Бочаров С.Г. О художественных мирах

Подождите немного. Документ загружается.

Но и сам Гоголь вынужден разбираться и уточнять в серь-

езнейшей эстетической декларации, чтобы не перепутали

и не приняли одного за другое: «Не тот смех, ...но тот

смех...» (V, 169); и сам Гоголь, отбиваясь от «вихря не-

доразумений» вокруг его несчастной книги, объясняется,

что его неправильно поняли: «обманулись сходством при-

знаков» (VIII, 444).

Под логику генерического подобия абсурдно подво-

дится и случай Ковалева (при отсутствии какого-либо

сходства признаков): «такой же был случай», — в ответ

на что Ковалев указывает на его совершенную индиви-

дуальность и ни с чем не сравнимость, поскольку он от-

носится к ни с чем не сравнимой индивидуальности само-

го Ковалева. Но в этой защите героем своей индиви-

дуальности— свой абсурд, заключенный в этом «почти».

Нарочитая неуверенность, приблизительность и растяжи-

мость этой меры соотношения внешнего и внутреннего,

самогЬ видного и самого невидимого — есть выражение

основной неясности, сбивчивости и путаницы относитель-

но внешнего и внутреннего лица человека. Имманентная

логика внутренней связи части и целого, телесного и ду-

ховного организма уступает внешней логике разобщения

не только отдельных друг от друга субъектов, но и чинов-

ных ведомств. На этом основан диалог героя с Носом

в Казанском соборе: в подтверждение невозможности

между ними «тесных отношений» (внутренних отношений

в составе единого организма) Нос ссылается не только

на свою субъектную независимость («Я сам по себе»), но

и на службу по другому ведомству.

Это ковалевское «почти» есть вообще свидетельство

о неясности, туманности, аморфности всех представлений

о действительности, царящей в мире повести. Она, ко-

нечно, наглядна в отношении к необыкновенно-странному

происшествию. «Он хотел его куда-нибудь подсунуть: или

в тумбу под воротами, или так как-нибудь нечаянно вы-

ронить, да и повернуть в переулок». Вот формула состоя-

ния сознания всех участников несбыточной истории: все

неясно рассчитывают «так как-нибудь» выйти из положе-

ния. «Хотя бы уже что-нибудь было вместо носа, а то ни-

чего!», «как-нибудь приставьте». Но это формула состоя^-

ния не только сознания персонажей, это формула состоя~-

однофамильности есть нечто смешное. (Думал ли Г. Градовский, что

все Градовскне должны защищаться, если заденут одного?)».— Неиз-,

данный Достоевский. Лит, наследство, т. 83. М., 1971, с. G98.

ния мира. «Друг мой, теперь такое время, что вряд ли

у кого из нас здрава, как следует, голова», — писал Го-

голь С. Т. Аксакову (XIII, 375). Это всеобщее, «повсеме-

стное помраченье» (VIII, 361) было для Гоголя истори-

ческим признаком современного состояния человека. Го-

голевские образы этого состояния — туман, ослепленье,

сон наяву. Нарастая, образы эти породили эсхатологиче-

скую атмосферу «Выбранных мест из переписки с друзь-

ями».

«Стряхни же сон с очей своих и порази сон дру-

гих» (VIII, 281). «Была на то воля Промысла, чтобы

непостижимая слепота пала на глаза многих» (VIII, 284).

«Очнитесь! Куриная слепота на глазах ваших!» (VIII,

308).

«Проходит страшная мгла жизни, и еще глубокая

сокрыта в том тайна» (VI, 692). Гоголь дал единствен-

ное во всемирной культуре столь потрясающее поэтиче-

ское свидетельство о том историческом состоянии, о ко-

тором сказано: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое

стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю

я отчасти...» Видение предельно неясное, неотчетливое,

гадательное, сквозь тусклое стекло, и знание предельно

сбивчивое, неуверенное, «отчасти» (ковалевское «почти»;

ср.

вообще исключительную роль неопределенных слове-

чек, передающих это знание «отчасти» и создающих «су-

меречный туман над текстом»

— «как-то», «какой-то»,

«несколько», «даже», и «как-то даже», и «несколько да-

же»,

и «в некотором роде», «кажется», «впрочем», и несть

им числа) и есть состояние гоголевских героев, видение

же,

знание (человеком мира и другого человека) «лицем

к лицу» — чаемый гоголевский идеал.

