Беньямин В. Маски времени. Эссе о культуре и литературе

Подождите немного. Документ загружается.

[ПО]

Comme une fourmiliere elle ouvre ses issues;

Partout elle se fraye un occulte chemin,

Ainsi que Tennemi qui tente un coup de main;

Elle remue au sein de la cite de fange

Comme un ver qui derobe a l'Homme ce qu'il mange

[И проституция вздымает меж огней,

Дрожащих на ветру, свой светоч ядовитый...

Как в муравейнике, все выходы открыты;

И, как коварный враг, который мраку рад,

Повсюду тайный путь творит себе Разврат.

Он,

к груди города припав, неутомимо

Ее сосет.

(Перевод В. Брюсова.)]

Лишь масса городских жителей позволяет прости-

туции распространиться на значительную часть горо-

да. И лишь масса позволяет сексуальному объекту

испытывать опьянение от той бездны очарования, ко-

торое он сам распространяет на окружающих.

Не всякого захватывало пьянящее зрелище, пред-

ставляемое толпой большого города. Задолго до того,

как Бодлер написал свое стихотворение в прозе «Тол-

пы»,

Фридрих Энгельс попытался живописать суету

лондонских улиц. «Такой город, как Лондон, в котором

можно часами блуждать, даже не приближаясь при

этом к окраине, не находя и малейшего знака, указыва-

ющего на близость сельских просторов, — вещь свое-

образная. Эта колоссальная централизация, это скопле-

ние полутора миллионов человек в одном месте усили-

вает мощь этих полутора миллионов стократно (...).

Однако жертвы, которых (...) это стоило, обнаружива-

ются лишь позднее. Проведя день-другой на мостовой

главных улиц (...), замечаешь, что эти лондонцы долж-

ны были пожертвовать лучшей частью своей челове-

ческой натуры, чтобы добиться всех тех чудес цивили-

I. Р. 108.

зации, которыми кишит их город, что в них пропадают,

так и не пробудившись, или оказываются подавленны-

ми сотни сил (...). Уже в уличной толчее есть что-то

отвратительное, нечто возмущающее человеческую

натуру. Разве все эти сотни тысяч людей всех классов

и всех сословий, протискивающиеся в этой толпе, раз-

ве все они — не люди, наделенные одними и теми же

свойствами и способностями, а также одним и тем же

стремлением стать счастливым? (...) И все же они

мчатся друг мимо друга, словно нет у них ничего об-

щего,

словно нет им друг до друга дела, и все же един-

ственное их согласие — молчаливый уговор, что каж-

дый будет держаться той стороны тротуара, что справа

от него, чтобы два несущихся друг навстречу другу

потока не препятствовали друг другу; и все же никому

не приходит в голову удостоить других хотя бы взгля-

да. Жестокое равнодушие, бездушная изоляция каж-

дого индивида, поглощенного своими частными инте-

ресами, проявляется тем отвратительнее и оскорби-

тельнее, чем больше этих индивидов оказывается

спрессовано в небольшом пространстве»

Фланер лишь по видимости пронизывает эту «без-

душную изоляцию каждого индивида, поглощенного

своими частными интересами», наполняя пустоту, вы-

званную в нем его собственной изоляцией, заимство-

ванными, да еще и сочиненными интересами других

людей. Рядом с ясным описанием Энгельса невнятно

звучат слова Бодлера: «Удовольствие, испытываемое от

пребывания в толпе, — это таинственное выражение

наслаждения умножением числа»

; однако высказывание

Engels. Die Lage der arbeitenden Klasse in England. Nach eigner

Anschauung und authentischen Quellen. 2. Ausg. Leipzig, 1848.

S. 36-37.

2 II.

626.

проясняется, если представить себе, что произносится

оно не столько человеком, сколько товаром. Поскольку

человек, будучи рабочей силой, является товаром, то

ему нет и нужды специально представлять себя това-

ром. Чем больше этот образ бытия, к которому он

приговорен способом производства, входит в его созна-

ние,

— чем дальше продвигается его пролетариза-

ция, — тем больше пронизывает его ледяное дыхание

товарного хозяйства, тем меньше ему будет необходи-

мо входить в роль товара. Однако класс мелких буржуа,

к которому принадлежал Бодлер, в тот момент еще

не дошел до такого состояния. На ведущей вниз лест-

нице, о которо! здесь идет речь, он еще находился на

верхних ступенях. Для многих из них еще должен был

настать день неизбежного столкновения с товарным

характером своей рабочей силы. Но этот день еще

не пришел. Так что у них пока еще была возможность,

так сказать, воспользоваться оставшимся временем.

