Бергсон Анри. Избранное: Сознание и жизнь
Подождите немного. Документ загружается.
и
духовность.
Много
лет
назад,
когда я
вернулся
из
первого
путе
шествия
в
Америку,
Франко-американский
комитет
поинтересо
вался
моими
впечатлениями
4
*.
Я
ответил
(но
если
мнение,
которое
я
высказал
тогда,
и
отличалось
какой-то
оригинальностью,
то
оно
полностью
утратило
ее
со
времен
великой
войны),
что
важнейшей
особенностью
Америки
мне
показался
идеализм.
Конечно,
там,
как
и
в
других
местах,
трудятся,
чтобы
заработать
деньги,
но
де
нег
добиваются
как
простого
свидетельства
об
«efficiency»
*,
вовсе
не
ради
них
самих,
не
для
того,
чтобы
их
хранить,
но
всегда
-
что
бы
их
тратить,
иногда
-
проматывать,
чаще
всего
-
чтобы
их
от
давать.
Добавлю,
что
это
бескорыстие,
внешний
признак
велико
душия,
родилось
одновременно
с
Соединенными
Штатами,
ибо
все
остальные
человеческие
объединения,
возникшие
в
результате
колонизации,
всегда
создавались
ради
какого-то
материального
интереса,
тогда
как
здесь
речь
шла
только
об
интересе
моральном.
Таково,
в
самом
деле,
происхождение
Бостона
и
поселения
Масса
чусетс.
Да,
в
двух
шагах
от
места,
где
возник
Гарвардский
универ
ситет,
в
первый
и,
вероятно,
единственный
раз
в
мировой
истории
люди,
покинувшие
родину,
чтобы
обрести свободу
думать и
верить,
сознательно
и
добровольно
создали
национальность
на
основе
чи
стой
идеи.
Именно
это
великое
событие
приходит
мне
на
ум,
ког
да
я
размышляю
о
подлинной
природе
Соединенных
Штатов
или
просто
предаюсь
мечтам
об этой
необыкновенной
стране,
глядя
на
портрет
Уильяма
Джеймса,
который
всегда
передо
мной
в
моем
ра
бочем
кабинете.
Но
стоит
ли
продолжать?
Я
догадываюсь,
мой
до
рогой
друг,
что
Вы
разделяете
мое
мнение
и
о
Джеймсе,
и
об
Аме
рике.
Итак,
позвольте
мне
завершить
на этом
мое
затянувшееся
письмо
и
примите
заверения
в
моем
искреннем
расположении
.
•
Эффективности,
действенности
(англ.).
332
Веве,
24
августа
1936
г.
Мои
миссии
(1917-1918)
я
расскажу
об
одном
деле,
которым
занимался
за
границей, вне
прямой
связи
со
своими
книгами.
Конечно,
лекции
и
выступления
принесли
мне
настоящую
популярность,
хотя
я всегда
вьщерживал
в
них
самый
высокий научный
уровень.
Этой
популярностью
-
как
и
той,
какую мне
создали
лекции
в
Коллеж
де
Франс,
-
я
ни
когда
не
кичился
(напротив,
в
конце
концов
она
стала
для
меня
не
выносимой).
Но,
по крайней
мере,
она
позволила
мне
послужить
Франции
в
годы
войны.
Я
имею
в
виду три
миссии,
которые
выполнял
в
то
время
за
гра
ницей.
Первой,
наименее
важной
из
них,
была
миссия
в
Испании
в
1916
г.
Наше
правительство
направило
туда
нескольких
членов
Института
l
1*;
мы
должны
бьши
выступить
с
лекциями,
а
главное,
побеседовать
с
влиятельными
лицами
страны,
чтобы
создать
у
них
более
верное
представление
о
Франции
и
ее
роли
в
войне.
***
Со
второй
миссией,
порученной
мне
Брианом
2
*
-
тогдашним
премьер-министром
и
министром
иностранных
дел,
-
я
отправился
в
Америку.
Это
происходило
в
начале
1917
года,
когда
Америка
пре
бывала
в
сомнениях
относительно
необходимости
участия
в
войне.
