Бледнова Н.С., Вишняцкий Л.Б. и др. Первобытное искусство: проблема происхождения /
Подождите немного. Документ загружается.
Все эти объяснения не отличаются друг от друга принципиально, акцентируя лишь те или
иные стороны предполагаемых религиозных верований, постулируемых по аналогии с
известными в традиционных обществах.
А. Леруа-Гуран и его последователи увидели за искусством сложную и реконструируемую
только в самых общих чертах мифологическую систему эпохи палеолита (Leroi-Gourhan,
1965). М. Конки, К. Гзмбл и др. рассматривали искусство как форму хранения и передачи
социально значимой информации (Conckey, 1980; Gamble, 1982: 92-107). А. Д. Столяр
показал роль изобразительной деятельности в развитии человеческого мышления (Столяр,
1985). И хотя эти интерпретации вносят действительно нечто новое в понимание
искусства по сравнению с магикорелигиозными трактовками первой половины XX века,
они все же сохраняют одну общую черту: все эти концепции видят в искусстве источник
знания о чем-то другом, что само по себе искусством не является, а только выражается в
нем, проявляется через него, отражается им. Искусство в них рассматривается как
средство для
==108
познания каких-то других социальных структур, а не как самостоятельный объект,
сущность искусства сводится к неким внешним по отношению к нему факторам.
Это вполне оправданный подход - объяснение каждого наблюдаемого явления должно
вскрывать какие-то более глубокие, стоящие за ним пласты бытия. Но искусство - по
общему мнению, начиная с И. Канта, - имеет ло сравнению с другими видами
человеческой деятельности одну важную особенность: оно самодостаточно, несводимо
без остатка ко внешним по отношению к себе факторам, в нем больший акцент на
процесс, чем на мотивацию, оно скорее форма, чем содержание. Оно может быть вызвано
разными причинами и служить разным целям, но оно делает это одним, только ему
присущим способом, по которому мы его всегда узнаем без дополнительных пояснений.
Уловить, определить и доказать наличие в глубокой древности этого «особого способа» -
эстетической отмеченности - очень трудно. Она ощущается многими исследователями, но
немногие рискуют вступить в эту зыбкую и туманную область. Поэтому не так много
работ посвящено определению эстетичности как первоосновы древнего искусства. Однако
даже С.Рейнак в своей эпохальной статье писал: «Было бы сильным преувеличением
утверждать, что магия есть единственный источник искусства, и отрицать роль инстинкта
подражания, инстинкта украшения и социальной потребности выразить и передать свою
мысль» (Reinach, 1903: 266).
В начале XX века идеи теории игры получают поддержку со стороны психологов и
физиологов . М . Ферворн постулировал возникновение искусства в игре, в особенности в
игре с техническими приемами, например повторение расщепления камня сверх
практической необходимости, мотивированное удовольствием от повторения.
Пораженный натуралистичностью искусства, особенно мадленского, он объяснял его тем,
что между изображением и изображаемым не стоит никакая идеология или рефлексия, что
это непосредственная, «без-мысленная» передача действительности, т.е. деятельность,
имеющая цель в себе самой. Ж.-А. Люке, применивший результаты исследования
детского творчества к изучению искусства палеолита, предположил, что в начале
изобразительной деятельности лежит намеренное повторение для удовольствия
случайной, бесцельно найденной изобразительной линии. Как бы в противовес этому, А.
Брейль в 1926 году писал: «Если бы родилось искусство для искусства, искусство
магическое или религиозное вообще бы никогда не существовало».(Цит. по: Halverson,
1987: 63-64; Гущин, 1937: 10).
Д. В. Айналов в 1929 году, говоря о палеолитическом, в частности, мадленском,
искусстве, дает ему эстетическую оценку, подчеркивая «свежесть и яркость чисто
человеческого творчества». Он писал, что «нет никаких данных объяснять эти жизненные
сцены, эту бьющую через край натуральность и разнообразие мотивов тотемами. Это
искусство шире и многообразнее тотема как знака; оно, может быть, и заключает в себе
изумление перед миром мощных животных и обнимает собою явление тотемизма, но оно
говорит другим языком об этом мире животных» (Айналов, 1929: 447-448).
