Россия продолжала открываться в сторону Европы, поставлять ей все возраставшие количества
сырья. 28 января 1819 г. Ростопчин напишет из Парижа своему другу Семену Воронцову, все еще
пребывавшему в Лондоне: «Россия — это бык, которого поедают и из которого для прочих стран
делают бульонные кубики»
303
. Что, между прочим, свидетельствует, что выпаривать мясные
бульоны для изготовления из них сухих экстрактов умели и до Либиха (1803—1873), давшего свое
имя этому процессу.
Нарисованная Ростопчиным картина, хоть она и преувеличена, не целиком ложна. Тем не менее не
следует упускать из виду, что эти поставки сырья в Европу обеспечили России превышение ее
баланса и,
СЛУЧАЙ ТУРЕЦКОЙ ИМПЕРИИ 507
следовательно, постоянное снабжение монетой. А последнее было условием проникновения рынка
в крестьянскую экономику, важнейшим элементом модернизации России и ее сопротивления
иноземному вторжению.
СЛУЧАЙ ТУРЕЦКОЙ ИМПЕРИИ
Турецкая империя напоминает русский вариант, хотя и с весьма сильными различиями. Эта
империя, рано сложившаяся, с самого начала активная, с наступлением XV в. стала как бы контр-
Европой, «контрхристианским миром». Фернан Гренар справедливо усматривал в турецком
завоевании нечто совсем иное, чем варварские нашествия V в., «азиатскую и антиевропейскую
революцию»
304
. И вне всякого сомнения, империя эта с самого начала была также и миром-эконо-
микой, наследником древних связей мира ислама и Византии, прочно охраняемым действенной
мощью государства. Французский посол г-н де Ла Э писал в 1669 г.: «Великий сеньор [Великий
турок] находится выше законов, он отправляет своих подданных на смерть без юридических
формальностей, а часто и без правового основания, завладевает всем их имуществом и
распоряжается им как пожелает»
305
. Но компенсацией за такую деспотическую власть долгое
время служил «турецкий мир» (pax turcica) ~ мир наподобие римского, вызывавший восхищение
Запада. Компенсацией была также и очевидная способность удерживать в определенных рамках
европейских партнеров, без которой было не обойтись. Даже Венеция оказывалась вынуждена в
Стамбуле лавировать, идти на компромиссы. Она туда проникла лишь до того предела, до
которого ей позволяли проникнуть. Лишь когда власть Великого турка пойдет на убыль, турецкий
мир-экономика проявит признаки дезорганизации. И к тому же «упадок» этот, о котором
чрезмерно много говорит историография, был «менее быстрым и менее глубоким, чем это обычно
себе представляют»
306
.
ОСНОВЫ МИРА-ЭКОНОМИКИ
Первым условием турецкой самостоятельности было сверхобширное пространство: Османская
империя тоже имела планетарные размеры. Кто только на Западе не прославлял ее баснословную
протяженность, удивляясь ей и испытывая беспокойство по ее поводу? Джо-ванни Ботеро (1591)
приписывал ей 3 тыс. миль* побережья, отмечая, что от Тебриза до Буды было 3200 миль, от
Дербента до Адена —
Венецианская миля равнялась 1738,7 м. — Примеч. пер.
508 Глава 5. МИР НА СТОРОНЕ ЕВРОПЫ ИЛИ ПРОТИВ НЕЕ
столько же и чуть меньше 4 тыс. миль — от Басры до Тлемсена
307
. Султан царствовал-де над
тридцатью королевствами, на Черном море и на море Белом (которое мы именуем Эгейским), на
Красном море и в Персидском заливе. Империя Габсбургов в пору своего апогея была еще
обширнее, но то была империя, разбросанная по всему миру, разделенная бескрайними морскими
пространствами. Что до империи Османов, то она была цельной; то была компактная совокуп-
ность земель, посреди которых вторгшиеся воды морей были как бы пленниками.