«Точно туман какой-то ошеломил, черт попутал» (IV,

94).

«Туман» дважды прямо вступает в действие «Носа»

в тех местах, где обрывки даже такой невозможной фа-

булы могли бы все-таки как-то связаться: происшествие

«закрывается туманом», и дальнейшее неизвестно. В оформ-

лении мира повести моментом решающим было устранение

первоначальной развязки (в черновой редакции)—про-

буждения Ковалева. Все стало происходить в действи-

тельности, хотя и как будто во сне. «Мотивировка сю-

жетного движения сном, как леса художественной пост-

ройки, убрана Гоголем. Но композиционный прием отры-

вочной склейки кусков сохранен и даже острее подчерк-

нут»

Мотивировка убрана — композиция сна осталась.

Белый А. Мастерство Гоголя, с. 245.

Виноградов В. В. Поэтика русской литературы, с. 24.

Какой-то «вывернутый в реальность сон»

, сон, который

«непроницаем и выхода из него нет»

. Устранена оказа-

лась граница сна и яви, фантастического и действитель-

ного,

мнимого и реального, бреда и достоверного во всех

материальных подробностях быта. Тем самым слились

с действительностью туманные («Ничего не разберу!..» —

позиция Ивана Яковлевича перед совершившимся фак-

том),

косноязычные, извращенные относительно главных

вещей и соотношений представления героев о действитель-

ности. Не будет невероятным предположить, что такого

рода диффузию бесформенного сознания персонажей

с внешней реальностью и представляет собой косноязыч-

ный сюжет «Носа». Такой диффузией фантастического

и реального, «тумана» в головах людей и в порядке ве-

щей и представлялось Гоголю состояние современного

мира.

Квартальный, отождествивший в конце концов раздво-

ившийся предмет-героя с самим собой, Носа с носом,

в оправдание первоначальной своей ошибки ссылается

на близорукость: «И странно то, что я сам принял его

сначала за господина». Принять за — одна из типичных

позиций гоголевских героев; это может быть и ошибкой,

и целью: так, кошку лучшую «издали можно было всегда

принять за куницу». Но в том и другом случае оптиче-

ская ошибка задана ошибкой по существу, «помрачень-

ем» в определении значений и ценностей (во втором слу-

чае самим приданием такого значения этим тонким раз-

личиям между куницей и кошкой, даже лучшей). Типич*

ная также оптическая позиция героя, а в нашем случае

Мильдон В. И. Заколдованное место. Образ пространства

в творчестве Гоголя (неопубликовано).

Из курса лекций Л. В. Пумпянского о Гоголе, прочитанного

в Петрограде, в бывшем Тенишевском училище, в 1922 г. Ситуацию

повести «Нос» Л. В. Пумпянский рассматривает расширенно в кон-

тексте русской литературы как ситуацию «скверного анекдота», в ко-

торой действительность принимает характер безвыходного дурного

сна: «Личность в скверном анекдоте теряет вдруг все свое обществен-

ное значение, ранена в центр свой. Тщетно она старается проснуться,

сон непроницаем и выхода из него нет. Глубокое сознание заснувшим

своей правоты и бессилие доказать; все двери закрыты».

Сохранившиеся в архиве Л. В. Пумпянского авторские конспекты

лекции о «Носе» пополняют материалы об особенном внимании к этой

повести в филологии начала 1920-х годов (см. комментарий А. П. Чу-

•дакова в кн.: Виноградов В. В. Поэтика русской литературы,

с. 483) (См.: Семиотика города и городской культуры. Петербург.—

Труды но знаковым системам XVIII. Тарту, 1984, с. 136).

рассказчика — в его заключительном заявлении: «Теперь

только по соображении всего видим, что в ней есть много

неправдоподобного». Человек не видит реальности перед

своими глазами, и видение его претерпевает фантастиче-

ские превращения: «Да теперь-то я опять вижу, что она

как будто хороша» (Подколесин о невесте — в ответ на

убеждения Кочкарева: «Ты рассмотри сам хорошенько»

и после того, как «начали говорить: длинный нос, длин-

ный нос — ну, я рассмотрел и вижу сам, что длинный

нос» — V, 36). И Гоголь сам, подобно Кочкареву, взывал

к своим корреспондентам: «...подумай хорошенько и рас-

смотри со всех сторон (...). Нет, ты просто не рассмот-

рел этого дела» (XI, 261—262); «Оглянись вокруг себя

и протри глаза...» (XI, 342)—и, подобно Подколесину,

признавался: «теперь, как я рассмотрю их...» (XII, 51).

