Бакаев А.А. Историография российского революционного терроризма конца XIX

Подождите немного. Документ загружается.

сделал прямо против евреев и даже провел некоторые помягчения, но все

это - не от сердца. Врага евреев надо уметь рассмотреть глубже, чем на по-

верхности. Он слишком назойливо, открыто, вызываюгце выставляет рус-

ские национальные интересы, русское представительство в Дз^е, русское

государство. Он строит не всеобще-свободную страну, но - национальную

монархию. Так еврейское будущее в России зависит не от дружественной

воли, столыпинское развитие не обещает расцвета евреям» ^. Если отстра-

ниться от антисемитского вектора рассуждений А.И. Солженицына, следу-

ет признать версию о национальной мотивации теракта заслуживающей

внимания. Контекстом убийства П.А. Столыпина являлось проводимое в

Киеве «дело Бейлиса», на которое Д.Г. Богров как еврей не мог не реагиро-

вать.

Впрочем, после ознакомления с документальными и мемуарными ис-

точниками, Александр Исаевич стал склоняться к версии «заговора охран-

ки».

Наибольшую ответственность за убийство премьера он возлагал на

начальника Киевского охранного отделения Н.Н. Кулябко. Теракт, по его

мнению, предопределила семиосфера антипатии, сложившаяся вокруг П.А.

Столыпина вследствие негативного отношения к нему царя и царицы^^.

В эмигрантской литературе предпринимались попытки выявить глу-

бинные культурологические истоки революционного терроризма. М.С.

Агурский высказал предположение, что радикальные направления русского

революционного движения связаны с маргинальными религиозными тече-

ниями - хасидизмом, нетовщиной и т.п. Проблема терроризма, таким обра-

зом, разрешалась им на уровне религиозных разногласий. Очевидно, что

парадигма конфессионального (в частности, исламского) терроризма экст-

раполировалась им на принципиально иную в ментальном отношении ре-

^"^

См.: Наша страна. 1957. 21 марта.

^^ Солж;еницьш А.И. Красное колесо: Узел L Август четырнадцатого.

Париж, 1983. 4.2. С. 126.

См.: Солженицын А.И. Столыпин и царь. М., 2001. С. 02.

208

волюционную семиосферу. Хотя, действительно, среди профессиональных

террористов было довольно много людей истово веруюш;их^^.

Канонизированные в соответствии с революционной традицией об-

разы героев-террористов подвергались в эмигрантской печати десакрали-

зации. Так, заключение немецких психиатров о тяжелой форме психиатри-

ческого недуга у Камо, включая невосприимчивость его к боли, расценива-

лось как точный диагноз. В то же время в советской историографии утвер-

ждалось, что революционер, обладавший железной силой воли, смог вве-

сти врачей в заблуждение. В диссонансе с последней из интерпретаций на-

ходятся факты покушения Камо на самоубийство во время осуществления

медицинского обследования.

Согласно гипотезе Е. Брейтберт, «эсеровская богородица» Мария

Спиридонова пошла на убийство главного советника томского губернатора

Гаврилу Луженовского отнюдь не из-за желания отомстить тому за жесто-

кое обращение с крестьянами, а по личным мотивам. Только затем по сове-

ту либерального адвоката она объяснила свои действия, исходя из револю-

ционных соображений, и сразу же оказалась переквалифицирована из уго-

/ГО

ловной преступницы в политическую . Революционная террористическая

фразеология, таким образом, оказывалась ширмой для тривиальной уго-

ловщины.

В противовес советской историографии в эмигрантской литературе

террористическое прошлое И.В. Сталина являлось одним из излюбленных

сюжетов. Б.Суворин даже утверждал о принятии областным съездом закав-

казских социал-демократических организаций решения исключить будуще-

л,

" 69

ГО

вождя из партии за причастность того к тифлисской экспроприации .

См.:

Агурский М. Идеология национал-большевизма. Париж, 1979.

^^ См.: Бретбарт Е. «Окрасился месяц багрянцем...», или Подвиг со-

ветского террора//Континент.

