Бахтин М.М. Литературно-критические статьи

Подождите немного. Документ загружается.

ЗАМЕТКИ

Единство мира эстетического видения не есть смыс-

ловое систематическое, но конкретно-архитектоническое

единство, он расположен вокруг конкретного ценностно-

го центра, который и мыслится, и видится, и любится.

Этим центром является человек, все в этом мире приоб-

ретает значение, смысл и ценность лишь в соотнесении

с человеком, как человеческое. Все возможное бытие

и весь возможный смысл располагаются вокруг челове-

ка как центра и единственной ценности; все — и здесь

эстетическое видение не знает границ

—

должно быть

соотнесено с человеком, стать человеческим. Это не зна-

чит, однако, что именно герой произведения должен

быть представлен как содержательно-положительная

ценность, в смысле придания ему определенного положи-

тельного ценностного эпитета: «хороший, красивый»

и т. п., эти эпитеты могут быть все сплошь отрицатель-

ными, он может быть плох, жалок, во всех отношениях

побежден и превзойден, но к нему приковано мое заин-

тересованное внимание в эстетическом видении, вокруг

него — дурного, как вокруг все же единственного цен-

ностного центра располагается все во всех отношениях

содержательно лучшее. Человек здесь вовсе не по хоро-

шу мил, а по милу хорош. В этом вся специфика эстети-

ческого видения. Весь ценностный топос, вся архитекто-

ника видения были бы иными, если бы ценностным

центром был не он. Если я созерцаю картину гибели

и совершенно оправданного позора единственного люби-

мого мною человека

—

эта картина будет совершенно

иной, чем в том случае, когда погибающий для меня

ценностно безразличен. И не потому вовсе, что я буду

стараться оправдать его вопреки смыслу и справедли-

вости, все это может быть исключено, картина может

509

быть содержательно справедливой и реалистичной, и все

же картина будет иная, иная по своему существенному

топосу, по ценностно-конкретному расположению частей

и деталей, по всей своей архитектонике, я буду видеть

иные ценностные черты и иные моменты, и иное распо-

ложение их, ибо конкретный центр моего видения и

оформления картины будет иным <...>.

Итак, ценностным центром событийной архитектони-

ки эстетического видения является человек — не как со-

держательно себе тождественное нечто, а как любовно

утвержденная конкретная действительность. При этом

эстетическое видение отнюдь не отвлекается от возмож-

ных точек зрения ценностей, не стирает границу между

добром — злом, красотой — безобразием, истиной — ло-

жью;

все эти различения знает и находит эстетическое

видение внутри созерцаемого мира, но все эти различения

не выносятся над ним как последние критерии, прин-

ципы рассмотрения и оформления видимого, они оста-

ются внутри его, как моменты архитектоники, и все

равно объемлются всеприемлющим любовным утверж-

дением человека. Эстетическое видение знает, конечно,

и «избирающие принципы», но все они архитектониче-

ски подчинены верховному ценностному центру созер-

цания — человеку.

В этом смысле можно говорить об объективной эсте-

тической любви, не придавая только этому слову пас-

сивного психологического значения, как о принципе

эстетического видения. Ценностное многообразие бытия,

как человеческого (соотнесенного с человеком), может

быть дано только любовному созерцанию, только лю-

бовь может удержать и закрепить это много- и разно-

образие, не растеряв и не рассеяв его, не оставив только

голый остов основных линий и смысловых моментов.

Только бескорыстная любовь по принципу «не по хорошу

мил, а по милу хорош», только любовно заинтересован-

ное внимание может развить достаточно напряженную

силу, чтобы охватить и удержать конкретное многооб-

разие бытия, не обеднив и не схематизировав его.

Равнодушная или неприязненная реакция есть всегда

обедняющая и разлагающая предмет реакция: прой-

ти мимо предмете во всем его многообразии, игно-

рировать или преодолеть его. Самая биологическая

функция равнодушия есть освобождение нас от мно-

гообразия бытия, отвлечение от практически не суще-

ственного для нас, как бы экономия, сбережение его

510

от рассеяния в многообразии. Такова же и функция

забвения.

