Азадовский М.К. История русской фольклористики

Подождите немного. Документ загружается.

М. К. АЗАДОВСКИЙ

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ФОЛЬКЛОРИСТИКИ

Москва 1958

ОТ РЕДАКЦИИ

«Историография русской фольклористики» — плод многолетнего

исследовательского труда М. К. Азадовского.

Тяжелая болезнь и смерть помешали автору довести до конца подготовку

его исследования к печати.

Работа эта была завершена Л. В. Азадовской, В. Ю.

Крупянской и

Э. В. Померанцевой.

Под общей редакцией Э. В. ПОМЕРАНЦЕВОЙ

ОГЛАВЛЕНИЕ

Введение .........................................

Глава

I. Фольклористика XVIII века........................ 42

Глава

II.

Проблема фольклора в литературно-общественной борьбе первой

четверти XIX века..............................

112

Глава

III.

Фольклоризм и фольклористика в последекабрьский период.

Любомудры. Полевой. Пушкин. Теория официальной народности.

214

Глава

IV.

Фольклористика в последекабрьский период. Ранние украинские

изучения и связи русской науки о фольклоре с фольклористикой

славянских стран..............................

255

Глава

Собиратели 30-х годов...........................

328

Глава

VI.

Проблема фольклора в литературно-общественной борьбе 40-х

годов. Славянофильская фольклористика................

368

Глава

VII.

Проблема фольклора в литераурно-общественной борьбе 40-х годов.

Борьба с реакционными концепциями фольклора. Белинский,

Герцен, Грановский.............................

417

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Введение.

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ

моих учеников-фольклористов, павших в боях за родину: Анатолия

Кукулевича, Ивана Кравченко, Ольги Володиной, Михаила Михайлова

ПОСВЯЩАЕТСЯ

ВВЕДЕНИЕ

В связи с развитием советской фольклористики и углублением ее

теоретических проблем особую важность и значение приобретают задачи

исторического изучения русской науки о фольклоре. Советская

фольклористика должна с новых позиций осмотреть пройденный путь и

осмыслить все движение науки о фольклоре за все время существования

последней; в связи с этим следует произвести и полный пересмотр

фольклористического наследия. Подобный пересмотр ни в коем случае не

означает отказа от всего наследия прошлого; не отказ, но выбор и отбор

должны явиться задачей советской науки: использование наиболее ценных

элементов дореволюционной науки и включение их в творческую работу.

Пересмотр в этом случае означает движение вперед с опорой на все то

ценное, что было создано предшественниками. Особенно внимательно

нужно изучать элементы прогрессивной мысли, — этот интерес и внимание

ко всему прогрессивному и революционному в нашей науке является одной

из отличительных черт советской фольклористики, и под этим углом зрения

должна быть пересмотрена и построена заново и на новых принципах

история русской фольклористики.

Мы не имеем полной и исчерпывающей истории русской

фольклористики; единственной работой такого рода все еще является

известный четырехтомный труд А. Н. Пыпина «История русской

этнографии» (1890—1892). Это исследование до сих пор во многих

отношениях не утратило своего значения; во всяком случае, оно стоит

гораздо выше многих родственных ему по теме работ. Труд Пыпина

замечателен не только богатством и полнотой фактического материала, но

и тем, что в нем впервые сделана попытка осознания связи между научной

разработкой явлений фольклора и этнографии и общественными

движениями эпохи. Научные проблемы Пыпин пытался ввести в русло

общеидейных течений.

Пыпин начал научную деятельность в бурную и блестящую эпоху 60-х

годов. Родственник, ученик и друг Чернышевского, он

включился в ряды революционной демократии, и первые его труды

ознаменованы влиянием идей последней. Однако сравнительно рано

наметился у него отход от этих позиций — из «Современника» он перешел в

либеральный «Вестник Европы», деятельным сотрудником и членом

редакции которого оставался до последних дней своей жизни. «История

русской этнографии» как нельзя лучше характеризует этот период его

творчества. Путь научного и общественного развития в изображении

Пыпина оказался суженным. Общественные проблемы уже утратили в его

книге ту политическую и социальную остроту, которая была характерна

для него самого в первый период его деятельности, — в этом отношении

чрезвычайно характерно сопоставить его главу о Буслаеве в «Истории

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Введение.

