Бэттлер, Алекс. Общество: прогресс и сила (критерии и общие начала)

Подождите немного. Документ загружается.

220

стадии “взрыва классов” с последующей дезинтеграцией аристократии; они все

еще испытывали на себе аморфные условия массового общества. И это не могло не

наложить отпечаток на их категории мысли» (р. 274).

А «мысли», естественно, были связаны с тем, как перехватить власть у

классового врага и как упорядочить эти аморфные общества после захвата власти.

Отсюда упор на сильное государство, власть авторитарного вида, что не могло не

перекочевать и в законодательную систему. Любопытно, что сам Маруяма весьма

поражен тем, что марксизм на теоретическом уровне прекрасно объяснил

исторические формы власти, а на практике следовал другим, политико-

техническим взглядам, не абстрагированным в теории, и между ними как бы нет

никакой корреляции. Маруяма, хотя и был неплохо знаком с теорией марксизма, но

где-то упустил из виду выражение Ленина: марксизм – не догма, а руководство к

действию. То, что создавали большевики на территории России, не имело аналогов

ни в существовавшем тогда мире, ни в прошлом. Но это отклонение от темы.

Итак, сила соотносится с «ценностями», принятыми обществом. Что же это за

«ценности»?

У древних китайцев ответ был простой: сила, от которой зависят жизнь, смерть

и собственность. Физическая безопасность любой жизни на протяжении веков

была фундаментальной ценностью, которую человечество оберегало. Отсюда и

контроль над действиями людей проявлялся в форме возможностей лишить этой

фундаментальной ценности (через убийство, заключение в тюрьму или наказание).

«Таким образом, скрытой тенденцией всех сил-power была организация

физических средств принуждения и насилия» (р. 276). Но, как замечает Маруяма,

даже насилие отступало перед твердым убеждением: свобода или смерть.

Маруяма перечисляет другие социальные ценности, например определенный

уровень благосостояния. Он же отмечает, что для некоторых людей, материальные

ценности могут оказаться менее значимыми, чем такие нематериальные вещи, как

уважение, любовь, репутация, власть и другие ценности. Он спорит с Гарольдом

Ласвеллом относительн о ранжирования ценностей (что ценнее?). Но не это важно.

В данном случае важно то, что власть сама становится ценностью, поскольку

221

позволяет реализовывать все остальные ценности. Отсюда обоснованной является

и борьба за власть.

Я здесь не буду вдаваться в детальные рассуждения Маруямы о формах власти,

почему коммунисты предпочитают один тип власти, демократы другой – это темы

политологии. Для нас важно то, что Маруяма связал силу-power с ценностями. И

показал, что сила управляет этими ценностями и контролирует их . Но он не

ответил на вопрос: а почему эти ц енности стали ценностями? И почему сила столь

тесно с ними взаимосвязана? Думаю, что он не задавал себе этого вопроса,

поскольку его анализ, так же как и анализ всех перечисленных ученых, строился в

рамках социологии. У них другие задачи. Задача же моего исследования: дать ответ

на вопрос: что же такое сила в обществе и какое она имеет отношение к прогрессу?

Ханна Арендт

Наконец, предоставим слово женщине, правда, весьма необычной своей

известностью – Ханне Арендт, которую почему-то проигнорировали все мужчины,

писавшие на тему силы. Это тем более странно, что как раз именно Арендт

наиболее четко «развела» все английские слова о силе в своей книжке «О

насилии»

Ее работа была реакцией на студенческие волнения конца 1960-х годов в

Западной Европе и США, во многих случаях принимавшие характер

насильственных действий. Ей надо было объяснить, что такое насилие? Но

поскольку чуть ли не все теоретики насилие увязывают с силой, надо было

выстроить логичный ряд понятий, т.е. понять сущностные особенности явлений,

стоящих за словами «сила», «мощь», «власть» и т.д.. которые уже неоднократно

упоминались в тексте. Арендт, как добросовестный исследователь, приводит

различные высказывания на этот счет Джона С. Миля, С.Р. Милза, Вольтера, К.

