Боннар Андре. Греческая цивилизация. Том 2-й. От Антигоны до Сократа
Подождите немного. Документ загружается.
Я, тягостнее всех пронесший бремя.
(«Эдип в Колоне», перевод С. В. Шервинского, ст. 102 сл.)
Эдип говорит, как добрый слуга, добросовестно выполнивший свою
обязанность страдать. Он требует вознаграждения: покоя смерти.
Софокл как будто ничего иного не требует у смерти, кроме этого мира,
который является скрытым источником жизни. Никакое личное бессмертие
не представляется ему необходимым. Он попросту не говорит о нем. Смысл,
придаваемый им смерти Эдипа, кажется ему удовлетворяющим, поскольку
боги хотят, чтобы было так. Мы лишний раз подходим вплотную к основе
веры Софокла: принятии того, что есть.
Однако тут поэт обращает нас к другому лику Бытия. Если боги
достаточно коварны или достаточно безразличны к жизни, к человеческому
счастью, то, чтобы дать кому-нибудь из них подстроить отвратительную
западню, какой является жизнь Эдипа, для их изменчивого равнодушия,
включающего множество всяких свойств, обязательна и доброта. Они
изменили свое настроение, как женщина меняет платье. После платья цвета
крови и пожара — платье цвета времени.
Этот цвет менее трагичен, он более человечен: мы же в конце концов
люди, и благодаря этому вся эта драма нас притягивает и удерживает более
тонкими нитями. Небо переменилось. Оно приняло на этот раз человеческий
образ. И это обусловливает появление в драме стольких мирных моментов,
спокойных бесед, дружеских присутствий и благожелательной ясности духа.
Тут и живая красота коней и деревьев. Тут и птицы — они поют и порхают. И
воркующие дикие голуби. И долгая, долгая жизнь Эдипа (и Софокла),
которая, несмотря ни на что, текла изо дня в день и выпита так, как пьют
воду, когда томит жажда.
В «Эдипе-царе» любой знак дружбы, всякая попытка успокоить,
исполненные иронии, имели лишь опасный смысл смерти. В «Эдипе в
Колоне» медленное приготовление к смерти Эдипа исполнено такой
благожелательной доброты, что, случайно сомкнувшись с благостью
божества, эта человеческая предупредительность дает в конечном счете всей
драме — драме смерти Эдипа — смысл жизни.
Этот смысл жизни проходит через всю трагедию. Он вьется по ней, не
прерываясь, подобно красным нитям в белых парусах английских судов: по
ним в случае кораблекрушения можно установить происхождение обломков.
Таким образом, эта драма смерти обладает постоянной и великой ценностью
жизни. Этот смысл доминирует в последней сцене, в том бесценном даре,
который боги предоставляют мертвому телу Эдипа.
Эдип был избран богами, чтобы стать после своей смерти образцом
человеческой жизни — горестной и мужественной, символом жизненной
силы, которая всегда будет защищать землю Аттики. Он останется таким,
каким был. Он был мстительным до такой степени, что мог низвергнуть на
сына поток бешеных проклятий. Но эта черта приличествует его новой
природе героя. Один ученый сказал про героев: «Эти высшие существа
прежде всего в высшей степени зловредные силы; когда они помогают, они
вместе с тем и вредят, и если они приходят на помощь, то лишь с условием,
чтобы потом причинить ущерб».
Бессмертие Эдипа-героя — это ни в какой степени не личное
бессмертие Эдипа в далеком потустороннем мире, а как раз наоборот — там,
где он окончил свой жизненный путь, продление его исключительной власти,
дарованной богами его смертной оболочке, его погребенному телу, — его
гневу, направленному против врагов афинской общины. Эдипа более нет: он
закончил свое личное и историческое существование. И все же наступит
день, когда горячая кровь его врагов, пролитая на земле Колона, оживит
жаркой страстью этот застывший труп. Он этого желает, он заявляет об этом
в ходе драмы. Его личная судьба отныне завершена. Его могила остается в
местах, где на афинской земле проявляется активная власть богов.