Бриан
полагал
-
очевидно,
исходя
из
того,
что
слышал
обо
мне
от
разных
людей,
-
что
я
мог
бы
существенно
повлиять
на
окруже-
1
Это
бьши
Эмбар
де
ла
Тур,
Эдмон
Перье,
Ш.
Видор
и
я
(Этьен
Лами
нена
долго
присоединился
к
нашему
турне).
333
ние
Вильсона
З
*
и даже
на
него
самого.
Любые
официальные
шаги
рисковали
оказаться
безрезультатными;
но философ,
которого
в
то
время
ценили
в
Америке
гораздо
выше,
чем
он
того
заслуживал,
и
который
просто
по-дружески
беседовал
бы
с
людьми,
мог
надеять
ся,
что
его
выслушают.
Итак, я
провел
в
Вашингтоне
и
Нью-Йорке
февраль,
март,
апрель,
май
(вернулся
вместе
с
Жоффром
4
*
и
Ви
виани
5
*).
Благодаря
поистине
провиденциальному
случаю,
на
сле
дующий
день
по
приезде
я
познакомился
с
полковником
Хаузом
6
*
и
очень
скоро
стал
его
другом.
Хауз
бьm
доверенным
лицом
и
со
ветником
Вильсона,
который
всегда
прислушивался
к
нему,
особен
но
в
вопросах,
касавшихся
внешней
политики:
Вильсон
совсем
не
знал
Европу.
В
феврале
и
марте,
даже
накануне
2
апреля,
дня,
когда
Вильсон
в
своем
знаменитом
послании
к
конгрессу
высказался
за
войну,
я
регулярно
виделся
с
Хаузом
и
подолгу
беседовал
с
ним.
В
дарственной
надписи,
которую
Хауз
сделал
несколько
лет
спустя,
вручая
мне
свой
объемистый
труд,
он
использует
именно
те
слова,
какими
я
только
что
охарактеризовал
его
отношения
с
Виль
соном:
он
пишет,
что
я
бьm
«его
доверенным
лицом
и
советником
в
незабываемые
дни»
1.
Я
не
хочу
преувеличивать
свою
роль
в
реше
нии,
которое
в
конечном
счете
принял
Вильсон.
НО
могу
утверж
дать,
что
действия
полковника
Хауза
оказались
решающими
и
что
этот
человек,
малоизвестный
во
Франции,
заслуживал
бы
того,
чтобы
у
нас
ему
поставили
памятник:
мы
и
наши
бьmые
союзни
ки
никогда
не
сможем
в
полной
мере
отблагодарить
его
за
то,
что
он
сделал
для
вступления
Соединенных
Штатов
в
войну
на
нашей
стороне
-
вступления,
которому
мы
обязаны
победой.
К
счастью,
Хауз
еще
жив.
Он
сможет
еще
сыграть
определенную
роль.
Посе
щая
Париж,
он
заезжает
повидаться
со
мной.
Так,
в
]92]
году
он
дал
мне
понять,
что
должен
сообщить
нечто
важное
Бриану,
вновь
ставшему
тогда
премьер-министром.
Я
пригласил
его
и
Бриана
к
себе
на
обед,
причем
беседа
должна
была
остаться
строго
конфи
денциальной.
Хауз не
знал
французского,
а
Бриан
не
многим
луч
ше
знал
английский,
так
что
мне
пришлось
послужить
перевод
чиком:
эта
роль
вовсе
не
бьmа
для
меня
неожиданной,
ведь
я
уже
выполнял
ее
во
время
встречи
Бриана
с
Вильсоном,
вскоре
после
приезда
последнего
в
Париж
для
подписания
мирного
договора.
То,
что я
говорю
о
Хаузе,
ни
в
коей мере
не
означает,
что я
хочу
приуменьшить
значение
и
заслуги
Вильсона.
Напротив,
в
1917
году
я
испытывал
к
Вильсону
глубочайшее
восхищение
и
признатель-
1 House
Е.М.
То
Неnгу
Bergson,
ту
guide, philosopher andfriend, during some never-
to-be-forgotten days
(Paris,
Мау
1'1,
1926).
334
ность.
