Бергсон Анри. Избранное: Сознание и жизнь
Подождите немного. Документ загружается.
вполне
связное
и
систематизированное
целое,
опирающееся
на
ло
гический
каркас.
Этот
каркас
и
является
тогда
самой
истиной:
наша
наука
лишь
обнаруживает
ее.
Но
чистый
опыт
не
говорит
нам
ничего
подобного,
а
Джеймс
доверяет
только
опыту.
Опыт
демонстрирует
нам
поток
явлений:
если
то
или
иное
утверждение,
относящееся
к
одному
из
них,
позволяет
нам
овладеть
теми,
которые
за
ним
последуют,
или
даже
просто
их
предвидеть,
мы
говорим,
что
это
утверждение
истин
но.
Такое
суждение,
как
«тела
расширяются
под
воздействием
тепло
ты»,
подсказанное
видом
расширения
конкретного
тела,
дает
нам
воз
можность
предвидеть,
как
другие
тела
будут
вести
себя
в
присутствии
тепла;
оно
помогает
нам
перейти
от
прежнего
опыта
к
новым
опытам;
это
направляющая
нить,
ничего
больше.
Реальность
течет;
мы
течем
вместе
с
ней;
и
мы
называем
истинным
всякое
утверждение,
которое,
указывая
нам
направление
в
движущейся
реальности,
обеспечивает
доступ
к
ней
и
создает
условия,
наиболее
благоприятные
для
действия.
Очевидно
различие
между
этой
концепцией
истины
и
концеп
цией
традиционной.
Обычно
мы
определяем
истину
как
соответ
ствие
тому,
что
уже
существует;
Джеймс
определяет
ее
как
отно
шение
к
тому,
чего
еще
не
существует.
Истина,
согласно
Уильяму
Джеймсу,
не
копирует
нечто
такое,
что
было
или
есть:
она
возвеща
ет
то,
что
будет,
или
скорее
подготавливает
наше
воздействие
на
то,
что
появится.
Философия
по
природе
своей
склонна
желать,
чтобы
истина
смотрела
назад;
по
Джеймсу,
она
смотрит
вперед.
Точнее,
в
других
учениях
истина
предшествует
вполне
определен
Hoмy
действию
человека,
который
впервые
ее
формулирует.
Он
пер
вым
ее
увидел,
говорим
мы,
но
она
его
ждала,
как
Америка
дожида
лась
Христофора
Колумба.
Что-то
скрывало
ее
ото
всех
взглядов
и,
так
сказать,
покрывало;
он
снял
с
нее
покров.
-
Концепция
Уилья
ма
Джеймса
совершенно
иная.
Он
не
отрицает,
что
реальность
боль
шей
частью
независима
от
того,
что
мы
о
ней
говорим
или
думаем;
но
истина,
которая
соотносится
лишь
с
тем,
что
мы
утверждаем
о
ре
альности,
создается,
как
он
считал,
нашим
утверждением.
Мы
изо
бретаем
истину,
чтобы
получить
пользу
от
реальности,
подобно
тому
как
создаем
механические
устройства,
чтобы
воспользоваться
сила
ми
природы.
Мне
кажется,
суть
прагматистской
концепции истины
можно
сформулировать
так:
если для
других
учений
новая
истина
есть
раскрытие,
обнаружение,
для
nрагматизма
она
есть
изобретение
l
•
1
Я
не
уверен,
что
Джеймс
использовал
слово
«изобретение»
или
явным
обра
зом
сравнивал
теоретическую
истину
с
механическим
устройством;
но
думаю,
что это
сопоставление
соответствует
духу
учения
и
может
помочь
нам
понять
прагматизм.
192
Из
этого
не
следует,
что
истина
носит
произвольный
характер.
Механическое
изобретение
ценно
только
своей
практической
по
лезностью.
Точно
так
же
и
утверждение,
чтобы
быть
истинным,
должно
увеличивать
наше
господство
над
вещами.
Тем
не
менее
оно
является
творением
индивидуального
ума и
не
в
большей
мере
предшествовало
его
усилиям,
чем
фонограф,
к
примеру,
предше
ствовал
Эдисону6*.