Располагаясь между внешними линиями крупной международной торговли, эта земля
образовывала пучок постоянных связей и ограничений, почти что крепость и равным образом
источник богатств. Во всяком случае, именно суша создала ближневосточный перекресток,
который дал Турецкой империи живой источник ее могущества, в особенности после завоевания в
1516 г. Сирии, а в 1517 г. — Египта, что придало завершенность ее величию. Правда, в эту эпоху
Ближний Восток не был более, как во времена Византии и первых триумфов ислама, мировым
перекрестком по преимуществу. К выгоде Европы состоялось открытие Америки (1492) и пути
вокруг мыса Доброй Надежды (1498). И если Европа, слишком занятая на западе, не оказала всеми
своими силами сопротивления Османской империи, то оттого, что препятствия для завоеваний
турецкого ислама выросли как бы сами собой. Он не овладеет за пределами Алжирского ре-
гентства Марокко, Гибралтаром и подступами к Атлантике, он не станет хозяином всего
Средиземноморья и не справится на востоке с Персией — непреодолимой преградой, лишившей
его важнейших позиций по отношению к Индии и Индийскому океану. Ч. Боксер утверждает, что
битва при Лепанто (7 октября 1571 г.), положившая конец османскому господству на Средиземном
море (открытому тремя десятками лет раньше турецкой победой при Превезе, в 1538 г.), и
воинственный взлет Персии при Аббасе I были главными причинами остановки турецкого
продвижения
308
. Конечно, но не следует также недооценивать и португальское присутствие,
бросавшее вызов исламу в Индийском океане, ибо эта победа морской техники Европы внесла
вклад в то, чтобы помешать турецкому чудовищу эффективным образом выйти за пределы
Персидского залива и Красного моря.
Итак, ближневосточный перекресток утратил часть своей ценности, но до сведения его к
ничтожеству было далеко. Драгоценная левантийская торговля, долго не имевшая равных, не
приостановилась, когда турки заняли Сирию (1516) и Египет (1517), и пути близлежащих районов
Средиземного моря не запустели. Море Красное и море Черное (последнее было для Стамбула
столь же важно, как «Индии» для Испании) продолжили свою службу. Казалось, после 1630 г.
отвле-
СЛУЧАЙ ТУРЕЦКОЙ ИМПЕРИИ 509
чение в сторону Атлантики пряностей и перца, предназначавшихся для Европы, было
окончательным; но шелк, а вскоре затем кофе, наркотики и, наконец, хлопок и хлопчатые ткани,
набивные или нет, переняли эстафету.
К тому же громадность, мощь империи обеспечивали ей, принимая во внимание скромные
масштабы местного потребления, обильные излишки продукции: мясного скота, пшеницы, кож,
лошадей и даже текстиля... С другой стороны, Турецкая империя унаследовала великие городские
центры и творения ислама. Она была усеяна торговыми городами с их многочисленными
ремесленными цехами. Впрочем, почти все города Востока поражали путешественников с Запада
своей активностью и своим оживлением: Каир, бывший на свой лад столицей, крупным
паразитическим центром, но в то же время и источником энергии; Алеппо, расположенный в
чудесной местности посреди плодородных земель, размером примерно с Падую, «но без единого
пустыря и перенаселенный» («та senza nessun vacua e popola-tissima»)^\ даже Розетта, «город
весьма большой, очень населенный и приятно застроенный кирпичными домами, сильно, на два
туаза, выступающими над улицей»
310
; Багдад и его оживленный центр с «шестью или семью
улицами... лавок купцов и различных ремесленников, улиц, [кои] на ночь запираются — одни
благодаря воротам, другие — большим железным цепям»
311
; Тебриз на окраинах Персии, город,
«восхитительный своею величиной, своей торговлей, множеством своих жителей и изобилием
всего, что необходимо для жизни»
312
. Эдвард Браун, член Королевского общества, оценил Белград
во время своего посещения в 1669 г. как «большой, сильный, многонаселенный и крупный
торговый город» («a large, strong, populous and great trading city»)*
1
*. To же можно было бы
сказать почти обо всех турецких городах Африки, Азии, Балкан (где они были белыми городами,
villes blanches, в противоположность темному миру деревень)
314
.
Так как же поверить, будто все эти города, старинные и помолодевшие или новые и порой более
близкие к западным образцам, расцвели бы в Турции, пребывающей в упадке? Будто все то, что
повсюду рассматривается как признак подъема, могло бы здесь быть признаком распада?