Если у него и осталось человеческое существование, то оно в
значительно большей мере коллективное, чем личное. Оно продлится
постольку, поскольку Тезей, его народ и их потомки будут о нем помнить и
им пользоваться. Следовательно, его существование отныне тесно связано с
существованием общины, которую боги взяли под свое покровительство.
Этот общественный смысл смерти Эдипа очень ясно проявляется в
последних наставлениях старца своим дочерям. Он очень настойчиво
требует, чтобы они не присутствовали при его смерти: один Тезей, глава
государства, увидит ее и передаст своим преемникам тайну, сохранение
которой ему вверит Эдип.
Таким образом, смерть Эдипа уже не принадлежит ни ему, ни тем,
которых он любил больше, чем кто-либо на свете сможет когда-нибудь
любить. Его смерть не частное дело, она принадлежит Афинам и их царю. В
конечном счете эта смерть обладает смыслом жизни — и именно
общественной жизни Афин. Это не окончание истории Эдипа, это лишь залог
того, что она продлится для народа, который будет его чтить.
Эдип приобщился к сонму героев, покровительствующих Афинам и
Греции и защищающих их. Это герои, освященные гением Гомера, Гесиода,
Архилоха, Сафо, Эсхила. Софокл не замедлил присоединиться к этому
созвездию сил, охраняющих афинский народ.
Человеку удается одолеть рок и встать в ряд героев посредством своего
гения или несчастия. Эдип и Софокл имеют на это одинаковое право.
Таков окончательный ответ великого афинского драматурга на тот
вопрос, который миф об Эдипе поставил перед ним в юности и который он
разрешил в самом конце своей жизни — на пороге смерти, уже распахнувшей
перед ним свои двери.
ГЛАВА V
ПИНДАР, ВЛАДЫКА ПОЭТОВ И ПОЭТ ВЛАДЫК
Боюсь, что в недалеком будущем Пиндар будет доступен лишь для
немногих специалистов-эллинистов. Этот «певец кучеров и кулачных боев»
— как оскорбительно и очень несправедливо назвал его Вольтер, выбравший
самые худшие слова, подходящие, по его мнению, для характеристики этого
гениального поэта, — так вот, этот великий лирик, которого вдохновляли
спортивные победы, не мог бы сегодня вызвать восторг толпы; хотя «руки и
доблести ног» вновь завоевали давно утраченное ими расположение народов.
Я мог бы в этой работе, где все зависит от выбора — случайного или
сделанного с расчетом — «забыть» Пиндара, как я уже забыл и еще забуду
многие выдающиеся умы, не уступающие ему своей глубиною. Меня
удержало от этого несколько причин. Я не хотел ограничиться в этой работе
разбором лишь нескольких сторон ионийской и афинской цивилизации. Мне
хотелось коснуться и тех высоких поэтических ценностей, которые произвела
остальная Греция, и именно тех ее областей, которые остались верны
аристократическому режиму. Я хотел воздать должное дорической Греции во
главе со Спартой и Фивами. С другой стороны, я не хотел лишить своих
читателей высшей радости наслаждения блистательной поэзией Пиндара,
подобной поэзии восторженного Ронсара. Этот ослепительный поэт вместе с
Эсхилом и Аристофаном является одним из трех мастеров, одним из владык
греческого поэтического слова (не поддающегося, разумеется, переводу).
Наконец, этот поэт благодаря своему необычному ремеслу, заключавшемуся
в прославлении в хорах спортивных побед, был связан с очень крупными
личностями своего времени — сиракузским тираном Гиероном, Фероном,
тираном Агригента, царем Кирены Аркесилаем. Он жил при их дворах,
становился их другом и советником — советником, поразительно
независимым даже в своих похвалах, другом, способным сказать правду
монарху, которого он прославлял: зрелище, исполненное величия!