Конечно,
изобретатель
фонографа
должен
бьm
изучить
свойства
звука,
представляющего
собой
некую
реальность.
Но
его
изобретение
добавил
ось
к
этой
реальности,
как
нечто
абсо
лютно
новое,
что,
возможно,
никогда
не
бьmо
бы
создано,
если
бы
Эдисона
не
существовало.
Итак,
истина,
чтобы
быть
жизнеспособ
ной,
должна
уходить
корнями
в
реальность;
но
эта
реальность
-
всего
лишь
почва,
на
которой
произрастает
данная
истина,
и
если
бы
ветер
занес
туда
иные
семена,
на
ней
ничуть
не
хуже
росли
бы
другие
цветы.
Таким
образом,
истина,
согласно
прагматизму,
создается
посте
пенно,
благодаря
индивидуальным
достижениям
многих
изобре
тателей.
Если
бы
этих
изобретателей
не
было,
если
бы
на их
месте
бьmи
другие,
мы
располагали
бы
совсем
другим
набором
истин.
Разумеется,
реальность
осталась
бы
той
же,
какова
есть,
или
при
мерно
той
же;
но
другими
были
бы
пути,
которые
мы
прокладыва
ли
бы
в
ней
ради
удобства
своего
движения.
И
речь
идет
не
только
о
научных
истинах.
Мы
не
можем
сегодня
построить
фразу,
даже
произнести
слово,
не
принимая
определенных,
созданных
наши
ми
предками
гипотез,
которые
могли
бы
быть
совершенно
иными.
Когда
я
говорю:
«мой
карандаш
упал
под
стол»,
-
я,
конечно,
не
сообщаю
о
факте
опыта,
ибо
зрение
и
осязание
только
показыва
ют
мне,
что
моя
рука
пуста
и
что
она
выронила
то,
что
держала;
привязанный
к
своему
стулу
ребенок,
видя,
как упал
предмет,
с
которым
он
играет,
вероятно,
не
представляет
себе,
что
этот
пред
мет
продолжает
существовать;
или,
точнее,
у
него
нет
ясной
идеи
«предмета»,
то
есть
чего-то,
что
существует
неизменно
и
независи
мо
вопреки
разнообразию и
подвижности
преходящих
видимостей.
Первый,
кто
осмелился
поверить
в
эту
неизменность
и
независи
мость, создал
гипотезу:
ее-то
мы
обычно
и
принимаем
всякий
раз,
когда
употребляем
существительное,
когда
разговариваем.
Наша
грамматика
бьmа
бы
другой,
иными
бьmи
бы
связующие
элементы
нашего
мышления,
если
бы
человечество
в
ходе
своей
эволюции
предпочло
принять
гипотезы
иного
рода.
Таким
образом,
структуру
нашего
ума
создали
в
большой
мере
мы
сами
или
во
всяком
случае
некоторые
из
нас.
Вот
в
чем,
мне
ка
жется,
состоит
важнейший
тезис
прагматизма,
пусть
и
не
нашед-
193
ший
ясного
выражения.
Именно
в
этом
прагматизм
продолжает
кантианство.
Кант
сказал,
что
истина
зависит
от
общей
структуры
человеческого
разума
7
*.
Прагматизм
добавляет
или
по
крайней
мере
предполагает,
что
структура
человеческого
разума
есть
следствие
свободной
инициативы
некоего
числа
индивидуальных
разумов.
Повторяем,
речь не
о
том,
что
истина
зависит
от
каждого
из
нас:
это
все
равно
что
считать,
будто
каждый
из
нас
способен
изобрести
фонограф.
Речь
о
том,
что
из
разных
видов
истин
больше
всего
со
впадает
со
своим
объектом
отнюдь
не
научная
истина
и не
истина
обыденного
рассудка
или,
шире,
истина
интеллектуального
поряд
ка.
Всякая истина
-
это
путь,
проложенный
через
реальность;
но
среди
этих
путей
есть
такие,
которым
мы
могли
бы
придать совсем
иное
направление,
если
бы
наше
внимание
бьmо
ориентировано
иначе
или
если
бы
мы
нацелились
на
полезность
другого
рода;
и,
наоборот,
есть
такие,
направление
которых
обозначено
самой
ре
альностью:
они
соответствуют,
скажем
так,
течениям
реальности.