русской этнографии» с его же статьей, которую он посвятил Буслаеву в

1861 г. («Современник», 1861, I).

По мере того как Пыпин переходил к изложению научных проблем

последнего времени, он все более и более утрачивал представление о связи

научных проблем с общественными тенденциями и скатывался на путь

формальных определений и оценок. Но сама попытка установить связь

между развитием науки о фольклоре и движением литературы и

общественной мысли должна быть отмечена как значительный факт в

истории русской фольклористики. Пыпин говорит не только о цеховых

ученых, но привлекает и писателей, и критиков, и публицистов; подробно

характеризует основные идейные течения различных эпох и в связи с

фольклорными изучениями анализирует литературные направления. Так,

например, им поставлен вопрос о связи между изучением фольклора 40 —

50-х годов и реалистическим методом в художественной литературе; он

поднимал вопрос о значении для развития подлинно научных взглядов на

народное творчество критики Белинского и устанавливал значение в

развитии науки о фольклоре борьбы славянофилов и западников. Все это в

связи с богатым фактическим материалом делает книгу Пыпина во многом

еще не утратившей своего значения, тем более, что в ней нередко

проскальзывают реминисценции былого шестидесятничества; они

выразительно сказались и в основной задаче книги — представить все

развитие науки о фольклоре и народном быте как историю народного

самосознания.

Важным дополнением к «Истории русской этнографии» является также

третий том «Истории русской литературы» (первое издание 1898—1899 гг.;

четвертое — 1911 г.), где дан краткий историографический очерк русского

фольклора. Для изучения фольклоризма первой половины XIX в. очень

важны и другие работы Пыпина: «Общественное движение в России при

Александре I» и «Характеристики литературных мнений от 20-х до 50-х

годов» (1873, второе издание 1890 г.). Наконец, большое значение имеют

первоначальные журнальные публикации отдельных глав «Истории

русской этнографии». Первоначальные редакции их являются часто и более

обширными, т. е. более богатыми по мате-

риалу, и порой более яркими по своим общественным тенденциям.

Особенно сильному сокращению подверглись в «Истории русской

этнографии» главы, посвященные научному движению последней четверти

XIX века.

Пыпин очень широко понимал свою тему. Он стремился охватить все,

что имело непосредственное отношение к изучению народа и народности: в

историю русской этнографии оказались включенными не только труды по

этнографии, в собственном смысле этого слова, и по фольклору, но и

многие труды по истории русского языка, по археологии, по истории

древней русской образованности, по источниковедению, по библиографии

и порой даже по истории. Такое расширение темы вытекало из его

понимания объема и границ этнографической науки и ее общественного

значения. Основной задачей этнографии он считал воссоздание «более или

менее правдивой» картины народного мировоззрения. Поэтому

этнографические изыскания не только являлись важным подспорьем в

решении вопросов социального характера, но становились, по его

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Введение.

замечанию, «нравственным долгом общества». Пыпин считал, что эти

огромные принципиальные задачи, стоящие перед этнографической

наукой, неизбежно привели прежнюю описательную науку, какой была

этнография в первые годы своей истории, к сложному и пока еще по

необходимости нерасчленяемому комплексу разных отраслей знания.

Этнография, утверждал он, должна воспользоваться содействием целого

ряда специальных наук, области которых до сих пор остаются в

чресполосном, неразмежеванном владении. Сложность и нерасчлененность

представлялись ему органически связанными с самой постановкой

основных теоретических проблем; различные области знания,

привлекаемые этнографом, так и должны остаться, по его мнению,

«неразмежеванными», поскольку «самые явления изучаются с их различных

сторон, требующих специального исследования, а объединение найдется

только тогда, когда отдельные отрасли этого знания выработают свои по

крайней мере главнейшие результаты»

Хотя Пыпин и не выделял фольклористику в особую отрасль изучения и

в своем изложении сливал ее с прочими исследованиями народного быта и

народной культуры, все же интересы собственно фольклористики (понимая

под этим вопросы народного творчества) превалируют в его книге, и

последняя является, таким образом, первым и по существу еще

единственным опытом построения истории русской фольклористики во

всем объеме. Другие работы, посвященные этой теме, охватывают только

отдельные жанры, но так как авторам их приходилось неизбежно

останавливаться, с той или иной степенью подробности, и на основных

теоретических и историографических проблемах, они приобретают и более

общее значение. Таковы книги А. М.