Еще большая ошибка — сводить экономическую историю Турецкой империи единственно к
хронологии ее политической истории. Последняя относится к числу наименее надежных, если
судить об этом по колебаниям историков Турции. Для одного из них
315
империя будто бы достигла
своего политического зенита около 1550 г., в последние годы правления Сулеймана
Великолепного (1520—1566); для другого, заслуживающего не меньшего доверия
316
, упадок будто
бы наметился начиная с 1648 г. (следовательно, столетием позднее), но эта дата, сов-
510 Глава 5. МИР НА СТОРОНЕ ЕВРОПЫ ИЛИ ПРОТИВ НЕЕ
СЛУЧАЙ ТУРЕЦКОЙ ИМПЕРИИ 511
падающая с заключением Вестфальского мира и убийством султана Ибрагима I, все еще более
европейская, нежели турецкая. Если совсем уж необходимо предложить какую-то дату, то я бы
предпочел 1683 г., сразу же после драматической осады Вены (14 июля — 12 ноября 1683 г.),
когда в Белграде султан повелел удавить великого визиря Кара Мустафу, несчастного героя этого
предприятия
317
. Но никакой политический рубеж не представляется мне абсолютно приемлемым.
Скажем еще раз: политика не существует вне связи с экономикой, и наоборот, «упадок»
османского могущества, когда такой упадок наблюдался, не влек за собой сразу же упадка
османской экономики. Разве население империи в XVI—XVII вв. не выросло сенсационным
образом, почти удвоившись? На Балканах, по мнению Йорьо Тадича, «турецкий мир» и спрос
Стамбула создадут настоящий национальный рынок
3
*
8
, по меньшей мере ускорявший обмены. И в
XVIII в. прлзна-ки нового подъема были заметны.
В самом деле, отнюдь не безнаказанно «османы были господами, с одной стороны, всех
средиземноморских портов мира ислама (за исключением марокканских); с другой — гаваней,
служивших выходом в Красное море или в Персидский залив»
319
, плюс портов Черного моря, к
которым выходила русская торговля. Великие торговые оси, пересекавшие империю, сами по себе
обеспечивали ей очевидную сплоченность. Оси эти смещались, но сохранялись. В XV в. центр
торговых маршрутов находился, вероятно, скорее в Брусе, городе торговли, транзита, активного
ремесла, чем в Стамбуле, бывшем тогда неуклюжей столицей, которую надлежало перестроить.
Турецкий натиск в сторону Сирии и Египта затем отодвинул центр османской экономики к
Алеппо и Александрии египетской, создав, таким образом, на протяжении XVI в. своего рода
сдвиг к невыгоде Стамбула и османского пространства, которое качнулось к югу. То, что в XVII в.
центр вновь сместился и расположился в Смирне, — факт известный, но не получивший
серьезного объяснения. В XVIII в., как мне кажется, произойдет перемещение центра в Стамбул.
Можно ли представить в свете этих плохо изученных изнутри эпизодов, что османское
пространство, конституировавшееся в мир-экономику, познало последовательную смену
нескольких центров тяжести в зависимости от годов и конъюнктуры?
К 1750 г., немного раньше или немного позже, Стамбул вернет себе экономическое первенство.
Таможенные тарифы великого города, сообщенные в Москву в 1747 г. для сведения, сами по себе
не суть доказательство значительности торгового оборота. Но они имеют ту особенность, что
делают различие между товарами, «упомянутыми в прежнем тарифе», и товарами, добавленными
в 1738 г. и позднее. Перечни ввозимых товаров бесконечны: очень многочисленные текс-
тильные изделия, оконное стекло, зеркала, бумага, олово, сахар, бразильское дерево и кампеш,
английское ячменное пиво, ртуть, всяческие наркотики и пряности, индийское индиго, кофе и т. д.
В числе новых продуктов — текстиль иного качества, сукна, шелка, полотно из Франции, Англии,
Голландии; сталь, свинец, пушнина, набивные ситцы, индиго с Сан-Доминго, «христианский
кофе», — и все это великого множества сортов. Для вывоза список короче и перечисляет
классические для Константинополя экспортные товары: буйволовые кожи, кожи «черного быка»,
сафьяны, шагреневая кожа, козья и верблюжья шерсть, воск: к ним добавятся всего несколько
статей — тонкие камлоты, шелк или «обработанная козья шерсть для париков». Следовательно,
все более и более многообразный и разнообразный импорт из дальних стран, особенно из Европы,
которая отправляла в Константинополь предметы роскоши и даже изделия Нового Света. Зато
мало изменений в составе экспорта
320
. Пространный французских отчет о левантийской торговле
подтверждает такое впечатление: «[Французские] корабли, — сообщают нам, — доставляют в
Константинополь более товаров, чем во все прочие гавани Леванта. Их груз состоит из сукон,
пряностей, сахарных изделий, красителей и различных продовольственных товаров. Стоимость
сих товаров в Константинополе реализована быть не может по той причине, что французские
коммерсанты забирают оттуда лишь невыделанные шкуры, саржи и плюши, кожаное сырье,
набивные ткани, немного воска, дерева и шагреневой кожи. Излишки капиталов переводят на
другие рынки векселями, кои французские негоцианты из Смирны, Алеппо и Сайды
предоставляют пашам, каковым надлежит пересылать финансовые требования в казначейство
Великого сеньора»
321
. Таким образом, Константинополь был вексельным рынком, рынком
монетного обмена с высокими прибылями, крупным центром потребления. Экспорт, напротив,
был более активным на других левантийских рынках.