Конечно,
последние
отчасти
еще
зависят от
нас,
коль
скоро
мы
вольны
противостоять
течению
или
следовать
ему
и,
даже
следуя,
можем
так
или
иначе
менять
его,
приобщаясь
и
одновременно
под
чиняясь
силе,
которая
в
нем
проявляется.
И
все
же
эти
течения
не
создаются
нами;
они
составляют
часть
реальности.
Таким
обра
зом,
прагматизм
в
конце
концов
переворачивает
порядок,
в
кото
ром
мы
привыкли
располагать
различные
роды
истины.
Оставив
в
стороне
истины,
выражающие
голые
ощущения,
можно
сказать,
что
истины
чувства
глубже
всего
укоренены
в
реальности.
Если
мы
условимся,
что
всякая
истина
есть
изобретение,
нужно
будет,
что
бы
остаться
верными
мысли
Уильяма
Джеймса,
установить
между
истинами
чувства
и
научными
истинами
различие
того
же
рода,
какое
существует,
к
примеру,
между
парусной
лодкой
и
пароходом:
оба
они
суть
человеческие
изобретения:
но
первая
отводит
искус
ственному
не
значительное
место,
она
следует
направлению
ветра
и
делает
видимой
природную
силу,
которую
использует;
во
втором,
напротив,
наибольшую
роль
играет
искусственный
механизм;
он
возвращает
себе
силу,
приведенную
им
в
действие,
и
придает
ей
то
направление,
какое
выбрали
мы
сами.
Таким
образом,
данное
Джеймсом
определение
истины
тесно
связано
с
его
концепцией
реальности.
Если
реальность
не
есть
эко
номично
и
систематично
устроенный
универсум,
каким
ее
любит
представлять
наша
логика,
если
она
не
держится
на
каркасе
интел
лeKтyaльHocTи' то
истина
интеллектуального
порядка
-
это
чело
веческое изобретение,
приводящее
скорее
к
использованию
реаль
ности,
чем
к
проникновению
в
нее.
И
если
реальность
не
образует
194
единое
целое,
если
она
множественна
и
подвижна,
создана
из
пере
секающихся
потоков, то
истина,
которая
рождается
из
контакта
с
каким-то
из
этих
потоков
и
которую
мы
чувствуем,
прежде
чем
по
знать,
-
более
способна
уловить
и
вобрать
в
себя
саму
реальность,
чем
истина
просто
помысленная.
Наконец,
именно
на
эту
теорию
реальности
следовало
бы
прежде
всего
направить
свои
стрелы
критикам
прагматизма.
Она
может
вы
зыBaTь
возражения
-
и
мы
сами
сделали
бы
по
ее
поводу
некоторые
оговорки,
-
НО
никто
не
станет
оспаривать
ее
глубину
и
оригиналь
ность;
никто,
внимательно
исследовав
связанную
с
ней
концепцию
истины,
не
усомнится
в
ее
нравственном
благородстве.
Говорили,
что
прагматизм
Джеймса
-
это
всего
лишь
форма
скептицизма,
что
он
принизил
истину,
подчинив
ее
материальной
полезности,
что
он
обесценивал,
не
считал
нужным
бескорыстное
научное
ис
следование.
Такая
интерпретация
никогда
не
придет
на
ум
тем,
кто
внимательно
прочтет
его
труды.
И
она
глубоко
удивит
тех,
кто
имел
счастье
знать
этого
человека.
Никто
не
любил
истину
более
пьшко,
чем
он.
Никто
не
искал
ее
с
большей
страстью.
Не
ведая
покоя,
он
шел
от
науки
к
науке,
от
анатомии
и
физиологии
к
психологии,
от
психологии
к
философии,
сосредоточенный
на
великих
проблемах,
не
заботясь
об
отдыхе,
забывая
о
самом
себе.
Всю
жизнь
он
наблю
дал,
экспериментировал,
размышлял.