Эти
чувства
остались
неизменными,
и
я
сохраню
их до
конца
жизни,
причем
со
временем
они
скорее
крепнут
вопреки
всеобщей
неблагодарности,
проявляемой
по
отношению
к
этому
поистине
великому
человеку,
который
хотел
открыть
новую
эру
в
мировой
истории,
увязывая
политику
с
righteousness,
со
справедливостью,
с
добродетелью,
и,
быть
может,
преуспел
бы
в
этом,
если
бы
не
злой
рок,
обрушившийся
на
него
по
его
возвращении
в
Америку.
Но
он
был
почти
недоступен,
поскольку
взял
за
принцип
жить
в
со
вершенном
одиночестве,
и
хотя
для
меня
он
сделал
исключение,
я
опасался
этим
злоупотребить.
Во
всяком
случае,
мне
удалось
ска
зать
ему
нечто
такое,
что,
как
я
узнал
от
полковника
Хауза,
дей
ствительно
произвело
на
него
впечатление.
Думаю,
кроме
Хауза,
он
не
доверял
никому,
даже
своим
мини
страм
(чья
роль
к тому
же,
согласно
американской
конституции,
гораздо
менее
важна,
чем
роль
наших
министров-парламентариев).
Все
же
один
из
них
бьm
вхож
к
нему
и
пользовался
его
симпатией.
Это
бьm
Франклин
Лейн,
министр
внутренних
дел,
человек
ис
ключительных
интеллектуальных
и
нравственных
качеств.
Благо
даря
случаю,
который
я
тоже
назову
провиденциальным,
я
сразу
сдружился
с
Лейном.
Он
оказался
философом,
читал
мои
книги
и
разделял
по крайней
мере
некоторые
из
моих
идей.
Иногда,
вечера
ми,
мы
встречались
и
беседовали.
Разумеется,
я
подробно
объяснил
ему,
чем
бьmа
для
нас
эта
война
и почему
идеалистически
настроен
ной Америке
следовало
бы
принять
в
ней
участие.
Я
надеялся,
что
он
передаст
что-то
из
наших
бесед
Вильсону,
обсуждая
с
ним
теку
щие
дела.
И
он
не
обманул
моих
ожиданий;
позже,
когда
президент
Вильсон
после
долгих
колебаний
добился
от
конгресса
объявления
войны
Германии,
Лейн
сказал
мне:
«В
решении
президента
вы
сы
грали
б6льшую
роль,
чем
вы
думаете».
Очевидно,
это
бьmо
преуве
личением,
но
можно
утверждать
с
уверенностью,
что
если я
имел
какое-то
влияние,
то
отчасти
благодаря
самому
Франклину
Лейну,
а
также
и
главным
образом
посредничеству
полковника
Хауза.
Итак,
эта
миссия
была
успешной
-
возможно,
очень
успешной,
хотя я
и
не
могу
утверждать
последнее,
ведь
нравственное
действие
неподвластно
количественным
мерам.
Однако
я
мало
рассказы
вал
и
вообще
мало
что
известно
об
этой
первой
миссии
в
Амери
ку,
самой
важной
из
тех,
которые
мне
поручались
во
время
войны.
И
тому
есть
несколько
причин.
Прежде
всего,
я
не
мог
ничего
сказать
об
этом
во
время
войны.
Мы
условились
С
Брианом,
что
в
Вашингтоне
я
не
буду
выступать
в
роли
посланника
правительства
или
сделаю
это
только
в
случае
крайней
необходимости.
Поэтому
в
прессе
не
было
никаких
со-
335
общений
о
моем
отъезде
и
в
целом
о
моей
миссии.
Правда,
по
сле
войны
я
мог
бы
предать
свое
путеществие
не
которой
огласке,
не
довольствуясь
случайными
рассказами
о
нем
(к
тому
же
очень
краткими).
Но
я
всегда
думал,
как
восприняли
бы
мои
друзья
в
Нью-Йорке
и
Ващингrоне
новость
о
том,
что
я
был
у
них
с
поли
тической
миссией,
хотя
ничего
им
о
ней
не
сказал.
Они
могли
бы
усмотреть
здесь
некий
обман.
На
деле
его
не
было,
ибо,
по
счастью,
вопрос
на
эту
тему
мне
никогда
не
задавали.
