Боннар Андре. Греческая цивилизация. Том 2-й. От Антигоны до Сократа
Подождите немного. Документ загружается.
Креонтом и в борьбе со своим сыном Полиником. В каждой из этих схваток с
людьми, которые хотят воспрепятствовать его смерти, Эдип развивает
энергию, удивительную для такого старца, проявляет страсть и такую
настойчивость, особенно в последнем случае — в борьбе против сына,
которая носит печать почти непереносимой напряженности.
В то же время эти сцены схваток, ведущие нас к смерти как к благу,
которое надо завоевать, подхвачены обратным потоком радости, нежности,
дружбы, доверчивого ожидания смерти. Сцены борьбы связаны и
подготовлены другими сценами, в которых старец набирается сил среди тех,
кого он любит, — Антигоны, Исмены, афинского царя Тезея, вкушает среди
мирной природы последние радости жизни, вместе с тем готовясь к той
смерти, на которую он надеется и которую он ждет: он перебирает в памяти
все горести своей жизни, страдания, которые скоро перестанут причинять
ему боль. Вся эта вереница мирных переживаний влечет нас к ясному покою
обещанной Эдипу смерти. Эта смерть великолепно завершает драму.
Таким образом, смерть Эдипа располагается у устья двух
перемежающихся потоков — мира и борьбы: она есть цена битвы, она есть
свершение ожидания.
Мы идем, если можно сказать, к некоему познанию смерти, если бы эти
слова вообще могли иметь смысл. Благодаря искусству Софокла все
происходит так, будто этот смысл у них есть.
От первой сцены трагедии веет безыскусственной поэзией и
волнующей красотой. Слепой старец и босая девушка идут по каменистой
дороге. Сколько лет бродят они так по дорогам — этого мы не знаем. Старец
устал, он хочет присесть. Он спрашивает — где они сейчас. Сколько раз уже
повторялось эта сцена? Антигона оглядывается по просьбе слепца; она
описывает ему место. Она видит и для нас, зрителей. Несомненно, была
декорация с деревьями, нарисованными на холсте. Софокл изобрел
декорации и ввел их в употребление. Однако подлинная декорация — в
поэзии, изливающейся из уст Антигоны, описывающей нам пейзаж. Девушка
описывает священную рощу с дикими лаврами и оливами, с виноградником;
она дает нам возможность слышать пение соловьев; мы видим скалы,
возвышающиеся вдоль дороги, и вдали высокие стены Афинской крепости.
Старец садится, или, вернее, Антигона усаживает его у подножья
скалы. Он переводит дух. Все эти подробности приводятся в тексте с
точностью, хватающей за душу. Три вещи дали мне возможность выдержать
испытание, говорит Эдип дочери: терпение, которое он обозначил словом,
означающим также «любовь», покорность судьбе, сливающаяся с любовью к
живым существам и к неодушевленным предметам. И, наконец, третья и
самая действенная вещь — это «твердость духа», благородство,
великодушие его натуры, которую не могли изменить несчастия.
На дороге появляется прохожий, к нему обращаются. «Тут, — говорит
он, — священная роща страшных и благожелательных дочерей Земли и
Мрака — Евменид».
Старец вздрагивает: он узнает по этим словам место, где оракул
обещал ему смерть. Он с силой, обнаруживающей всю энергию прежнего
Эдипа, заявляет, что не даст никому увести себя с этого места. Он призывает
смерть, которая наконец даст ему отдохновение. Прохожий удаляется, чтобы
предупредить Тезея. Эдип, оставшись вдвоем с Антигоной, просит «богинь
со взором грозным» сжалиться над ним, дать ему успокоение последнего сна.
Его тело обессилено немощами: он хочет покинуть эту изношенную
оболочку, он хочет умереть.
На дороге раздаются шаги. Это кучка крестьян из Колона — их
предупредили, что чужеземцы вошли в священную рощу, они возмущены
святотатством. Под влиянием первого побуждения Эдип углубляется в рощу,
чтобы не дать им возможности отнять у него ожидаемую им смерть.
Крестьяне подкарауливают его на опушке. Вдруг появляется Эдип — этот
человек не способен долго скрываться. Он пришел отстоять свою смерть.
Крестьяне задают ему настойчивые и нескромные вопросы; Эдип вынужден
назвать себя — крестьянский хор потрясен ужасом, когда узнает его жуткое
имя. Забыв свое обещание не прибегать к насилию, хор восклицает: «Прочь
отсюда, прочь из этой страны». Эдип — отверженное существо, они
должны его прогнать.