И совсем недавно, в 1987 году, после большого перерыва в обсуждении вопроса
появляется статья Дж. Хальверсона «Искусство для искусства в палеолите», в которой
автор вновь пытается обосновать взгляд на палеолитическое искусство как на
самодостаточную деятельность, не имеющую никакого значения, лежащего вне ее. Этот
последний всплеск теории искусства для искусства получил многочисленные и главным
образом критические отклики (Halverson, 1987).
Таким образом, получается, что «линия игры и свободы» в объяснении палеолитического
искусства является либо объектом вполне справедливой критики, либо существует в
форме отдельных слаборазработанных высказываний искусствоведческого характера.
Казалось бы, она в настоящее время принадлежит только истории науки, в которой, после
бурного своего «биологизирующего» начала, ведет маргинальное существование,
существует как бы «на обочине» магистральной
==109
линии объяснения - «линии обусловленности». Однако есть обстоятельства, которые не
позволяют считать эту теорию имеющей только историографический интерес.
Во-первых, в своих классических формах выражения конца XIX - начала XX века теория
игры ;и свободы предлагалась как единственная и абсолютная основа для объяснения
значения и происхождения палеолитического искусства. Но сейчас мы хорошо осознаем,
что каждая из имевших место в истории науки теорий, объясняющих сущность и
происхождение палеолитического искусства, основывалась на одном, редко - двух
действующих факторах, причем в каждой концепции - разных: магия, тотемизм, культы
плодородия, шаманизм, изображение мифологических персонажей, отражение реальных
биологических знаний, способ и средство формирования логического понятийного
мышления и т.п. Легко заметить, что эти концепции нисколько не исключают друг друга,
а наоборот, могут быть объединены, причем, все (!), в единой многомерной модели по
принципу дополнительности.
Любая из этих теорий, безусловно, неполна, т.к. берет только одну из сторон сложного
многостороннего явления и преувеличивает ее. Но если каждая из них будет знать свое
место, свою «область допустимых значений», то она принесет свою крупицу истины в
общую картину наших представлений о значении и роли изобразительной деятельности.
Теории магического, тотемического и пр. объяснения палеолитического искусства
подвергались критике вовсе не за то, что они предполагали подобные явления в палеолите
(если не считать авторов, вообще отрицавших религию в доисторическое время). Их
критиковали больше за способ доказательства: прямой перенос этнографических данных
на археологический материал. Вполне можно предполагать в древности верования,
аналогичные ныне существующим в традиционных обществах, но, к сожалению, пока не
предложен способ доказательства или опровержения такого предположения.
Также и теория искусства для искусства, если ее не абсолютизировать, никоим образом не
вторгается в сферы, объясняемые, скажем, предположением о том, что изображения несут
социально значимую информацию или играют роль в религиозных обрядах. Любая
частная теория оказывается неверной, если она претендует на всеобщность, но также
любая теория имеет зерно истины, если она остается в рамках своей «области допустимых
значений». «Истина есть, но нет истинного учения», говорил Мастер музыки в книге
Германа Гессе «Игра в бисер», отвечая на вопрос ученика Кнехта, нет ли такой книги,
чтобы ее прочесть и сразу все постичь.
Самое интересное, что теория «искусства для искусства « или «теория игры» сами по себе
ничего не объясняют. Более того, единой такой теории вовсе нет, а есть, как мы видели в
начале, целое их множество, хотя и объединенное одним фактором - акцентом на самом
феномене искусства как самоценной деятельности, от самого процесса которой человек
получает удовольствие.