Клаузевица, Макса Вебера, популярного в свое время Бертрана де Жувенеля и даже

Страуса-Хупе, международника из школы политического идеализма,

отстаивавшего тезис законности «власти (power) человека над человеком».

Arendt. On Violence.

222

Проделав необходимый экскурс, она выдвигает собственную трактовку

упомянутых слов-терминов. Как же она их определяет?

Сила-power соответствует человеческой способности не просто действовать, а

действовать «в концерте», т.е. сообща. Power никогда не является свойством

индивидуальности. Она принадлежит группе и существует до тех пор, пока

существует группа (р. 44). Распад группы означает исчезновение силы-power. (Эти

рассуждения уже заметно отличаются от представлений упомянутых ученых.)

Сила-strength, пишет Арендт, есть нечто, присущее единице, индивидуальной

целостности. Такая сила принадлежит объекту или личности и может проявиться в

его/ее отношениях с другими вещами или личностями, но является независимой от

них. (С таким подходом мы уже встречались. Strength – это физическая

индивидуальная характеристика человека, она не «социализирована».)

По-мнению Арендт, сила-force, которая часто употребляется как синоним

насилия, особенно если насилие служит в качестве средства принуждения, должна

быть оставлена в языковой терминологии для «сил природы» или «для сил

обстоятельств», чтобы обозначать освобождение энергии физическими или

социальными движениями. (Здесь она делает ошибку: если оставлять это слово

«природе», тогда надо придумывать другое слово для «общественных движений».

Иначе, все равно путаница.)

Силу-authority Арендт неожиданно квалифицирует не как власть, а как

авторитет (на русский язык обычно это слово переводят как власть), который

присущ личностям, например, в отношениях между родителями и детьми или

учителем и учеником. Авторитетом может быть также организация типа Римского

сената (auctoritas in senatu) или иерархическая организаци я типа церкви.

Отличительной чертой такого авторитета является безоговорочное признание тех,

кто должен повиноваться, этой самой authority; здесь не должно быть никакого

принуждения или убеждения. Чтобы сохранялся авторитет, требуется уважение

личности или организации.

Наконец, насилие является инструментом, феноменологически близким к

физической силе, поскольку средства насилия, как и любые другие средства,

созданы и используются в целях умножения естественной силы вплоть до того,

223

когда на последней стадии своего развития, они могут полностью заменить

физическую силу (р. 46).

В принципе Арендт действительно превратила слова в термины. Неважно, кто-

то согласен с ней или нет. Важно то, что по крайней мере стало понятно, что она

имеет в виду, когда употребляет то или иное слово. Терминологическая точность –

это первый шаг на пути к понятиям. Этот шаг она пыталась сделать в отношении

силы-power и насилия.

Арендт утверждает, что за насилием всегда стоит power. Она многократно

подчеркивает, что насилие и power не одно и то же (как считают некоторые

теоретики). Более того: они являются противоположностями. Там, где одно правит

абсолютно, другое отсутствует. Насилие появляется, когда power в опасности, если

же power в «хорошем состоянии», тогда не может быть никакого насилия. Она

резюмирует: «Правило чистого насилия: оно вступает в свои права тогда, когда

теряется сила-power» (p. 53). (На первый взгляд логично. На второй – не очень.

Только что писала, что за насилием всегда стоит power. Следовательно, если нет

power, нет и насилия. И такие несуразицы у нее на каждом шагу.)

Книжка Арендт посвящена прежде всего насилию. Ей надо было показать

взаимоотношения, точнее, соотношения между насилием и power как между

средством и целью. Показать, что насилие как средство политики часто

превалирует над силой- power, и это ведет к печальным последствиям. Когда

винтовка рождает власть – это трагично, хотя винтовка, насилие действительно

может принести победу. Цена, тем не менее, высока. Но, несмотря на то что

основной темой ее книги является насилие, автором, однако, не были вскрыты

взаимоотношения между средствами и целями насилия.