МЕСТО ЕВРОПЫ
Вопрос, которым следует задаться, касается относительного места европейской торговли во всей
массе турецких обменов. Эта торговля зачастую лишь мимоходом затрагивала османскую
экономику или же только проходила через нее. Настоящая экономика турецкого пространства,
простейшая и сильная, располагалась на уровне земли. Траян Стоянович определяет ее милым
названием «базарная экономика» — переведем это как «рыночная экономика, соединяющаяся
вокруг городов и региональных ярмарок», где обмен, верный традиционным правилам, оставался,
по словам Т. Стояновича, под знаком добросовестности и открытости. Еще в XVIII в. кредит здесь
разви-
512 Глава 5. МИР НА СТОРОНЕ ЕВРОПЫ ИЛИ ПРОТИВ НЕЕ
СЛУЧАЙ ТУРЕЦКОЙ ИМПЕРИИ 513
вался плохо, вне рамок повсеместно активного ростовщичества, активного даже в деревнях.
Несомненно, однако, мы находимся уже и не во времена Белона из Мана, который отмечал в 1550
г.: «Все дела в Турции совершаются за наличные деньги. Так что нет там вовсе ни стольких бумаг,
ни брульяров
322
долгов в кредит, ни поденных записей; и от соседа к соседу при всех розничных
товарах так же не совершается кредита, как ежели бы сие были иноземцы из Германии»
323
. Однако
такая старинная ситуация отчасти себя пережила, даже если западные купцы предоставляли
перекупщикам авансы под товары, даже если положительное сальдо их продаж в
Константинополе позволяло им, как мы говорили, продавать в Смирне или Алеппо векселя на
Константинополь. В целом сохранялся определенный архаизм обмена, одним из признаков
которого оставалась обескураживающая скромность цен в сравнении с Западной Европой. В
Тебризе в 1648 г. «на одно су покупали хлеба столько, сколько один человек может съесть за
неделю»
324
. По сообщению «Газетт д'Амстердам» от 13 декабря 1672 г., в Каменце, взятом
турками, «можно было купить лошадь за 4 риксдалера, а быка ~ за два»
325
. В 1807 г. Гардан видел
в Малой Азии вокруг Токата «жителей, одетых как древние патриархи, и как они, гостеприимных.
Они спешат предложить вам свои дома и пищу и весьма удивляются, когда им предлагают
деньги»
326
.
Дело в том, что деньги — нерв западной торговли — чаще всего только пересекали турецкое
пространство. Одна их часть поступала в алчное султанское казначейство, другая оживляла
обмены верхнею торгового слоя, а остальное широко уходило в направлении Индийского океана.
Запад лишь чувствовал себя более вольготно при пользовании своим денежным превосходством
на рынках Леванта. В зависимости от конъюнктуры он даже играл на самой монете, т. е. на меняв-
шихся соотношениях между золотом и серебром или на предпочтении, оказывавшемся
определенным монетам, испанским серебряным реалам, например, а еще больше — золотому
венецианскому цехину, который на Леванте всегда оплачивался выше номинала. Около 1671 г.
управляющий венецианским Монетным двором (Zecca)^
1
указывал, что если в Венеции покупаешь
золотой цехин за 17 венецианских лир, а онгаро (ongharo)™ — за 16 лир, то перепродав их в
Константинополе, получишь на первой монете 17,5% выгоды, а на второй — 12%. Прибыль с
цехина несколькими годами позднее составит даже 20%
329
. В конце XVI в. было прибыльной
торговлей тайком переправлять турецкое золото в Персию
330
. И когда Венеция увидела, как
сокращаются ее торговые операции на Востоке в XVII и XVIII вв., она продолжила чеканку
цехинов, чтобы сплавлять их на Левант — способ обеспечить вместе с существенными прибылями
и возвратные поступления, в которых она нуждалась.
