Ахутин А.В., Визгин В.П Теоретическая культурология
Подождите немного. Документ загружается.
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
531-
-531
на латынь). Греческое письмо, являющееся исходным для всех систем западных алфавитов, произошло
также от финикийского, испытав опосредующее влияние системы фригийского письма (для западных
алфавитов). Воплощенное в алфавит, греческое письмо оказалось, по-видимому, наиболее адекватной
системой Древнего мира в изображении гласных Б. и использовании диакритических знаков (острое и тупое
ударение, густое придыхание и т. д.) по причине абсолютной невозможности понимания греческого текста
без наличия гласных Б. Момент выделения гласных Б. в отдельные фиксируемые унифицированные знаки
сопоставим по своей значимости с культурной революцией и является одним из важнейших культурных
достижений античности [12].
Поэтому неудивительно, что во времена высокой классики (VI-V вв. до н. э.), еще не было жесткого
различения между Б. и значимым звуком, — они рассмат-
563
ривались как практически тождественные сущности, что очень хорошо прослеживается по дошедшим до
нас текстам. Так, лексическое значение греческого слова στοιχείον, согласно словарю И.Х. Дворецкого [8],
выглядит следующим образом: 2-е значение — Б. (с точки зрения ее звукового достоинства), звук речи:
στοιχείον εστίν φωνή αδιαρετος (греч.) Arst. звук речи есть звук неделимый; τα των γραμμάτων στοιχεία (греч.)
Plat. звучания букв; 3-е значение — филос. (материальное) первоначало, элемент, стихия: τα των πάντων
στοιχεία (греч.) Plat. мировые стихии; αρχή καί στοιχείον Arst. начало формирующее и начало вещественное.
Обращает на себя внимание еще неразрывная целостность стихии, Б., первоначала, элемента, то есть звук и
знак (символ) непосредственно переходят друг в друга, зрительное и слуховое еще не разведены по разным
полюсам действительности. Самоговорящий Логос Гераклита одновременно является и
саможивописующим: говорящим, чтобы видеть, и видеть, чтобы говорить. Все «первоначала» и «стихии»
досократиков одновременно и видимы и слышимы.
По всей видимости, первым, кто коснулся этой проблемы, был Демокрит, у которого исходные элементы
его системы — атомы — определяются через сравнение их с Б. Об этом свидетельствуют два известных
фрагмента Аристотеля и Лактанция: «... и они {Левкипп и Демокрит) считают различия {в атомах)
причиной {различий) в других вещах. Этих различий они насчитывают три: форма, порядок и положение.
Они говорят, что существующее различается между собой только «рисмосом» (ρυσμος), «диатигой»
(διαθιγή) и «тропой» (τροπή), причем «рисмосом» они называют форму, «диатигой» — порядок, а «тропой»
— положение. Так, А отличается от N формой, AN от NA — порядком, H от H — положением {Aristot.
Metaph. I, 4, 985b 4). «Атомы, говорит он {Демокрит), соединяются между собой в различном порядке и
различном положении, как буквы: букв немного, однако, будучи расположены в разном порядке, они
образуют бесчисленные слова. Но буквы имеют различные формы. Так говорит он и эти первотела» (Lact.
Inst. III, 17, 22).
Более подробную и развернутую картину соотношения Б. и ее произношения, которое он часто называет
слогом, дает Платон. В диалоге «Теэтет» Платон обращает внимание на то, что и Б., и значимый
(артикулированный) звук относятся к так называемым «первоначалам», которые необъяснимы. «На самом
деле ни одно из этих начал невозможно объяснить, поскольку им дано только называться, носить какое-то
имя. А вот состоящие из этих первоначал вещи и сами представляют собой некое переплетение, и имена их,
также переплетаясь, образуют объяснение, сущность которого,
как известно, в сплетении имен. Таким образом, эти начала необъяснимы и непознаваемы, они лишь
ощутимы. Сложенное же познаваемо, выразимо и доступно истинному мнению» (Теэтет. 202b).