Поскольку их уделом в лучшем случае могло быть удо-

вольствие, а никак не господство, то и отпущенный им

историей срок использовался для праздного время-

препровождения. Кто отправляется убивать время,

ищет наслаждения. Но при этом было ясно, что наслаж-

дению этого класса были положены тем более узкие

пределы, чем больше он стремился ему предаться

в пределах этого общества. Менее ограниченным на-

слаждение оказывалось, когда он был в состоянии

получать удовольствие от этого общества. Если же

он желал достичь в наслаждении этого рода виртуозно-

сти,

то без вчувствования в товар ему было не обой-

тись.

И отведать этого проникновения в товарность

он должен был с вожделением и робостью, подсказан-

ными ему предчувствием его собственной судьбы как

класса. В конце концов он должен был выработать

перед лицом этой судьбы некоторый чувствительный

орган, способный находить прелесть даже в попорчен-

ном, в гниющем. Бодлер, говорящий в стихотворении

куртизанке, что «сердце ее, помятое, как персик,

созрело для мудрой жизни» так же, как и ее тело, был

наделен таким чувствительным органом. Благодаря

ему он мог испытывать от этого общества наслаждение,

будучи уже наполовину отверженным им.

В позе предающегося подобному наслаждению

Бодлер погружался в созерцание толпы. Самое же глу-

бокое очарование этого зрелища заключалось в том,

чтобы не пытаться спрятаться в опьянении, которое оно

ему дарило, от ужасной социальной действительности.

Бодлер удерживал ее в своем сознании, правда, так, как

«все еще» продолжают сознавать реальность опьянев-

шие.

Поэтому большой город у Бодлера почти никогда

не предстает в непосредственном изображении его оби-

тателей. Прямота и ожесточенность, с которой такой

автор, как Шелли, запечатлел Лондон в образе населя-

ющих его людей, не подошли бы для Парижа, увиден-

ного Бодлером.

Hell is a city much like London —

A populous and a smoky city;

There are all sorts of people undone;

Small justice, and still less pity

[Град Лондон есть подобье Ада:

Мгла, безысходность, многолюдье.

И вход заказан в оба града

Для доброты и правосудья.

(Перевод А. Глебовской.)]

Для фланера эта картина словно подернута пеле-

ной. И пелену эту образует толпа; она колышется

Percy Bisshe Shelley. The complete poetical works. London, 1932.

P. 346 («Peter Bell the third part»)<

«в изгибах сумрачных старинных городов»

. Она обра-

щает для фланера ужас в очарованье

. Лишь когда эта

пелена оказывается прорванной и взгляду фланера

предстает «одна из людных площадей», опустевшая во

время уличных боев

, он тоже начинает видеть город

в истинном свете.

Если требуется подтверждение мощи, с какой опыт

толпы взволновал Бодлера, то можно указать на тот

факт, что под знаком этого опыта Бодлер попытался

вступить в соревнование с Гюго. Для Бодлера было

очевидно, что именно здесь скрывалась сила Гюго. Он

восхваляет в Гюго «caractere poetique... interrogatif»

[вопрошающий... поэтический характер]

и добавляет,

что тот не только умеет четко и ясно передать ясное, но

и с непременной смутностью изображает то, что может

быть явлено только в темном и неясном виде. Из трех

стихотворений «Парижских картин», посвященных

Гюго, одно начинается с обращения к заполненному

людьми городу — «О город, где плывут кишащих снов

потоки»

— другое же следит, как через толпу, сквозь

«пеструю картину»

города бредут старушки *.

Толпа была новым предметом лирики. Еще новато-

ра Сент-Бёва хвалили за то, что он, как это и подобает

поэту, «находит толпу несносной»

* В цикле «Старушки» третье стихотворение подчеркивает его со-

перничество почти дословной близостью

третьему стихотворе-

нию в цикле Гюго «Фантомы». Таким образом, соотнесенными

оказались сильнейшие из написанных Бодлером и слабейшие из

написанных Гюго стихи.

I. Р. 102. (Перевод П. Якубовича.)

2 Ср. I. Р. 102.

II. Р. 193.

4 II. Р. 522.

5 II. Р. 100. (Перевод Эллиса.)

6 I. Р. 103.

7 Sainte-Beuve. Les consolations, op. cit. P. 125. (Цитируемое Сент-

Бёвом по рукописи высказывание принадлежит Жоржу Фарси.)