Если
бы
его
задали,
я
не
рещился
бы
солгать.
Такова
первая
причина.
Но
есть
и
другая,
более
важная.
Поручая
мне,
одну
за
другой,
две
миссии
в
Соединенных
Штатах
в
1917
и
1918
годах,
правительство,
безусловно,
поставило
в
слож
ное
положение
нащего
посла
в
Америке,
г.
Жюссерана
7
*.
Я
всегда
испытывал
глубокое
уважение
к
этому
вьщающемуся,
честному
че
ловеку,
убежденному
патриоту,
который
весь
отдавался
своим
обя
зaHHocTяM'
не зная
ни
минуты
покоя.
Персонал
посольства
(в
том
числе
нащ
теперещний
посол,
г.
де
Лабулэ)
бьш
настолько
предан
ему,
что
это
не
могло
не
растрогать:
разве
это
не
величайшая
по
хвала
для
руководителя?
Но
г.
Жюссеран
бьm
человеком
невероят
но
честолюбивым
и
обидчивым
и
усматривал
признак
недоверия
и
посягательства
на
свои
права
во
всякой
политической
миссии,
до
веренной
французу
в
Соединенных
Штатах,
будучи
убежден,
что
только
он
мог
служить
там
Франции;
такое
мнение
к
тому
же
под
креплялось
чувствами,
которые
к
нему
питали
американцы
(имен
но
эти
чувства,
на
мой
взгляд,
отчасти
лишили
его
возможности
действия
во
время
войны,
ибо
он
чересчур
опасался,
что,
проявляя,
как
следовало
бы,
настойчивость
в
некоторых
вопросах,
прослывет
бестактным
среди своих
друзей
из
Вашингrона
и
Нью-Йорка).
При
встрече
с
ним
мне
показалось,
что
он
постоянно
разрывается
между
возложенной
на
него
задачей
помочь
мне
в
моей
миссии
и
опасени
ем,
что
мне
удастся
достичь
того,
в
чем
сам
он
потерпел
фиаско.
Я
не
был
уверен,
что
он
всегда
отправлял
в
Париж
в
исходном
виде
(то
есть
без
комментариев)
мои
сообщения
правительству,
с
которы
ми
он
считал
необходимым
ознакомиться,
даже
когда я
передавал
зашифрованное
сообщение
через
нашего
генерального
консула
в
Нью-Йорке.
Мне
говорили,
что
после
войны
он
даже
называл
мою
миссию
неудачноЙ.
Я
этому не
верю:
он
бьm
честным
человеком.
Во
всяком
случае,
именно
мое
уважение
к
нему
бьmо
одной
из
причин,
по
которым
я
не
стал
после
войны
распространяться
о
своей
дея
тельности
в
Америке.
Я
не
мог
этого
сделать,
не
упомянув,
по
край
ней
мере
косвенно,
о
том,
что
считал
серьезным
изъяном
в
работе,
столь
добросовестно
выполнявшейся
там
нашим
послом.
336
Прежде
всего,
он,
на
мой
взгляд,
преувеличивал
значение
дели
катности,
подобавшей
в
то
время
послу
Франции
в
Америке.
Ко
нечно,
немцы
в
первые
месяцы
войны
вызывали
у
американцев
сильное
недовольство
своей
грубой пропагандой:
особый
вред
при
чинила
Германии
миссия
Дернбурга
S
*.
Идея
противопоставить
это
му
неуместному
вмешательству
французскую
деликатность
бьmа
отнюдь
не
гтоха,
и
Жюссеран
был
прав,
заняв
такую
позицию.
Но
одной
деликатностью
он
ничего
бы
не добился.
Требовалось
объ
яснить
Вильсону
и
его
окружению
подлинную
природу
войны,
которую
вела
с
нами
Германия.
Кроме
того,
чтобы
противостоять
нерешительности
Вильсона,
нужно
бьmо
выявить
и
прояснить
не
сколько
глубинных
ее
причин.
А
главное,
следовало
убедить
пре
зидента,
по
натуре
идеалиста,
что
ему
выпала
уникальная
возмож
ность
восстановить
мир
на
гmaHeTe
и,
как
я
сказал
выше,
открыть
новую
эру
в
истории
человечества.
