Арьес Ф. Человек перед лицом смерти
Подождите немного. Документ загружается.
надгробия на некрополе под открытым небом в XVII — XVIII вв. Появившись на
надгробиях на кладбище еще в XV в., крест и в наши дни тщательно сохраняется даже в
странах, считающихся нерелигиозными. Не поставить креста на своем надгробии или на
надгробиях близких — это и сегодня вызывающий жест воинствующего атеизма. Даже в
обществе, внешне наименее религиозном, продолжает жить привязанность к кресту на
могиле, ставшему за долгое время символом смерти.
==242
Вместе с тем даже у наименее верующих крест, более или менее оторванный от его
христианского исторического смысла, вызывает смутное уважение как символ надежды и
защиты. Люди по-прежнему держатся за крест, сами не зная почему, видя в нем образ не
мира иного, но чего-то потаенного, глубинного, несказуемого, по ту сторону ясного
рационального сознания.
Фундационные надгробия: таблички
Надгробия-эпитафии, стенные таблички с надписью, составляют самую
распространенную и обычную форму надгробия, но также и наиболее характерную для
нового менталитета, восторжествовавшего на исходе Средневековья.
Мы уже могли убедиться выше, что опиравшемуся на устную, фольклорную традицию
представлению умершего как homo totus, как единства души и тела в блаженном покое
ожидания конца времен, противостояла дуалистическая модель, выработанная ученой
богословской мыслью и разделявшая душу и тело. Таблички с эпитафиями конца
Средневековья показывают, что дуалистическая модель одержала верх в массовом
сознании. В этих табличках мы обнаруживаем все ту же индивидуалистическую
концепцию, что и в завещаниях, тот же подход к проблеме вечного спасения и посмертной
участи души умершего.
Мы иногда употребляем слова «табличка» и «эпитафия» для обозначения надгробия
вообще, ибо эпитафии занимали наибольшую часть табличек. Но на исходе
Средневековья и в начале Нового времени табличка могла быть как единственным
надгробием человека, так и одним из его многочисленных надгробий. Некоторые
завещатели предусматривали сооружение нескольких надгробий в одном или нескольких
местах. Так, в 1400 г. Гийом де Шамборан, оруженосец короля, завещает воздвигнуть в
церкви целестинцев, где он будет похоронен, каменную плиту, приподнятую над полом и
украшенную лежащей статуей усопшего в доспехах. На стене, над надгробием, он велит
написать фреску, изображающую Святую Деву с
Младенцем, а перед ней, на коленях, с
молитвенно сложенными руками, самого завещателя, также в доспехах, вместе с его
святыми покровителями. Но и этого оруженосцу короля показалось мало. Он приказывает,
кроме того, вделать в стену над надгробием, «под ногами названного образа Божьей
Матери», медную табличку, где, как и на самом надгробии, должны быть указаны его имя,
титул, день и год кончины
==243
и та месса, «которая будет служиться постоянно за упокой душ его, его отца и матери,
друзей, родственников и благодетелей упомянутой церкви*. Для этого он оставляет
церкви определенный капитал на помин души
209
.
Подобные фундационные таблички, обычно медные или латунные, помещались отдельно
от надгробия, иногда вблизи его, иногда на значительном отдалении. Вот еще один
пример. В 1622 г. церковь Сен-Жан-ан-Грев разрешила вдове королевского хирурга
поместить эпитафию на колонне, у подножия которой находилась скамья, где вдова
сидела во время мессы, «или перед могилой, где названный умерший был погребен». На
табличке вдове дозволялось «поместить, высечь и написать то, что ей будет угодно в
память об усопшем». Но сверх того разрешалось воздвигнуть над могилой надгробие с
изображением мужчины и женщины и сделать там еще одну надпись. Судя по описанию,
речь шла о плите с выгравированными на ней фигурами «лежащих». Покойный получал,
таким образом, право и на стенную табличку, и на надгробие в одной и той же церкви
210
.