Дальнейшее рассуждение Платона строится на том, что для адекватного обнаружения и распознавания
слогов необходимо исходно знать уже все Б., но, с другой стороны, говорит Сократ: «Ведь обучаясь, ты
только и делал, что старался различить каждую букву самое по себе на взгляд и на слух, чтобы при чтении и
письме тебя не затрудняло их расположение?» («Теэтет». 206а). Диалектика части и целого,
демонстрируемая в дальнейшем рассуждении, ставит проблему или полной познаваемости и Б., и слога, или
их полной непознаваемости как первоначал. Напрашивающийся вывод заключается в том, что и Б., и слог
являются «единым зримым видом, имеющим свою собственную единую идею» (Теэтет. 203е),
позволяющую как отличать их друг от друга, так и сопоставлять (и определять) друг по отношению к другу.
В «Кратиле» Сократ говорит, что «... то, что именует вещи, и прекрасная речь, — это одно и то же, то
есть мысль» (Кратил. 416с). Несмотря на амбивалентность смысловых позиций, представленных в диалоге
— именуются ли вещи «по природе» или в силу человеческого установления, — идея того, «что имя есть
выражение вещи с помощью букв и слогов» (Кратил. 433b) указывает на первоначальность Б. и слогов,
«которые уже выступают в качестве простейших частиц (δτοκεία), из которых состоят другие имена и слова?
Ведь мы же не вправе подозревать, что и они состоят из других имен, если они действительно простейшие»
(Кратил. 422а). То есть и артикулированный звук (слог), и графический знак (Б.) оказываются
равноположенными и не могут быть «выведенными» один из другого. Это два равноценных и значимых
вида (эйдоса). Как пишет в своих комментариях к этому диалогу А.Ф. Лосев, «Платон, не давая
окончательно ясных формул, тем не менее настойчиво подчеркивает смысловое значение артикуляционно-
акустического аппарата. Слоги и буквы обязательно вносят в имя нечто новое. Но это новое опять-таки не
оторвано от вещи, а только указывает на тот или иной более специальный ее оттенок (389d)» [15:602].
Аристотель в «Поэтике» относит Б. к частям речи наряду со слогом, связкой, именем, глаголом,
отклонением и высказыванием. Б. определяется Аристотелем через звук: «Буква (στοιχείον) есть неделимый
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
532-
-532
звук, но не всякий, а такой, из которого может явиться звук осмысленный (φωνή συνητή): ведь и у животных
есть неделимые звуки. Но ни одного из них я не называю буквой. Буквы делятся на гласные, полугласные и
безглас-
564
ные» (Поэтика. 1456b 20-25)». Новый момент, появляющийся у Аристотеля, связан с акцентированием
внимания на осмысленном неделимом звуке, хотя уже в определении безгласной Б. он говорит, что она
слышна, только если находится рядом с гласной или полугласной, то есть она слышится через свое другое.
В том же ключе рассматривает Б. и Секст Эмпирик, опирающийся в своем исследовании на уже
сформировавшуюся грамматическую традицию, различая в ней «грамматистику, которая заключается в
рассмотрении основных звуков и возникающего из них письма и чтения» [16:63], и собственно грамматику,
которая воспринимается им негативно: «Если грамматика есть наука, будучи знанием обо всем, что
говорится у поэтов и писателей, а наука есть система постижений, реализующихся в грамматике, то,
поскольку никто не имеет постижения всего того, что говорится у поэтов и писателей, постольку с
необходимостью оказывается, что грамматика нереальна» [16:67].