Как разобраться в творчестве такого поэта? Чтобы его понять, надо,
исходя из уровня избранного им ремесла, взять несколько определенных од и
посмотреть, как он в «лирическом беспорядке» — лишь кажущемся и
являющемся на самом деле порядком парадоксальным, но стройным —
смешивает мифические темы эпоса, трактуемые им по-своему, с темами,
позаимствованными им в дидактике Гесиода и других древних поэтов, с
темами, навеянными лирическим излиянием, в которых он говорит о себе и
своей поэзии. Понять его — это значит приблизиться, насколько это
возможно во французском комментарии, к его странной манере выражаться,
очень окольной и одновременно самой прямой, какую только можно
вообразить, к свойственному ему стилю, необычайно и вместе с тем
естественно метафорическому.
Вот несколько его од. Из них видно, что они составлены или, если
можно так выразиться, выведены из нескольких простых положений, строго
и вместе с тем тонко между собой связанных.
* * *
Первая триумфальная ода, которую он написал, — десятая пифийская
ода, — если и не является одним из его лучших произведений, все же стоит
того, чтобы о ней напомнить, потому что в ней виден весь Пиндар. Основные
черты его мышления, его непоколебимая вера, благоговение перед
Аполлоном, восхищение перед Спартой и аристократической формой
правления, его похвала наследственной доблести, первенство, отводимое им
счастью атлетов, наконец, умышленный беспорядок композиции,
сверкающая насыщенность стиля — такова эта ода и вместе с тем вся
сущность Пиндара.
Поэт — в Фивах, и ему двадцать лет от роду. Дело происходит в 498
году до н. э. Он получает — несомненно, благодаря связям своего знатного
рода, древнего рода жрецов Аполлона и колонизаторов, — заказ на эпиникий
в честь одного из друзей Алеадов, правителей Фессалии. Победителя зовут
Гиппоклеем. Этот юноша завоевал в Дельфах — на еще не тронутом
стадионе, где так чудесно пройтись на свежем воздухе, — приз в двойном
состязании по категории «младших». Пиндар совершил путешествие в
Фессалию, был гостем властителя, руководил исполнением своего хора.
Ода начинается словами, которые могли бы послужить эпиграфом к
определенной части творчества Пиндара: «Счастливый Лакедемон!» Во
введении к этой оде поэт настаивает на родственности Спарты и Фессалии,
управляемых потомками Геракла, этого великого фиванца, которого он
беспрестанно прославляет как образец героических доблестей. Затем он
переходит к похвалам своему юному бегуну. По этому поводу Пиндар
развивает тему, которая ему всегда была дорога: в благородных семьях,
говорит он, «сыновья по природе следуют по стопам отцов»; иначе говоря,
физические свойства в такой же мере, как и нравственные качества,
составляют часть наследия предков. Затем следует тема счастья атлетов. Тот,
кто победил в играх, тот кто видит своего сына победителем, «если и не
достигает воздушного купола, во всяком случае вкушает высшие блага,
доступные смертным». И здесь сразу засверкал рассказ, занимающий
центральное место в оде. Было достаточно слова «благо», чтобы его начать.
Это рассказ о счастии гиперборейцев. Речь идет о старом народном поверье,
будто за горами на севере, откуда дует Борей, живет народ счастливых —
гиперборейцы. Там зимой проводит дни Аполлон, который особенно дорог
Пиндару. Бог возвращается оттуда весной, путешествуя на своем крылатом
треножнике.
Поэт не пересказывает всего мифа — представление о нем внушается
яркими образами, мимолетными и поразительными намеками. Миф кажется
незаконченным, открытым воображению сном, в котором целые сонмы
видений уносят во всех направлениях порыв мечтателя. Так, перед нами
вдруг возникает Персей, появляющийся на одном из пиров гиперборейцев.
Они приносят в жертву Аполлону целые гекатомбы ослов. Аполлону
приятно, говорит поэт, принесение в жертву этих похотливых животных.