Мы начали с того, что назвали две линии объяснения происхождения палеолитического
искусства; «линию обусловленности» и «линию игры и свободы». Первая ищет значение
искусства вне его, ищет, чему служит искусство; вторая пытается найти его смысл, исходя
из самого факта существования эстетически отмеченной изобразительной деятельности.
Именно в рамках последней уместен вопрос, который никоим образом не возникает в
связи с теориями «утилитарного направления»: а почему многие изображения эстетически
избыточны? Это совершенно не необходимо в религиозно-мифологическом контексте: та
же этнография дает множество чисто знаковых, не отмеченных эстетически
репрезентаций мифологических существ, участвующих в обрядах. Например,
разрушенная земляная насыпь, изображающая только что вылупившихся из яйца птенцов
эму в обряде умножения поголовья эму у племени диери, или длинная плетеная сетка,
куда кладется кусок пуповины, облепленный перьями эму, изображающая гусеницу, в
обряде, посвященном древесной гусенице у того же племени (Берндт, Берндт, 1981: 203).
К оглавлению
==110
Несмотря на несомненно существовавшие социальные, этнические и прочие соотнесения,
большинство палеолитических изображений имеет отчетливо выраженную эстетическую
отмеченность, причем начиная с самых ранних этапов позднего палеолита. Вспомним
замечательные скульптурные изображения из ориньякских памятников Фогельхерд,
Холенштейн-Штадель, из несколько более поздних Виллендорф, Долни Вестонице, не
говоря уж о великолепной мадленской живописи14, гравировках , резьбе по кости и
бивню и т. п.
Ни одна из «утилитарных» теорий не отвечает на вопрос об эстетической избыточности
просто потому, что в них он не ставится, в них он не нужен. Но отвечают ли на этот
вопрос сторонники теории игры и свободы? Во всяком случае, пытаются. Констатируя,
подчеркивая факт «эстетической избыточности», многие ав-торы ищут ему объяснение в
психологии - индивидуальной, как Г. Люке и М. Ферворн, или социальной, как Д. В.
Айналов. Эта же констатация и акцент эстетической избыточности побуждает
исследователей, к сожалению пока немногих, к искусствоведческому изучению
палеолитического искусства, что само по себе очень важно. Так, Д. В. Айналов впервые
наметил принципиальные отличия изобразительной системы палеолита от
изобразительных систем ранних цивилизаций. М. Ферворн противопоставил
изобразительные системы палеолита и более поздней первобытности. Этот подход
продолжен был у нас, к сожалению, только одним исследователем А.А. Формозовым
(Формозов, 1973:27).
Таким образом, во-первых, теория игры и свободы в понимании палеолитического
искусства не перекрывает области приложения других теорий. Теория игры сочетается с
ними по принципу дополнительности, сообщая нашим представлениям о
рассматриваемом явлении еще одно (хотя пока слабо разработанное) измерение.
Во-вторых, при оценке теории игры в объяснении палеолитического искусства следует
отметить многозначность самого термина «игра», его употребление в разных объемах и на
разных уровнях познания (философский, конкретно-научный, обыденный), а также то, что
в разные времена, в зависимости от общего стиля мышления, «духа времени», развития
философских и культурологических теорий, за этим словом стояли очень различные
системы представлений. У истоков теории игры - очень интересные и плодотворные идеи
Ф. Шиллера о связи художественного творчества и становления человеческого в человеке.
Когда становится возможным «наслаждение видимостью, склонность к украшению и
игре» (Шиллер, 1935: 281-290, цит. по: Гущин, 1937: 5-6), человек выделяется из природы.
Для Ф. Шиллера игра - это свобода, творчество, противопоставленное всему так или иначе
обусловленному, это высшее проявление человеческого, соединение мира свободы и мира
необходимости: «... человек играет только тогда, когда он в полном значении слова
человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет» (Шиллер, 1957: 309,
цит. по; Афасижев, 1975: 104).