Секст Эмпирик рассматривает Б. в трех смыслах: «... в смысле ее образа и типа начертания, в смысле ее
значения и, наконец, в смысле ее названия. Сейчас мы будем вести рассуждение преимущественно о
значении, поскольку у них (грамматиков. — А.Г.) оно главным образом и называется буквой. Итак, при
двадцати четырех буквах письменной речи их природа с наиболее общей точки зрения предполагается в
двух видах. Грамматики называют одни из них гласными, другие — согласными» [16:72]. Далее следует
определение Б.: «...буква же есть элемент (στοιχείον) и не может составляться из чего бы то ни было,
поскольку элемент должен быть простым, а не составляться из других элементов» [16:73]. Характерен
комментарий А.Ф. Лосева к последнему фрагменту: «Буква обозначалась по-гречески словом στοιχείον,
которое в натурфилософских контекстах переводится как «элемент». Именно так, т. е. как элемент,
понимает букву и Секст Эмпирик, а поскольку грамматическая наука его времени не различала
принципиально букву и звук, то, говоря о буквах, на самом деле Секст ведет речь об элементах устной, а не
письменной речи. Обнаруживая случаи несоответствия письменных обозначений (букв) реально
произносимым элементам (звукам), Секст Эмпирик подвергает сомнению все грамматическое учение о
буквах» [ 16: 386].
Аврелий Августин в трактате «О количестве души» сравнивает Б. с телом, а значение (смысл) имени
(слова) с его душой. Значение, по Августину: «...хотя протяжения во времени не имеет, однако как бы
одушевляет и наполняет все буквы имени, имеющие каждую свою меру и протяжение» [1:251-252]. С одной
стороны, Августин как бы подспудно отсылает читателя к
апостольским словам «Вы показываете, что вы — письмо Христово, через служение наше написанное не
чернилами, но Духом Бога живаго, не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца... Он дал
нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух
животворит» (2 Кор. 3, 3, 6), в которых живое «исполнение-служение» ставится несравненно выше
формальной воплощенности. Но с другой стороны, Августин ставит вопрос о принципиальной неделимости,
оформленной целостности значения имени: «...значение, составляющее как бы душу звука, когда
произносится имя предмета, само по себе никоим образом не может быть делимо, между тем как звук,
представляющий собой как бы его тело, может. Но в имени sol звук делится так, что ни одна часть его не
удерживает значения. Поэтому на буквы его мы будем смотреть как на члены, лишившиеся души, то есть
потерявшие значение» [1:250]. Мысль Августина выглядит парадоксально, так как деление звука всегда
ограничивается значимостью выделенного атомарного элемента — Б., а звук в своем «живом» звучании
подвержен вариациям и изменениям, но опять-таки в определенных пределах. Перед нами момент
смыслового перелома в понимании античной традиции отождествления звука и Б., заостряющий внимание
на субъектной характеристике озвученной Б. Этот подход в дальнейшем сыграет огромную роль в
формировании августиновского понимания задач экзегетики как принципов толкования священных текстов.
Но несмотря на эйдетическую значимость Б. как графически зримого первоначала, приоритет звучащего
слова в греческой традиции оставался доминирующим (правда, это звучащее слово скорее напоминало
материальную манифестацию все той же полисной скульптурности и статуарности). Письменная «речь»
воспринималась лишь в качестве «средства против забвения», поэтому сакрализация Б. и письма в
дальнейшей истории культуры была, с одной стороны, внеэллинской по своему характеру, а с другой
стороны, имела ярко выраженную религиозную окрашенность. Об этом пишет С.С. Аверинцев: «Первым
фактором было присущее христианству преклонение перед Библией как письменно фиксированным
«словом Божьим». Вторым было присущее позднеиудейскому (протокаббалистическому),
позднеязыческому и гностическому течениям преклонение перед алфавитом как вместилищем
неизреченных тайн» [3:201]. В иудейской традиции немало трактатов, обсуждающих сокровенное значение
каждой Б. еврейского алфавита от алефа до тава и относящих их наряду с числами к простейшим
первоосновам бытия.