У Гоголя нельзя просто смотреть и видеть, как это обыч-

но у Пушкина; самый акт смотрения и рассмотрения того,

что перед глазами, становится напряженным, усиленным

действием, подверженным оптическим обманам (принять

за),

почти неизбежным, заданным некими фундаменталь-

ными нарушениями в самых основах мира, и диковинным,

прямо фантастическим превращениям — как у близоруко-

го квартального, которому для опознания носа в Носе

стали нужны очки: «Но к счастию были со мной очки,

и я тот же час увидел, что это был нос». (Но и Гоголь

надеется на «очки» для сбившегося и спутавшегося ны-

нешнего человека; так, «зрительным выясняющим стеклом

перед читателями» должна стать Одиссея, переводимая

Жуковским, она должна вести их, «как искусный лоцман,

сквозь сумятицу и мглу, нанесенную неустроенными, не

организовавшимися писателями» — VIII, 238, 241.)

Квартальный приводит пример, иллюстрирующий нуж-

ность очков, и этим примером оказывается лицо: «Ведь

я близорук, и если вы станете передо мною, то я вижу

только, что у вас лицо, но ни носа, ни бороды, ничего

не замечу». Лицо таится в повести в тени носа, скрыто

мнимой «омонимией носа» (теперь снятой благодаря оч-

кам).

Но это скрытое основное значение повести. Речь

в ней идет о лице человека, о том, как его рассмотреть

и.какие случаются тут оптические обманы как следствие

«близорукости», бесформенного, туманного видения, «как

бы сквозь тусклое стекло», «без очков». Один такой об-

ман— лицо без частей («вижу только, что у вас лицо»),

"без того драгоценного качественного разнообразия и бо-

гатства, которое ведь недаром Платон взял убедительней-

шим примером в рассуждении о таком важнейшем пред-

мете, как добродетель и ее «части», разные добродетели:

нечленораздельное, голое и пустое, «гладкое, как яйцо»

бесформенное, бескачественное, безличное — это в народ-

ной демонологии у разных народов лицо нечистой силы,

лицо беса. Другой обман, а по существу, тот же самый,

порождающий необыкновенно-странное происшествие и по-

рожденный тем же дурным зрением («Ничего не разбе-

pyl»)—часть без лица, часть вне лица, часть как лицо,

как значительное лицо.

За сюжетным абсурдом, распавшимся действием «Но-

са»,

которого начала и концы «закрываются туманом»,

открывается как вопрос и тайна человеческий образ, де-

формированный и разъятый, в котором части абсурдно

отъединяются друг от друга и своего целого и соединя-

ются «на живую нитку» (как две разорванные линии

действия в показаниях квартального надзирателя

), вне-

шнее с внутренним, видимое с невидимым, кончик носа

с «самим собою», «крайня степень вещества» и «черта

начальна божества» в человеке, — связываются неясно,

шатко, приблизительно, проблематично, «гадательно» —

ковалевским «почти».

Гоголь писал в 1846 г. о русской комедии, что в ней

заметны (за исключением Фонвизина и Грибоедова) «лег-

кие насмешки над смешными сторонами общества, без

взгляда в душу человека» (VIII, 396). Эти слова выра-

жали, конечно, сознательное отношение позднего Гоголя

к серьезным целям комического творчества; но, вероятно,

ошибкой было бы посчитать, что эти слова не имеют от-

ношения к таким самодовлеюще-комическим «шуткам» се-

редины 30-х годов, как «Нос» или «Коляска». По нашему

убеждению, нет разрыва между гоголевской философией

комического с ее серьезным психологическим обосновани-

ем и органической, спонтанной комической поэтикой на-

званных «шуток». Всем ходом настоящей статьи мы хо-

тели показать, что нет понимания «Носа» и «Коляски»

без своего рода психологического углубления в них (имен-

Флоренский П. А. Столп и утверждение истины, с. 707.