Линию Ф. Шиллера в философском и культурологическом «возвышающем» понимании
игры в XX веке возродили X. Ортега-и-Гассет и И. Хейзинга после того, как в XIX веке
она была сведена к уровню чего-то несущественного, пустой забавы, досужего
бессмысленного времяпрепровождения, общего для человека и животного. А. Д. Столяр
подметил, что такое понимание игры и искусства как игры, в равной степени казалось
приемлемым «палеонтологам независимо от их направления - клерикализма или,
наоборот, атеизма» (Столяр, 1985: 44), поскольку оно давало линейно работающей мысли
удобную нулевую точку начала человеческой истории: «райское состояние» или
состояние «естественного человека».
Теории игры Ж.-А. Люке и М. Ферворна, как их называет Дж. Хальверсон, теории
«второй волны», в отличие от предшествующих имеют конкретно-научный
14 Во время работы над текстом этой главы автору еще не была известна
раннеориньякская живопись из пещеры Шове. - Прим ред.
==111
характер. Они показывают возможные психологические основания и механизм появления
изобразительной деятельности - «автоимитация», повторение для удовольствия случайно
удачно найденных образов. В XX веке в особенно концентрированном выражении теория
игры и свободы разработана в книге И. Хейзинги «Homo Ludens» (1938). И. Хейзинга
понимает игру очень широко и тем самым не очень определенно, ограничивая ее скорее от
противного - все то , что не является «серьезным», т.е. таким, «что может быть до конца
выражено на языке бодрствующей жизни», все то, что не является «трезвой жизнью
будней», то выходит из границ «логически выверяющего суждения» (Хейзинга, 1991: 69,
78). Игра для И.Хейзинги - это, скорее, то синкретическое состояние культуры, которое
мы теоретически можем предполагать у ее истоков, и если так его понимать, то он
глубоко прав в своем утверждении, что все сферы культуры произошли из игры и сейчас
еще не все и не вполне потеряли связь с игрой. Кроме взаимопроникновения и
взаимодействия разных сфер культуры, Хейзинга характеризует это первоначальное
синкретическое состояние как имеющее высокий эмоциональный накал, что также
совпадает с современными представлениями о большой роли эмоций в первобытном
синкретическом сознании.
И сейчас еще в архаических обществах очень много времени и сил тратится на
деятельность, с первого взгляда кажущуюся бесполезной, непроизводственной
эстетической: танцы, пантомимы, песни, различного рода условные символические
действия, создание культовых сооружений и принадлежностей, т.е. на все то, что может
быть названо игрой в смысле И. Хейзинги. Именно этой деятельности придается
наибольшее значение, именно она является высшей ценностью, доминантой жизни этих
обществ - это факт общеизвестный, хотя и удивлявший исследователей своей внешней
парадоксальностью (Байбурин, 1991: 31-32).
Парадокс этот ныне решен, как это часто бывает, преодолением прямых
противопоставлений (прагматика - эстетика, утилитарное - неутилитарное и пр.). То, что
достаточно для биологического существования индивида, недостаточно для
существования социального организма. Социальному организму нужно не только
поддерживать физическое существование своих элементов, но и поддерживать связи
между этими элементами - то основное, что делает его именно организмом. А эта задача
выполняется как раз той самой, с первого взгляда, излишней, нерациональной,
эстетической, символической деятельностью, которая в действительности оказывается
системообразующей на социальном уровне. Эти вопросы разработаны в статьях Ю.М.
Лотмана и А.К. Байбурина, который ввел для обозначения этой деятельности понятие
«знаковая прагматика» (Байбурин, 1991: 3132). Таким образом, и с этой стороны «игра» в
широком смысле слова, как неутилитарная, свободная деятельность, получает
теоретическую поддержку в современной культурологии.