Лободы

«Русский богатырский эпос» (1896) и «Русские былины о сватовстве» (1904),

книга С. В. Савченко «Русская народная сказка» (1914) и другие.

И Лобода и Савченко большое внимание уделяют обзору и изложению

основных проблем и теорий в науке о фольклоре. В течение долгого

времени их исследования являлись наряду с «Историей русской

этнографии» Пыпина основными пособиями по истории русской науки о

фольклоре. Но для обоих авторов, как и для всей, впрочем, науки того

времени, характерен формальный подход к исследуемым явлениям;

изложение носит исключительно описательный характер, переходя даже

порой просто в развернутую библиографию. В еще большей степени эти

замечания относятся к историографическому труду А. С. Архангельского

«Введение в историю русской литературы» (П., 1916), в котором большое

место отведено вопросам изучения народной словесности. Книга

А. С. Архангельского сложилась на основе его курсов, читанных в

Казанском университете; первые ее листы были опубликованы в «Ученых

записках Казанского университета» за 1908 г., в целом же она вышла

только в 1916 г. Оба эти обстоятельства своеобразно отразились на

характере книги и на ее композиции: в ней приведен богатый фактический

материал, но нет единого плана, нет стройности и цельности (изложение же

часто сводится к обширным выпискам и пересказам). В отличие от труда

А. Н. Пыпин. История русской этнографии, т. I. 1890.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Введение.

Пыпина книга Архангельского носит формальный характер; автор

настолько чужд какого бы то ни было понимания общественных процессов,

что в его схеме оказываются объединенными в одной рубрике Белинский и

Шевырев, ибо оба они, по мнению Архангельского, представители

«эстетического метода» в истории русской литературы.

Это, конечно, не простое недоразумение, не случайная ошибка, но

следствие общего органического порока автора, не умеющего разбираться в

общественных отношениях эпохи, и вместе с тем следствие его реакционных

по существу взглядов.

Некоторые попытки найти и определить связи между наукой и

общественной мыслью встречаются в монументальном

историографическом труде И. В. Ягича «История славянской филологии»

(СПБ, 1910), в который включены, как часть филологии, и исследования

фольклористические, но как раз в данном случае (т. е. в сфере установления

связи фольклористических исследований с общественными проблемами)

автор наименее самостоятелен и в основном следует за Пыпиным, повторяя

его концепции и оценки. Формальный характер носит и изложение

историографии фольклористики в курсе М. Н. Сперанского «Русская

устная словесность» (М., 1917).

Попытку изложить историю изучения народного творчества с позиций

марксистского метода сделал Ю. М. Соколов в своем курсе «Русский

фольклор» (М. — Л., 1938), но отсутствие предварительной разработки в

этом плане основных вопросов исторического

развития науки о фольклоре помешало ему провести последовательно свой

замысел.

В большинстве названных выше работ (А. Лобода, С. Савченко,

А. Архангельский, М. Сперанский, Ю. Соколов и др.) история изучения

фольклора представляется как последовательная смена четырех основных

направлений. Русские фольклористические изучения делятся обычно на два

больших периода: первый, охватывающий изучение XVIII и первой

половины XIX века, именуется «донаучным», подлинная наука о фольклоре

начнется, согласно такой точке зрения, только с Буслаева, который

открывает собой второй период; содержание же последнего и составляет

названная смена основных направлений: мифологическая школа, школа

заимствования, антропологическая или этнографическая школа и, наконец,

школа историческая (имеется виду, конечно, дореволюционный период).

Эта схема получила общее признание и в таком виде перешла в советскую

науку, господствуя во всех курсах и программах по фольклору.

В последующем изложении будет показано, что эта схема не

соответствует фактическому движению науки о фольклоре и сущности

опровергается даже простыми хронологическими фактами; самое же

существенное заключается в том, что она совершенно извращает

действительный процесс научного развития.