Кюре и вообще церковные власти могли пренебречь распоряжениями завещателя
относительно служения заупокойных месс на доходы с завещанного церкви капитала.
Предвидя это, завещатели пытались с помощью стенных табличек предать свои последние
распоряжения гласности, вырезав их на камне или на металле и поместив их, например, в
часовне, где должны были совершаться богослужения за упокой их душ
211
.
Неудивительно, что на таких табличках указывались даже имя и адрес нотариуса,
оформившего завещание усопшего.
Целью фундационной таблички было, следовательно, не передать потомству память о
земном существовании умершего, как в случае с биографическими эпитафиями,
рассмотренными нами выше. Тексты табличек были обращены к небольшой группе лиц,
от которых зависело отправление религиозных обрядов
за упокой души завещателя, но
которых он подозревал в недобросовестности. Некоторые завещатели прибегали к такой
хитрости: они специально оговаривали в своих предсмертных распоряжениях, что
завещанная церквам или благотворительным учреждениям часть имущества может вновь
отойти к прямым наследникам покойного, если условия благочестивых фундаций
(совершение молитв и служб за упокой души жертвователя) не будут соблюдаться.
Фундационные таблички были поэтому своеобразным продолжением завещаний,
способом предания их гласности, дабы обеспечить их исполнение. Понятно, что
завещатели часто не довольствовались одной табличкой, помещенной вблизи их места
погребения, но старались умножить их чис-
==244
ло и установить везде, где должны были служиться фундационные мессы. В XVI — XVII
вв. такая практика была весьма распространена.
Завещание Клода Эврара, сьёра де Мустье (1611 г.), показывает, насколько стремление
сделать условия фундаций гласными преобладало при создании стенных табличек над
эсхатологическими и мемориальными функциями, присущими надгробиям с «лежащим»
или «молящимся». Завещатель оставляет на усмотрение душеприказчика все, что касается
захоронения его тела в «церкви Сен-Жан, где покойный сьёр его отец был зарыт и
погребен». Нет ни точного определения места захоронения, ни описания надгробия. Зато
Клод Эврар весьма детально разбирает вопрос о части имущества, предназначенной им
для благочестивых фундаций на помин его души. Так, власти больницы Сен-Луи должны
взять на себя обязательство не только еженедельно служить мессы за упокой его души,
но
и поместить в одной из часовен «на средства упомянутых наследников мраморную
эпитафию, дабы увековечить память о названной фундаций». Еще одна мраморная
табличка с надписью призвана сохранять память о другой благочестивой фундаций
завещателя в церкви в Нёф-Мустье-ан-Бри, также облагодетельствованной им.
Примечательно, что табличка увековечивала память о предсмертных распоряжениях
человека, а не о нем самом или о его жизни
212
.
Впрочем, это не было общим правилом. В контракте, заключенном в 1616 г. между
властями церкви Сен-Жан-анГрев и королевским советником Пьером Вьейаром,
генеральным казначеем Франции в Суассоне, последнему разрешалось поместить в
южной части капеллы Сен-Клод этой церкви, напротив алтаря, табличку «в вечную
память» о его умершем дяде и с
упоминанием завещанной покойным фундаций: передачи
части имущества на нужды приходской церковной школы . Здесь увековечивается память
и о самом усопшем, и о его благочестивых предсмертных распоряжениях.
Надгробия души
В XVI — XVIII вв. подобным фундационным табличкам придавалось такое значение, что
они часто занимали место надгробия, отождествлялись с ним. Сложился особый тип
стенного надгробия
, где вверху была выгравирована на камне или на металле религиозная
сцена с маленькой фигуркой «молящегося» перед ней, весьма схематического рисунка,
ибо эта композиция не была уже главным элементом
==245
надгробия; остальное же пространство таблички было занято надписью, состоявшей из
двух частей. В одной кратко сообщалось имя и титул покойного без всяких
биографических или агиографических деталей, а в другой точно и подробно описывалась
фундация: величина и вид завещанного достояния, молитвы и службы за упокой души
жертвователя, которые должны были совершаться по воле завещателя, а иногда также имя
нотариуса.
