Бэттлер, Алекс. Общество: прогресс и сила (критерии и общие начала)
Подождите немного. Документ загружается.
170
чтобы освободиться от «нормативных коннотаций». Такими «прогрессивными»
действиями он считает, к примеру, «завершение задачи», добавление автором
каждого предложения в манускрипт и т.д., т.е. любые действия в процессе
выполнения какой-то задачи. «Коннотаций» действительно нет, но нет и понятия
«прогресс». К этой же категории Бирстед относит и то, что прогресс иногда
используется в чисто временном смысле (от зимы к лету и наоборот; стрелки часов,
жизнь человека: детство – зрелость – старость). И опять это круг, цикличность и
линеарность. Но все это для Бирстеда не интересно. Здесь только движение во
времени.
Бирстед полагает, что в принципе можно согласиться с тем, что увеличение,
дифференциация и специализация, даже в «неудобоваримых определениях
эволюции, данных Спенсером, могут быть описаны в терминах прогресса. Но если
мы применяем прогресс к этим процессам, то теряем интерес» (р. 286). Поскольку в
этих случаях происходит узаконенное и нейтральное использование слова
«прогресс». В то время как движение и эволюция не предполагают улучшения.
Когда мы говорим о п рогрессе, продолжает Бирстед, мы имеем в виду не
просто шаги вперед в сторону завершения или движение через время или
эволюцию, а нечто другое, нечто большее. Мы имеем в виду, как делал Гинсберг,
прогресс человечества в отношении таких целей, как мир и справедливость,
прогресс в истории от невежества к знаниям в обращении с природой, успехи в
достижении целей, которых желает раса. (В этом есть определенный смысл.) Мы
хотим знать, грубо говоря, являются ли вещи «лучше» сейчас, чем они были
раньше, можем ли мы определить в истории какие-либо улучшения в качестве
жизни и общества, и если да, что за аналитические инструменты мы можем
использовать для этого определения.
Здесь Бирстед приводит известный диалог Монтеня с Сократом (по
Фонтенелю), из которого вытекало, что прогресса нет. Тем не менее, указывает
Бирстед, многие писатели в XVIII и XIX веках были убеждены, что история
развивается в сторону прогресса, видя, например, большую разницу между
варварством и цивилизацией. Последняя-де очевидно имеет «превосходство» над
171
варварством. Варварство предполагает жестокость, а цивилизация – цивильность
(благовоспитанность). Последнее – низшее, первая – высшее.
Но и здесь оп ять возникает проблема, уже связанная с термином
«цивилизация». Какие существуют индикаторы для различения цивилизационных
обществ? задает, как кажется Бирстеду, коварный вопрос. Такое ощущение, что
мимо американского социолога проскочила масса научных работ о цивилизации и
культуре, среди которых можно упомянуть хотя бы работы А. Тойнби, не говоря
уже о работе Энгельса «Происхождении семьи, частной собственности и
государства». С ними можно не соглашаться. Тогда н адо их опровергнуть, а не
обращаться к каким-то дилетантам или не специалистам, рассуждающим о
цивилизации на уровне школьников. Так, Бирстед ссылается, как он пишет, на
ныне подзабытого американского социолога Эдварда Кэрри Хаеса, который
предложил определить начало цивилизации с установления института трехразового
питания в день, а историки Вилли и А риел Дюранты – со времени, когда первый
человек запас провизию на будущее. Стендаль цивилизацию идентифици ровал с
изобретением любви, но никто не помнит этот день и это изобретение. (А мне
хочется добавить, что мой сосед по московской квартире считал началом
цивилизации отмену временных ограничений на покупку водки. Понятно почему
он полюбил нынешний капитализм в России.) Чем более Бирстед углубляется в
собственные размышления, тем более снижается уровень его аналитизма.
Подтверждают это его рассуждения, данные в сноске. В ней он пишет, что нет
удовлетворительного слова, противостоящего слову «цивилизация». «Дикость» и
«варварство», дескать, не подходят. Слишком грубо и уничижительно.
«Примитивный» содержит оценочное суждение (а как же ин аче?) и также имеет
эволюционную предпосылку. «Пре-литературный» избегает оценочности, но
являет предпосылку. «Не-литературный», как и предыдущий термин,
подчеркивает один из показателей как само собой разумеющийся. “Uncivilized” –
оценочная нагрузка, а “Noncivilized” сам по себе варваризм. «Может быть, это
знаменательно, что в английском языке нет ни одного слова, которое может
служить поставленной цели» (р. 289).