Прежде всего совершенно неправильно выделять из истории русской

науки о фольклоре ее ранний (обычно именуемый «добуслаевским») период

и противопоставлять его последующему, как период, предшествующий

подлинному научному изучению фольклора. Такой постановкой вопроса

отрицается историческая связь и преемственность в истории русской науки

о фольклоре. Деятельность Буслаева нельзя рассматривать вне связи с

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Введение.

предыдущим развитием русской науки и всего литературного процесса в

целом. Ко времени появления трудов Буслаева русская наука уже накопила

значительный фактический материал, и в ней уже сложились определенные

точки зрения, отразившиеся и на дальнейшем изучении русской народной

словесности. По господствующему представлению, русская наука о

фольклоре до Буслаева развивалась совершенно изолированно, вне

общеевропейского научного пути, не имея никаких прочных связей с

западноевропейской наукой, что придавало русским изучениям фольклора

какой-то дилетантский, любительский характер. Буслаев же якобы впервые

внес в изучение народной словесности приемы и методы

западноевропейской науки, потому-то, согласно этим представлениям,

только с него и начинается подлинная наука о фольклоре. Все это

совершенно неправильно. Более внимательный анализ путей развития

русской фольклористики должен привести к иным выводам.

Складывающаяся русская наука о фольклоре шла неизменно в ногу с веком,

развиваясь вместе с русской литературой. Нет также никаких оснований

говорить о каком-то кустарничестве, изолированности, оторванности от

западноевропейской

науки и т. п. Первые русские собиратели и исследователи фольклора были

вполне в курсе всего, что происходило в этой области в

западноевропейской литературе. Они были прекрасно знакомы со всеми

классическими трудами ранних европейских фольклористов и ученых, в той

или иной мере выдвигавших проблемы фольклора: им были известны и

Перси, и Гердер, и немецкие романтики, и Нибур, и деятели молодой

исторической школы во Франции, и славянские филологи-фольклористы. И

вместе с тем в ранней русской фольклористике имеются факты, которые

свидетельствуют об ее особом пути и достигнутом уже тогда высоком

уровне. Издание сборника Кирши Данилова, выполненное Калайдовичем в

1818 г., по своим эдиционным принципам представляется одним из

замечательнейших изданий во всей европейской фольклористике в первые

два десятилетия XIX века; собирательская работа Киреевского по своему

размаху, по широте охвата, по результатам превосходит все, что делалось в

то время в этом направлении в Западной Европе; научные концепции

Кавелина во многом предвосхитили основные и центральные положения

западноевропейской науки.

Таким образом, нет оснований выделять начальные годы русской

фольклористики в какой-то особый, да еще якобы «донаучный период»;

гораздо важнее отметить некоторые специфические черты ее развития. В

XVIII веке фольклористические изучения еще не обособились в единое и

самостоятельное целое и развивались в недрах единого историко-

литературного процесса, отражая ту же борьбу социальных сил, которая

характеризует этот период в целом, т. е. борьбу третьесословных элементов

с дворянско-феодальной системой. Первые фольклористы — это прежде

всего литераторы и публицисты, и, как таковые, они ведут работу по

собиранию и изданию фольклора. Такого же типа и фольклоризм первых

десятилетий XIX века, — и в эту эпоху фольклорные изучения еще не

отделяются от литературы, хотя приобретают более широкое значение:

фольклор мыслится не только как литературный и эстетический памятник,

но и как памятник исторический, как один из существеннейших элементов в

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Введение.

познании исторических судеб народа. К изучению фольклора обращаются

представители разных социальных групп и разных общественных течений;

начинается борьба за фольклор и за его подлинную интерпретацию, и

проявления этой борьбы в тех или иных формах будут неизменно

обнаруживаться на всем протяжении XIX века. Вождем и идеологом

реакционных трактовок фольклора выступает Шишков; его концепциям

противостоят демократическое понимание народности и демократические

интерпретации фольклора, выдвинутые впервые Радищевым, позже

продолженные Вольным обществом и декабристами. Последним

принадлежит крупнейшая роль в истории русских фольклорных изучений,

тем более что они выступали не только как литературные теоретики, но и

как историки и вместе с тем как практические

работники фольклористики — собиратели и публикаторы памятников

народного творчества (например, Корнилович). В среде декабристов

впервые возникает и самый термин «народность», дающий четкое

смысловое оформление еще неясным общественным тенденциям, хотя он

понимается ими еще ограничительно, главным образом в смысле

народности как национальной самобытности.