1981.

№ 28. С. 321-342.

^^ См.: Souvarine В. Stalin (А Critical Study of Bolshevism). New York,

1939.

R 99-100.

209

в целом для историографии «третьей волны» русской эмиграции те-

ма революционного терроризма перестала быть столь же животрепещущей

как для двух предыдущих генераций исследователей. Уходили из жизни

люди, воспринимавшие перипетии революционной борьбы в качестве лич-

ной драмы. После падения «железного занавеса» творчество историков,

исследовавших проблемы революционного терроризма и писавших на рус-

ском языке, осуществлялось в рамках единого отечественного историогра-

фического процесса.

3.2.

Основные направления исследований российского револю-

ционного терроризма в западной историографии

Интерес к российскому политическому терроризму на Западе был

обусловлен волной террористических актов, захлестнувших западное об-

щество. Для Советского Союза, огражденного от ударов международного

терроризма, проблемы истории экстремистских организаций не являлись

столь же актуальными. Поэтому применительно к практическим выводам в

отношении современно терроризма, при некоторой отстраненности совет-

ских историков, работы западных исследователей по проблемам изучения

российского политического экстремизма начала XX в. приобретают особый

интерес. Многие концептуальные положения западных авторов оказались

без существенной коррекции заимствованы отечественной историографией

в постсоветский период.

По оценке А. Гейфман, западная историография, так же, как и совет-

ская, обошла тему индивидуального политического террора в России нача-

ла XX в. молчанием. Ученые на Западе, утверждала американская исследо-

вательница, смотрели на террористическую деятельность эсеров и анархи-

стов глазами большевиков. Впрочем, такого рода заявления выполняли, по-

видимому, в большей степени роль анонсирования собственной «деболь-

210

шевизированной» монографии, нежели констатации реальной историогра-

фической ситуации^°.

Тема террора, хотя и опосредованного, была довольно широко пред-

ставлена в работах, посвященных революции 1905-1907 гг.

Можно ли согласиться с мнением об игнорировании научной обще-

ственностью Запада темы российского терроризма, если она даже стала

предметом диссертационного исследования в Мичиганском университете

США? Стоит отметить, что в то же время в Советском Союзе защит дис-

сертаций по проблемам террористического направления в революционном

движении начала XX в. не проводилось. Впрочем, автора защищенной в

1976 г. диссертации американского историка Дж. Ф. Макдэниэла можно

упрекнуть в смешении эпох, недостаточной обоснованности хронологиче-

ских рамок. Единую террористическую линию он проводил от 1878 до

1938

т.

Автора, по-видимому, ввели в заблуждение материалы советской

печати о террористических диверсиях в СССР''^.

Особый смысл для исследования деятельности российских револю-

ционных террористических организаций имела дискуссия о датировке

происхождения самого феномена терроризма. У. Лакер представлял точку

зрения, что терроризм эквивалентен любому политическому убийству, а

потому возможно говорить о его существовании уже применительно к ан-

тичной эпохе . Впрочем, оговаривался американский исследователь, «кон-

^° См.: Гейфман А. Революционный террор в России, 1894-1917. С.

14.

^^ См.: Harcave S. First Blood: The Russian Revolution of 1905, New

York, 1964; Bushnell J. Mutineers and Revolutionaries: Military Revolution in

Russia, 1905-1907. Bloomington. Indiana, 1985; Sablinsky W. The Road to

Bloody Sunday. Prinston, New-Dgersi, 1976; Galai S. Liberation Movement in

Russia 1900-1905. Cambridge,

1973;

Ascher

The Revolution of

1905:

Russia

in Disarray. Stanford, 1988.

См.:

Me Daniel J.F. Political Assassination and Mass Execution: Terror-

ism in Revolutionary Russia, 1878-1938. Michigan U., 1976.

См.: The Terrorism Reader: A Historical Anthology. E.J. by

Laqueur.