Этот предмет поэзии был открыт Гюго во время

его изгнания на Джерси. В своих одиноких прогулках

по побережью он видел себя в толпе благодаря одной

из могучих антитез, без которых немыслимо его вдох-

новение. Толпа входит в поэзию Гюго как предмет со-

зерцания. Ее моделью является океан, а мыслитель,

погруженный в размышления при виде этого вечного

зрелища, и есть истинный исследователь толпы, кото-

рой он отдается, как шуму прибоя. «Подобно тому как

он,

изгнанник, бросает взгляд с одинокой скалы на

великие страны с их богатыми судьбами, точно так же

он взирает и на прошлое народов (...). Он углубляется

со своими судьбами в гущу событий, и они становятся

для него живыми и сливаются с бытием природных

стихий, с морем, с выветренными скалами, с несущи-

мися облаками и с прочими возвышенными явлениями,

свойственными одинокой и спокойной жизни в обще-

нии с природой»

«L'ocean meme

s'est

ennuye de lui» [Даже океан сми-

рялся перед ним], — сказал о Гюго Бодлер, лучом сво-

ей иронии коснувшись поэта, предающегося размыш-

лениям на скалистом берегу. Бодлер не ощущал поры-

ва, приковывающего внимание к театру природы. Его

опыт толпы вмещал следы «обид и тысячи толчков»,

достающихся прохожему в городской толчее и не даю-

щих уснуть осознанию своего «я». (В сущности, имен-

но этим осознанием «я» наделяет он фланирующий

товар.) Толпа никогда не вызывала у Бодлера искушения

запустить лот мысли в пучины мира. Гюго же пишет:

«les profondeurs sont des multitudes)) [глубин — множе-

ство]

, открывая тем самым для своих размышлений

Hugo von Hofmannsthal. Versuch tiber Victor Hugo. Munchen, 1925.

49.

Цит. no: Gabriel Bounoure. Abimes de Victor Hugo. — In: Mesures,

15 juillet 1936. P. 39.

огромный простор. Естественно-сверхъестественное,

поразившее Гюго в толпе, можно встретить и в лесу,

и среди зверей, и в морском прибое; в каждом из этих

явлений может на мгновение блеснуть физиономия

большого города. «Pente de la reverie» [«Бездны меч-

ты»] рисует величественную картину переплетения

всего множества живых существ.

La nuit avec la foule, en ce reve hideux,

Venait, s'epaississant ensemble toutes deux,

Et, dans ces regions que nul regard ne sonde,

Plus

1'homme

etait nombreux, plus Г ombre etait

profonde

[Так, в мрачной грезе той, средь сонма диких див,

Вся ночь безумная прошла, мой дух смутив.

В краях, куда ничье не проникало око,

Где без числа людей, где море тьмы глубокой...

(Перевод Д. Бродского.)]

А также:

Foule sans nom! chaos! des voix, des yeux, des pas.

Ceux qu'on n'a jamais vus, ceux qu'on ne connait pas.

Tous les vivants! — cites bourdonnant aux oreilles

Plus qu'un bois d'Amerique ou des ruches d'abeilles

[Безумие, чему нет меры и границ,

Хаос неведомых шагов, наречий, лиц!

Громады городов, их гул, превосходящий

Гуденье тысяч пчел иль ропот дикой чащи.

(Перевод Д. Бродского.)]

С помощью толпы природа заявляет о своих изна-

чальных правах на город. Однако не одна природа осу-

ществляет таким путем свои права. В «Отверженных»

Hugo. Oeuvres completes, op. cit. Poesie. T. 2: Les orientales, Les

feuilles d'automne. Paris, 1880. P. 365.

Hugo, op. cit. P. 363.

есть удивительное место, в котором жизнь леса пред-

стает архетипом массового сосуществования. «Проис-

ходящее на этой улице не было бы удивительным для

леса; стволы и подлесок, мелкий кустарник, неразлуч-

но переплетенные ветви и высокие травы ведут свою

жизнь в полутьме, обитающее ниже человеческого

роста воспринимает находящееся над человеком сквозь

туман». В этом изображении можно обнаружить то, что

определяло свойственный Гюго опыт толпы. В толпе

находящееся ниже человека вступает в соприкосно-

вение с тем, что витает над ним. Этот свальный грех

определяет все прочие связи. Толпа предстает у Гюго

чудищем, порождаемым необузданными, сверхчело-

веческими силами из того, что стоит ниже человека.