Безлюбость, равнодушие никогда не разовьют доста-

точно силы, чтобы напряженно замедлить над

предметом, закрепить, вылепить каждую мельчайшую

подробность и деталь его. Только любовь может быть

эстетически продуктивной, только в соотнесении с люби-

мым возможна полнота многообразия.

Мир,

где действительно протекает, свершается по-

ступок,

—

единый и единственный мир, конкретно пере-

живаемый: видимый, слышимый, осязаемый и мысли-

мый, весь проникнутый эмоционально-волевыми тонами

утвержденной ценностной значимости. Единую единст-

венность этого мира, не содержательно-смысловую, а

эмоционально-волевую, тяжелую и нудительную, гаран-

тирует действительности признание моей единственной

причастности, моего не-алиби в нем <...>.

Этот мир дан мне с моего единственного места

—

как

конкретный и единственный. Для моего участного посту-

пающего сознания

—

он, как архитектоническое целое,

расположен вокруг меня как единственного центра ис-

хождения моего поступка: он находится мною, поскольку

я исхожу из себя в моем поступке-видении, поступке-

мысли, поступке-деле. В соотнесении с моим единствен-

ным местом активного исхождения в мире все мыслимые

пространственные и временные отношения приобретают

ценностный центр, слагаются вокруг него в некоторое

устойчивое конкретное архитектоническое целое — воз-

можное единство становится действительной единственно-

стью.

Мое активное единственное место не является

только отвлеченно геометрическим центром, но ответст-

венным эмоционально-волевым, конкретным центром

конкретного многообразия бытия мира. Здесь стягива-

ются в конкретно-единственное единство различные с

отвлеченной точки зрения планы: и пространственно-вре-

менная определенность, и эмоционально-волевые тона и

смыслы. Высоко, над, под, наконец, поздно, еще, уже,

нужно, должно, дальше, ближе и т. п.,— приобретают не

содержательно-смысловую

—

только возможную

—

мыс-

лимую,— но действительную, переживаемую, тяжелую

нудительную, конкретно-определенную значимость с

единственного места моей причастности бытию-собы-

тию.

Эта действительная моя причастность с конкрет-

511

но-единственной точки бытия создает реальную тяжесть

времени и наглядно-осязательную ценность простран-

ства, делает тяжелыми, не случайными, значимыми все

границы — мир как действительно и ответственно пе-

реживаемое единое и единственное целое.

Если я отвлекусь от этого центра исхождения моей

единственной причастности бытию, притом не только от

содержательной определенности ее (пространственно-

временной и т. п.), но и от эмоционально-волевой

утвержденности ее, неизбежно разложится конкретная

единственность и нудительная действительность мира,

он распадется на абстрактно-общие, только возможные

моменты и отношения, могущие быть сведенными к

такому же только возможному, абстрактно-общему

единству. Конкретная архитектоника переживаемого

мира заменится не-временным и не-пространственным,

и не-ценностным систематическим единством абстракт-

но-общих моментов <...>.

В данной единственной точке, в которой я теперь

нахожусь, никто другой в единственном времени и един-

ственном пространстве единственного бытия не находит-

ся.

И вокруг этой единственной точки располагается все

единственное бытие единственным и неповторимым обра-

зом. То, что мною может быть совершено, никем и

никогда совершено быть не может. Этот факт моего

н е-а л и б и в бытии, лежащий в основе конкретного и

единственного долженствования поступка, не узнается и

не познается мною, а единственным образом признается

и утверждается <...>.

Конечно, этот факт может дать трещину, может быть

обеднен: можно игнорировать активность

жить одной

пассивностью, можно пытаться доказать свое алиби в

бытии, можно быть самозванцем. Можно отказаться от

своей долженствующей единственности.

Ответственный поступок и есть поступок на основе

признания долженствующей единственности. Это утверж-

дение не-алиби в бытии и есть основа действительной

нудительной данности-заданности жизни. Только не-али-

би в бытии превращает пустую возможность в ответ-

ственный действительный поступок <...>.

И таким поступком должно быть все во мне, каждое

мое движение, жест, переживание, мысль, чувство

—

только при этом условии я действительно живу, не от-

рываю себя от онтологических корней действительного

512

бытия.

— в мире безысходной действительности, а не

случайной возможности.