Для
этого,
правда,
пришлось
бы
превысить
полномочия
посла,
попытаться
про
никнуть
в
частную
жизнь
кого-то
из
друзей
Вильсона,
рассматривать
как
равных
-
ради
пользы
дела
-
людей,
которые
не
имели
никаких
официаль
ных
званий
и
оттого
только
внушали
больше
доверия
недоверчиво
му
от
природы
президенту,
врагу
всяких
conventionalities*.
Среди
причин
нерешительности
Вильсона
имелась
одна,
кото
рую
я
заметил
сразу
и
которую
упустил
из
виду
Жюссеран:
он
отри
цал
ее
сушествование,
когда я
ему
о
ней
говорил;
однако
отрицать
ее
было
невозможно.
Вильсон
уверял
меня
(это
бьmо
в
феврале
1917
г.),
что
немцы
незамедлительно
покончили
бы
с
войной,
если
бы
избавились
от
своего
императора
и
правительства:
«Они сыты
ею
по
горло»,
-
сказал
он
мне
(They
have
their
bellies full).
Я
оспа
ривал
это
мнение
изо
всех
сил,
с
энергией
и
настойчивостью,
к
ко
торым
президент,
как
мне
показалось,
не
привык.
У
меня
создал ось
ясное
впечатление,
что
немецкое
правительство
окружило
Вильсо
на сетью
ложной
информации,
пытаясь
внушить,
что
оно
утратило
свое
влияние
и
близко
к
краху.
Беседуя
по
возвращении
в
Париж
с
президентом
Пуанкаре,
я
упомянул
об
этом,
и
он
сказал,
что
от
нюдь
не
удивлен,
поскольку
немцы
часто
освобождали
француз
ских
гmeHHЫx,
гражданских
или
военных,
сообщив
им
неблагоnри
яmные
для
Германии
ложные
сведения,
явно
предназначенные
для
того,
чтобы
их
передали
нам
и
усыпили
нашу
бдительность.
Но
вернусь
к
сути
дела.
Ввиду
неприступности
Вильсона
по
нять
глубинные
причины
его
нерешительности
можно
бьmо,
толь
ко
обратившись
к
его
окружению,
в
частности
к
полковнику
Хаузу:
*
Условностей
(англ.).
337
лишь
тогда
выяснилось
бы,
нельзя
ли
как-то
повлиять
на
ситуа
цию.
Эти
причины
бьmи
по
большей
части
религиозного
и
фило
софского
порядка.
Религиозные
явно
играли
сдерживающую
роль:
преЗИдент
говорил,
что
если
он примет
решение
в
пользу
войны,
Господь
потребует
у него
отчета
за
жизнь
каждого
убитого
на ней
американского
солдата.
Я
знал
это
от
полковника
Хауза.
Мне
бьmо
также
известно,
что
Хауз
в
конце
концов
развеял
эти
сомнения,
до
казывая,
что
если
не
разгромить
Германию
теперь,
предстоит
сра
жаться
с
ней
позже,
и
тогда
Америке
ПРИдется
пожертвовать
куда
большим
числом
своих
сыновей.
Что
же
до
причин
философских,
они
имели
противоположный
смысл.
Все
они
бьmи
связаны
с
той
исключительной
ролью,
какую
Соединенные
Штаты
могли
бы
играть
в
Европе
и
мире,
если
бы
вступили
в
войну,
чтобы
обеспе
чить
победу
союзников.
В
наших
разговорах
с
Хаузом
в
феврале
и
марте
1917
года
неоднократно
затрагивался
вопрос
об
установлении
прочного
мира.
Не
помню,
чтобы
произносились
слова
«Лига
на
ций»,
но,
если слов
еще
не
бьmо,
сам
этот
предмет
явным
образом
обсуждался.
Идея
заключалась
в
том,
что
окончательный
мир
в
Ев
ропе
можно
установить
с
помощью
организации,
которую
союзные
державы
всеми
силами
поддерживали
бы
вплоть
до
того дня,
когда
сила
стала
бы
уже
бесполезной,
поскольку
умы
настроились
бы
на
мирный
лад.