Своим отрывистым стилем Пиндар пишет: «Аполлон смеется при зрелище
явной похоти жертвенных животных». (На самом деле принесение в жертву
ослов, когда они ярятся, представляет черту экзотическую: греки никогда не
приносили в жертву ослов своим богам.)
Вслед за этим поэт тут же добавляет, что грандиозные пиры этого
счастливого народа «не обходились без Музы... Юные девушки поют под
аккомпанемент лир и флейт».
Создаются и другие контрасты. Персей, внезапно появляющийся у
гиперборейцев, — это герой, в свое время убивший Горгону: он все еще
держит в руках «эту голову, ощетинившуюся змеями, так недавно
приносившую каменную смерть жителям одного острова» (что означает на
смелом языке Пиндара «смерть, превращающую в камень»), но, добавляет
поэт: «Никакое событие не кажется мне невероятным, если в нем замешаны
боги».
На этом он обрывает миф, воспользовавшись случаем дать определение
своему искусству слагать поэмы: «Подобные красивым пушинкам шерсти,
мои гимны летают от одной темы к другой, как делают это пчелы».
И, наконец, следуют заключительные слова о Гиппоклее: «Поэт
заставит девушек грезить о нем».
* * *
Вот другое раннее произведение Пиндара (ему было тогда тридцать
лет) — ода без всякого мифа, простая молитва божествам, близким сердцу
поэта. Это четырнадцатая олимпийская ода, в которой он также прославляет
победу юноши на стадионе подростков.
Эта короткая ода открывает нашим глазам глубокий источник
вдохновения поэта — его любовь к Харитам. Пиндар сначала воспевает три
типа мужей, которые блистают «всеми усладами и наслаждениями для
смертных: то вдохновенный поэт, муж, одаренный красотой, и муж,
сияющий славой». Однако все эти блага — гений, красота, слава — не что
иное, как дары Харит. Они управляют всем на свете: «Сами боги не смогли
бы познать сладость танцев и пиров без драгоценных Харит... На тронах,
воздвигнутых возле Аполлона Пифийского... они славят величие владыки
Олимпа, их отца».
Поэт называет этих трех Харит: «О ты, владычица Аглая (Аглая —
подательница славы), и ты, Евфросюнэ, чарующая гармонией (Евфросюнэ
значит Мудрость, но для Пиндара всякая мудрость — в поэзии), и затем ты,
Талия, влюбленная в песни... (Талия — Харита, наделяющая красотой,
юностью и радостью.) Смотри, Талия, там в радости триумфа легким шагом
приближается шествие... Я пришел воспеть Асопика, раз благодаря твоей
любви он торжествует в Олимпии...» Юный атлет — сирота. Поэт
обращается к нимфе Эхо: «А теперь, Эхо, спустись в темностенный дворец
Персефоны, передай его отцу славную весть... Расскажи ему о сыне, скажи,
что Талия в прославленных долинах Писы наделила его крылами великих
триумфов».
Таким образом, все в прославляемом событии представлено как дело
рук Харит. Царство Пиндара не царство сладострастия и наслаждения, это не
царство Афродиты. Он никогда не уделил даже ничтожной дани уважения
тому, кого греки называют эпафродитом, то есть «прелестным». Он
прославляет «эпихари» — изящество. Его царство принадлежит Харитам.
* * *
Однако с окончанием молодости Пиндара в его жизни наступило
серьезное потрясение, какое пережил его народ сначала в 490 году, потом в
480 и 479 годах до н. э., — это были греко-персидские войны.
Скажем совершенно определенно: Пиндар не понял или понял лишь
впоследствии и с трудом значение греко-персидских войн в истории своего
народа.
Ему было около тридцати лет в год Марафонской битвы, около сорока
— во время Саламина и Платей. В его произведениях не сохранилось
никакого отклика на первую из персидских войн, несмотря на все ее
значение. Нельзя сказать, чтобы Пиндар не упоминал Марафон. Это название
встречается несколько раз, но всегда в связи с упоминанием о какой-нибудь
спортивной победе, одержанной одним из воспеваемых поэтом атлетов.