Арендт весьма активно выступает против сторонников насилия, таких, как

Жорж Сорель, Бертран де Жувенель, Франц Фанон. В частности, она атакует

Жувенеля за то, что он, как бы опираясь на законы органического мира, утверждал:

природа силы-power такова, что она неизбежно стремится расширяться и

поглощать слабых. Королей убивали не потому, что они были тираны, а потому,

что были слабы (р. 74). При этом Жувенель говорил именно о силе-power, а не о

насилии, хотя Арендт в данном случае уравняла эти два термина.

224

В принципе она не против насилия, поскольку, оказывается, насилие «скорее

является оружием реформ, чем революций» (р. 79). Главное, чтобы это насилие

как средство не уничтожило power как цель, все должно быть, как говорится, в

рамках закона. И главный ее совет: «мы знаем или должны знать, что любое

уменьшение power есть открытое приглашение к насилию» (р. 87).

Политическая позиция Арендт предельно ясна . Что же касается терминов, то

они у нее так и не превратились в понятия. Сила-power у нее на самом деле

превратилась в силу-государство, которое необходимо ограждать от насилия. Как

философ Аренд не поняла сути ни одного из терминов, которыми она пользовалась.

Как политолог она не поняла другой простой вещи: будь то государство или

оппозиционные группы (классы) все они имеет свои государственные или

социальные цели, которые достигаются с помощью тех или иных средств, нередко

и вооруженных. Насилие – не средство и не инструмент, средством является

именно винтовка. Насилие – это форма борьбы или подавления. Но за насилием,

винтовкой и power, равно как и за всеми остальными «силовыми» словами стоит

нечто единое, которое порождает все явления общественной жизни. И это «единое»

ускользнуло от всех рассмотренных авторов.

* * *

В качестве последнего примера приведу подход современных авторов, группу

ученых из «Рэнд корпорейшн», которая написала своего рода методическую

разработку о том, как подсчитывать «национальную силу»

. Естественно, они

проанализировали многие взгляды своих соотечественников на эту силу-power, но

ни один из них их не удовлетворил. Сами же они, после обобщения, остановились

на следующем. Для них сила-power состоит из трех частей: 1) power как ресурсы

(технологии, инновация, финансовые и человеческие ресурсы), какова бы ни была

их природа; 2) power как способность использовать эти ресурсы, предполагая среди

других вещей «план использовани я» и некоторую минимальную информацию об

условиях и последствиях этого использования; 3) power как стратегия, которая

Measuring National Power in the Postindustrial Age.

225

выступает не только против и нерции вещей, но и против сопротив ления

оппозиционных воль (р. 13-14). В другой формулировке эти три вещи как бы

образуют триаду: ресурсы, стратегия и результат. Они пишут: «Национальная сила

может быть оп ределена как способность страны преследовать стратегические цели

на основе целевых действий» (р. 44).

Отсюда следует, что все страны обладают национальной силой, поскольку все

они так или иначе преследуют стратегические цели. Явно, что это никакое не

определение силы. Несмотря на то что эта работа написана относительно недавно,

она не внесла ничего нового в аналогичные варианты тех же американцев,

писавших 30 и 40 лет назад. Но у «Рэнд корпорейшн», видимо, ресурсов

достаточно, чтобы финансировать пустые проекты.

226

Часть II

Прогресс и сила

Познание есть понятийное мышление

Гегель

На предыдущих страницах были показаны и проанализированы п редставления

различных ученых о прогрессе и силе, которые существенно отличаются друг от

друга. Это означает, что до сих пор «рассудочный разум» не проник в суть неких

явлений, не «слился» с ними, т.е. не вывел их на понятийный уровень, что

позволило бы сформулировать законы прогресса и силы. Думаю, это не случайно,

поскольку поиск шел в ложных направлениях. Искали, как говорил Конфуций, в

темной комнате черную кошку, которой там не было. Моя задача заключается в

том, чтобы найти эти «комнаты», в которых прячутся прогресс и сила именно на

онтологическом уровне. Но для начала мне надо показать, в каких «комнатах» этих

кошек не может быть в принципе. Одной из таких «комнат» является органический

мир. Хотя об этом я писал в книге «Диалектика силы», придется повторить (с

небольшими дополнениями) некоторые параграфы данной книги для тех, кто ее не

читал. Начнем с термина «прогресс».