И, как
будто
недостаточно
сделал,
он,
наверно,
еще
мечтал,
погружаясь
в
свой
последний
сон,
о
необыкновенных
опытах
и
сверхчеловеческих
усилиях,
которые
позволили
бы
ему
и
после
смерти
работать
вместе
с
нами
ради
наи
большего
блага
науки,
наивысшей
славы
истины.
195
Жизнь
и
творчество
Равессона
1
Ж
ан-Гаспар
Феликс
Лаше
Равессон
родился
23
октября
1813
г.
в
Намюре
-
в
то
время
это
бьш
французский
го
род2*,
центр
департамента
Самбр-и-Мёз.
Его
отец,
зани
мавший
должность
городского
казначея,
бьш
уроженцем
юга:
Равессон
-
название
небольшой
территории,
распо
ложенной
в
окрестностях
Кайлюса,
недалеко
от
Монтобана.
Ребенку
едва
исполнился
год,
когда
собьпия
1814
г.
вынудили
его
семью
поки
нуть
Намюр.
Вскоре
он
потерял
отца.
Его
образованием
вначале
за
нимались
мать
и
дядя
по
материнской
линии,
Гаспар-Теодор
Мольен,
чью
фамилию
он
позже
взял
З
'.
В
одном
письме,
датированном
1821
го
дом,
Мольен
писал
о
своем
восьмилетнем
племяннике:
«Феликс
-
сложившийся
математик,
антиквар,
наконец,
историю>2.
У
ребенка
уже
проявилось
в
ту
пору
интеллектуальное
качество,
к
которому
поз
же
прибавились
многие
другие,
-
он
легко
схватывл
все
новое.
I
Данный
очерк
был
опубликован
в
издании
«Compte rendu de l'Academie des
Sciences morales et
politiques», 1904, t.
1,
р.
686
под
названием
«Жизнь
И
со
чинения
г.
Феликса
Равессона-Мольена».
Перед
этим
он
бьm
прочитан
в
той
же Академии
автором,
чьим предшественником
здесь
бьm
Равессон.
Очерк
бьm
пере
издан
как
введение
к
книге:
F.
Ravaisson. Testament et fragments,
1932,
риЫ.
par Ch. Devivaise.
Жак
Шевалье]',
член
издательского
комитета
той
серии,
где
вышел
том,
предварил
очерк
такими
словами:
«Автор
внача
ле
намеревался
несколько
переработать
статью.
Затем
он
решил
переиздать
ее
в
первоначальном
виде,
хотя
его,
по
его
словам,
упрекали
в
том,
что
здесь
он
несколько
"бергсонизировал"
Равессона.
Но
это
бьm,
вероятно,
добавил
r.
Бергсон,
единственный
способ
осветить
тему,
продолжая
ее»
(Прим.
ред.
//
Bergson
Н.
La pensee et
1е
mouvant.
Р.,
1934.
Р.
281).
2
Мы
заимствуем
эту
деталь,
как и
многие
другие,
из
очень
интересной
замет
ки,
которую
г.
Луи
Леже
прочел
в
Академии
надписей
и
литературы
4
*
14
июня
1901
г.
Различные
биографические
сведения
нам
любезно
предоставили
сы
новья
г.
Равессона:
Луи
Равессон-Мольен,
сотрудник
библиотеки
Мазарин,
и
Шарль
Равессон-Мольен,
помощник
хранителя
Луврского
музея.
196
Равессон
учился
в
коллеже
Роллена.
Хотелось
бы
проследить
его
путь из класса
в
класс,
но
в
архивах
коллежа
не
сохранилось
свидетельств
об
этом
периоде.
Из
списка
награжденных
мы
все
же
узнаём,
что
в
1825
г.
юный
Равессон
пошел
в
6-й
класс,
что
в
1832
он
окончил
коллеж
и
что
на всем
протяжении
учебы
он
бьm
бле
стящим
учеником.
Он
завоевал
много
наград
на
общем
конкурсе,
среди
прочего
в
1832
г.
-
почетную
премию
по
философии.
Эту
дисциплину
преподавал
тогда
г.
Поре,
вьщающийся
мэтр,
после
дователь
шотландских
философов
и
переводчик
ряда их
трудов;
В.