172
Если исходить из этой логики, то если мы дурака остережемся назвать дураком,
тогда вряд ли можно будет понять, кто умный. Если бы Бирстед был философом,
он наверняка бы знал, что существуют слова, отражающие онтологические
качества явлений, которые представляют собой категории или понятия во
взаимоопределениях: плюс-минус, добро-зло, конечность–бесконечность, любовь-
ненависть, материальное-идеальное. Они не являются оценочными, т.е. не входят в
группу эпистимологических понятий. Б ирстед путает или просто не понимает, а
следовательно, не отличает слова обыденного языка, например, слово варвар
(негативное значение) от понятийного слова варв арство, противостоящего слову
цивилизация и обозначающего одну из переходных форм развития человечества.
Бирстед – социолог не понимает этих простых вещей и далее начинает рассуждать
как молодая женщина-социолог из Цюрихского университета, упоминавшаяся в
предыдущем разделе.
Предварительно еще раз усомнившись в превосходстве цивилизации над
варваризмом и при этом напомнив, что, дескать, аналогичные сомнения посещали
Руссо и Тойнби, он приводит, со ссылкой на чету Дюрантов, высказывание
эскимоса: «Я не должен думать. У меня и так много мяса» (I do not have to think. I
have plenty of meat.)
1
. Дюранты воспринимают эту фразу как концентрацию
мудрости и добавляют: «В момент, когда человек начинает думать о завтрашнем
дне, он покидает Эдемский сад и попадает в долину страха » (цит. по: Бирстед, р.
290).
Из цитат двух мудрецов вытекает, что когда человеку хорошо, у него мног о
еды или денег и ему не надо думать, вот тогда-то и наступает настоящий прогресс.
А когда человеку плохо и он вынужден задуматься, как из этого «плохо»
выбраться, тогда наступает регресс. Такова их логика, которая углубляется
рассуждениями уже самого Бирстеда.
Он говорит, что мы приучили себя к мысли, будто бы жизнь «примитивного»
человека была бедной, ужасной, грубой и особенно короткой. Но кто может
измерить такого типа «миражи»?
1
Фраза действительно примечательная. Теперь мне стало понятно, почему буржуа и их лакеи-
«ученые» столь глупы. Им не надо думать. У них много денег.
173
Поскольку сам Бирстед измерить их не может, он продолжает стенать. Мы,
дескать, сами живем под сенью радиоактивного облака. Мы относимся к тем
видам, у которых отсутствуют «инстинкты» и столь слабы в интеллекте, что,
кажется, предпочитаем ядерное испепеление сдаче национального суверенитета.
Далее в сноске следует интересный пассаж. Да, действительно,
цивилизованные люди благодаря психологическим знаниям и медицине живут
дольше, чем предшественники. Но, пишет Бирстед, увеличилась, особенно в XX
веке, дескать, не длительность жизни (life span), а средняя продолжительность
жизни от рождения (life expectancy at birth). . А что касается life span, то тут мы
живем только чуть больше, чем персонажи из библии.
На самом деле это совершенно н е так; Бирстед просто не знает затронутой им
проблемы, которая будет детально изложена в третьей части книги. Не знает он,
между прочим, и библии. Ему надо было бы знать, что в соответствии с библией
Адам, Сиф, Енос, Каинан и другие зачинатели человечества жили по 930, 912, 905,
910 лет соответственно. При чем без всякой медицины. Вот уж где был прогресс,
если, конечно, библия не врет.
И в этой связи. Бирстед с неодобрением пишет, что уменьшение смертности и
увеличение средней продолжительности жизн и могут быть многими взяты за
индикатор прогресса. Но остается старая трудность. Утверждение прогресса
требует ценностной оценки.
Какой бы оценки ни при держиваться, я спрашиваю любого: что может быть
ценнее жизни?! О чем мечтает человечество с момента, когда оно начало
соображать? О чем все мифы, включая религиозные и сказки? – О бессмертии.
Бирстед, как и многие другие, в этой связи начинает утверждать, что такого
типа прогресс (уменьшение смертности и увеличение рождаемости) ведет к
перенаселению планеты, вследствие чего много детей голодает.