211

цепция систематического террора и его использования в революционной

стратегии впервые появилась между 1869 и 1881 годами в сочинениях рус-

ских революционеров»^"*. Нижняя из указанных хронологических границ

совпадала с появлением «Катехизиса революционера» С.Г. Нечаева, верх-

няя - с народовольческими программными документами.

Итальянский историк М. Ферро относил возникновение терроризма к

средним векам. Его генезис он связывал с специфической исламской тра-

дицией Хошашин XI - ХП вв.^^

Возникновение феномена терроризма Н. Нэймарк соотносил со вре-

менем перехода к «идеологическому обществу» нового времени. Терро-

ризм, справедливо полагал американский историк, всегда идеологичен.

Непосредственно его оформление в качестве особого направления общест-

венного движения Н. Нэймарк относил ко времени постнаполеоновской

реставрации^^.

Особо широкое распространение приобрела датировка генезиса тер-

роризма периодом конца Х1Х-начала XX в. Активными приверженцами

такого подхода выступали, в частности, 3. Ивиански'''' и Р. Фредландер''^. В

качестве парадигмы террористической борьбы определялось зарождение

элементов «информационного общества». Организация теракта всегда со-

риентирована на его информационное освещение, а соответственно на ту

или иную форму воздействия на общественное сознание. Изобретение те-

леграфа оценивается важнейшим фактором в становлении террористиче-

London, 1979. Р. 1-2.

^^ Ор. cit. Р. 48.

См.:

Ферро М. Терроризм // 50/50: Опыт словаря нового мышле-

ния. М., 1989. С. 313.

^^ См.: Naimark N. Terrorism and the Fall of Imperial Russia // Terrorism

and Political Violence. Vol. 2. № 2. Summer 1990. P. 171.

^^ См.: Iviansky Z. Individual Terror: Concept and Typology // Journal of

Contemporary History. 1977. January. Vol. 12. № 1. P. 43.

См.:

Frendlander R. The Origins of International Terrorism // Terrorism:

Interdisciplinary Perspectives. N.Y., 1977. P. 34-35.

212

ских организаций. Естественным практическим выводом из этой гипотезы

для предотвращения террористической деятельности, до которого, впро-

чем, не договорились западные исследователи, является создание вакз^ума

информации вокруг совершенного теракта. Поскольку данное логическое

следствие бросает тень на сами принципы гражданского открытого обще-

ства, концепция оказалась незавершенной. Но именно при последней из

представленных датировок особо актуализировалась российская состав-

ляющая генезиса терроризма.

Уже на стадии формирования терроризма 3. Ивиански выделяет в

нем три основные направления, каждое из которых было представлено

собственной идеологией и приемами осуществления. Главными очагами

распространения террористической борьбы, соотносящимися с предло-

женной автором типологией, стали: 1. Европа и СП1А; 2. Россия; 3. Ирлан-

дия, Польша, Балканы, Индия. Первый тип терроризма ассоциировался с

анархизмом, второй - с социальной революцией, третий - с движением за

национальное освобождение. Таким образом, социально-революционное

направление в терроризме имело, по интерпретации 3. Ивиански, россий-

ское происхождение. Впрочем, оговаривался он, в начале XX в. в Россий-

ской Империи получил распространение и терроризм двух других типов.

Национально-освободительное направление террористической деятельно-

сти было характерно для окраин Российской Империи, в частности терри-

тории Польши, Армении и, в несколько меньшей степени, Финляндии .

В отличие от советской историографической традиции, западные ис-

торики не дифференцировали народовольческий и неонароднический тер-

рор.

Они рассматривали их как явления по существу своему однопорядко-

вые.

См.:

Iviansky

Individual Terror. P. 43, 50.