Дальнейшее развитие и углубление декабристских позиций в вопросах

фольклора мы находим у Пушкина, которого как теоретика и практика

должно причислить к крупнейшим деятелям фольклористического фронта,

и, наконец, их отзвуки отчетливо слышны в концепциях Белинского и

Герцена. Славянофилы, как и идеологи официальной народности, к

позициям которых они часто скатывались, являлись особенно активными

деятелями в области изучения фольклора: они выступали и как публицисты,

и как исследователи-теоретики, и как практики-собиратели и

организаторы; из их же среды вышел и первый опыт широкой организации

общественных сил для создания монументального и исчерпывающего

сборника народных песен и сказаний (сборник Киреевского).

Но они же направили складывающуюся науку о фольклоре на ложный

путь, заложив фундамент дальнейших реакционных концепций народного

творчества. Первыми же борцами с разнообразными реакционными

интерпретациями и реакционным использованием фольклора являются не

цеховые ученые, но Белинский, Герцен, Грановский; их воззрения наложили

резкий отпечаток на дальнейшее развитие русской науки о фольклоре.

Именно в 40-е годы завязываются узлы тех идейных отношений, которые

получат свое разрешение и полное воплощение только в последующие

эпохи. И когда в борьбу с реакционными концепциями фольклора вступают

вожди революционной демократии — Добролюбов и Чернышевский — они

в значительной степени будут опираться на наследие 40-х годов. Исходным

пунктом для них являются суждения Белинского.

В 40-е же годы против славянофилов выступает и либеральная

буржуазия, выразителями взглядов которой явились, с одной стороны,

историки-западники (историко-юридическая школа), с другой — Буслаев. В

этом кругу создается и русская мифологическая школа.

В сороковые годы фольклор прочно входит в круг интересов

университетской, кафедральной науки. Создателем университетской науки

о фольклоре является Буслаев, но он еще не выделяет проблем фольклора в

самостоятельную область изучения: народная поэзия изучается им в

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Введение.

неразделимом единении с языком и со всей древнерусской литературой и

даже древнерусским искусством. Все это для него проявления народности,

которую он понимает еще в романтическом аспекте, как «старину»,

употребляя иногда эти термины как синонимические и сходясь в этом

отношении

со своими противниками-славянофилами. Вопросы о сущности фольклора

неразрывно связываются с вопросом о понимании народности, и именно

последняя является определяющим моментом в истории

фольклористических научных концепций.

Общепринятая схема не только не может раскрыть сущность

исторического развития науки о фольклоре, но, наоборот, она запутывает

подлинное представление о развитии научных теорий и создает мнимо

эволюционный ряд

Должно отметить, что общепринятая и распространенная в учебной литературе

концепция «смены школ» неверна и для западноевропейской науки и опровергается

простыми хронологическими сопоставлениями. Обычно считается, что мифологическая

школа, идейный остов которой был создан братьями Гримм, сменилась в конце 50-х годов

так называемой «школой исторического заимствования», во главе которой встал Теодор

Бенфей, установивший новые принципы исследования, которые и положили конец

господству мифологической школы. В действительности Теодор Бенфей вовсе не сменяет

непосредственно гриммовского учения: на смену последнему выступают одновременно

«младшие мифологи» (иначе — школа сравнительной мифологии), теория заимствования в

лице Бенфея и его учеников и первые построения этнографической школы, в частности так

называемая народно-психологическая школа Штейнталя и Лацаруса.

Исследование Бенфея о Панчатантре появилось в 1859 г., но в том же году, т. е.