Если бы Бирстед, как социолог, подсчитал, сколько продуктов питания
выбрасывается на ветер развитыми странами мира, прежде всего «золотым
миллиардом», он обнаружил бы, что этими продуктами можно прокормить
население нескольких земных шаров. Дело совсем не в количестве населения, а в
174
социально-экономических причинах, делающих одну часть планеты богатой, а
другую бедными. Но эта тема не по специальности Бирстеда.
Бирстед приводит слова писателя Джона Апдайка, которые, ему кажется,
укладывается в его выводы. Апдайк, возможно, после ссоры с какой-то частью
человечества выдал такую глупость: «Раса (народ) больше не является небольшим
племенем человекоподобных аристократов, веселящихся в океане травы;
человечество – чума, распространяющаяся как огонь по всем истощенным
континентам» (цит. по: Бирстед, р. 291). Апдайк, видимо, считал, что лучше бы
континенты остались без человечества. Между прочим, когда-то так и было. Да и
весь земной шар обходился без человечества. И Вселенная тоже. И вообще
непонятно, зачем это человечество нужно? Только континенты загаживает .
Между прочим, оказывается, длинная жизнь, по мнению Бирстеда, сама по себе
не может быть благом, как многие думают. Например, Гоббс, Фонтенель и Б.
Рассел чувствовали, что они слишком долго живут . Фонтенель даже сказал: «Я
устал быть» (Je souffre d’être). – Еще бы не устать, сто лет прожил! Некоторые же
вообще считали, что лучше не родиться. Оказывается среди них были Дж. Свифт,
Фридрих Великий и Черчилль. Бирстеду в этом месте было бы разумно привести
количество самоубийств и прочую аналогичную статистику. В результате, может
быть, мы пришли бы к выводу, что человечество вообще зря появилось. Проблема
только в том, что оно ни у кого не спрашивало разрешения.
Идем далее. Бирстед вынужден признать, что прогресс в науке очевиден,
например, в физике и астрономии. Но… ничего в этом хорошего нет., Архиепископ
из Нью-Йорка полагает, например, что этот прогресс оборачивается упадком
религии. Правда, об этом писалось и говорилось значительно раньше. Он с
удовольствием приводит решение госсовета Франции, запретившего
Энциклопедию Дидро в 1759 г., обосновывая свое решение тем, что
«преимущества, вытекающие из работ такого сорта в связи с прогрессом в
искусстве и науках, не могут компенсировать непоправимый ущерб, наносимый
морали и религии» (р. 292).
В духе подобного мракобесия Бирстед резонирует, что наука не
воспринимается как нечто хорошее даже среди ее сторонников. Конечно, от нее
175
много комфорта, но она облегчает убийство людей. Кто может сказать, вопрошает
социолог, двигатель внутреннего сгорания дает больше счастья или несчастья
человеческой расе? В конце XX столетья мы спрашиваем себя , получаем ли мы от
технологии выгоды или являемся ее жертвами?
Подобные вопросы вряд ли можно воспринимать серьезно. Это элементарное
лицемерие. Если бы профессора Бирстеда действительно мучили цивилизация и
технологии, он спокойно мог бы поселиться на каком-либо из островов Тихого
океана и читать свои лекции племенам мяу-мяу.
Он постоянно сетует, что современная наука не содействует этике: терпению,
великодушию, свободе, равенству, справедливости. Совершенно естественно,
поскольку человек, пиша о прогрессе, на самом деле написал совсем о другом. У
него получилось как раз брюзжание по поводу всего, что к прогрессу имеет
косвенное отношение. Вот его заключительные фразы:
«Я не хочу сказать, что прогресс ничего не стоящая идея. Я просто думаю, что
ее вообще вряд ли можно квалифицировать как идею. Это всего лишь отношение...
Вера в прогресс есть ответ на историю, зависящий от характера. Она больше
относится к оптимизму или пессимизму, чем к истине или лжи. Мы вынуждены
поэтому утверждать, что прогресс есть любое социальное изменение, которое дает
нам удовольствие, любое развитие, которое мы подтверждаем, и любая тенденция,
которой мы аплодируем... это феномен, который полностью лишен объективной
значимости» (р. 293-4).
На фоне такого «ученого» социолог из Цюриха просто академик. Мне никогда
не удавалось понять, на основе каких качеств американские университеты
выбирают преподавателей? За что им платят деньги?
«Я заключаю этот примитивный обзор поклоном, цитатой и парадоксом» (р.