Существовала
также
надежда,
что
народы
положат
ко
нец
авторитарным
режимам
и
повсюду
восторжествует
демократия,
ведь
демократия
-
это
синоним
мира.
Знаменитая
фраза
Вильсона
в
послании
2
апреля,
где
он
высказался
за
войну
«<The
world must
Ье
made
safe
[ог
democracy>>*),
подводила
итог
всем
его
размышле
ниям.
В
этом
была,
следует
признать,
известная
наивность,
проис
текавшая
главным
образом
из
почти
полного
не
знания
Европы
и
ее
истории.
Не
будем
сожалеть
об
этом:
без
такой
наивности,
со
единенной
с
огромным
великодушием,
Америка
не
вступила
бы
в
войну.
Впрочем,
теперь
нелегко
понять,
чем
был
тогда
для
амери
канцев
демократический
идеал,
почему
они
отождествляли
его
с
волей
к
миру
и
считали,
что
обладают
монополией
на
него.
Спустя
несколько
недель
я
находился
на
одной
из
улиц
Нью-Йорка,
ког
да
огромная
людская
волна,
выплеснувшись
из
центра,
разнесла
по
всему
городу
весть
о
русской
революции
и
о
низложении
царя.
То
бьm
неописуемый
энтузиазм.
Вскоре
после
этого
один
весьма
влиятельный
американец,
бывший
посол
Соединенных
Штатов
в
Константинополе,
позвонил
мне
и
спросил,
не
следует
ли,
на
мой
взгляд,
направить
в
Россию
американскую
делегацию,
«чтобы
объ-
•
«Мы
должны
сделать
мир
безопасным
ради
демократиИ»
(англ.).
338
яснить
русским,
что
такое
демократию>.
«Попробуйте,
-
ответил
я
ему.
-
Вы
увидите,
как
вас
там
примут».
Правда,
этой
причине,
побуждавшей
вступить
в
войну,
сам
президент
Вильсон
противопоставлял
ряд
соображений,
которые
в
конце
концов
отошли
на
задний
план,
во
всяком
случае
на
вре
мя.
Недоверчивый
по
природе,
а
тем
более
не
склонный
доверять
официальным
лицам,
он
сомневался
в
искренности
союзников,
утверждавших,
что
они
борются
за
принципы.
Он
задавался
во
просом, руководствовались
ли
воюющие
державы,
с
обеих
сто
рон,
чем-то
иным,
помимо
национальных
эгоизмов,
вступивших
в
борьбу
друг
с
другом.
Он
не
хотел
стать
жертвой
обмана.
Не
ис
ключено,
что
именно
проявлением
такого
эгоизма
он
считал
наши
требования,
касающиеся
Эльзаса
и
Лотарингии.
Бьш
ли он
сам
сведущ
в
данном
вопросе?
В
этом
можно
усомниться.
Как
бы
то
ни
было,
в
конце
концов
его
недоверие,
как
я
сказал,
убавилось,
хотя
и
вновь
проявилось
позже,
на
переговорах
о
подписании
мирных
договоров.
Сегодня
у
нас
мало
знают
о
том,
насколько
бескорыстным
бьшо
вступление
Америки
в
воЙну.
Впрочем,
этого
вообще
никогда
не
знали.
Как
я
сказал
в
то
время
Хаузу,
два
факта:
решение,
приня
тое
Вильсоном
от
имени
Соединенных
Штатов, и
соответствующее
решение
короля
Бельгии
Альберта
-заставили
меня
отказаться
от
привычного
убеждения,
будто
история
-
это
школа
безнравствен
ности.
ГОВОРИЛИ,
что
Америку
вынудили
объявить
войну
немецкие
торпедные
атаки,
причинившие
ущерб
американским
гражданам.
Но,
во-первых,
Германия
безусловно
согласилась
бы
возместить
по
требованию
Америки
любой
материальный
и
моральный
ущерб,
лишь
бы
не
приобретать
нового
и
СТОЛЬ
грозного
врага.
ВО-ВТОРЫХ,
Вильсон,
объявляя
войну,
мог
бы
ограничиться
-
как
ранее пред
полагалось
-
оказанием
нам
помощи
в
преследовании
немецких
подводных
лодок.