Во Франции того времени число подобных памятников было очень велико, и, несмотря на
все, что пришлось пережить французским церквам впоследствии, и на отсутствие
большого интереса к этим табличкам со стороны священников, архитекторов, археологов
и даже историков, их еще сохранилось достаточно, чтобы мы могли сегодня представить
себе, как выглядели в старину стены и колонны церквей, покрытые табличками, например
в знаменитом Соборе парижской Богоматери
214
. Выглядели эти таблички по-разному:
иногда больше говорится о самом умершем, иногда о его благочестивых предсмертных
распоряжениях. Но всюду проступает неизменное желание увековечить меры, принятые
умирающим, дабы гарантировать себе вечное спасение. Таблички позволяют нам
проникнуть в мир менталитета, отличного одновременно и от архаического менталитета
эпохи «лежащих» и «молящихся», и от нашего сегодняшнего. Они вводят нас в ту же
психологическую атмосферу, которая пронизывает собой завещания.
Примеров такого стенного надгробия-таблички, которое я назвал бы «надгробием души»,
множество. Вот стенная каменная табличка 1404 г. Вверху — узкая полоса с
изображением святого Христофора, покровителя церкви Сержисюр-Уаз, откуда
происходит надгробие, а перед ним на коленях усопший, в доспехах, с оружием.
Остальная часть памятника отдана надписи: «Здесь покоится дворянин Пьер Госсар, при
жизни оруженосец, сеньор де Даммартен...» Далее говорится о 60 парижских су
ежегодной ренты с некоего дома в Понтуазе, точный адрес которого приводится ниже,
оставленных покойным церковным властям прихода Сен-Кристоф-де-Сержи при условии,
что кюре церкви каждый год в день смерти завещателя обязуется служить такую-то мессу
и еще такую же мессу в одну из сред в каждое из четырех времен года. «Каковой сеньор
скончался в девятый день апреля 1404 г., через два дня после Пасхи. Молитесь за душу
его». Юридическая точность этого текста поистине заслуживает восхищения.
От дворянства старались не отставать в щедрости и стремлении к публичности богатые
цеховые мастера. Одна из табличек 1564 г. извещает о том, что перед ней (то есть
==246
перед стеной или колонной, на которой она висела) лежит тело «достопочтенного мужа
Жака де ла Барра, при жизни портного и гражданина Парижа», оставившего церковным
властям 5 ливров ренты с некоего дома ежегодно, дабы «в тот день, когда покойный
скончался, или в иные удобные дни» служилась месса с пением Requiem, Libéra и De
profundis
215
. В церкви Сен-Маклу-де-Понтуаз одна из табличек XVII в. начинается с
перечисления имен нотариусов, оформивших контракт, словно они-то и являются
главными персонажами. Далее следует длинное описание условий контракта,
заключенного 4 января 1681 г. и сопровождавшегося выплатой церкви Сен-Маклу-де-
Понтуаз 360 ливров. «Молите Бога за душу его».
Таблички начала XVIII в. составлены еще по той же модели, однако можно заметить
большую сухость и безразличие в отношении самого погребения — где оно находится и
как совершилось чаще всего не сообщается. Напротив, сведения об усопшем становятся
подробнее, а условия фундаций на помин его души по-прежнему излагаются особенно
тщательно и детально. Одна из табличек в церкви СенЖермен д'Андрези завершается
словами: «Эта эпитафия была помещена заботами фундатора, в возрасте 79 лет, 24 января
1704 г.». Ниже добавлено: «и скончавшегося 24 декабря того же года». Итак, донатор
велел поместить в церкви это надгробие-табличку еще при жизни!