294). Поклон – в адрес Гинсберга. Цитата же – из высказываний Генри Б. Хью
(редактор провинциальной газетки), слова которого показались остроумными
Бирстеду: «Прогресс, в конце концов, величайший враг». К этому Бирстед
«остроумно» добавил: «Мы все можем сделать прогресс, если мы уничтожим идею
прогресса» (там же).
Что и делают нынешние американцы.
176
11. Русские о прогрессе: XIX-XX века и далее
Как и следовало ожидать, русская мысль о прогрессе, за редким исключением, если
отвлечься от марксистско-ленинского направления, сводится к банальной религии,
а также к «правовому прогрессу». Естественно, такой подход освобождал
философов от мучений над раскрытием онтологической сути прогресса.
Одно направление русской мысли в области прогресса связано с именем Вл.
Соловьева, теософа, последователями и соратниками которого были С.Н. Булгаков,
князья-братья С.Н. и Е.Н. Трубецкие, И.В. Гессен, Н.А. Бердяев и др. Их
рассуждения о «Софии», «совместной деятельности бога и человека»,
«мессианской» роли России активно пропагандируются в современной России,
катящейся в Средневековье. К науке их взгляды не имеют никакого отношения,
поэтому мы можем спокойно обойтись без анализа их работ. Курьеза ради только
можно процитировать Вл. Соловьева из его маленькой статьи «Тайна прогресса»,
которая в его понимании заключается в двух словах: «Спасающий спасется. Вот
тайна прогресса – другой нет и не будет»
1
. Чтобы это понять, надо быть не просто
очень-очень русским, но и очень-очень православным.
Другое направление увязано с правовыми аспектами прогресса, которые
разрабатывали в своих трудах Б.Н. Чичерин и другие «политологи» России второй
половины XIX – первой половины XX века. Весь их «прогресс» сводился к
необходимости создания в России правового государства, мало чем отличался от
аналогичных идей европейских ученых XVII и XVIII веков. Повторять их идеи
вновь также нет смысла.
Ближе к нашей теме, судя по некоторым ссылкам, были представители
критической мысли России XIX века, в частности марксист П.Л. Лавров, активный
участник Первого Интернационала, а также некогда популярный народник Н.К.
Михайловский с их «формулой прогресса». К сожалению, у меня нет под рукой их
работ, поэтому они оказываются за бортом данного исследования. Но у меня, к
счастью, оказалась работа одного автора, который обычно игнорируется
1
Соловьев. Собр. соч., т. 2, с. 557.
177
нынешними идеологами России. Эта работа Льва Мечникова, которая по своей
глубине не уступает, а по некоторым позициям и превосходит западные взгляды
на тему прогресса. Кстати, впервые эта книга вышла в Париже в 1889 г.
Лев Ильич Мечников (1838-1888)
В его книге
1
затронуты очень важные темы с весьма интересными наблюдениями и
выводами. Я же коснусь только тех частей, которые относятся к прогрессу.
Одним из несомненных доказательств прогресса Мечников рассматривает
усовершенствование техники. Об этом писали и до него, но Мечников делает это в
специфическом контексте. Он пишет: благодаря технике «мы должны будем
признать колоссальный рост человеческой мощи, гигантский рост власти человека
над силами природы, над временем и пространством – этими двумя космическими
врагами человека (курсив мой. – А.Б.)» (с. 235).
До Мечникова, кажется, никто не объявлял «время» и «пространство» врагами
человечества. Но русский прав. Человечество всю свою историю постоянно
боролось со временем и пространством. Прогресс как раз и заключается в том,
чтобы за наименьшее время преодолеть наибольшее пространство. А поскольку
Второй закон термодинамики воплощает в себе время и пространство (стрела
времени и т.д.), то человечество фактически всю свою историю боролось против
этого закона. А инструментом против него были знания, воплощенные в технике.
Отсюда, усовершенствование техники есть одно из средств, ведущих к прогрессу.
Мечников совершенно верно схватил взаимосвязи явлений, выраженных словами
техника, прогресс, время и пространство.
Правда, он не фетишизирует технику, полагая, что она всего лишь один из
элементов общего прогресса. У него в запасе более весомый критерий, и таким
критерием для него является «факт нарастания общечеловеческой солидарности»
(с. 235). Прежде чем растолковать, что это такое, Мечников напоминает суждения
1
Мечников. Цивилизация и великие исторические реки. Статьи.