1. Органический мир: «прогресс» и усложнение

Присущ ли органическому миру прогресс? За редким исключением большинство

ученых, причем разных научных школ и идеологических пристрастий, на этот

вопрос отвечают утвердительно. Некоторые из них были упомянуты в предыдущей

части. Более того, это большинство убеждено также, что прогресс не только имеет

место быть, но и просто неизбежен. Если это так, то давайте разберемся, а что такое

прогресс в органическом мире?

Еще раз напоминаю, что слово прогресс с латыни означает «продвижение

вперед». Что значит «вперед»? В одной из биологических энциклопедий читаем:

227

«Прогресс в живой природе есть совершенствование и усложнение организмов в

процессе эволюции»

. Поскольку такое определение слишком общо, советский

биолог А.Н. Северцев (в 1925 г.) предложил различать биологический прогресс,

который есть «результат успеха данной группы организмов в борьбе за

существование, характеризующийся повышением численности особей данного

таксона, расширением его ареала и распадением на подчиненные систематические

группы, и морфофизиологический прогресс, который есть эволюция организмов по

пути усложнения и совершенствования их организации» (там же). Заметим, что

почти во всех определениях прогресса мы непременно встречаемся со словом

«сложность» в сочетании с «целенаправленностью». Последняя, естественно, как,

например, у Дж. Хаксли, подразумевает эволюцию в направлении разумного

существа. Из этого следует, что «прогрессивной» является только та ветка

эволюции, которая ведет к человеку.

Даже если согласиться с подобным суждением или в целом с идеей

«целенаправленности», то и в этом случае надо иметь в виду, что «прогрессивная

ветвь» не могла возникнуть из ничего, в ходе эволюционной борьбы она

выделилась из множества «не прогрессивных ветвей», а следовательно, все ветви

участвовали в появлении человека. В результате получается, что вся эволюция

органического мира есть прогресс. И мы таким образом скатываемся к теории

Предопределенности, что как минимум очень и очень сомнительно.

А что такое «сложность» в биологическом мире? Действительно ли она

неизбежна и действительно ли ведет к прогрессу? Тейяр де Шарден однозначно

отвечал на этот вопрос: «Материя с самого начала по-своему подчиняется

биологическому закону "усложнения"» (с. 49). Этой позиции придерживается

немало ученых из различных школ и лагерей. В таком случае возникает ряд

вопросов, на которые сторонники «сложности» почему-то не отвечают. Например,

такие. Во-первых, как быть с материей во всей Вселенной, где не существует

биологического мира? Во-вторых, и на нашей планете этот мир возник только через

полтора миллиарда лет после образования Земли. Почему же тогда «с самого

начала»? В-третьих, нет никакой уверенности в том, что более сложному организму

Биологический энциклопедический словарь, с. 507.

228

предопределен прогресс, т.е. движение вперед или, иначе говоря, выживание.

Динозавры очевидно сложнее бактерий (и вообще любая структура после бактерии),

однако последние царствуют до сих пор и будут, видимо, царствовать до скончания

Вселенной, а первые – «пусть земля им будет пухом». Это касается и других

миллиардов организмов, существовавших на Земле и успешно ушедших в небытие.