Утверждали
также,
что
Вильсон
в
конце
концов
принял
решение
потому,
что
его
перетянули
на
свою
сторону
и
подтолкнули
к
войне
наиболее
влиятельные
представители
оппо
зиции,
то
есть
республиканской
партии.
Вместе
с
тем,
ИХ
хвалили
за
то,
что
они
с
первых
месяцев
войны
поддерживали
союзников.
Однако
этот
вопрос
следовало
бы
уточнить.
Несомненно,
что
не
которые
республиканцы
сразу
стали
высказываться
за
вступление
в
войну.
Один
ИЗ НИХ,
Кэбот
Лодж,
С
которым
я,
правда,
раньше
не
бьш
лично
знаком,
пригласил
меня
пообедать
с
ним
наеди
не,
как
только
узнал,
что я
в
Вашинггоне.
Это
бьш
человек
остро
го
ума,
большой
друг
Франции.
Он
долго
разговаривал
со
мной,
чрезвычайно
резко
высказываясь
о
Вильсоне.
Самый
известный
339
из
республиканцев,
Теодор
Рузвельт
9
*,
бывший
президент
страны,
тоже
пригласил
меня
побеседовать,
когда узнал
о
моем
прибытии
в
Америку.
Он
жил
довольно
далеко
от
Нью-Йорка,
где
я
тогда
на
ходился.
Однажды
он
сообщил
мне
по
телефону,
что
на
следую
щий
день
будет
в
Нью-
Йорке,
в
небольшом
отеле
на
Пятой
Авеню,
и
пригласил
меня
позавтракать
с
ним
в
восемь
часов
утра.
Разго
вор
длился
два
с
половиной
часа.
Со
стороны
Рузвельта
это
бьша
пространная
обвинительная
речь
против
Вильсона.
Рузвельт,
по
его
словам,
добивался
лишь
одного:
чтобы
ему позволили
набрать
20000
человек
и
отправиться
с
ними
во
Францию.
Я
уверен,
что
он
приехал
бы,
если
бы
получил
разрешение
(для
этого
потребовалось
бы
объявление
войны).
Я
не
менее
уверен
в
том,
что
он
отбыл
бы
прямо
на
фронт,
в
наши
окопы.
Очень
возможно,
что
он
бы
там
по
гиб.
И
это
было
бы
очень
красиво.
Но
что
бы
это
нам
дало?
Теперь
я
понимаю,
какой
войны
требовали
некоторые
республиканцы,
до
стойные
наивысшего
уважения.
Для
них
речь
шла
о
некоей
демон
страции,
которая
свидетельствовала
бы
о
симпатии
Соединенных
Штатов
к
делу
союзников
и об их
приверженности
принципам,
разделявшимся
и
нами.
Впрочем,
даже
в
эту
ограниченную,
мало
эффективную
войну
им
не
удалось
бы
вовлечь
страну,
решившую
сохранять
нейтралитет.
И
от
этого
далеко
было
до
той
полномас
штабной
войны,
которую
в
конце
концов
спланировал
Вильсон
и
на
которую
он
подвиг
страну.
Как
ему
это
удалось?
Говорили, что
он
все
решил
заранее
и
только
дожидался
момента,
когда
общество
выказало
бы
готов
ность
к
войне.
Я
даже
думаю,
что
еще
и
сегодня
у
нас
преоблада
ет
такое
мнение.
Но,
проведя
в
Вашинггоне
и
Нью-Йорке
первые
месяцы
1917
года,
я,
полагаю,
могу
утверждать,
что
до
последне
го,
или
почти
до
последнего,
момента
правительство
оставалось
в
нерешительности
и
что
этому
периоду
предшествовало
твердое
решение,
которого
придерживались
два
с
половиной
года,
-
ре
шение
не
вступать
в
воЙну.
Если
мы
хотим
разгадать
секрет
той
покорности,
с
какой
американский
народ
принял
президентское
послание
2
апреля
1917
года,
настоящее
объявление
войны,
мы
об
наружим
разгадку
в
том
простом
факте,
что
два
с
половиной
года
Вильсон
действительно
был
сторонником
абсолютного
нейтрали
тета.