178
французского философа Франциска Булье (1813-1899). Вот некоторые его
суждения в изложении Мечникова.
Булье утверждает: «Существует только один исторический закон – это закон
прогресса…» (цит. по: с.237). И этот закон применим только к разумному существу
– к человеку. «Существо, – полагает Булье, – не обладающее ни разумом, ни
свободой, может переходить из одного состояния в другое, может развиваться,
эволюционировать, но ни в коем случае не может прогрессировать» (с. 238). По
мнению Булье, прогресс – это не просто продвижение вперед, а разумное,
сознательное и свободное движение к «общему благу». Таким образом, суть
прогресса – общее благо. Здесь остается только определить, что такое «благо» и
каким образом оно достигается.
Прежде чем ответить на эти вопросы, Мечников очень ин тересно разбирает
Дарвина и Спенсера. Он напоминает, что еще до Дарвина и Спенсера русский
ученый Карл Бэр доказал научным образом, что в мире органических явлений
прогресс определяется морфологическим критерием, а именно степенью
дифференциации. Это напоминание ему необходимо для того, чтобы перейти к
общим суждениям. Он пишет: «В области естественных наук под прогрессом
понимают ту дифференциацию явлений природы, которая в каждой последующей
фазе эволюции проявляется с большей интенсивностью. Явления считаются
прогрессивными, если каждый из их составных элементов, воспроизведя
отличительные свойства всех предыдущих степеней развития, содержит в себе еще
какой-нибудь новый элемент, еще не проявлявшийся в предыдущих фазах, и если
при всем том новая стадия в состоянии зародить еще новые способные к эволюции
элементы» (с. 239-40).
Здесь самое важное слово – новые. Если в любом движении природы, по
мнению Мечникова, появляется нечто н овое, его можно квалифицировать как
прогрессивное. В результате мы можем видеть прогресс в растениях относительно
минералов, поскольку у первых появилась способность питаться, размножаться,
расти; у животных появляются такие «новшества», как движение + ощущения.
Далее идет человек с его «интенсивностью интеллектуальной жизни».
179
Новое – действительно очень важный элемент движения к прогрессу, но сам
прогресс имеет отношение только к человеку. И в какой-то степени Мечников
склоняется именно к этому при разграничении биологии и социологии. Он пишет:
«Биология изучает в области растительного и животного мира явления борьбы за
существование, социология же интересуется только проявлениями солидарности и
объединения сил, т.е. фактами кооперации в природе» (с. 243).
Мечников в угоду своей теории игнорирует тот очевидный факт, что
социология интересуется не только фактами кооперации, но не в меньшей, если не
в большей степени фактами борьбы, вражды и прочими явлениями, которые
раздирают человечество. Он прав, конечно, когда критикует позитивистский
постулат: «Общество есть организм» (Конт, Спенсер) с позиции неправомерности
перенесения законов биологии на общественные явления. Тем не менее сам это
невольно делает.
В связи с темой свободы и прогресса он пишет: «… в природе, т.е. в области
биологических явлений, степень свободы отдельных особей, объединенных в
коллективы, может служить мерилом прогресса» (с. 258). С этой точки зрения,
видимо, самыми прогрессивными можно считать или рой пчел, или муравейник.
Что же касается «роя человеческого», то здесь Мечников не устоял перед
Прудоном и вообще анархизмом. Вот его идеал: «Таким образом, социальный
прогресс находится в обратном отношении к степени принуждения, насилия или
власти, проявляющихся в общественной жизни, и наоборот, в прямом отношении к
степени развития свободы и самосознания, или безвластия, анархии» (с.252).
Почему-то Мечников не понял, что свобода, доведенная до анархии, перестает
быть свободой, а превращается в хаос, в котором гибнут радетели анархо-свободы.
Но это к нашей теме пока не относится. Мечников, несмотря на свой анархизм,
удачно сформулировал важную цель общества: «именно сохранение и
беспредельное развитие человеческого вида…» (с. 253).
Именно в этом, в беспредельном развитии человеческого рода и состоит одна
из составляющих сути прогресса. То есть, род, общее, выше индивидуума,
частного, или, выражаясь терминами биологии, филогенез в ыше онтогенеза, хотя
они находятся в неразрывной связи. По этому поводу Мечников удачно цитирует