Кузен
5
*
высоко
ценил
его
и
пригласил
в
качестве
своего
заме
стителя
в
Сорбонну.
г.
Равессон
навсегда
сохранил
привязанность
к
своему
учителю.
Мы
имели
возможность
прочесть
несколько
сочинений
по
философии,
написанных
Равессоном
в
коллеже и
ныне
благоговейно
хранимых
в
семье
г.
Поре
l
.
В
Сорбонне
мы
по
знакомились
с
сочинением
«Метод
В
философии»,
которое
бьmо
удостоено
почетной
награды
в
1832
г.
Это
работы
послушного
и
умного
ученика,
получившего
хорошую
подготовку.
Те,
кто
стал
бы
искать
в
них
отпечаток
личности
самого
Равессона
и
первые
проявления
философского
призвания,
испытали
бы
известное
ра
зочарование.
У
нас
есть
все
основания
полагать,
что
юный
Равес
сон
покинул
коллеж
без
какой-либо
явной
склонности
к
филосо
фии,
еще
не
догадываясь
о
том,
каков
его
путь.
Этот
путь
показала
ему
ваша
Академия.
Королевским
указом
от
26
октября
1832
г.
бьmа
восстановлена
Академия
моральных
и
политических
наук.
По
предложению
В.
Ку
зена
она
выдвинула
в
качестве
темы
конкурса
сочинение
Аристоте
ля
«Метафизика».
«Участники
конкурса,
-
говорилось
в
програм
ме,
-
должны
будут
подвергнуть
это
произведение
подробному
анализу
и
определить
его
план,
-
изложить
его
историю,
отметить
его
влияние
на
последующие
системы,
-
выяснить,
что
в
нем
ис
тинно
и
что
ложно,
какие
из
высказанных
в
нем
идей
не
утратили
своего
значения
до
сих
пор
и
что
именно
могла
бы
с
пользой
для
себя
позаимствовать
философия
нашего
столетию>.
Вероятно,
по
совету своего
бывшего
преподавателя
философии
Равессон
решил
cя
участвовать
в
конкурсе.
Известно, что
этот
конкурс
-
первый,
который
бьm
объявлен
восстановленной
Академией,
-
дал
самые
блестящие
результаты,
что
бьmо
представлено
девять
работ,
боль
шинство
из
которых
имели
определенную
ценность,
а
три
бьmи
1
Этими
сведениями, как и
многими
другими
деталями
биографического
ха
рактера,
мы
обязаны
двум
внукам
г.
Поре,
теперь
также
видным
профессорам
университета,
Анри
и
Марселю
Бернесам.
197
призваны
превосходными,
что
Академия
присудила
приз
Равессо
ну
и попросила
министра
вьщелить
дополнительные
средства
для
поощрения
философа
из
Берлина
Мишле
6
*,
что
Равессон,
расши
рив
и
углубив
свой
доклад,
сделал из
него
замечательную
книгу.
Первый
том
его
~<Опыта
о
метафизике
Аристотеля»
бьш
опублико
ван
в
1837
г.,
второй
лишь
девять
лет
спустя.
Два
последующих
тома
бьши
объявлены,
но
так
и
не
вышли
в
свет;
однако
и
в
таком
виде
этот
труд
дает
полное
представление
о
метафизике
Аристотеля
и
влиянии,
которое
она
оказала
на
греческую
философию.
Аристотель,
гений
систематики,
какие
нечасто
встречались
в
истории
философии,
вовсе
не
бьш
создателем
некой
системы.
Он
занимался
скорее
анализом
понятий,
нежели
синтезом.
В
соответ
ствии
с
его
методом,
следовало
исправить
или
обновить
идеи,
на
копленные
в
языке,
четко
определить
их,
согласовать
их
объем
и
содержание
с
их
естественными
артикуляциями
и
способствовать
возможно большему
их
развитию.
Впрочем,
Аристотель редко
осу
ществлял
это
сразу;
он
неоднократно
возвращался
в
разных
сочи
HeHияx
к
одной
и
той
же
теме,
вновь
следуя
тем
же
путем
и
все
вре
мя
продвигаясь
немного
дальше.