См.: Виноградов В. В. Поэтика русской литературы, с. 24.

но «своего рода» психологического, не забывая о тех не-

обыкновенных проявлениях, в которых оно существует

у Гоголя). В «Носе» находили сатиру на «смешные сто-

роны общества», но пора отнестись к нему глубже и про-

читать в нем «взгляд в душу человека», столь «необыкно-

венно-странным» образом сформировавший юмористиче-

скую стихию этого уникального произведения.

Поздний Гоголь, правда, писал о своем комическом

творчестве до «Ревизора», что он смеялся «даром, на-

прасно, сам не зная зачем» (VIII, 440), и, вероятно, эта

самооценка должна была относиться к «Носу». Повесть

эта, как тонко заметил Ю. Манн, может быть воспринята

«или серьезно-комично, или только комично»

. То или

другое восприятие будет, однако, более либо же менее

глубоким и даже точным. Гоголь дал и такой коммента-

рий к повести, тоже позднейший, — когда сказал в «Те-

атральном разъезде» о тех, «которые от души готовы по-

смеяться над кривым носом человека, и не имеют духа

посмеяться над кривою душою человека» (V, 156). Этим

он и сказал о двух возможных восприятиях «шутки», до-

пускающей углубление от «носа» к «душе», — скажем так,

приняв от Гоголя структурное указание на два плана,

которые должен суметь («иметь дух») разглядеть чита-

тель.

Регулятор, весьма неуверенный и ненадежный, со-

отношения планов — словечко «почти»; в нем и вправду,

по слову А. Белого о гоголевских «мелочах», «зарыта со-

бака»

Словечком этим как раз и намечено углубление, шат-

кий мостик от внешнего к внутреннему человеку, и им

же этот последний опять «почти» приравнен внешнему,

углубление выравнено. В позднейшей из гоголевских ста-

тей Иннокентия Анненского (1909) есть замечание о двух

слитых жизнью людях в каждом человеке («один — ося-

зательный», «другой — загадочный, тайный (...), сумереч-

ная,

неделимая, несообщаемая сущность каждого из

нас»),

из которых Гоголь оторвал первого, осязательного,

от второго, сумеречного, оставив второго в тени, развил

«типическую телесность», так что «первый, осязательный,

отвечал теперь за обоих»

. Пользуясь этим образом, мож-

Манн Ю. Поэтика Гоголя, с. 100.

«Но содержанья, зарытого в деталях, не видишь сперва»; в ме-

лочах, между тем,— «зарыта собака» (Белый А. Мастерство Гоголя,

с. 44, 46).

Анненский И. Книги отражений, с. 226—227.

но сказать, что нос отвечает в повести за лицо, за «душу»^

за всего человека, за «самого» человека. Он отвечает за

все лицо человеческое, вмещающее и «нос», и «душу». По

отсюда и получается — как безумное следствие — раздво-

ение носа и соответственно невозможного действия по-

вести. «Взгляд в душу человека» упирается в нос. Но

этот наглядный абсурд и свидетельствует об ошибке, за-

ключающейся в овнешнении внутреннего. Он свидетель-

ствует той гоголевской логикой, по которой «самые ошиб-

ки уже подают идею о том, как избежать их, бесхарак-

терное подает мысль о характерном, мелкое и плоское

вызывает в противоположность дерзкое и необыкновен-

ное,

углубление вниз подает идею о возвышении вверх

и наоборот» (VIII, 78). Так и гипертрофия носа, осме-

лимся предположить, «подает идею» о лице и «самом»

человеке; это как в «Мертвых душах» — только «одно

бездушное тело» скончавшегося прокурора впервые и по-

дало идею о его душе: «Тогда только с соболезнованием

узнали, что у покойника была, точно, душа, хотя он по

скромности своей никогда ее не показывал» (VI, 210).

Среди малочисленных современных Гоголю критиче-

ских мнений о «Носе» забыт простодушно-проницатель-

ный отклик А. М. Бухарева (архимандрита Феодора),

духовного писателя, встречавшегося с Гоголем в конце

40-х годов: «Ваш даже «Нос» напомнил мне, как я, по-

забыв в иную пору, что такое жизнь моя и чем я должен

в жизни заниматься, точно иногда хлопочу, суечусь, бес-

покою других, а на деле оказывается, что ищу не боль-

ше,

как своего носа, и, ощупав его наконец у себя, успо-

коиваюсь, как будто какое великое сокровище нашел...