«Он
удержал
нас
от
войны»
(Не
has kept
us
out
of
the war) -
эта
похвала
Вильсону
звучала
из
всех
уст,
в
этом
состояла
одна
из
главных
причин
его
популярности.
Именно
потому,
что
два
с
по
ловиной
года
он
был
известен
как
сторонник
мира
для
Америки
любой
ценой,
его
послушали
и
за
ним
последовали,
когда
2
апреля
1917
года
он
провозгласил,
что
необходима
война.
И
весь
амери-
340
канский
народ
сразу
же
поднялся
на
те
высоты,
где
наконец
занял
место
Вильсон
благодаря
своему
посланию.
Это
бьmа
почти
рели
гиозная
экзальтация,
подобная
той,
что
охватила
когда-то
первых
крестоносцев.
Я
пережил
незабываемые
часы.
Мне
показалось,
что
человечество
стало
иным.
Главное,
что
обожаемая
Франция,
которая,
будь
она
сокрушена,
увлекла
бы
в
своем
падении
лучшее
в
цивилизации,
Франция,
чье
существование
-
как
я
чувствовал
вопреки
вере,
которую
всегда
старался
вселять
в
окружающих
-
находилось
под
угрозой,
-
Франция
бьmа
спасена.
То
бьmа
вели
чайшая
радость
моей
жизни.
Однако
этой
радости
у
меня
могло
и
не
быть.
На
деле
я
опустил
в
своем
рассказе
всё,
что
касалось
лишь
меня
лично,
все
второсте
пенные
детали.
Но
я
могу
сказать
несколько
подробнее
опричинах
моей
миссии.
Когда
Бриан,
с
которым
я
не
бьm
знаком,
предложил
мне
за
нее
взяться,
я,
следуя
первому
побуждению,
ответил
ему,
что
философ,
на
мой
взгляд,
не
может
быть
здесь
очень
уж
полезным,
даже
имея
многих
друзей
в
Америке.
Бриан
заявил,
что
не
разделя
ет
этого
мнения,
и
снеобыкновенной
проницательностью
назвал
мне
-
как
особенно
важную
фигуру
-
полковника
Хауза,
с
кото
рым,
по
его
словам,
он
долго
беседовал
(вероятно,
когда
тот
бьm
проездом
в
Париже
в
связи
с
порученным
ему
президентом
Виль
соном
сбором
сведений
о
войне).
Так
или
иначе,
я
не
бьm
уверен,
что
сумею
что-то
сделать.
Кроме
того,
мне
нелегко
бьmо
покинуть
семью
в
разгар
войны,
уехать
из
Франции
на
неопределенное
вре
мя.
Итак,
я
отправился
к
Жюлю
Камбону,
генеральному
секретарю
министерства
иностранных
дел
(помимо
Бриана,
я
имел
дело
толь
ко
с
Филиппом
Бертело
IО
*),
со
смутным
намерением
просить
осво
бодить
меня
от
этой
миссии.
Но
не
успел
я
сесть
напротив
Жюля
Камбона,
как
он
сказал
мне:
«Должен
вам
сообщить,
что
мы
только
что
перехватили
и
расшифровали
немецкое
радиодонесение,
пред
упреждающее
подводные
лодки,
что
с
завтрашнего
дня
начинается
беспощадная
подводная
война
до
победного
конца,
без
различия
национальности и
пр.
Значит,
ваше
путешествие
в
Америку
стано
вится
одним
из
самых
опасных».
Эти
слова
решили
все.
Я
должен
бьm
ехать.
О
моих
колебаниях
речь
не
шла.
Но
они,
возможно,
взя
ли
бы
верх,
если
бы им
не
положила
конец
радиограмма.
К
слову
сказать,
я
четырежды
пересек
Атлантику,
меж
тем как
подводная
опасность
становилась
все
более
угрожающей.
Во
время
последне
го
путешествия
туда
и
обратно
всем
бьm
дан
приказ
днем
и
ночью
носить
спасательный
пояс
(я
этого
никогда
не
делал,
считая,
что
лучше
утонуть,
чем
постоянно
испытывать
подобное
неудобство).
Но
я
бьm
поражен
полнейшим
безразличием
всех
-
включая
меня
341