Отвлеченно смысловая сторона, не соотнесенная с

безысходно-действительной единственностью, — проек-

тивна; это какой-то черновик возможного свершения,

документ без подписи, никого и ни к чему не обязыва-

ющий. Бытие, отрешенное от единственного эмоцио-

нально-волевого центра ответственности,— черновой

набросок, непризнанный возможный вариант единст-

венного бытия; только через ответственную причаст-

ность единственного поступка можно выйти из беско-

нечных черновых вариантов, переписать свою жизнь

набело раз и навсегда.

Типы ощущения слова. В слове может ощущаться

завершенная и строго отграниченная система смыслов;

оно стремится к однозначности и прежде всего к цен-

ностной однозначности: в нем осуществляется прямо-

линейная оценка и одна высота; в нем нет внутреннего

движения, и оно

—

однополярно. В нем звучит один го-

лос,

и оно обозначает один отграниченный, готовый и

совпадающий с самим собою предмет. Оно осторожно

и разумно в выборе соседств и связей. Оно живет в го-

товом, стабильно дифференцированном и оцененном

мире. Оно ведет себя пиететно (во всяком случае кор-

ректно) и логично.

Изменение пространственных и временных представ-

лений и безличные изменения форм языка и речи пред-

шествуют образованию новых и трансформации старых

жанров.

Жанр, как композиционно определенное (в сущно-

сти—

застывшее) целое, и жанровые зародыши (тема-

тические и языковые) с еще не развившимся твердым

композиционным костяком, так сказать, «первофено-

мены» жанров. Эти первофеномены романа мы в оби-

лии находим и на античной и на средневековой почве.

Если народ на площади не смеется, то «народ без-

молвствует». Народ никогда не разделяет до конца

пафоса господствующей правды. Если нации угрожает

17 М. Бахтин

513

опасность, он совершает свой долг и спасает нацию, но

он никогда не принимает всерьез патриотических лозун-

гов классового государства, его героизм сохраняет свою

трезвую насмешливость в отношении всей патетики гос-

подствующей власти и господствующей правды. Поэто-

му классовый идеолог никогда не может проникнуть со

своим пафосом и своей серьезностью до ядра народной

души: он встречается в этом ядре с непреодолимой для

его серьезности преградой насмешливой и цинической

(снижающей) веселости, с карнавальной искрой (огонь-

ком) веселой брани, растопляющей всякую ограничен-

ную серьезность. Эта карнавальная искра насмешливо-

веселой брани, никогда не потухающая в ядре народа,—

частица великого пламени (пожара), сжигающего и

обновляющего миры (огонек Ивановой ночи, свечка

римского карнавала). Элементы этого смеха есть и в

«Бравом солдате Швейке», но с примесью дезертир-

ского нигилизма, чуждого раблезианскому смеху. Го-

раздо глубже и полнее звучит этот смех у Де Ко-

стера. Этот насмешливо-веселый народный смех очень

далек от нигилизма, он гораздо дальше от нигилизма,

чем односторонняя серьезность и прямолинейное ут-

верждение ограниченной правды.

Смех

—

форма крупного плана, он необычайно при-

ближает предмет, разрушает всякую созданную пиететом

или страхом дистанцию и даль (высоту) предмета;

в далевом образе мир не может быть смешон. Поэтому

смех

—

предпосылка реализма: он втягивает предмет

в зону современности и фамильярности, где его можно

ощупать руками, разложить, проникнуть в его нутро,

исследовать.

Риторические и судебно-риторические корни романа.

Эротические корни романа. Диалогические корни рома-

на (Сократ, мим). Сатирические корни романа (в том

числе и народный смех). Автобиографические и мемуар-

ные корни романа. Утопические корни романа. Во всех

этих явлениях выработана форма изображения совре-

менности и современников. Значение риторических и

эротических форм изучено хорошо. Но значение народ-

но-смеховых и диалогических корней изучено крайне

слабо. Поэтому именно на них мы сосредоточим наше

внимание.