И последнее. Х.Ортега-и-Гассет еще в 1924 году одним из первых обратил внимание на
смену парадигмы в научном и философском мышлении, толчком к которой послужили
изменения в естественных науках, и в частности изменения в представлениях о развитии в
биологии (Ортега-и-Гассет, 1990). Эволюционизм XIX века рассматривал развитие как
серию ответов на запросы среды, как удовлетворение насущных потребностей, как
процесс, обусловленный практической необходимостью, полезностью, адаптацией. При
таком понимании развития удовлетворенная потребность перестает быть стимулом
движения («процесс умирает в продукте» - К. Маркс). Открытие механизма
наследственности, теория мутаций подсказала и другие представления о развитии:
адаптация и полезность вторичны; первична жизнедеятельность, «всегда стихийная,
бурная, ненамеренная. Ее смысл не в том, чтобы предупредить запросы, не вынужденное
движение или тропизм, а, скорее, свободная случайность, непредусмотренный порыв...
Полезность не создает
==112
и не изобретает, она просто-напросто выбирает и стабилизирует то, что было создано без
ее участия» (Ортега-и-Гассет, 1990: 41 - 42).
В настоящее время такое понимание механизма развития живого мира является
общепринятым и, более того, этому механизму придается в значительной степени
всеобщий смысл - способ любого развития через взаимодействие двух процессов:
ненаправленное появление изменений (мутаций) и затем адаптивный отбор (Скворцов,
1992; 4). Вполне логично распространить этот принцип и на процесс формирования
социальности, в частности и на происхождение искусства. Нечто возникает по одной
причине, а использоваться может потом для чего-то иного. Это, кстати, понимал А.
Брейль: «Если бы не родилось искусство для искусства, искусство магическое или
религиозное вообще никогда бы не существовало, но если бы магические или
религиозные идеи не позволили включить искусство, рожденное для самого себя, в самые
существенные интересы реальной жизни, это искусство, крайне слабо связанное с
важнейшими занятиями повседневной жизни, рисковало бы остаться в зачаточном
состоянии ...» (Breuil, 1926: 366).
Все это говорит о том, что в отношении палеолитического искусства теория игры и
свободы в широком смысле этого слова и, конечно, в современной форме является не
такой уж маргинальной и исчерпавшей себя, как это звучало во многих откликах на
статью Дж. Хальверсона. Она пока еще только указывает на тот пробел в этой области
исследований палеолитической культуры, который можно обозначить вопросом: «Почему
именно искусство»? или «Зачем нужна эстетическая избыточность изобразительной
деятельности»? Она еще, как мы видели, не дает ответа и даже не формулирует сам
вопрос, а только помогает почувствовать его наличие.
Но главное - чтобы эта теория, как и другие, не претендовала на единствен40 возможное
объяснение всего явления, на абсолютизацию своей сферы, чтобы )на, как шварцевская
Тень, «знала свое место».
==113
00.htm - glava07
Глава 7. Асимметрия, антропогенез и искусство
Как уже отмечалось выше, во «Введении», одна из главных составляющих
рассматриваемой гипотезы о происхождении искусства состоит в том, что и речь, и
изобразительная деятельность имеют общую физическую природу: и то и другое
информация. Материальным носителем речи является звук, а материальным носителем
изобразительного искусства - плоские и объемные изображения. И речь и искусство могли
появиться только при достижении человеком определенного, весьма высокого уровня
асимметрии и дифференциации полушарий головного мозга. В связи с этим необходимо
хотя бы кратко остановиться на самом феномене межполушарной асимметрии и
связанных с ним особенностях человеческого поведения.
7.1. Симметрия и асимметрия в природе
Симметрия и асимметрия, взаимно дополняя друг друга, представляют собой одно из
фундаментальных явлений природы. Основные свойства симметрии достаточно
очевидны, их характеристика выходит за пределы содержания данной книги (Вейль, 1968;
Вигнер, 1970 и др.). Из гуманитарных приложений свойств симметрии к объектам
исторических наук можно отметить методы изучения орнамента в этнографии, археологии
и в искусствоведении (Иванов С., 1963; Берсенева, Яглом, 1974: 274-289; Рындина,
Леонов, 1992; Фролов, 1971 и др.).