565
Восточная традиция преклонения перед Б. находит благодатную почву в оккультных и эзотерических
доктринах. Алхимик Зосим учит: «Буква омега, извитая, двучастная, соответствует седьмому, или
Кроносовому, полюсу, согласно речению воплощенному (φράσις ενσωμος); ибо согласно речению
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
533-
-533
бесплотному она есть нечто неизрекаемое...» Исидор Севильский, представитель благоразумной школьной
учености, тоже полагает, что по крайней мере пять букв греческого алфавита (альфа, тэта, тау, ипсилон,
омега) наделены мистическим смыслом. Ранневизантийские неоплатоники равным образом выделяли для
своих созерцаний отдельные «привилегированные» Б. — например, эпсилон («весы справедливости») или
тот же ипсилон («букву философов»). Но не все были такими умеренными. Гностик Марк дал для каждой из
двадцати четырех букв греческого алфавита свое место в построении мистического тела божественной
Истины. Тело это состоит не из чего иного, как из букв, из самой субстанции букв... Более традиционно
было соотносить буквы с планетами, знаками Зодиака и прочими фигурами звездного неба. Тогда
«целокупность» алфавита выступала как эквивалент округленной, сферической целости астрального
«макрокосма» [3:206-207].
Активная рецепция восточного способа сакрализации Б., алфавита, письменности, уходящая своими
корнями еще во времена Древнего Египта и Вавилона, с разной степенью интенсивности характерна для
переходного периода от Античности к Средневековью на обширном пространстве культурной «ойкумены».
В этом процессе огромную роль сыграло христианство со своей миссией благой вести о воплотившемся
Боге-Слове — предвечном Логосе. И хотя евангельская заповедь предупреждала о животворящем
воздействии Духа, а не Б., тем не менее, по замечанию С.С. Аверинцева, «к бесписьменному или
обладавшему зачаточной письменностью народу алфавит постоянно приходил с христианством: так,
проповедь Григория Просветителя подарила письмо армянам, проповедь Едесия и Фрументия создала
эфиопский алфавит, проповедь Тотилы сочеталась с адаптацией латинского алфавита для нужд готского
языка, а веками позднее проповедь Кирилла и Мефодия послужила началом славянской письменности. Ибо
в сознании эпохи письмо всегда есть плоть «Писания», а не принадлежность партикулярного языка.
Алфавит всегда соотнесен со Словом Божьим, каким бы мирским целям он ни служил (нередкий мотив
житийной литературы — проявление тем или иным святым почтения к любому писаному тексту на том
основании, что эти же самые буквы могут составлять и священные слова)» [2:30]. Здесь уместно упомянуть
слова Христа «Аз есмь Альфа и Омега», под-
черкивающие алфавитно-буквенные характеристики воплощенного Бога-Слова и тем самым всего мира.
В дальнейшем в европейской истории сформировалась идея пазиграфии как универсальной
письменности, не имеющей самостоятельной звуковой формы. По-видимому, одним из первых, кто
пытался осуществить идею универсального алфавита, был Раймунд Луллий (XIII в.), который в своем
трактате «О великом искусстве (Ars magna generalis)» предложил конструкцию логической машины,
опирающуюся в своей основе на еврейский алфавит. С помощью этой машины, путем комбинаторных
сочетаний (вращающиеся друг относительно друга концентрические окружности, каждая из которых
содержит в себе группы понятий — девять субстанций, девять абсолютных предикатов, девять
относительных предикатов и т. д.), базирующихся на логически выделенных универсальных принципах,
предполагалось реализовать «генерацию идей», воплощающих универсальную грамматику.
Эту идею впоследствии подхватил Р. Декарт, предложивший проект реформации человеческого
мышления на основе философского языка, который, по его мнению, представлял собою «нечто вроде
логического ключа человеческих понятий» для исчисления всех мыслей людей и расположения их по
порядку. Подобной же позиции придерживался Г.В. Лейбниц, который в работе «О комбинаторном
искусстве» (1666 г.) изложил идею пазиграфии, как искусства понимания при помощи общих письменных
знаков для всех народов на Земле, на каких бы разных языках они ни говорили, если только знакомы с
этими общими знаками» [13:389].