Своего рода тест: цены в Турции следовали за конъюнктурой
Этими несколькими цифрами цен, доказывающими, что повышение иен в XVI в. затронуло и Турцию, я обязан Омеру Лют-фи
Баркану. Имареты — это благотворительные учреждения, кормившие бедняков и учащихся. Приведенные цены в аспрах
номинальные; они не учитывают обесценение аспры.
ШАФРАН
ПЕРЕЦ
ДРОВА
МУКА
ПШЕНИЦА
РИС
СЛИВ. МАСЛО СОЛЬ
РАСТИТЕЛЬНОЕ
МАСЛО
МЕД
ЯЧМЕНЬ
ВИНОГРАД
РОЗОВЫЙ
МЯСО
ВИНОГРАД
ЧЕРНЫЙ
1489
Имарет
Баязида 1
1616-1617
Имаррт
Ьаязида II
1632-1633
Имарет Мурада IV
Точно так же в конце XVIII в. Марсель больше почти не экспортировал на Ближний Восток
товары, но вывозил серебряные монеты, особенно чеканившиеся в Милане талеры Марии-
Терезии
331
. Для города это было наилучшим способом удержать свое место на левантийских
рынках.
Сохранившиеся архаичные черты турецкой экономики — не они ли повлекли за собою ее регресс?
Нет, пока оставался оживленным внутренний рынок, пока сохранялись военная промышленность,
судостроение активное ремесло, значительное текстильное производство -скажем, на Хиосе или в
Брусе - и в еще большей степени множество крохотных локальных ткацких мастерских, которые в
силу этого слишком часто ускользают от ретроспективного наблюдения. Вызывающее удивление
путешествие Карло Соннини
332
на Черное море в конце
514 Глава 5. МИР НА СТОРОНЕ ЕВРОПЫ ИЛИ ПРОТИВ НЕЕ
XVIII в. обнаруживает тем не менее нескончаемый перечень изделий местного текстильного промысла.
Впрочем, если верить в том письму (8 мая 1759 г.) Шарля де Верженна, в то время посла в
Константинополе
333
, все импортированные с Запада сукна могли одеть лишь 800 тыс. человек; а
империя насчитывала от 20 до 25 млн жителей. Следовательно, оставалось широкое поле для изделий
ремесленных цехов империи. Причинить им неприятности сможет лишь расширение продажи товаров
из Австрии и Германии в конце XVIII в. И как объяснил это Омер Лютфи Баркан
334
, только вторжение
английской текстильной продукции сразу же после промышленной революции (XIX в.) закрепило поч-
ти полное их разорение.
Итак, если двери османской экономики и были взломаны давно, эту экономику еще в XVIII в. нельзя
было считать ни покоренной, ни совершенно маргинализованной. Турецкие пространства извлекали из
своего собственного производства средства потребления для своих городов. Экспорт хлеба был там
подчинен, как и в России, политической власти. Конечно, существовала широкая контрабанда зерном к
выгоде греческих моряков с островов Эгейского моря. И в ней участвовали также и некоторые крупные
собственники чифтликов, но чифтлики эти, образовавшиеся сравнительно недавно, развивались
прежде всего для снабжения Стамбула, а не всегда ради экспорта, Так, например, обстояло дело с
румелийскими чифтликами, производившими рис
335
. В целом турецкие рынки обеспечивали выпол-
нение своих функций, опираясь на древнюю и все еще эффективную организацию перевозок.
МИР КАРАВАНОВ
В самом деле, турецкое пространство характеризовалось повсеместным присутствием караванов
верблюдов. Даже в балканских странах, где все же сохранялось использование транспортов вьючных
лошадей, в конце XVI в., видимо, происходило покорение верблюдом всего полуострова. Так что
«левантийские рынки» в некотором роде переместились до самого Спалато (Сплита) в Далмации, и
венецианские рыночные галеры (galere da mercato) довольствовались тогда пересечением Адриатики,
вместо того чтобы добираться до Сирии
336
. Память об этих караванах еще в 1937 г. сохранялась у
жителей Дубровника как романтическое напоминание о прошлом.