Асимметрия менее известна в гуманитарной среде. Ее универсальный характер для всей
природы многократно подтверждался различными исследованиями, в частности, на
микроуровне работами Ли Цзундао и Ян Чжэньнин по несохранению четности, а на
макроуровне - теоремой И. Р. Пригожина о термодинамике неравновесных процессов (все
трое удостоены за эти работы Нобелевских премий). Одно из последних научных
достижений в этой области - теория барионной асимметрии Вселенной А. Д. Сахарова.
Асимметрия времени и пространства - явление достаточно тривиальное, даже при том, что
существуют гипотезы об обратимости физического времени (Н. А. Козырев). Асимметрия
вещества менее очевидна. Например, антивещество - это как бы то же, что и «Зазеркалье»,
если допустить, что оно обладает материальной субстанцией. А в Зазеркалье, как говорила
Алиса из известной сказки Льюиса Кэрролла, «все как будто получается не так». В
Зазеркалье правое становится левым и наоборот. Еще менее очевидна асимметрия
структуры ряда органов и процессов, регулирующих функции высшей нервной
деятельности.
Эволюция материи от механических и физико-химических форм движения к
биологическим и социальным обнаруживает тенденцию к возрастанию асимметрии по
мере усложнения структурного и морфологического устройства организмов и их
сообществ.
Право-левая асимметрия заметна на всех уровнях жизни: от структуры молекулы ДНК
растений, особенно вьющихся, и животных (раковины моллюсков, клешни ракообразных,
бивни, рога, конечности и т.п.) до человека- Самые явные проявления асимметрии
наблюдаются в строении нервной системы всех живых существ, но чем выше уровень
живого существа на древе эволюции и чем оно сложнее, тем заметнее в его строении и
действиях право-левая асимметрия. Фундаментальный характер явления асимметрии для
всего мира природы позволяет думать, что феномен межполушарной функциональной
асимметрии головного мозга человека является лишь частным случаем общей тенденции к
усложнению и дифференцированию функций мозга - важнейшей закономерности
организации высшей нервной деятельности.
==114
Здесь напрашивается параллель с изменениями энтропии любой термодинамической или
информационной системы. Если по мере упорядочения и усложнения системы ее
асимметрия растет, то, соответственно, энтропия той же системы должна уменьшаться.
Возможно, асимметрия выполняет некую, не вполне еще изученную антиэнтропийную
функцию.
7.2. Межполушарная асимметрия у человека
После известных исследований и открытий французского хирурга и антрополога П. Брока,
установившего, что «мы говорим левым полушарием» (Вгоса, 1865; цит. по Бианки, 1985:
6), т.е., что речевые функции контролируются левой лобной долей мозга (в норме),
сложилась теория доминирующей роли левого полушария при логико-понятийном
мышлении и сознательном управлении двигательными функциями. Было также
установлено, что правое полушарие специализируется на образно-сенсорных и
интуитивно-подсознательных функциях. Дополнительные наблюдения показали также,
что управление речью левым полушарием характерно только для правшей, а у левшей
может быть «все наоборот». Не исктаочадосъ \\ то, что ъ отде,лъ\уы^ сычата, ^патолотта.,
йрожтентолй по^овдл w t.yv.) срабатывают компенсаторные механизмы и все эти функции
могут, хотя и не в полной мере, управляться и противоположным полушарием. Однако в
целом левополушарное доминирование, связанное с речью и высшими психическими
функциями, стали автоматически приписывать только человеку, а отсутствие
функциональной асимметрии мозга у животных практически считалось установленным
(см., например, Мак-Фарленд, 1988: 450 и др.).