514

К философским основам гуманитарных

наук^. Познание вещи и познание личности. Их необхо-

димо охарактеризовать как пределы: чистая мертвая

вещь, имеющая только внешность, существующая только

для Дцругого и могущая быть раскрытой вся сплошь

и до Оконца односторонним актом этого другого (позна-

ющего). Такая вещь, лишенная собственного неотчужда-

емого и непотребляемого нутра, может быть только

предметом практической заинтересованности. Второй

предел — <...>диалог, вопрошание, молитва. Здесь не-

обходимо свободное самооткровение личности. Здесь

есть внутреннее ядро, которое нельзя поглотить, потре-

бить,

где сохраняется всегда дистанция, в отношении

которого возможно только чистое бескорыстие; откры-

ваясь для другого, оно всегда остается и для себя.

Вопрсэс задается здесь познающим не себе самому и не

третьему в присутствии мертвой вещи, а самому по-

знаваемому. Критерий здесь не точность познания, а

глубина проникновения. Познание здесь направлено

на индивидуальное. Это область открытий, откровений,

узна^ий, сообщений. Здесь важна и тайна и ложь

(а н^ ошибка). Здесь важна нескромность и оскорбле-

ние.

Мертвая вещь в пределе не существует, это абст-

рактный элемент (условный); всякое целое (природа и

все е^е явления, отнесенные к целому) в какой-то мере

личнсютно.

Сложность двустороннего акта познания-проникно-

вения. Активность познающего и активность открываю-

щегося (диалогичность). Умение познать и умение

выразить себя. Мы имеем здесь дело с выражением

и познанием (пониманием) выражения. Сложная диа-

лектика внешнего и внутреннего. Личность имеет не

только среду и окружение, но и собственный кругозор.

Взаимодействие кругозора познающего с кругозором

познаваемого. Элементы выражения (тело не как мерт-

вая вещь, лицо, глаза и т. п.), в них скрещиваются

и сочетаются два сознания (я и другого); здесь я

существую для другого и с помощью другого. История

конкретного самосознания и роль в ней другого (лю-

бящего). Отражение себя в другом. Смерть для себя

и смерть для другого. Память.

Конкретные проблемы литературоведения и искусст-

воведения, связанные с взаимоотношением окружения

и кругозора, ли другого; проблема зон; театральное

выражение. Проникновение в другого (слияние с ним)

17*

515

и сохранение дистанции (своего места), обеспечивающее

избыток познания. Выражение личности и выражение

коллективов, народов, эпох, самой истории с их кру-

гозорами и окружением. Дело не в индивидуальной

сознательности выражения и понимания. Самоот-

кровение и формы его выражения народов, истории,

природы.

Предмет гуманитарных наук— вы разительное

и говорящее бытие. Это бытие никогда не совпадает

с самим собою и потому неисчерпаемо в своем смысле

и значении. Маска, рампа, сцена, идеальное пространст-

во к т. п. как разные формы выражения представи-

тельственности бытия (а не единичности и вещности)

и бескорыстия отношения к нему. Точность, ее значение

и границы. Точность предполагает совпадение вещи с

самой собой. Точность нужна для практического овла-

дения. Самораскрывающееся бытие не может быть

вынуждено и связано. Оно свободно и потому не пре-

доставляет никаких гарантий. Поэтому здесь познание

ничего не может нам подарить и гарантировать, на-

пример, бессмертия как точно установленного факта,

имеющего практическое значение для нашей жизни.

«Верь тому, что сердце скажет, нет залогов от небес».

Бытие целого, бытие человеческой души, раскрываю-

щееся свободно для нашего акта познания, не может

быть связано этим актом ни в одном существенном

моменте. Нельзя переносить на них категории вещного

познания (грех метафизики). <...> Становление бы-

тия — свободное становление. Этой свободе можно

приобщиться, но связать ее актом познания (вещно-

ного) нельзя. Конкретные проблемы различных лите-

ратурных форм: автобиографии, памятника (самоотра-

жение в сознании врагов и в сознании потомков) и

проч. <...>.

Философские и этические различия между внутрен-

ним самосозерцанием (я-для-.себя) и созерцанием

себя в зеркале (я-для-другого, с точки зрения дру-

гого).

Можно ли созерцать и понимать свою наружность

с чистой точки зрения я-д л я - с е б я?