213

Наследниками «Народной воли» определяли революционных терро-

ристов начала XX в. Б. Адама, Ф. Вентури, А. фон Борке и др.^° Н. Нэймарк

пытался даже доказать факт организационного преемства между террори-

стами народовольческой и эсеровской генераций. В своем исследовании он

акцентировал внимание на идеологии и деятельности террористических

групп периода правления Александра III. Находясь между двух волн рево-

люционного террора, этот период, как правило, оказывался вне хронологи-

ческих рамок соответствующих исследований. По мнению Н. Нэймарка, к

середине 1890-х годов начался процесс партийной консолидации различ-

ных террористических групп революционного подполья^\

Россия часто именовалась западными авторами «родиной террора», а

«Народная воля» - первой террористической организацией. В действи-

тельности российский индивидуальный политический террор конца XIX-

начала XX в. осуществлялся в контексте мирового террористического син-

дрома. Народовольцы отнюдь не являлись изобретателями террористиче-

ской тактики, используемой теми или иными организациями едва ли не на

всем протяжении политической истории. Афоризм о России как родине

террора соотносится с устойчивой идеомой западной историографии об

имманентном российском тоталитаризме. Проводилась мысль о том, что

революционный терроризм как нецивилизованный метод разрешения по-

литических противоречий посредством насилия генетически связан с тота-

литарными режимами. Россия, при такой интерпретации, несла ответст-

венность перед мировым сообществом за заражение его вирусами террора.

См.: Adam В. Ulam, In the Name of the People, Prophets and Conspira-

tors in Prerevolutionary Russia. N.Y., 1977; Venturi R Roots of Revolution: A

History of the Populist and Socialist Movement in Nineteenth-Century Russia.

N.Y.,

1970; Borcke A. Violence and Terror in Russian Revolutionary Populism:

The Narodnaya Volya, 1879-1883 // Wolfgang J. Mommsen and Gerhard

Hirschfeld, eds., Social Protest, Violence and Terror in Nineteenth-and Twenti-

eth - Century Europe. N.Y., 1982. P. 48-62.

^^ См.: Naimark N.M. Terrorists and Social Democrats. The Russian

Revolutionary Movement under Alexander III. Cambridge, 1983.

214

Попытка дистанцироваться от тактических принципов «Народной

воли» при утверждении, что не несколько бомб, не кружок конспираторов,

а только политическая партия (под которой понималась социал-

революционная партия народного права) сможет уничтожить самодержа-

вие,

осталась лишь декларацией о намерениях. Созданная в конечном итоге

партия социалистов-революционеров придерживалась прежней народо-

вольческой тактики индивидуального террора .

В западной историографии российского революционного терроризма

доминировала теория «двух зол». Политическая трагедия России виделась

в столкновении радикальных и авторитарных по своей сути сил - самодер-

жавного режима и революционного подполья. Ни к одному из них запад-

ные историки симпатий не испытывали. Следствием имманентных качеств

обеих сил и стало применение политического насилия в виде государст-

венного террора и революционного терроризма. Либерализм же оказался

невостребованным российским обш;еством ввиду отсутствия гражданского

правосознания и доминации правового нигилизма.

Революционный терроризм, в оценках западных исследователей,

коррелировал ся с правительственным шовинизмом. Смерть К. Ф. Плеве и

вел. кн. Сергея Александровича, по мнению Л. Прайсмана, была расплатой

за санкционирование ими еврейских погромов^^. После убийства министра

внутренних дел лидеры эсеров подчеркивали: «Это за Кишинев!».

Хрестоматийным в западной историографии стало мнение, что рево-

люционный терроризм в России является следствием бесправия и беззако-

ния. На культорологический аспект российский террористической тради-

ции обратил внимание Дж. Билингтон в книге с характерным дихотомиче-

См.: Naimark

N.M.

Terrorists and Social Democrats. P. 237.

См.:

Прайсман Л. Феномен Азефа // Индивидуальный политиче-

ский террор в России. XIX- начала XX в. М., 1996. С. 68-69.

215

ским названием «Икона и топор». Терроризм рассматривался им как крае-

угольный компонент русской интеллигентской рефлексии^"*.