На карте мира деятельность караванов — с двугорбыми и одногорбыми верблюдами — простиралась
от Гибралтара до Индии и Северного Китая, от Аравии и Малой Азии до Астрахани и Казани. Прост-
ранство движения османской экономики было выкроено внутри этого мира, оно даже было его
центральной зоной.
СЛУЧАЙ ТУРЕЦКОЙ ИМПЕРИИ 515
Западные путешественники часто описывали эти способы транспортировки, массы собиравшихся
попутчиков, долгие переходы, при которых «не встретишь, как в Англии, местечек и кабачков, где
можно каждый вечер заночевать», стоянки под открытым небом, в «своем шатре, когда то позволяет
время года», или в ханах и караван-сараях, «построенных за счет благотворительности для нужд... всех
проезжающих», больших строениях, удобных и недорогих. «Но там также не находишь обычно ничего,
кроме стен; так что путешественникам следует позаботиться о том, чтобы запастись пищей, питьем,
железными кроватями и кормом для животных»
337
. Такие караван-сараи, в развалинах или
сохранившиеся, все еще очень многочисленны на Востоке. Нанести их на карту, как сделал это Альбер
Габриэль
338
, означает восстановить древнюю дорожную сеть.
Но если европеец это движение использовал для своих товаров и в случае надобности — для своих
поездок, то у него не было возможности организовать его самому. Такое движение было монополией
ислама. Если западные купцы не бывали дальше Алеппо, Дамаска, Каира, Смирны, то происходило это
в большой мере потому, что мир караванов от них ускользал, что османская экономика была
единственной хозяйкой этих перевозок, жизненно для нее важных, достаточно строго организованных
и контролировавшихся, частых и главное — регулярных, более регулярных, нежели связи по морю.
Тут наблюдалась вполне очевидная эффективность, бывшая секретом независимости. Если персидский
шелк нелегко было отвлечь с путей Средиземноморья, если это не удавалось англичанам и голландцам,
в то время как те же самые голландцы блокировали перец и пряности, то происходило это оттого, что, с
одной стороны, шелк был предметом караванных перевозок с начальной точки пути, а перец и
пряности, напротив, с самого начала были товарами «морскими», которые следовало грузить на
корабли. Османская экономика обязана была своей гибкостью и своей энергией этим неутомимым
караванам, которые со всех направлений прибывали в Стамбул или в лежащий напротив великого
города, на азиатском берегу Босфора, Скутари; этим дальним дорогам, которые, сплетаясь в единый
узел вокруг Исфахана, пронизывати всю поверхность Ирана и в Лахоре достигали Индии; или тем же
караванам, которые ходили из Каира до Абиссинии и доставляли драгоценный золотой песок.
ДОЛГО СОХРАНЯЕМОЕ МОРСКОЕ ПРОСТРАНСТВО
Турецкое морское пространство тоже было хорошо защищено, так как главная доля морских перевозок
производилась каботажным плаванием в морях Леванта и в Черном море посредством своего рода
местной торговли (country trade), «из Турции в Турцию».
516 Глава 5. МИР НА СТОРОНЕ ЕВРОПЫ ИЛИ ПРОТИВ НЕЁ
Христианские корсары из стран Западного Средиземноморья очень рано сделались угрозой для
берегов Леванта, так что в конечном счете каботаж попал в руки западных моряков, прежде всего
50—60 французских кораблей. Но в конце XVIII в. западносредиземноморское пиратство
свирепствовало меньше, и каботаж, видимо, избавился от судов с Запада. Может быть, заслугу эту
следовало приписать замене (уже давней) в османском флоте парусников галерами и
курсированию этого флота по всему Архипелагу
339
. В декабре 1787 г. капудан-паша, пришедший в
Стамбул на обветшалых, пребывавших в плохом состоянии кораблях, выгрузил 25 млн пиастров,
погруженных в Египте
340
. А ведь в прошлом дань с Египта зачастую перевозили в
Константинополь сухим путем из соображений безопасности. Было ли то началом подлинной
перемены? По словам одного французского очевидца, с 1784 по 1788 г., полтора десятка лет
спустя после Чесмы, турецкий флот все же насчитывал 25 кораблей «более чем 60-пушечных», в
том числе великолепный 74-пушечный корабль, «каковой приезжали строить французские
инженеры»
341
. Даже если прекрасный этот корабль имел команду в 600 человек, из которых «было
всего лишь восемь матросов, остальное же состояло из людей, никогда не видевших моря*, этот
флот все же передвигался, более или менее выполнял свои задачи.