Какие
элементы
включает
в
себя
мышление
или
существование?
Что
такое материя,
форма,
при
чинность,
время,
место,
движение?
Он
тщательно
исследовал
ис
токи
всех
этих
вопросов
-
и
еще
сотни
других;
от
каждого
из
них
он
отвел
подземный
ход
и прокладывал
такие
ходы
дальше
и
даль
ше,
как
инженер,
который,
строя
огромный
туннель,
приступил
бы
к
этой
работе
одновременно
из
многих
пунктов.
И,
конечно,
мы
понимаем,
что
бьши
сделаны
все
измерения,
проведены
рас
четы,
необходимые
для
того,
чтобы
все
сошлось;
однако
соедине
ние
происходило
не
всегда,
и
часто
там,
где,
казалось,
это
вот-вот
удастся,
когда
мы
уже
льстим
себя
надеждой,
что
осталось
вынуть
лишь
немного
грунта,
мы
наталкиваемся
на
туф,
на
скалу.
Равес
сон
а
же
не
могло
остановить
ни
одно
препятствие.
Метафизика,
представленная
в
конце
первого
тома
его
труда,
-
это
учение
Ари
стотеля,
но
перестроенное
и
приведенное
к
единству.
Равессон
из
лагает
его
на
языке,
который
он
для
него
создал,
где
за
текучестью
образов
проступает
ясная
идея,
где
абстракции
одушевляются
и
живут,
как
жили
они
в
мышлении
Аристотеля.
Порой
оспаривалась
точность
тех
или
иных
переводов
Равессона;
подвергались
сомне
нию
некоторые
его
интерпретации;
часто
задавали
вопрос,
вправе
ли
историк
продвигать
унификацию
учения
дальше,
чем
того
хотел
сам
мыслитель,
и
не
рискуем
ли
мы,
столь
тщательно
согласовывая
друг
с
другом
части
доктрины
и
столь
тесно
увязывая
их,
дефор
мировать
некоторые
из
них.
И
все
же
нет
сомнений
в
том,
что
наш
198
разум
требует
такой
унификации,
что
нужно
бьшо
попытаться
ее
осуществить
и
что
никто
после
Равессона
уже
не
решился
на
это.
Второй
том
«Опыта»
-
свидетельство
еще
большей
отваги.
Здесь
Равессон,
сопоставляя
учение
Аристотеля
с
греческой
мыс
лью
в
целом,
стремится
выявить
саму
душу
аристотелизма.
Греческая
философия,
говорит
он,
вначале
объясняла
все
вещи
через
материальную
стихию
-
воду,
воздух,
огонь
-
или
через
не
кое
неопределенное
вещество.
Опираясь
на
ощущения,
как
посту
пает
вначале
человеческий
интеллект,
она
не
знала
иной
интуиции,
нежели
чувственная,
иного
аспекта
вещей,
нежели
их
материаль
ность.
Тогда
явились
пифагорейцы
и
платоники,
которые
показали
недостаточность
объяснений
единственно
через
материю и
взяли
в
качестве
первоначал
Числа
и
Идеи.
Но
прогресс
бьш
здесь
ско
рее
внешним,
чем
реальным.
Пифагорейские
числа,
платоновские
идеи
заключают
нас
в
сферу
абстракции,
и
сколь
бы
научными ни
бьши
манипуляции,
которым
подвергаются
эти
элементы,
мы
так
и
остаемся
в
данной
сфере.
Интеллект,
восхищенный
тем,
насколько
упрощает
он
изучение
вещей,
группируя
их
и
подводя
под
общие
идеи,
вероятно,
воображает,
что
он
проникает
с
их
помощью
к
са
мой
субстанции
вещей.
Чем
дальше
он
продвигается
в
ряду
обоб
щений,
тем
сильнее
становится
его
вера
в
то,
что
он
восходит
к
бо
лее
высоким
уровням
реальности.
Но
то,
что
интеллект
принимает
за
более
возвышенную
духовность,
есть
на
самом
деле
только
воз
растающее
разрежение
воздуха,
который
он
вдыхает.