«В течение более столетия функциональная межполушарная асимметрия считалась
уникальной особенностью мозга человека. Этому способствовали как теоретические
представления, так и отрицательные результаты опытов на животных ... Левое полушарие
признавалось доминирующим не только в отношении языка, но и для концептуального
мышления, определенных типов моторной деятельности и ориентации тела. Правое
полушарие при этом третировалось как «субдоминантное», «малое», «немое», а иногда
даже как «безграмотное» и «глухое»... эта идея в крайнем своем выражении
использовалась Эклсом (Eccles, 1965, 1970)15, который утверждал, что сознание
локализуется только в левом полушарии человека, а правое полушарие представляет
собой лишь простой автомат» (Бианки, 1985: 3-7).
Выяснилось также, что межполушарная специализация почти не бывает абсолютной, т.е. в
процессах переработки информации участвуют оба полушария, но с разной степенью
доминирования одного над другим и с разной интенсивностью обмена между ними
(Бианки, 1985; 1989). Многолетние исследования под руководством В. Л. Бианки вывели
проблему межполушарной асимметрии мозга на качественно новый уровень. По
результатам серийных экспериментов в его лаборатории начали накапливаться сведения о
неполном доминировании левого полушария, о смене доминирования в процессе
различной деятельности и на разных ее этапах, а также в разное время суток и в
различных экологических условиях (Бианки, 1967; 1985; 1989 и др.)16. После работ В.Л.
Бианки и его сотрудников можно считать установленным, что у большинства видов
животных имеется индивидуальная межполушарная асимметрия, а у некоторых - и
видовая.
Что же касается человека, то, унаследовав церебральную асимметрию от животного мира,
эволюция человека «первоначально лишь использовала, а затем развила и, возможно,
качественно преобразовала способность левого полушария к
i5 Джон Кэрью Эклс (Ecles, род. в 1903 г.), австралийский физиолог. Нобелевский лауреат
(1963). 111 Здесь приведены только обобщающие работы В.Л. Бианки.
==115
абстрактно-понятийному отражению. Это преобразование осуществлялось, вероятно, под
влиянием труда, членораздельной речи, а также главного органа труда руки» (Бианки,
1985: 264 с ссылкой на Энгельса). Вопрос о роли труда в этих превращениях будет
рассмотрен ниже. Пока же желательно 'отметить, что разграничение функций между
полушариями не следует воспринимать буквально и прямолинейно (подробнее см.:
Иванов, 1978). Помимо функциональной асимметрии, между полушариями мозга
существует прочная и многоканальная связь, которая позволяет им вести постоянный
обмен информацией в виде нервных импульсов и в случае необходимости одно из них
может брать на себя какие-то функции другого. В частности, когда говорят о
«вербальности» левого и «молчаливости» правого полушария, это вовсе не следует
понимать как «немоту» последнего. С определенным упрощением можно считать, что
правое полушарие тоже «говорит», но другим языком, не словесным, а образным.
Почти одновременно с Дж. Эклсом Р. Сперри17 начал серию исследований пациентов с
расщепленным мозгом. Эти работы подтвердили накапливавшиеся ранее наблюдения об
особой роли правого полушария в зрительном восприятии и пространственном
ориентировании, а также в распознавании образов. Они привели к новому пониманию
взаимодействия полушарий головного мозга, которое вкратце можно охарактеризовать
как «переменную доминантность» полушарий, т.е. доминирует не левое над правым или
наоборот, а либо правое, либо левое - в зависимости от выполняемых функций. «В общей
форме, согласно этой теории, левое полушарие у людей специализируется на вербально-
символических функциях, а правое - на пространственно-синтетических» (Бианки, 1985:
8).
Кратко суть специализации полушарий человеческого мозга состоит в следующем. Левым
полушарием (у правшей) контролируется дискретизация окружающего мира, способность
к комбинационным сочетаниям дискретных элементов и другие чисто человеческие
функции - лингвистические, абстрактно-логические и математические. В левом
полушарии преобладают функции аналитического восприятия окружающего мира,
дискретная форма переработки сигналов, способность восприятия знаков и
формализованных структур.