Что касается Черного моря, то его, быть может, не очень хорошо использовали корабли на службе
правителя Стамбула, но оно долгое время оставалось — и это главное! — закрытым для кораблей
«латинских» стран. В 1609 г., после попытки англичан, добравшихся до Трабзона, запрет был
возобновлен. Историки, обвиняющие турецкое правительство в небрежении и беспечности,
должны были бы вспомнить, что Черное море, необходимое для снабжения Стамбула и для снаря-
жения турецких флотов, вплоть до конца XVIII в. оставалось строго охраняемым заповедным
полем. В марте 1765 г. Генри Гренвилл писал в отчете английскому правительству: «Турки не
делят плавание по Черному морю с какою бы то ни было нацией, и все иностранцы из оного
исключены... Черное море есть в буквальном смысле слова море-кормилец Константинополя и
снабжает оный почти всем необходимым — и съестным и продуктами, как то хлеб, пшеница,
ячмень, просо, соль, быки, живые бараны, барашки, куры, яйца, свежие яблоки и иные плоды,
сливочное масло — еще одна весьма важная статья, каковое масло прибывает в больших
бурдюках из буйволовой кожи; оно прогорклое, смешано с бараньим жиром и весьма плохое, но
турки... ему отдают предпочтение... перед лучшим сливочным маслом, английским и голландским.
Привозят также топленое свиное сало, весьма дешевые свечи, шерсть, бычьи, коровьи и
буйволовые шкуры, как пресносухие, так и мокросоленые... желтый воск и мед... (турки... оный
употребляли как сахар)... много поташа, точильных камней...
СЛУЧАЙ ТУРЕЦКОЙ ИМПЕРИИ 517
коноплю, железо, сталь, медь, строительный лес, дрова, уголь... икру, рыбу сушеную и соленую»
плюс к этому невольников, поставлявшихся главным образом татарами. В противоположном
направлении двигались хранившиеся на складах в Стамбуле товары, предназначавшиеся для
России, Персии, Кавказа или придунайских стран: хлопок в кипах, ладан, вино, апельсины,
лимоны, сухие фрукты Архипелага, турецкие или ввезенные из христианского мира текстильные
изделия. Тем не менее кофе и рис были запрещены к вывозу, «дабы в Константинополе царило
изобилие»
342
.
Этот громадный рынок функционировал с помощью простейших средств: на суше то были
деревянные телеги «без всякого железа», т. е. с неошипованными колесами, хрупкие, неспособные
нести тяжелые грузы, влекомые буйволами, намного более сильными, чем быки, но отчаянно
медлительными; на море какая-нибудь тысяча судов, но по большей части — небольшие лодки с
двумя косыми парусами (которые специалисты именуют заячьими ушами) или небольшие
суденышки (сайки), которые зачастую тонули в этом бурном море, щедром на штормы. Только
суда, грузившиеся либо хлебом, либо дровами, были трехмачтовыми, с многочисленными
командами, потому что часто приходилось тянуть корабль бечевой, а для загрузки дровами
экипаж, спущенный на берег, должен был валить деревья, выжигать уголь
343
. Обычно говорили,
что ежели из таких плаваний по Черному морю возвращался один корабль из трех, купец
оказывался с прибылью; что если бы Константинополь, город деревянный, ежегодно выгорал
начисто, то Черное море поставляло бы достаточно леса, чтобы его всякий раз восстанавливать.
«Нет необходимости говорить, что это преувеличение», — писал Гренвилл
344
.
В таких условиях выход русских к Черному морю, открытие Проливов в 1774 г.
345
, а особенно
после 1784 г.
346
, и появление первых венецианских, французских и русских кораблей представляли
серьезный удар по османскому величию и по равновесию огромного Стамбула. Но новые
торговые маршруты приобретут важное значение лишь с массовым экспортом русской пшеницы в
первые десятилетия XIX в. — одним из великих, хоть и редко признаваемых за таковое событий
европейской истории
347
.