Нельзя изменить фактическую вещную сторону про-

шлого, но смысловая, выразительная, говорящая сторона

может быть изменена, ибо она незавершима и не совпа-

дает сама с собой (она свободна). Роль памяти в этом

вечном преображении прошлого. Познание-понимание

прошлого в его незавершимости (в его несовпадении

516

с самим собою). Момент бесстрашия в познании. Страх

и устрашение в выражении (серьезность), в самораскры-

тии, в откровении, в слове. Корреспондирующий момент

смирения познающего; благоговение. <...>

Выражение как осмысленная материя или материа-

лизованный смысл, элемент свободы, пронизавший необ-

ходимость. Внешняя и внутренняя плоть для милования.

Различные пласты души в разной степени поддаются

овнешнению. Неовнешняемое художественно ядро души

(я-д л я - с е б я). Встречная активность познаваемого

предмета.

Философия выражения. Выражение как поле встречи

двух сознаний. <...>

Оболочка души лишена самоценности и отдана на

милость и милование другого. Несказанное ядро души

может быть отражено только в зеркале абсолютного

сочувствия.

«Слово о полку Игореве» в истории

эпопеи. Процесс разложения эпопеи и создания но-

вых эпических жанров. Роль в этом процессе «Теого-

нии» и «Трудов и дней» Гесиода, «Песни о Роланде»

и «Слова о полку Игореве». Элементы специально-ли-

тературной и общеидеологической полемики (религи-

озной, политической).

«Слово о полку Игореве»

—

это не песнь о победе,

а песнь о поражении (как и «Песнь о Роланде»).

Поэтому сюда входят существенные элементы хулы

и посрамления (дело идет о поражении не врагов, а сво-

их).

Этим определяется сложный состав этого произве-

дения. Основой жанра остается форма героической

эпопеи *(п рос л а в лен ие героического прошлого де-

дов и отцов). Но предметом здесь служит «выпаде-

ние из дедовской славы». Отсюда фольклорные

элементы «плач а», с одной стороны, и «п о с р а м л е-

н и я», с другой...

Образные системы «плача» и «посрамления» пересе-

каются и частично покрывают друг друга. В точке пере-

сечения обеих систем лежит образ мрака, временно

победившего свет, то есть прохождение через фазу мрака

и смерти (оскудения) и возрождение. С этими образами

связана система образов ущерба в природе. С процессом

борьбы мрака со светом, жизни со смертью связан

517

и круг образов битвы и смертей, как посева, жатвы,

молотьбы, пира и брачного пира...

На почве этих жанровых форм возможно изображе-

ние современности с ее противоречиями, возможна лите-

ратурная и политическая полемика, возможны обличе-

ния, призывы и пропаганда, возможна свобода осужде-

ния. Амбивалентность ведущих образов «посрамления»

и «плача». Смелость поэта, от своего имени корящего

князей. Эта смелость должна была опираться на какие-

либо жанровые формы.

Для «Слова» характерно не только то, что это эпопея

о поражении, н# особенно и то, что герой не погибает

(радикальное отличие от Роланда). Беовульф, сделав

свое дело, погибает. Игорь, претерпев временную смерть

(плен, «рабство»), возрождается снова (бегство и воз-

вращение). Он ничего не сделал и не погиб.

Модель последнего целого, модель мира,

лежащая в основе каждого художествен-

ного образ а^ Эта модель мира перестраивается на

протяжении столетий (а радикально— тысячелетий).

Пространственные и временные представления, лежащие

в основе этой модели, ее смысловьГе и ценностные изме-

рения и градации.

Интеллектуальный уют обжитого тысячелетнею

мыслью мира.

Система тысячелетиями слагавшихся фольклорных

символов, изображавших модель последнего целого.

В них

—

большой опыт человечества.

В символах официальной культуры лишь малый опыт

специфической части человечества (притом данного мо-

мента, заинтересованной в стабильности его). Для этих

малых моделей, созданных на основе малого и частично-

го опыта, характерна специфическая прагматичность,

утилитарность. Они служат схемой для практически

заинтересованного действия человека, в них действитель-

но практика определяет познание. Поэтому в них наро-

читое утаивание, ложь, спасительные иллюзии всякого

рода, простота и механичность схемы, односмысленность

и односторонность оценки, однопланность и логичность

(прямолинейная логичность]. Она менее всего заинтере-

сована в истине всеобъемлющего целого (эта истина

целого непрактична и бескорыстна, она .безразлична

к временным судьбам частного).

Б18-.