Пресмешная, право, эта шутка ваша! Беремся, напр.,

исправлять других, примериваем к этому делу тот или

другой ключ, а ключ этот ближе, пожалуй, нашего носа

к нам, в истинном и уже готовом для нас раскрытии

тайны нашего же «я». Подобная мысль как будто сама

собою приходит мне при чтении вашего «Носа»

В этом отклике живо почувствовано то углубление, ко-

торое допускает «шутка» (от внешнего человека к внут-

реннему), то «приближение» к сокровенному («ближе,

пожалуй, нашего носа к нам»), «взгляд в душу человека»,

странным образом в ней заключенный. Это столь прос-

Три письма к Н. В. Гоголю, писанные в 1848 году. Спб., 1861,

с. 145.

тое впечатление — впечатление с углублением. А. М. Бу-

х?рев, собеседник позднего Гоголя (целью его сочинения

было примирить Гоголя «Выбранных мест из переписки

с друзьями» с его «прежнею деятельностию»

, со всем

его поэтическим творчеством, представить самому же Го-

голю оправдание его творчества в свете духовных итогов

«Переписки»), полагал ответ на вопрос и раскрытие тай-

ны «уже готовым» (в учении христианства о человеке)

и в этом вторил Гоголю «авторской исповеди», тогда же

писавшему: «Как бы то ни было, но жизнь для нас уже

не загадка» (VIII, 461). Однако русской литературе Го-

голь передал «вопросы» и «загадки» — их и воспринял от

Гоголя молодой Достоевский.

В статье о «Носе» и «Двойнике» А. Л. Бем назвал

повесть о господине Голядкине «художественной отпо-

ведью» гоголевскому анекдоту: «Нос» больно задел Дос-

тоевского и вызвал резкую художественную отповедь».

По мысли исследователя, Достоевского больно задело

анекдотическое обессмысленное искажение его, Достоев-

ского, идеи, потенциально таившейся в «Носе», — идеи за-

мещения и вытеснения человека, которая явится «осмыс-

ленной»— как «трагедия личности» — в «Двойнике». Го-

голь «пропустил идею», «не заметил» трагедии, свел тра-

гедию к анекдоту, не выявил, не углубил мимоходом на-

меченные возможности — словом, не написал «Двойника»,

а написал «Нос». Самое это столь выразительное разли-

чие между носом и двойником как предметами и героями

есть для исследователя различие между внешним анекдо-

тическим, уводящим от «проблемы личности», и глубоким

трагическим решением той же, в сущности, темы. Наме-

ки же «на возможность углубления сюжета» А. Л. Бем

усматривал в том самом нашем словечке «почти» — за-

ключенное в нем углубление и ведет от Гоголя к Досто-

евскому: «Ведь «нос» был почти то же, что сам Ковалев;

достаточно отбросить это «почти» и перед вами не «Нос»,

а двойник»

Внимательный исследователь раннего Достоевского,

А. Л. Бем разделял возобладавшее в критике начала XX

века понимание отношения Достоевского к Гоголю как

Три письма к Н. В. Гоголю, писанные в 1848 году, с. 3—4.

ои

'Бем А. Л. У истоков творчества Достоевского. Прага, 1936,

с. 139—163; также: Бем А. Л. Достоевский — гениальный читатель.—

В сб.: О Достоевском, сб. II, иод ред. А. Л. Бема. Прага, 1933,

с. 20-22.