В этой первой схватке Эдип в противоположность тому, что он делал в
«Эдипе-царе», заявляет о своей невиновности и ее защищает. Словно его
убедили в ней длительные страдания — его медленные и тяжкие
странствования по дорогам. И это новое чувство вовсе не восстанавливает
Эдипа против поразивших его богов. Он попросту узнал две вещи: боги —
это боги, а он невиновен. Но так как его коснулись боги и каждый день
усугубляют его несчастия, он сам приобретает характер священности. Эдип
чувствует и неясно об этом говорит, что существо, пораженное богами, уже
вне досягаемости человеческих рук — тех угрожающих крестьянских рук,
которые хотят его схватить. Его священное тело должно после его смерти
остаться в этой роще Евменид. Обремененное проклятиями богов, отягченное
позором, навлеченным на себя помимо воли, это тело, и нечистое и
священное (для первобытных народов это одно и то же), обладает отныне
новой властью. Оно стало как бы реликвией, постоянным источником
благословения для тех, кто его сохранит. Эдип с гордостью говорит об этом
крестьянам хора: принося свое тело жителям Аттики, он оказывает
благодеяние всей стране, Афинскому полису, величие которого оно
обеспечит.
Крестьяне отступают. Эдип выиграл свою первую схватку.
...Драма развертывается далее с множеством перипетий.
Самая душераздирающая и самая решающая сцена та, в которой
мольбы Полиника наталкиваются на суровый отказ отца выслушать его.
Сын предстал перед отцом — тот самый сын, который прогнал отца,
обрек его на нищету и изгнание. Перед Полиником дело его рук: в первую
минуту вид отца его подавляет. Этот старик, бродящий по дорогам, с
темными глазницами, с лицом, изможденным голодом, со спутанными
волосами, покрытый ветхим плащом, таким же грязным, как и его старое
тело, это человеческое отребье — его отец. Это тот, кого он собирался
умолять, может быть, похитить, во всяком случае увести с собой, чтобы он
спас его от врагов и вернул ему трон... Он уже не может просить ни о чем,
единственное, что он в состоянии сделать, — это признать свою вину и
просить прощения. Простота, с которой он это делает, устраняет всякое
подозрение в лицемерии. Все в его словах правдиво. Эдип его выслушивает.
И не отвечает ни слова. Он ненавидит этого сына. Полиник наталкивается на
глыбу ненависти. Он спросил у Антигоны, как ему поступить. Она сказала
только: начни снова и продолжай. Он возобновляет речь, рассказывает, как
его подло вызвал на ссору младший брат Этеокл. Он говорит не только за
себя, но за своих сестер, за своего отца, которого он обещает вернуть в его
дворец.
И опять наталкивается на ту же стену непримиримого злопамятства.
Эдип непреклонен, он хранит суровую неподвижность.
Наконец корифей просит его ответить из уважения к Тезею,
пославшему к нему Полиника. Полный ненависти дикарь оказывается
вежливым человеком. Он отвечает, но лишь из уважения к своему хозяину.
Эдип нарушает свое молчание лишь с тем, чтобы разразиться ужасными
проклятиями. Этот старец, столь близкий к смерти, жаждущий мира и
последнего успокоения, этот старец, этот отец, ни на йоту не отказывается от
своей неизбывной ненависти к сыну — к своему блудному и раскаявшемуся
сыну, которого он слышит в последний раз.
В многочисленных сценах этой пространной драмы мы могли видеть
Эдипа умиротворенным, Эдипа в тихой радости встречи, дружески
разговаривающим с Тезеем, нежно и с любовью — с вновь найденными
Исменой или Антигоной. Гнев старца всегда смягчали уроки, извлекаемые из
долгих лет страданий и его беспомощного положения; скитания по дорогам
научили его сносить свой жребий, смиряться со своей долей бедняка. Но они
не научили его прощению, забвению обид. Он не умеет прощать своим
врагам. Его сыновья поступили с ним как враги; он отвечает ударом на удар.
Он проклинает своих сыновей. Нельзя себе представить более страшных
отцовских проклятий:
. . . . . . . . . . . . . Ты никогда
Не опрокинешь Фивы, сам падешь,
Запятнан братской кровью, вместе с братом.
На вас и раньше я призвал проклятья
И ныне их в союзники зову.
(«Эдип в Колоне», перевод С. В. Шервинского, ст. 1372 сл.)
Он повторяет ритуальные формулы, чтобы его проклятия оказались
действенными.
Умертвишь ты брата,
Обидчика, и будешь им убит.
Кляну тебя — и древний черный Тартар,
Ужаснейший, зову тебя принять.
Я сих богинь зову, зову Арея,
Внушившего вам злобную вражду.
Я кончил. Уходи. Придя под Фивы,
Кадмейцам всем и всем своим аргосцам —
Союзникам скажи, какими их
Дарами оделил слепец Эдип.