Визионерский прорыв, заключенный в концепции тол-

пы у Гюго, более адекватен социальному бытию, чем

«реалистический» подход, с которым он относился

к ней в политике. Ведь толпа и в самом деле — игра

стихий, если это выражение можно приложить к обще-

ственным отношениям. Улица, пожар, несчастный

случай на дороге собирают вместе людей, оказываю-

щихся свободными от классовых характеристик. Они

предстают конкретными скоплениями; однако в соци-

альном отношении они остаются абстрактными, то

есть погруженными в свои изолированные частные

интересы. Моделью их являются покупатели, клиенты,

собирающиеся — следуя каждый своим частным инте-

ресам — на рынке ради «общего дела». Эти скопления

часто ведут лишь статистическое существование. Оно

скрывает то, что является в них подлинно чудовищ-

ным: сложение частных лиц как таковых благодаря

случайному действию их частных интересов. Однако

когда подобные скопления оказываются предметом

внимания — а об этом заботятся тоталитарные госу-

дарства, постоянно и в обязательном порядке собирая

свою клиентуру в толпы по всем поводам, — их ублю-

дочный характер проявляется со всей ясностью.

И прежде всего это происходит для самих участников.

Они обращают случайность рыночного хозяйства, сво-

дящего их вместе, в «судьбу», в которой вновь обрета-

ет себя «раса», «порода». Тем самым они высвобожда-

ют одновременно и стадные инстинкты, и рефлектор-

ную деятельность. Народы, находящиеся на авансцене

Западной Европы, знакомятся со сверхъестественным,

которое Гюго узрел в толпе. Правда, Гюго не смог

разобрать, какой исторический знак — плюс или ми-

нус — присущ этой величине. Однако в его творчестве

это нашло отражение в странном искажении: в форме

спиритических протоколов.

Контакт с миром духов, повлиявший, как известно,

во время пребывания Гюго на Джерси с равной глуби-

ной и на его жизнь, и на творчество, был, как ни стран-

но это звучит, прежде всего контактом с массами, кото-

рого поэт в изгнании, естественно, оказался лишен.

Ведь толпа — способ существования мира духов. Так,

Гюго самого себя видел прежде всего гением в сонме

гениев, бывших его предками. В «Вильяме Шекспире»

целые страницы заполнены рапсодиями, изображаю-

щими вереницу этих властителей духа, начиная Мои-

сеем и кончая Гюго. Однако это только небольшая груп-

па в гигантской толпе усопших. Римское ad plures ire

[лат.

разделить общую судьбу, умереть] было для хто-

нического таланта Гюго отнюдь не пустым звуком.

Духи умерших явились поздно, как вестники ночи,

в последнем сеансе. Записи, сделанные на Джерси,

сохранили их послания: «Всякий великий человек

трудится над двумя творениями. Над творением, созда-

ваемым им при жизни, и над своим духовным творени-

ем (...). Живущий поглощен первым творением. Одна-

ко ночью, в глубокой тишине, в этом живущем —

ужас! — пробуждается творец духовный. Как? —

восклицает тварное создание. — Это еще не все?

Нет, — отвечает дух, — поднимайся, разразилась буря,

собаки и лисы воют, повсюду тьма, природа объята

смятением, она содрогается под бичом Господним (...).

Духовный творец видит фантомную идею. Слова упи-

раются, и фраза застывает в страхе (...), окно тускнеет,

и лампа в ужасе мерцает (...). Берегись, живущий,

берегись, человек земного века, подданный мысли,

порожденной землей. Ибо пред тобой безумие, пред

тобой могила, пред тобой бесконечность, пред тобой

фантомная идея»

Космический ужас в переживании невидимого,

запечатленный в этих словах Гюго, ничем не похож

на простое состояние испуга, одолевающее Бодлера

в «Сплине». К тому же Бодлер не проявлял особого

понимания в отношении спиритических занятий Гюго.

«Подлинная цивилизация, — говорил он, — не заклю-

чается в столоверчении». Однако Гюго не занимала

цивилизация. Он чувствовал себя в мире духов вполне

уютно. Этот мир был, можно сказать, космическим

дополнением домашнего уклада, в котором тоже не

обходилось без пугающих обстоятельств. Близость

Гюго с являвшимися духами лишает их значительной

доли присущего им ужаса. Это отношение также не

лишено деловитости и обнажает их очевидность. Ана-

логом ночных видений оказываются пустые абстрак-

ции, более или менее внятные олицетворения, обычные

в памятниках того времени. «Драма», «Лирика», «По-

эзия», «Мысль» и многие подобные фигуры обозначе-

ны в протоколах сеансов на острове Джерси наряду

с голосами хаоса.

Gustave Simon. Chez Victor Hugo. Les tables tournantes de Jersey.

Proces-verbaux des seances. Paris, 1923. P. 306-308, 314.