Более того, природа дает такие примеры, когда «излишняя» сложность оказывается

вредной, а выживает наипростейший. Все это означает, что нельзя утверждать, что

сложные организмы лучше приспосабливаются к окружающей среде. Эту идею

весьма упорно отстаивает известный и популярный английский биолог Ричард

Доукин. Его термин «наилучше адаптирующийся организм» не имеет смысла без

указания конкретной окружающей среды. В этом вопросе я полностью на стороне

крупнейшего эволюциониста США Дж. Гулда, который постоянно подчеркивал

неправомерность использования термина «сложность». Гулд воспринимал его как

суррогат термина «прогресса», который он считал «вредной» концепци ей,

основанной на идеологических предрассудках. Он, в частности, писал: «Я верю, что

серьезные ученые в области истории жизни всегда ощущали разочарование, не

находя в останках органических веществ подтверждения наиболее желаемого

ингредиента западной культуры: ясного сигнала прогресса, измеренного некой

формой постоянно усложняющейся жизни как целостности»

. В другом месте он

пишет: «Мы есть восхитительная случайность в непредсказуемом процессе без

какой бы то ни было тенденции к сложности, без ожидаемого результата эволюции,

которая была бы принципиально устремлена к созданию существа , способного

понять суть его собственной необходимой конструкции» (там же, р. 225). В своих

работах Гулд на тысячах при мерах показал, сколь случайно возникали те или иные

сложности в тех или иных звеньях эволюционного процесса органического мира,

который зани мает к тому же ничтожную часть этого мира на фоне доминирования

«простых» организмов. Он яростно выступал против тезиса, что прогресс управляет

эволюционным процессом. Не потому, что он был против прогресса, а потому, что

понимание прогресса как сложности является субъективным отражением «обычных

детерминистских моделей западной науки, а также глубоких социальных традиций

Цит. по: Davies. The Fifth Miracle. The Search for the Origin of Life, р. 224.

229

и психологических ожиданий западной культуры в отношении истории, которая

достигает своей кульминации в человеке как высшем выражении жизни»

Между прочим, современные ученые не столь быстры на ответ о том, что такое

прогресс или сложность. Американец Роджер Левин, пишущий о Теории

сложности (как науки), рассказывает, с каким трудом он пытался вытянуть

определения прогресса и сложности у различных ученых. Обычно специалисты по

информации все дело сводили именно к информации. В частности, Норман

Паккард говорил: «Биологическая сложность должна обладать способностью

обрабатывать информацию»

. В таком ключе ее определяли и авторы классического

учебника по эволюции (1977) Т. Добжански, Фр. Эйла, Г.Л. Стеббинс и Дж.

Валентин. Ученые же биологи, например, Стюарт Кауфман из Пенсильванского

университета, заявив, что понятие «сложность» довольно непростая штука,

посоветовал Левину обратиться к специалисту по этой теме, биологу из

Мичиганского университета Дану Макшею (Dan McShea), который смог сообщить

ему следующее: «Сложность – очень скользкое слово. Оно может означать много

вещей... В наши дни для биологов не очень удобна идея прогресса, поскольку она

предполагает внешнюю управляющую силу. Лучше говорить о сложности, но не о

прогрессе» (там же, р. 133). Правда, о сложности он так ничего внятного и не сказал.

Эта проблема действительно не простая. Здесь мы вновь сталкиваемся с

категориями объективности и субъективности, использование которых требует

осознания сфер их применимости. Вселенная, органический мир существуют

объективно, вне нашего сознания и воли. Им не присущи понятия прогресса или

сложности; они существуют сами по себе, по своим природным законам.

Первоначальная наша задача – вскрыть эти законы, а не навязывать их природе.

Совершая последнее, мы просто обманываем сами себя: объективность не вскрыта,

а субъективность оказалась «в дураках». Один из таких самообманов –стремление

предписать целеполагание природе, изначальную цель Вселенной. Фактически мы

таким образом постулируем объективно существующий детерминистский ряд:

сложность – жизнь – мысль, или прогресс: Є (сложность, жизнь, мысль). Следует

Gould. – www.geocities.com.

Levin. Complexity. Life at the Edge of Chaos, р. 137.