Одной из дискуссионных проблем стал вопрос об оправданности ак-

туализации изучения истории российских террористических организаций

начала XX в. применительно к контексту международного терроризма со-

временного мира. В этой дискуссии преломлялась общая историографиче-

ская полемика об универсальности и специфичности в истории. Сторонни-

ком мнения о сущностной идентичности террористических актов в начале

и конце XX столетия выступал американский историк Н. Нэймарк. «Как

современники и свидетели террористических актов во всех уголках мира, -

писал исследователь, - мы можем оценить гипнотизирующее воздействие

терроризма на российское государство. Структура террористических напа-

дений, реакция публики и властей и типология поведения преступников не

ос

изменились сколь-нибудь существенно» . Противополож:ной позиции при-

держивался

У.

Лакер, отстаивавший тезис о культурно-исторической поли-

вариантности терроризма «Никого не должен сдерживать тот факт, - пояс-

нял он, - что не существует «общей научной теории» терроризма. Общая

теория а priori невозможна, потому что у этого феномена чересчур много

различных причин и проявлений» .

Возможность проведения интенсивной исследовательской работы по

изучению истории российского революционного терроризма была обу-

словлена наличием в Европе и США соответствующих архивных фондов.

В Гуверовском институте в Стэнфорде базируются Архив заграничной

агентуры Департамента полиции и коллекции Б.И. Николаевского, в Меж-

дународном институте социальной истории - архив ПСР. Так что в источ-

См.:

Bilington J.H. The Icon and

Axe:

An Interpretative History of

Rus-

sian Culture. N.Y., 1967.

Naimark N. Terrorism and the Fall of Imperial Russia // Terrorism and

Political Violence.

Vol.

2. № 2. Summer 1990. R 172.

^^ The Terrorism Reader A Historical Anthology // Ed. By W. Laqueur.

Philadelphia,

1983.

R 183.

216

никоведческом отношении труды отечественных и зарубежных историков

могли бы дополнить друг друга.

На Западе преобладало психологическое объяснение генезиса терро-

ристической деятельности. Выдвигался тезис о том, что в террористы идут

люди особого психологического типа, с повыгиенной раздражимостью и

гипертрофированным самомнением. В террористических организациях, в

частности в боевых группах российских революционеров, обнаруживалось

значительное число лиц с нарцистическими и пограничными отклонения-

ми.

Целью исследований терроризма в таком случае становилось выявле-

ние патологий^''. Методология психосемантического анализа истории тер-

рористических организаций в конце 1980-начале 1990-х годов была заим-

ствована и отечественными исследователями.

Тема суицидальной парадигмы русского терроризма стала на Западе

своеобразным историографическим клише. У. Лакер писал об особой

«мистике смерти» в террористической семиосфере^^. Э. Найт отмечала, что

«склонность к самоубийству была частью менталитета террористов, по-

скольку террористический акт часто был и актом самоубийства»^^. «Тер-

рор,

- продолжала она, - становился их целью, их способом существова-

ния. Далекие политические и социальные цели отодвигались на задний

план необходимостью участвовать в боевых акциях»^°. В Гарвардском уни-

верситете был даже подготовлен сборник трудов, посвященной проблеме

самоубийств в русской революционной семиосфере^\ Э. Найт иллюстри-

рует суицидальную патологию терроризма посредством реконструкции

См.:

Post J.M. Terrorist Psycho-Logic: Terrorist Behavior As a Product

of Psychological Forces // Origins of Terrorism. Cambridge, 1990. P. 27-28, 31;

Laqueur

Terrorism. Boston-Toronto. P. 119.

Laqueur

Terrorism. Boston-Toronto, 1977. P. 127.

on .

Knight A. Female Terrorists in the Russian Socialist Revolutionary

Party // Russian Review. 1979. April. № 38(2). R 150.

^°0p.

cit. R 152.

^^ См.: Russian Intellectual Perceptions of Suicide, 1900-1904. Garvard

U., 1988.

217

Бакаев А.А. Историография российского революционного терроризма конца XIX - начала XX века

Подождите немного. Документ загружается.