(Там же, ст. 1387 сл.)
Прокляв сына, старец вдруг смолкает, снова замыкается в своем
каменном молчании, в то время как Антигона и Полиник изливают друг
другу свое горе. Молодой человек наконец удаляется, идя навстречу своей
судьбе.
Нигде на всем протяжении драмы Эдип не был ужаснее, чем в этом
месте. И, вероятно, никогда не был так далек от нас. Он жестоко свел свои
счеты с жизнью.
И теперь боги прославят этого непоколебимого человека.
Раздается удар грома. Эдип узнает голос Зевса, который его призывает;
тогда он просит, чтобы призвали Тезея, только он должен присутствовать при
его смерти и услышать от него тайну, которую он передаст своим потомкам.
Эдип свободен от всякого страха. По мере приближения
торжественного момента мы чувствуем, что он словно избавляется от
тяжести своего бренного и жалкого тела. Его слепота уже не мешает ему
идти.
Не прикасайтесь. Следуйте. Я сам
Найду свою священную могилу,
Где мне лежать назначено...
(Там же, ст. 1544 сл.)
Он чувствует, как его членов коснулся «незримый свет». Следуя за
этим невидимым светом, он углубляется в священную рощу,
сопровождаемый своими дочерьми и Тезеем. Хор поет о вечном сне.
Возвращается вестник. «Умер ли он?» — спрашивает хор. Тот не знает,
что ответить. Он передает последние слова Эдипа, прощание с дочерьми.
Затем старец углубился в рощу в сопровождении одного лишь Тезея. В этот
момент с неба донесся голос, звавший Эдипа по имени. Снова раздается
гром.
Мы с девушками вместе, все в слезах
Ушли. И лишь немного удалившись,
Назад оборотились вновь — и видим:
Уж нет его на месте том; один
Стоит Тезей, рукою заслоняя
Глаза свои, как будто некий ужас
Возник пред ним, невыносимый зренью.
А вскоре видим — он, к земле склонясь,
И к ней и к дому всех богов — Олимпу
Единую молитву обратил.
(Там же, ст. 1646 сл.)
Как умер Эдип? Никто этого не знает. Умер ли он? И что такое смерть?
Есть ли какая-нибудь связь между жизнью Эдипа и этой удивительной
смертью? И какая? Мы не можем ответить на все эти вопросы, но у нас
остается чувство, что этой странной смертью, когда герой исчезает в сиянии
света, слишком ярком для глаз, боги нарушили для Эдипа соблюдение
естественного закона. Смерть Эдипа представляется (как, например, у
Ницше) основой нового мира, мира, в котором больше нет Рока.
К толкованию «Эдипа в Колоне» следует подходить с большой
осторожностью. Напомним сначала о существенной разнице между этой
трагедией и «Эдипом-царем».
В более ранней из этих двух драм Эдип признавал свою вину и брал на
себя всю ответственность. Во второй он на протяжении всей трагедии и
перед большинством действующих лиц настаивает на своей невиновности.
Он выдвигает положение о законной защите перед афинским судом, которая
бы привела к оправдательному приговору.
Однако это противоречие между обеими драмами — помимо того, что
его можно объяснить наличием отрезка времени, отделяющего в жизни
Эдипа оба действия, — лишь кажущееся. И по многим причинам. Самая
важная из них заключается в том, что Эдип во второй драме защищает свою
невиновность лишь с точки зрения человеческой логики и человеческого
права. Он обращается к людям, которым придется решать его судьбу, он
добивается их защиты и справедливости. Он утверждает, что справедливые
люди не имеют права его осудить, что по-человечески он невиновен.
Таким образом, его невиновность рассматривается в свете законов
человеческого общества. Эдип «невиновен по закону». Его невиновность не
может считаться безусловной. Если бы это было так, новый взгляд на нее
Эдипа привел бы к изменению его отношения к богам. Признание их права
вмешательства в его жизнь, смесь преклонения и страха, которые он
испытывал в «Эдипе-царе», по поводу того, что они избрали его для
проявления своего божественного всемогущества, — эти чувства уступили
бы место чувству возмущения тем, что его погубили, несмотря на его
невиновность. Ничего подобного мы не видим во второй драме. Точно так
же, как и в «Эдипе-царе», он восхваляет вмешательство богов в свою жизнь и
делает это чрезвычайно просто, как раз в тех же стихах, где он доказывает
свою невиновность как человека. («Так пожелали боги», «боги всем
руководили».) Ни в той, ни в другой пьесе у Эдипа нет никакой горечи.
И в «Эдипе в Колоне» и в «Эдипе-царе» он одинаково объективно, с
таким же отрешением от себя свидетельствует:
«Я пришел туда, куда пришел, ничего не зная. Они, которые знали,
меня погубили».