В Красном море, этом другом «Средиземноморье», которое почти целиком окружала Турецкая
империя, положение было одновременно и лучше и хуже, чем в Черном море. Турция обеспечила
себе контроль за ним в 1538—1546 гг., когда она закрепила свои позиции в Адене. Еще раньше
этого, сознавая торговое, стратегическое, политическое и религиозное значение Красного моря,
она овладела Меккой и «святыми местами» ислама. Красное море, священное море мусульман,
запретное для христиан, надолго останется под единовластным владычест-
518 Глава 5, МИР НА СТОРОНЕ ЕВРОПЫ ИЛИ ПРОТИВ НЕЕ
вом ислама, главной дорогой кораблей, груженных перцем и пряностями, предназначенными для
Каира, Александрии и Средиземноморья. Но, видимо, к 1630 г. голландцам удалось отвлечь в
сторону мыса Доброй Надежды путь, по которому доставлялись весь перец и все пряности
Дальнего Востока, направлявшиеся в Европу. Так что вдоль этого морского коридора, имевшего
международное значение, успех османов был сведен на нет гораздо раньше, нежели в Черном
море.
Тем не менее изменение пути пряностей не повлекло за собою закрытия Красного моря. Трудный
Баб-эль-Мандебский пролив каждый год видел сотни проходящих кораблей и длинных лодок
(germes). Эти суда везли на юг рис, египетские бобы, европейские товары, собиравшиеся на
складах, которые держали в Суэце, пожалуй, беззаботные каирские купцы. И каждый год караван
из 7—8 судов (в их числе и так называемый «царский» корабль), плававших, несомненно, от
имени Великого турка, доставлял 400 тыс. пиастров и 50 тыс. золотых цехинов, обычно шедших
транзитом в Моху и Аден, в то время как по суше караван, ходивший из Алеппо в Суэц, обходя
Мекку, доставлял примерно такую же сумму, на сей раз с преобладанием золотых монет. По
мнению одного современного историка, «связь по Красному морю оставалась важнейшим каналом
в потоке драгоценных металлов Нового Света в Индию и дальше, на Восток»
348
. И так было
намного позже XVI в. Таким образом, как раз на путях мекканских караванов приобретали
максимальную ценность венецианские цехины и испанские пиастры
349
, которые сопутствовали
отправке европейских и среди земномор-ских товаров, сукна и кораллов. Даже в 70-е годы XVIII
в. красномор-ская торговля, находившаяся прежде всего в руках индийских купцов, обеспечивала
значительную, решающую долю снабжения золотом и серебром Сурата. У нас есть тому
многочисленные доказательства. В 1778—1779 гг. один индийский корабль привез из Мохи 300
тыс. рупий золотом, 400 тыс. серебром плюс 100 тыс. в жемчуге; другой корабль доставил 500
тыс. рупий в золоте и серебре. Историк Средиземноморья испытывает удивление, обнаруживая в
конце XVIII в. ситуацию, существовавшую в XVI-м: золотая и серебряная монета, самый
избранный из всех товаров, продолжала приходить в Индийский океан самым коротким путем
350
.
Быть может, также самым надежным?
В противоположном направлении двигателем обменов все более и более становился кофе Южной
Аравии. Моха была кофейным центром и вместе с Джиддой стала крупнейшим портом Красного
моря. Туда приходили корабли из Индийского океана с купцами и товарами со всего Дальнего
Востока. Естественно, тут фигурировали пряности. Правда, один отчет от мая 1770 г. повторял,
что «снадобья и пряности» по Красному морю перестали идти транзитом «полностью около 1630
г.»
351
. Это не мешало тому, что каждый год десять кораблей, от-
СЛУЧАЙ ТУРЕЦКОЙ ИМПЕРИИ 519
правившихся из Индийского океана, из Каликута, Сурата или Масу-липатама, или еще какой-
нибудь португальский корабль, снявшийся с якоря в Гоа, приходили в Моху, груженные перцем,
корицей, мускатным орехом или гвоздикой. И пряности эти сопровождали грузы кофе, все более и
более обильные, прибывавшие в Джидду и в Суэц.
Следует ли полагать, что они не шли дальше? В Каире, на рынке, который французы
предпочитали Александрии или Розетте и где насчитывал ось тридцать французских негоциантов,
«...число индийских купцов, — объяснял один из французских купцов, — беспредельно в
[торговле] кофе, ладаном, гуммиарабиком, алоэ всех видов, александрийским листом, тамариндом,
шафраном, мирром, страусовыми перьями, всевозможным полотном, хлопком, тканями и
фарфоровыми изделиями»
352
. Список не содержит пряностей — это факт. Но Красное море узнало
новое процветание благодаря кофе, товару, сделавшемуся «царским». Переправленный через
Александрию или Розетту, кофе быстрее доходил к клиентам турецким и европейским, чем в