Подведем итоги. В XV в. надгробие часто сопровождает табличка, не составляя с ним,
однако, единого целого и даже иногда находясь на значительном отдалении от него. В
XVI — XVIII вв. это самая обычная форма погребения, причем табличка полностью
отделяется от надгробия и помещается в месте той или иной благочестивой фундации,
напоминая об обязательствах церковных властей или благотворительных заведений перед
умершим жертвователем, или же табличка занимает место надгробия, становится его
главным элементом. В XVIII в. такую табличку прямо называют «эпитафия», и это слово
начинает обозначать надгробие.
Таким образом, рядом с «лежащим», «молящимся» и кладбищенской стелой с крестом мы
выделили четвертый основной тип надгробия: табличка-эпитафия. Первые три типа
надгробия выражают веру в некое промежуточное состояние между земным
существованием и небесным блаженством. Надписи прославляют заслуги умершего перед
этим миром и миром потусторонним. С утверждением надгробия-таблички ориентация
меняется. Биографический рассказ, столь пространный в надписях на надгробиях иного
типа, здесь сводится к краткому упоминанию имени покойного и его социального
положения. Религиозные сцены
==247
представлены схематично. Значение придается не этим благочестивым образам — а ведь
мы имеем дело с эпохой расцвета барокко! Важно обязать священников совершить
предусмотренные и заранее оплаченные действия во спасение души усопшего. Надгробие
становится частью системы гарантий для души умершего в загробном мире. Недаром его
текст составляется в стиле завещаний или
даже прямо воспроизводит некоторые пассажи
оттуда. Наряду с самим покойным, духовенством прихода и святыми заступниками в
число основных персонажей эпитафии попадает нотариус. Не положение усопшего в
земном мире, не заслуги его должны быть увековечены, но заказанные им на помин души
молитвы и службы, оплаченные частью его имущества.
Разумеется, выраженная здесь вера
в спасительную силу молитвенного «сокровища
церкви» имеет куда более древнее происхождение. Мы уже видели, как договариваются о
взаимной молитвенной поддержке монашеские общины каролингских аббатств. Но лишь
в конце XV в. и особенно в следующие столетия эта вера опрокидывает препятствия,
воздвигнутые перед ней еще более архаическими верованиями, продолжавшими жить в
глубинах устных,
фольклорных культур. Эти архаические верования молчаливо отрицали
разделение тела и души и хранили представление о потустороннем мире как царстве
покоя, отдыха, неподвижности. В фундационных табличках, «надгробиях души»,
торжествует иная концепция, издавна уже проповедовавшаяся ученой элитой церкви, но
только теперь овладевшая коллективной
чувствительностью людей.
Наиболее обычная, распространенная форма памятника, стенная табличка,
увековечивающая условия благочестивых фундаций умершего, — это уже не надгробие
тела, а надгробие души. Homo totus и тело человека отступают в тень безразличия, душа
же становится всем человеком, именно ей грозит вечная погибель, но ее можно выкупить
и спасти благодаря точной бухгалтерии молитв и служб. Человек оказывается свободен
настолько, чтобы самому подготовить еще при жизни будущие пути своей бессмертной
души. Завтрашняя участь его души зависит от его сегодняшних поступков, от его знаний и
самообладания, от его предусмотрительности, от распоряжений, сделанных им здесь и
сейчас.
Вотивные таблички
В конце XVI в. складывается новый жанр, порожденный народным благочестием:
вотивные таблички, пожертвованные ex voto, по обету, тому или иному святому и
помещен-
==248
ные у его алтаря. Сам обычай приносить жертву божеству в благодарность за помощь,
спасение от гибели или исцеление от болезни, конечно, очень древний и практиковался
еще задолго до христианской эры. Мы же говорим о раскрашенных табличках с именем
святого и выражением благодарности за заступничество, которые и сегодня, точно
ковром, покрывают стены некоторых боковых капелл в католических храмах. Связь этих
табличек с надгробной иконографией, которую мы здесь исследуем, заслуживает
внимания.