резкого отталкивания, борьбы и разрыва, односторонне

направленного «преодоления Гоголя»

, — понимание, вы-

разившееся у В. Розанова, о чем уже шла у нас речь,

или в формуле их «полярной противоположности», отче-

каненной Вячеславом Ивановым: «у одного лики без

души, у другого — лики душ»

. Этот акцент на «преодо-

ление», остро подчеркивая «новое слово» Достоевского,

заслонял в то же время другую сторону дела — глубокую

подготовку этого слова в недрах гоголевского творчества,

в том числе не в последнюю очередь в «Носе». Поэтиче-

ская антропология Достоевского была подготовлена тем

раздвоением в человеческом образе, которое, в самом де-

ле,

и высказалось, как в фокусе, в этой ключевой фразе:

«почти то же, что о самом себе». А. Л. Бем верно почув-

ствовал в этом «почти» обращенность к будущим темам

Достоевского, но расценил его как досадное гоголевское

препятствие, исказившее чистоту идеи, не почувствовал

бездны, которая открывается в этом словечке, всей без-

мерной необходимой значительности анекдота Гоголя на

пути к трагическому откровению Достоевского, не уви-

дел, что путь русской литературы лежит через это

«почти».

Человеческий образ у Гоголя, в самом деле, распался

на «лики без души» («нос») и загадочный, неизвестный

внутренний лик («душа» или «сам» человек), не имею-

щий выражения, слова, лица. На художественном языке

Гоголя это распадение в человеке представлялось нагляд-

но в виде пространственного отделения и отрыва, удале-

ния, «убегания» внешнего человека от внутреннего; это

и породило такие картины, как выше уже цитированное:

«убежит от самого себя прямо в руку к черту», или в ран-

ней статье: «люди, кажется, отбежавшие навеки от соб-

ственного, скрытого в самих себе, непостижимого для них

мира души...» (VIII, 149). Реализацией этой картины ведь

и является действие «Носа». Вспомним также Собакеви-

ча с его словно бы удаленной из тела и «где-то за гора-

ми» спрятанной душой (VI, 101).

После в литературе, у Достоевского, мы встретим пря-

мое наследование гоголевского способа характеристики

человека, только что описанного, как бы вместе с тем че-

ловеческим типом, которому он соответствует. Это тип

Бем А. Л. У истоков творчества Достоевского., с. 134.

Иванов В. Борозды и межи. М., 1916, с. 17.

человека, не имеющего «благообразия», о котором про-

износит рассуждение Макар Иванович Долгорукий. «Иной

весь раскидался, самого себя перестал замечать»

— раз-

ве это не тот же гоголевский (по своему художествен-

ному происхождению и даже языку характеристики),

оторвавшийся от «самого себя» человек? Однако вопрос

о том, что значил взгляд Гоголя на человека для новой

антропологии Достоевского, конечно, не сводится к этой

преемственности в характеристике определенного типа

(хотя и она сама по себе не узка, ибо человек «неблаго-

образный»— широкий тип, знаменующий целое состояние

мира — так и у Достоевского, но тем более так у Гоголя;

но,

конечно, подобный способ характеристики — перифе-

рийный у Достоевского). Этот вопрос — один из централь-

ных в истории нашей литературы; как уже было кратко

сказано выше, он лежит на ее магистральном пути.

Мы говорили о деформации образа человеческого,

явившейся страшным делом Гоголя в русской литературе.

Но это страшное дело было и великим творческим вопро-

сом, обращенным к той же литературе. Странным, кажет-

ся,

путем гоголевская «негативная антропология» означа-

ла одновременно крайнее овнешнение и упрощение

образа человека (на фоне целостного пушкинского челове-

ка, духовно-телесного, сложно-простого) и новое и таин-

ственное его усложнение и углубление. В составе образа

Гоголь произвел резкое расчленение, раздвоение: «внеш-

него нашего человека» (который «тлеет»: «мертвые ду-

ши») в составе образа он отделил от человека внутрен-

него (который призван со дня на день обновляться: ду-

ховная программа позднего Гоголя, на языке которого

это внутреннее дело обновления и самовосстановления

человека называется его возвращением в «самого себя»,—

Гоголь «Выбранных мест» и «Развязки Ревизора» как бы

разрабатывает для убежавшего «от самого себя» челове-

ка это обратное духовное движение

,— его обращением

с глубоким и беспощадным взором «на самого себя»

Это разделение в образе и было главным словом гого-

Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч., т. 13, с. 302.

«Ваш же принцип» — писал в конце 1848 г. Аполлон Григорьев

Гоголю — «вечный принцип собирания и сосредоточения самого себя»

^Атюллон Александрович Григорьев. Материалы для биографии. Пг.,

1917, с. 118).

«Вы думаете, возможен этот поворот смеха на самого себя,

протнву собственного лица?» (IV, 136).