Его гибель доказывает лишь (невиновный или виновный — слишком
человеческие слова) его незнание и всеведение богов.
Тем не менее, как в конце «Эдипа-царя», так и на протяжении всего
«Эдипа в Колоне» поверженный царь ожидает избавления от богов, и только
от них, и ни в коем случае — от собственных достоинств. Его спасение
зависит от свободного решения богов.
Понятие о спасении, появляющееся в «Эдипе в Колоне», закрепляет и
целиком переворачивает то понятие о вине и наказании, каким оно
вырисовывалось в первой трагедии. Эдип не более заслуживает своего
спасения, чем он хотел своей вины и был достоин кары.
Совершенно очевидно, что апофеоз, завершающий драму Эдипа и
венчающий его судьбу, нельзя ни в коем случае толковать как награду за
какие-то моральные достоинства.
Точно так же не невиновность царя, не его раскаяние или прощение
сыновей обусловили благожелательное вмешательство богов. Его
предопределило одно-единственное обстоятельство: мера его несчастий.
Теперь можно попытаться уточнить религиозный смысл «Эдипа в
Колоне», не забывая о нем и в «Эдипе-царе».
В «Эдипе-царе» Эдип пострадал не за личную вину, но как
неведающий и действующий человек, вследствие закона жизни, на который
он натолкнулся в своем качестве действующего существа. Его единственная
вина заключалась в его существовании, в необходимости для человека
действовать в мире, законы которого ему неизвестны. Поразивший его
приговор, лишенный характера наказания, поражал в нем лишь
действующего человека.
«Эдип в Колоне» говорит о появлении другого закона, блюстителями
которого являются боги, — закона, дополняющего предыдущий, закона,
спасающего страждущего человека. Возведение Эдипа в ранг героя
преподносится не лично ему в качестве награды за его личные заслуги и
добродетель. Оно дается из милости страдающему человеку. В первой драме
Эдип как бы олицетворял совершенное действие, тогда как в Колоне он стоит
у крайнего предела человеческого страдания. Мне незачем перечислять беды
Эдипа, подробно разбирать эти страдания.
Одного стиха из первой сцены достаточно, чтобы напомнить о той
бездне страданий, в которую был повержен этот человек, назначением
которого было действовать и царствовать. Измученный Эдип говорит
Антигоне: Ты посади меня и охраняй слепца.
Вот полный контраст между этим образом старика, беспомощного, как
дитя, и образом царя, покровителя и спасителя своего народа, которого мы
видели в первых сценах «Эдипа-царя».
Именно этого придавленного своим жребием старца, этого
страдающего человека боги хотят спасти, они выбрали его, чтобы прославить
не столько ради того, как он переносил свои несчастия, как с тем, чтобы
блестяще проявилось их могущество. Эдип не только будет спасен, но и сам
сделается спасителем. Его оскверненное тело приобретет странное свойство:
оно принесет победу народу и благоденствие земле.
Почему выбор пал на Эдипа? Мы не можем ответить на это с
уверенностью. Может быть, потому, что он страдал. Боги и в этом случае
боги: свои милости они раздают, как им хочется.
Мы лишь случайно угадываем, что для Софокла в таинстве вселенной
существует как бы закон возмещения. Если боги без причины поражают
Эдипа, если они также без причины его возвышают — это тем не менее один
и тот же человек, которого они то повергали, то возвышали. Когда Эдип
удивляется, узнав от Исмены, что оракул наделяет его тело удивительным
свойством, она ему отвечает:
Гонимый прежде, взыскан ты богами.
В устах Исмены эта формулировка не звучит как закон. Но нам
кажется, что Софокл намекает тут на то, что в лоне вселенной существует не
только это жестокое безразличие богов, но и некое милосердие, так что
человек — один и тот же — может в течение своей жизни встретить то и
другое.
Об Эдипе нам сказано, что, «уведенный одним богом или взятый в
благословенное лоно земли, он укрыт от всякого страдания».
Смерть Эдипа — не очищение виновного и не оправдание невинного.
Она не что иное, как успокоение после битв жизни, это лишь отдых, который
нам дает некий бог.
Софокл знает, что смерть — единственное возможное завершение
человеческой жизни, и это его не смущает. Человек рождается для страдания.
(Эдип говорит об этом: «Я родился страдающим».) Жить — значит
подвергаться страданиям. Но та самая преходящая природа, которая
подвергает нас страданию, одновременно осуществляет и наше
освобождение. Эдип просит у богинь священной рощи:
Богини! Здесь, по слову Аполлона,
Мне смерть пошлите, разрешив от жизни,
Коль смерти я сподоблюсь через вас,