Наиболее ранние из таких табличек ех voto разделены на две части: слева изображен
донатор на коленях, справа явление в облаках его святого покровителя. Позднее
добавилась третья сцена: сцена чуда, описывающая опасность
, которой избежал донатор.
В XVIII в. эта, третья, часть станет основной. Чудо остается явлением
сверхъестественным, но сверхъестественное сходит с небес на землю.
Нетрудно узнать в этой композиции столь популярную тогда иконографию стенных
табличек-эпитафий с изображением «молящихся» — «надгробий души». Духовная
дистанция между таким надгробием и вотивной табличкой не велика: на одном усопший
после смерти возносится в небо, на другой само небо сходит к человеку, которому грозит
беда. Донатор вотивной таблички, по крайней мере на какое-то время, вовлекается в мир
сверхъестественного, где пребывает умерший, фигурирующий на надгробии-эпитафии.
Случалось и так, что вотивная табличка до некоторой степени сближалась с надгробием и
даже заменяла его. В книге немецкого историка Ленца Крисса Реттенбека воспроизведена
вотивная табличка 1767 г., изображающая две колыбели, в каждой из которых лежат двое
маленьких детей. Один из них живой, а трое других держат в руках красные крестики. В
углу таблички в молитвенной позе стоят родители. Можно вообразить себе, что эпидемия
поразила всю семью и что только отец, мать и один из детей выжили. Отсюда эта
вотивная табличка: одновременно благодарность живых и молитва за мертвых.
Другая вотивная табличка, 1799 г., представляет религиозную сцену, в которую включена
семья донатора: трое мужчин, три женщины и четверо маленьких детей в пеленках. Дети
все мертвы, как и двое мужчин и две женщины. В живых остались лишь один мужчина и
одна женщина, которые и поднесли в дар святому эту табличку в знак благодарности за
спасение. Мертвые стоят в том же ряду молящихся, что и живые, и в этом нет ничего
удивительного, ведь у врат мира сверхъестественного различия между жизнью и смертью
больше не имеют значения. Тем не менее один знак отделяет
==249
одних от других: маленький красный крестик, почти незаметный, который умершие
держат в руке или который висит в воздухе над их головами. Этот знак также не был
исключительным достоянием табличек ex voto и вообще народного искусства. Мы
обнаруживаем его над головами некоторых донаторов на ретаблях алтарей работы
фламандских мастеров XVI в. в брюссельском Музее изящных искусств, над несколькими
членами семьи, стоящими на коленях, в нижней части прекрасной копии «Распятия» Ван
Дейка, висящей в соборе Франкфурта-на-Майне и первоначально имевшей, очевидно,
какую-то связь с надгробием или с семейной часовней, где должны были, по условиям
фундации, служиться заупокойные мессы.
В XIX в. подобные вотивные таблички, где в изображении семьи, сраженной несчастьем,
живые смешиваются с мертвыми, исчезают. Новая коллективная чувствительность людей
не допускала больше соединения благодарности уцелевших с сожалением об умерших.
Складывается новый тип таблички ех voto, также, однако, свидетельствующий о
живучести иконографии «молящегося» и духа фундационных табличек-надгробий. Это
также нечто вроде надгробия для тех, кто
был лишен надгробий: дровосеки, пропавшие в
лесу, солдаты, павшие на войне. На одной из вотивных табличек изображены трое солдат
Наполеона, погибших в России в 1812 г.: они стоят на коленях перед своим покровителем,
св. Мартином. На еще одной табличке с изображением коленопреклоненного солдата
(XVIII в.) у его ног мы видим картину чистилища
. Образ чистилища превращает табличку
ех voto из выражения благодарности в моление о заступничестве за душу умершего в
потустороннем мире
216
.