одновременно с книгой Бенфея, появляется известный труд ученика Гримма, Адальберта

Куна, «Herabkunft des Feuers u. Gцttertranks», формулирующий новые позиции и новый этап

в развитии мифологических концепций. В лице Куна и его соратника Вильгельма Шварца

(главная работа которого «Urspung der Mythologie» вышла в 1860 г.) выступало уже новое

поколение мифологов, которое в отличие от Гриммов следует именовать «школой

младших мифологов»; ее появление и окончательное формирование окажется, таким

образом, одновременным со школой заимствования. К 1859 г. относится также и известная

работа французского представителя школы младших мифологов, Пикте, о происхождении

индоевропейцев; к следующему, 1860 г. — первая работа Маннгардта о древнегерманских

божествах, в которой он стоит еще на мифологических позициях, несколько позже —

исследование В. Шварца о поэтических воззрениях на природу греков, римлян и

германцев. На этот же промежуток времени падают выходы в свет первых номеров

журнала Бенфея «Orient u. Occident» и журнала Штейнталя и Лацаруса «Zeitschrift fьr

Vцlkerpsychologie u. Sprachwissenschaft (1860); с 1860 г. обычно ведут и историю народно-

психологической школы, хотя основные ее точки зрения были сформулированы ранее, в

начале 50-х годов.

В эти же (1859 — 1860) годы появляются работы Бестиана и Вайтца, которые вслед

за основателем французского этнографического общества Эдвардсом стремились

обосновать этнографические изучения методами естественных наук и которые послужили

одними из источников для Тайлора, уже после них появляются «Исторические очерки»

Буслаева (1861) и «Поэтические воззрения славян на природу» Афанасьева (1865). Все эти

факты наглядно показывают, что перед нами не смена теорий, а их параллельность, т. е.

совершенно иная перспектива.

Конечно, дело не в простых хронологических справках; этого было бы еще

недостаточно, но к такому же выводу приводит и анализ взаимоотношений между

мифологической школой и другими современными ей теориями. Чуть ли не во всех

учебниках можно прочитать, что выступление Бенфея произвело впечатление

«разорвавшейся бомбы»; однако в действительности такое утверждение ни на чем не

основано и ни в какой степени не подтверждается литературой того времени. И когда

Веселовский в 1872 г. писал, что мифологическая теория и школа исторического

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Введение.

Что означает вообще смена теорий? Обычный ответ таков: школа

вырождается, изживает себя, уступает место другой теории, развивается

эпигонство и т. д. Таким образом, развитие той или иной теории, той или

иной научной школы представляется имманентным процессом, т. е.

процессом, всецело заключенным в себе и оторванным от процесса

общественного развития. Но теории рождаются и умирают не сами по себе;

в этих процессах отражается борьба социальных сил. Сведение всего лишь к

борьбе общих концепций, без учета их взаимоотношений с

общеисторическим процессом и без учета их места в последнем, неизбежно

приводило и приводит к глубоким ошибкам и извращению подлинной

истории науки. Эти ошибки неизбежны и при построениях общего пути

научной мысли и при анализе и оценке частных явлений.

заимствования не противоречат друг другу, но что одна восполняет другую (Сочинения,

т. VIII, стр. 1), то это не было только формулой Веселовского, а было общим суждением

того времени, которое отражало действительное положение вещей.

Бенфей не отрицал концепций сравнительной мифологии, он в сущности ими не

интересовался. Он признавал первобытную основу фольклорных памятников, но его

интересовали позднейшие моменты в их истории. Но и мифологи не отрицали роли и

значения различных культурных и литературных воздействий в позднейшие периоды

жизни фольклора. В таком виде эту теорию принимал и Макс Мюллер, вопреки

утверждениям М. Н. Сперанского и Ю. М. Соколова, до конца дней своих остававшийся

на позициях мифологической школы.

Еще более сложен вопрос о третьей школе «антропологической», иначе называемой

«этнографической», которая якобы сменила обе предыдущие. При решении этого вопроса

нужно прежде всего отметить целый ряд терминологических трудностей. В сущности

говоря, термин «антропологическая школа», который применяется в фольклористике, не

точен, ибо в этнографии с ним связан более ясный и более широкий круг явлений. В

фольклористике термин «антропологическая школа» служит синонимом «теории

самозарождения сюжетов», тогда как в этнографической науке под этим понятием

разумеют обычно учение Тэйлора и вообще всех эволюционистов, включая сюда и Лэнга,

автора «теории самозарождения».