Марафон для Пиндара не название места, где победила свобода, но место
спортивного состязания! (Как, несомненно, для многих парижан названия
сражений, да и имена французских поэтов — всего лишь названия станций
метро!)
Кто хочет оценить поэзию Пиндара, должен понять, что в его глазах
спортивная победа представляла не меньшую ценность, чем победа военная,
а что до Марафонской победы, в которой афинский «народ» спас свободу
демократии, то она имела для него очень незначительную ценность. Свобода
человека и его достоинство прежде всего в обладании своим телом.
«Прекрасные части тела юношей» — для него одно из главных завоеваний
человеческой жизни, завоевание, достигаемое неослабеваемым напряжением
воли, неустанным моральным и физическим подвижничеством.
Подошел год Саламина. Пиндар приближался к сорокалетнему
возрасту. Известно, какую роль сыграли Фивы: они поспешили встать на
сторону захватчиков. Греческие историки, Геродот и Полибий, были
единодушны: Фивы предали Грецию.
Полибий пишет, что «фиванцы уклонились от борьбы за Элладу и
приняли сторону персов» и что «нечего хвалить Пиндара, который в одной
своей оде выражает сочувствие фиванцам за любовь их к миру».
Таким образом, в то время как другие греческие города требовали от
населения самых суровых жертв, эвакуации территории, преданной огню и
мечу, призывали воевать вдали от своих, Пиндар проповедовал своим
согражданам непротивление захватчику.
Выражения, употребленные им в двух дошедших до нас стихах этой
оды, свидетельствуют о том, что поэт как будто обращался к народным
массам, которые хотели сражаться, уговаривая их согласиться с миром,
заключенным аристократами, с услужливым приемом, оказанным
олигархическим правительством персам.
По правде, несколько странно видеть, что Пиндар, певец атлетов и
героев прошлого, остался таким безразличным к катастрофе Греции,
равнодушно взирая на драму свободы, развертывающуюся перед его глазами.
Неужели победа в кулачном бою или борьбе волнует его больше, чем битва
при Саламине?
Позднее Пиндар, несомненно, испытывал раскаяние. Но о Саламине он
всегда говорит с некоторой заминкой. Восьмая Истмийская ода, обращенная
им спустя несколько лет после победы к одному из своих друзей, все еще
сохраняет оттенок смущения. Поэт настойчиво говорит в ней об «испытании»
Греции. Он требует для себя права снова призвать Музу в следующих словах:
«Свободные от великой тревоги, будем вновь украшать наши головы
венками... Поэт, не замыкайся в своей скорби!» Теперь опасность миновала:
«Бог отвел от нас камень, нависший над нашими головами, скалу Тантала.
Это испытание не под силу доблестным грекам... Все исцеляется у смертных,
во всяком случае — если они обладают свободой». Все это в целом далеко не
восхваление победителей Саламина. Речь идет не о победе или славе, а об
испытании и скорби. Лишь под конец поэт начинает говорить языком тех, кто
спас Грецию: он признает — впрочем, не прямо и определенно, а выражаясь
намеками, — что если он сохранил свободу, то обязан этим тем, кто за нее
сражался. Испытание, говорит он, как бы оправдываясь, превышало
мужество греков. Но это справедливо в отношении мужества фиванцев, а
никак не афинян. По существу Пиндар возносит благодарность богу, и только
богу, за счастливый исход событий. Геродот, вряд ли менее набожный, чем
Пиндар, ставит все на свое место, когда говорит: «Не уклонился бы от
истины тот, кто сказал бы, что афиняне были освободителями Греции:
именно они, во всяком случае после богов, прогнали великого царя».
Не будем касаться других покаяний. Пиндар, прославивший храбрость
эгинян в бою при Саламине, пренебрег отметить панэллинское значение
роли, которую сыграли Афины в эти решающие годы формирования гения
греков. Ничто в его воспитании, ничто в его собственном гении не