В XVIII — XIX вв., по крайней мере в Центральной Европе, люди не могли смириться с
мыслью, что погибший на войне или в результате несчастного случая лишается
погребения. Поэтому он получал символическое надгробие, повторявшее своим обликом
вотивные таблички, которые, в свою очередь, сохраняли иконографические мотивы
старинных надгробий с «молящимися». Так что надгробие человека, лишенного
погребения, продолжает иконографическую традицию таблички с изображением
«молящегося» в эпоху, когда такое изображение уже целое столетие больше не
встречается. Крисе Реттенбек опубликовал две деревянные таблички, 1843 и 1845 гг., где
представлен не только донатор, над которым стоит его святой патрон, но также надпись и
череп. Так мотивы надгробной скульптуры конца Средневековья удивительным образом,
через вотивные таблички, продолжали жить еще в середине XIX b.i
К оглавлению
==250
Семейные усыпальницы
Читатель, конечно же, не преминул отметить постоянную двойственность,
существовавшую на исходе Средневековья в отношении того, каким должно быть
расстояние между местом, где действительно покоилось тело умершего, и тем, где
помещалось надгробие. Иногда завещатели стремились к тому, чтобы оба этих места
совпадали. В XVII в. в завещаниях порой прямо указывалось, что каменное надгробие
должно быть воздвигнуто на могиле покойного. Но мы знаем также, что подобное
совпадение требовалось не всегда. Да его и не могло быть в тех случаях, когда речь шла о
надгробии в форме стенной таблички-эпитафии или когда ставилось мемориальное
«надгробие» тому, кто даже не имел могилы. Во многих завещаниях предписывалось
только, чтобы надгробие и место захоронения находились как можно ближе одно к
другому. Случалось, хотя и очень редко, что в надгробной надписи указывалось, где
именно покоится тело. Но в этих случаях речь шла чаще всего о лицах, занимавших
видное положение.
Впрочем, в XVII — XVIII вв. можно констатировать, напротив, желание
собрать всех
умерших, принадлежавших к одному семейству, вместе в одной часовне. Отсюда берет
начало наш нынешний обычай, требующий совпадения в пространстве места, где
похоронено тело, и места, где ставится памятник. Возникновение семейных усыпальниц
— последний эпизод весьма длинной истории.
Первоначально культовое назначение часовни не ассоциировалось в сознании людей с
погребением. Однако
донаторы постепенно привыкли требовать одновременно со
служением заупокойных месс и разрешением разместить в часовне надгробие и эпитафию
также права быть там же и похороненными, уже не в земле, а под полом. Большие
феодальные и королевские династии были, несомненно, первыми, кто предпочел
традиционно престижному захоронению «у святых», например в хоре церкви, погребение
в отведенном для них пространстве боковых капелл. В XVI в. эти знатные семьи
стремились украсить «свою» часовню, выделить ее, сделать более грандиозной, как это
удалось семейству Боргезе в церкви Санта Мария Маджоре в Риме. Они старались также
обособить свою часовню-усыпальницу от самой церкви, так, однако, чтобы между ними
оставалась связь, необходимая для циркуляции сакрального. Подобная «приватизация»
побудила также использовать для погребения часовни замков, как это произошло, скажем,
в замке рода Ла Тремуай в Ниоре. Од-
==251
нако пример этих больших и могущественных семей не вызвал подражания.
Господствующая практика осталась такой же, как в XIV в.: местом семейного погребения
становились боковые капеллы монастырских или приходских церквей. В семьях,
принадлежавших к высшим слоям общества, этот обычай был в XVII — начале XVIII в.
общепринятым.
В одном документе, датированном 8 мая 1603 г., церковные
власти Сен-Жерве разрешают
королевскому советнику Этьенну Пюже пристроить к церкви со стороны кладбища
часовню указанных размеров «с целью погребения», для чего должен был быть вырыт
подпол, «дабы там предать погребению тело его, его жены и детей». Часовня должна
также сообщаться с церковью, чтобы оттуда можно было слышать мессу, но запираться
на
ключ, который будет храниться у донатора и его наследников
217
.