Правополушарный центр образного восприятия находится в нижней теменной области
(поля 39 и 40 по Бродману) и является анатомически зеркальным отражением центра речи
в левом полушарии. Можно предположить, что области мозга, отвечающие за
формирование образа, развивались параллельно с развитием центров речи, а
взаимодействие между образом и движениями руки, создающей что-то, зависит не только
от правой теменной доли, но и от предлобных долей (Ecles, 1992: 185 - 187). Если у
глухонемого человека повреждено левое полушарие, он продолжает нормально
воспринимать язык жестов, но теряет возможность пользоваться пальцевой азбукой, в
которой каждый знак соответствует букве письменного языка. Японец, владеющий и
иероглифическим, и слоговым письмом (хирагана и катакана), при поражении левого
полушария теряет способность пользоваться слоговым письмом, но иероглификой
пользуется как и раньше (Иванов, 1978: 24 - 25). Наоборот, при поражении правого
полушария речевые способности сохраняются, но теряется возможность распознавания
зрительных образов, включая лица членов собственной семьи.
Правое полушарие «ведает» функциями образного мышления и восприятия, в частности,
пространства и топографических соотношений. Все без исключения исследователи так
называемых примитивных народов единогласно подчеркивали выдающиеся свойства их
памяти, и особенно памяти топографической. Как показали специальные исследования,
такие особенности памяти распростра-
i" Роджер Уолкотт Сперри (R. W.Sperry, род. 1913), американский психолог и
нейрофизиолог, Нобелевский лауреат (1981).
==116
нены среди современных «умственно отсталых или культурно недоразвитых детей... По
мере врастания примитивного человека в культуру мы будем наблюдать спад этой памяти,
уменьшение ее, подобно тому как мы наблюдаем это уменьшение по мере культурного
развития ребенка» (Выготский, Лурия, 1993: 85 - 87).
Правое полушарие «безмолвно», т. е. не способно к восприятию и активной переработке
словесной информации. В правом полушарии доминируют функции, связанные с
целостным, синтетическим, а не аналитическим восприятием. Это слуховые (но
невербальные), зрительные, но не знаковые, сомато-сенсорные и моторные сигналы,
позволяющие схватывать суть наблюдаемого, без его разложения на составные части. Эти
особенности мышления, как было установлено еще путешественниками XVIII-XIX вв. и
обобщено Л. Леви-Брюлем, со всей полнотой отражены в языке аборигенов Австралии,
Африки, Северной и Южной Америки (ЛевиБрюль, 1994: 114 - 143). Для правого
полушария свойственны континуальность, аналоговость и многозначность. По-видимому,
здесь сосредоточены функции интуиции и художественного, образного мышления.
Еще одно свойство «правополушарного мышления» представляется важным для
понимания особенностей поведения первобытного человека и, возможно, станет ключом к
пониманию многих магических и ритуальных действий. Установлено, что правое
полушарие способно воспринимать и осуществлять семантический анализ слов и
адекватно реагировать на них, но при этом не осознается ни сам стимул, ни связь с ним
той реакции, которая последовала. На этой почве у испытуемого возникают так
называемые «безотчетные» эмоции, создающие психологический дискомфорт и даже
стресс. В норме правое полушарие обрабатывает информацию быстрее, чем левое. Но
если на человека воздействовать, например, алкоголем или дурманящими веществами (ср.
действия шамана), наблюдается безусловное торможение реакции и усиливаются
отрицательные последствия «безотчетных» эмоций (Костандов, 1983: 153-156). Эти
данные позволяют более конкретно подойти к рассмотрению многих явлений в
первобытной культуре, которые объединяются в расплывчатом понятии «психология
бессознательного» (см., например: ЛевиСтросс, 1983; 1994).
Звуки речи воспринимаются левым полушарием, но музыка - правым. Активизация
аналитических функций левого полушария привела к более дифференцированным и
точным действиям правой руки. В то же время целый ряд этих манипуляций невозможен
без параллельного взаимодействия с правым полушарием (Иванов, 1978: 23-25).