Он
не
замеча
ет,
что
чем
более
общей
является
идея,
тем
более
она
абстрактна
и
пуста
и
что,
переходя
от
абстракции
к
абстракции,
от
обобщения
к
обобщению,
он
продвигается
к
чистому
ничто.
Уж
лучше
было
бы
ограничиться
данными
чувств,
которые,
конечно,
свидетельствуют
только
о
части
действительности,
но по
крайней
мере
оставляют
нас
на
прочной
почве
реального.
Следовало
бы
принять
совершен
но
иное
решение.
Нужно
бьшо
бы,
чтобы
видение,
доступное
нам
благодаря
зрению,
нашло
продолжение
в
духовном
видении.
Тогда
мы,
не
покидая
области
интуиции,
то
есть
реальных,
индивидуаль
ных,
конкретных
вещей,
стали
бы
искать
под
интуицией
чувствен
ной
интуицию
интеллектуальную.
Мощным
усилием
мысленного
усмотрения
мы
прорвали
бы
материальную
оболочку
вещей и
при
нялись
бы
читать
невидимую
глазу
формулу,
которую
выявляет
и
демонстрирует
их
материальность.
Тогда
стало
бы
очевидным
един
ство,
связывающее
друг
с
другом
сущности,
единство
мышления,
которое
-
от
неживой
материи
к
растению,
от
него
к
животному,
от
животного
к
человеку
-
все
больше
стягивается,
сосредоточи
вается
в
своей
собственной
субстанции;
и
так,
путем
возрастающей
199
концентрации,
мы
пришли
бы
к
божественному
мышлению,
кото
рое
мыслит
все
вещи,
мысля
самого
себя.
Таким
было
учение
Ари
стотеля.
Такова
интеллектуальная
дисциплина,
образец
которой
он
продемонстрировал
нам.
В
этом
смысле
Аристотель
является
осно
воположником
метафизики
и
создателем
определенного
метода
-
метода,
представляющего
собой
саму
философию.
Великая
и
важная
идея!
Вероятно,
с
исторической
точки
зре
ния
можно
было
бы
оспорить
трактовку,
данную
ей Равессоном.
Быть
может,
порой
он
смотрит
на
Аристотеля
сквозь
призму
алек
сандрийской
философии
7
*,
впрочем,
сильно
окрашенной
ари
стотелизмом.
Возможно,
он
чересчур
подчеркивает
то
зачастую
незначительное
и
поверхностное,
чтобы
не
сказать
вербальное,
различие,
которое
отделяет
Аристотеля
от
Платона,
и
даже
пре
вращает
его
в
коренную
противоположность.
Но
если
бы
Ра
вессон
полностью
соответствовал
в
этих
вопросах
требованиям
историков
Философии,
мы
бы,
возможно,
утратили
все
самое
оригинальное
и
глубокое
в его
учении.
Ибо
противоположность
между
Платоном
и
Аристотелем,
устанавливаемая
Равессоном,
отображает
постоянно
проводившееся
им
разграничение
между
философским
методом,
который
он
считал
истинным,
и
методом,
являющимся,
как
он
полагал,
только
его
подделкой.
Именно
та
идея,
в
которой
он
усматривал
основание
аристотелизма,
стала
истоком
большинства
его
исследований.
Лейтмотивом
всего
его
творчества
стало
утверждение
о
том,
что
философ
должен
не
рас
творять
свою
мысль
в
чем-то
общем,
а
сосредоточивать
ее
на
ин
дивидуальном.
Возьмем,
к
примеру,
оттенки
цветов
радуги
-
фиолетового
и
голубого,
зеленого,
желтого
и
красного.
Мы,
думается,
верно
передадим
главную
мысль
Равессона,
сказав,
что
существуют
два
способа
определения
общего
между
ними
и,
следовательно,
фило
софствования
о
них.
Первый
состоит
просто
в
том,
чтобы
назвать
все
их
цветами.
Абстрактная
и
общая
идея
цвета
становится
в
та
ком
случае
единством,
к
которому
сводится
разнообразие
оттен
ков.