Иногда, если у семьи уже было погребение в другом месте, часовня возводилась для того,
чтобы члены семьи могли там находиться во время богослужений. Но чаще всего функция
частной молельни совмещалась с функцией усыпальницы, и это было явлением новым и
примечательным. В тех случаях, когда у родственников умершего не было настоящей
часовни, со стенами и деревянной загородкой, они хотели иметь хотя бы свою скамью на
могиле и, как в завещании 1622 г., на колонне над скамьей каменную эпитафию
218
.
Возникала как бы миниатюрная часовня, только без стен, образуемая надгробием, скамьей
и табличкой на
колонне.
Бывало и так, что одну и ту же часовню приходилось
разделять нескольким семьям. Во всяком случае, отныне живые и мертвые из одного
семейства пребывали вместе в замкнутом, но сообщающемся с церковью пространстве
часовни, от которой у них был ключ и куда только они могли входить, как в свой
собственный дом. В часовне мог быть витраж, пожертвованный ими в церковь, на
котором один из них был изображен в молитвенной позе, на коленях. Пол часовни был
покрыт надгробными плитами, а стены табличками, барельефами, надписями,
иллюстрирующими словом и пластическим образом историю их рода. Они могли
одновременно находиться и в церкви, где слушали мессу, и как бы у себя, со своими
умершими.
Но и умершие получали свое, только им отведенное, пространство, составлявшее
подземную часть мира живых: подпол часовни. По мере того как живые начинали все
больше заботиться о физическом сохранении тела усопшего, эти подземелья
благоустраивались, выкладывались цементными плитами, дабы избежать
соприкосновения с
==252
грунтом. В XVIII в. один из прихожан церкви Сен-Жан-анГрев получил от церковных
властей разрешение перенести тело своего отца, умершего в деревне, в «один из склепов
под часовней причастия, четвертой и последней у двери. дабы пребывать там вечно».
Тому же прихожанину предоставлялось право поместить в часовне наверху эпитафию. То
был новый тип погребения, свидетельствовавший о новом, более характерном для нашего
современного общества, отношении к умершим.
Уроки воображаемого музея надгробий
Не узнает ли внимательный посетитель нашего воображаемого музея о коллективных
ощущениях смерти и потустороннего мира больше, чем если бы он прочел целую ученую
библиотеку, составленную из книг по теологии и по истории духовности? Разумеется,
господствующие идеи этой литературы, прежде всего дуализм тела, ожидающего
воскрешения, и души, которой суждены небесное блаженство или адские муки, наложили
глубокий отпечаток на надгробное искусство. Но мы обнаруживаем в этом искусстве и то,
что не находит выражения нигде больше и о чем мы не могли бы узнать из других
источников: архаические верования, считавшиеся уже утраченными, но лишь
скрывавшиеся в глубине коллективного сознания.
Посещение такого воображаемого музея подводит нас к трем важным выводам. Первый из
них был уже подготовлен нашим предшествующим анализом иконографии Страшного
суда, текстов завещаний, похоронной литургии: открытие индивида, открытие в час
смерти или при мысли о ней его собственной идентичности, собственной истории — как в
этом мире, так и в мире ином. Желание быть собой побуждает отвергнуть анонимность
раннесредневековых саркофагов и заменить их мемориальными надгробиями,
увековечивающими память о земном существовании конкретной личности. В то же
время это желание быть индивидуальностью делает душу человека главным элементом
его личности, сгущением сущности. Выражением этого чувства становится «надгробие
души», а само чувство, присущее первоначально лишь церковной элите, охватывает на
исходе Средневековья и в начале Нового времени более широкую социальную категорию
дворянства и средней буржуазии.
Второе, о чем говорит посещение воображаемого музея надгробий: живучесть веры в
некое нейтральное состояние
==253