При анализе исторической роли и исторического места этой школы в истории науки

нужно прежде всего учесть, что обычное объединение имен Тэйлора и Лэнга не вполне

правильно. Теория Лэнга основана, конечно, на учении Тэйлора. На разных позициях

стоят Тэйлор и Лэнг в отношении к существеннейшим специфическим проблемам

фольклористики, в частности к ее основной проблеме того периода — мифологической

экзегезе. Лэнг отрицал какие бы то ни было мифологические объяснения, тогда как Тэйлор

вовсе не отказывался от последних; он только считал их вторичными явлениями,

развившимися на единой психической основе и в результате единого первобытного

мировоззрения; в частности, он считал подобно М. Мюллеру совершенно бесспорным

солярный смысл многих легенд и сказаний. Следует также отметить различные судьбы

этих теорий в западной науке. Если, например, теория Лэнга была очень популярной в

Англии и в Америке (а одно время и во Франции), то, например, в Германии эта теория

никогда не пользовалась широким кредитом и никогда не имела сколько-нибудь

серьезного значения; сравнительно слабо распространена она была и в России. Другое

дело — тэйлоризм, под влиянием которого была вся мировая этнография и

фольклористика и который в свою очередь имеет предшественников во французской и

немецкой науке, уже поставивших проблему единства человеческой психики. Таким

образом, и в данном случае вернее говорить не о смене теорий, но об их параллельности,

что очень важно для правильного понимания подлинных процессов науки: не смена, не

чередование, но одновременное развитие научной мысли в разных направлениях, в

которых отражались различные общественные течения.

М.К.Азадовский. История русской фольклористики. Введение.

Один пример особенно характерен и показателен. Во всех учебниках (и

не только в учебниках) утверждается, что исследование В. В.

Стасова о

происхождении русских былин было решительным выступлением против

господствующих концепций мифологической школы; в действительности

же Стасов очень мало интересовался взглядами мифологов и не с ними

боролся. Он сам совершенно ясно указывает цель и назначение своего

труда. Его книга должна была нанести удар «московским славянофилам» и

«петербургским русопетам»; его борьба имела в виду не те или иные

отвлеченные научные проблемы, но определенные политические задачи. Он

боролся со всякого рода шовинистическими теориями национальной

исключительности, к самой же мифологической теории он относился скорее

сочувственно и принимал ее основные положения. Статьи Стасова — не

столько теоретическое выступление, сколько политический памфлет, так же

как знаменитая статья Писарева о Пушкине и Белинском.

Эта грубая ошибка в определении и понимании места Стасова в русской

фольклористике произошла потому, что его позиции рассматривались и

изучались только в узко теоретическом плане, без учета их общественной и

политической сущности.

Ошибка со Стасовым — не единственная в истории русской

фольклористики, да и в самой истории литературы: такого рода ошибки

неизбежны, если при анализе той или иной научной теории совершенно

оставлять в стороне вопросы социального порядка. Обращение к теории

заимствования на русской почве произошло в целом не в процессе борьбы с

мифологической школой, как таковой, а в процессе общественной борьбы

50 — 60-х годов.

Появление теории заимствования в русской науке принято объяснять

всецело влиянием книги Бенфея, между тем эта теория появилась у нас

задолго до Бенфея: ее применение мы встречаем уже в ранних

фольклористических трудах, главным образом в трудах реакционных

ученых (Сахаров, Снегирев, Терещенко, Шевырев и др.). С концепциями

заимствования как ненаучными и реакционными вел борьбу уже в конце 40-

х годов Кавелин, а позже А. А. Котляревский считал главнейшей заслугой

мифологической школы нанесенный ею сокрушительный удар по такого

рода концепциям. Таким образом, самим участникам научного движения

60-х годов вопрос о смене школ и теорий представлялся в ином свете.

Да в самой Западной Европе теория заимствования существовала

задолго до Бенфея, частично также сочетаясь с реакционными теориями

ранних мифологов (типа Крейцера и Герреса). Исследования Бенфея дали

лишь новое применение проблеме влияния; в трудах реакционных

фольклористов теория заимствования

являлась орудием шовинистических идей; после Бенфея ее стали понимать

как учение о культурных связях.

В таком виде ее формулировал в русской науке совершенно

самостоятельно Пыпин (тогда член редакции «Современника»), знаменитая

книга которого «Очерк литературной истории старинных повестей и сказок

русских» (1857) вышла на два года ранее «Панчатантры» Бенфея, в которой

была сформулирована его точка зрения. И Стасов был, конечно, прав,

когда категорически отрицал влияние идей Бенфея, связывая себя с