Но
эту
общую
идею
цвета
мы
получаем,
удаляя
из
красно
го
то,
что
делает
его
красным,
из
голубого
-
то,
что
придает
ему
голубизну,
из
зеленого
-
то,
что делает
его
зеленым.
Мы
можем
определить
цвет,
только
сказав,
что
он
не
является
ни
красным,
ни
голубым,
ни
зеленым;
это
-
утверждение,
созданное
из
отри
цаний,
форма,
ограничивающая
пустоту.
Тем
и
довольствуется
фи
лософ,
который
остается
в
сфере
абстрактного.
Он
полагает,
что
путем
возрастающей
генерализации
придет
к
унификации
вещей;
но
на
деле
он
постепенно
ослабляет
свет,
который
подчеркивал
200
различия
оттенков,
и
в
конце
концов
смешает
их
все
вместе
в
еди
ной
тьме.
Метод
подлинной
унификации
представляет
собой
не
что
совершенно
иное.
В
данном
случае
он
состоял
бы
в
том,
чтобы
взять
тысячи
оттенков
голубого,
фиолетового,
зеленого,
желтого,
красного
и
при
помощи
линзы
свести
их
в
одну
точку.
Тогда
про
явился
бы
во
всем
своем
блеске
чистый
белый
свет;
прежде
мы
воспринимали
его
в
оттенках,
которые
его
расщепляют,
но
здесь,
в
своем
нераздельном
единстве,
он
содержит
бесконечное
много
образие
разноцветных
лучей.
В
каждом
отдельном
оттенке
тогда
открьmось
бы
то,
что
вначале
бьmо
незаметно
для
глаза,
-
белый
свет,
которому
оттенок
причастен,
общее
освещение,
откуда
он
извлекает
свой
собственный
тон.
Таким,
вероятно,
представлял
ось
Равессону
то
видение,
которого
мы
должны
требовать
от
мета
физики.
Из
созерцания
античного
мрамора
подлинный
философ
может
вынести
больше
истины
-
причем
в
концентрированном
виде,
-
чем
он
найдет,
собирая
ее
по
крупицам,
в
целом
трактате
по
философии.
Цель
метафизики
состоит
в
том,
чтобы
уловить
в
индивидуальных
существованиях
тот
особый
луч,
который,
сооб
щая
каждому
из
них
свой
собственный
оттенок,
связывает
их
тем
самым
с
универсальным
светом,
и
подняться
к
источнику,
откуда
исходит
этот
луч.
Как,
когда,
под
чьим
влиянием
сформировалась
у
Равессона
философия,
первые
наброски
которой
мы
встречаем
здесь?
Мы
не
нашли
ее
следов
в
мемуаре,
удостоенном
награды
вашей
Академии,
рукопись
которого
хранится
в
здешних
архивах.
Между
этой
руко
писью
и
опубликованным
трудом
существует,
впрочем,
такое
рас
хождение,
столь
поразительное
отличие
по
сути
и по
форме,
что
их
с
трудом
можно
приписать
одному
и
тому
же
автору.
В
рукописи
просто
анализируется
-
книга
за
книгой
-
«Метафизика»
Аристо
теля,
нет
речи
о
какой-либо
реконструкции
самой
системы.
В
опу
бликованном
труде
прежний
анализ,
к
тому
же
переработанный,
похоже,
сохранен
лишь
для
того,
чтобы
он
послужил
фундаментом
восстановленного
здания
аристотелевской
философии.
В
рукопи
си
Аристотелю
и
Платону
придается
почти
равное
значение.
Автор
полагает,
что
нужно
воздать
должное
им
обоим,
а
затем
сплавить
их
идеи
в
философию,
которая
превзойдет
и
того
и
другого.
В
опубли
кованном
труде
Аристотель
очевидным
образом
противопоставлен
Платону,
и
его
учение
подается
как
источник,
из
которого
должна
питаться
всякая
философия.
Наконец,
форма
рукописи
правильна,
но
безлична,
тогда
как
книга
говорит
с
нами
на
оригинальном
язы
Ke,
представляющем
собой
смесь
выразительных
образов
и
четко
очерченных
абстракций,
-
на
языке
философа,
обладавшего
спо-
201