Конец XVII-начало XVIII в. ознаменовалось взрывом интереса к созданию универсального понятийного
языка (еще раз подчеркну, что этот язык не предполагал никакой звуковой воплощенности). Этим
занимались Дж. Дальгарно в Шотландии, Дж. Уилкинс в Англии, Кондорсе, Мопертюи, Кондильяк во
Франции. Со слов Х.Л. Борхеса, Уилкинс «...разделил все в мире на сорок категорий, или «родов», которые
затем делились на дифференции», а те, в свою очередь, на «виды». Для каждого рода назначался слог из
двух букв, для каждой дифференции — согласная, для каждого вида — гласная. Например: de означает
стихию; deb — первую из стихий — огонь; deba — часть стихии, огня, отдельное пламя» [5:86]. Другой
пример — «Опыт пазиграфии» испанца С. де Маса, который так определил основополагающую идею
пазиграфии: «Идеография есть искусство писать знаками, представляющими идеи, а не слова (звуки)
обычного языка». Он взял для каждой «идеи» один знак, заимствованный из системы музыкальных нот.
Четвертная нота формирует базовый символ, и по тому, на какой линейке эта нота стоит, она используется
как детер-
566
минатив существительного, глагола, прилагательного и т. д.; подобным образом выражаются все
грамматические формы» [13:390].
Из современных исследователей огромное внимание уделил проблеме соотношения Б. и звука Ж.
Деррида. Одно перечисление подзаголовков книги «О грамматологии» красноречиво свидетельствует,
насколько существенна эта проблема для всей постмодернистской культуры в принципе: «Насилие буквы:
от Леви-Стросса к Руссо»; «Письмо и эксплуатация человека человеком»; «Письмо — зло политическое и
зло лингвистическое»; «Алфавит и абсолютное представление». Основная идея всех произведений Ж.
Деррида — освобождение от «власти языка», которая зафиксирована в текстуальной графике и выстраивает
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
534-
-534
последовательную цепочку фоноцентризм — логоцентризм — фаллоцентризм. Буквенно фиксируемый
текст является лишь «восполнением», «следом», «сломом», через который просвечивает неопределяемое
организующее «нечто».
Наиболее общезначимым в настоящее время буквенным (символьным) языком является язык
математики. По оценкам современных социолингвистических исследований, в относительно близком
будущем на Земле останется не более пяти языков — английский, русский, китайский, испанский и
арабский, из чего легко заключить, что останутся активно функционирующими лишь три алфавитные
системы — латиница, кириллица, арабский алфавит и китайская система иероглифической письменности.
Библиография
1. Августин Блаженный. Творения. О количестве души. Т. 1.СПб.-Киев, 2000.
2. Аверинцев С.С. Судьба европейской культурной традиции в эпоху перехода от Античности к
Средневековью // Из истории культуры Средних веков и Возрождения. М., 1975.
3. Аверинцев С.С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977.
4. Алпатов В.М. История лингвистических учений. М., 2001.
5. Борхес Х.Л. Соч.: В 3 т. Т. 2. Рига, 1994.
6. Буква // Книговедение. М., 1982.
7. Булгаков С.Н. Философия имени. СПб., 1999.
8. Дворецкий И.Х. Древнегреческо-русский словарь. Т. 2. М., 1958.
9. Деррида Ж. Голос и феномен. СПб., 1999.
10. Деррида Ж. О грамматологии. М., 2000.
11. Деррида Ж. Письмо и различие. М., 2000.
12. Дьяконов И.М. Ст. письмо // Книговедение. М., 1982.
13. История письма: Эволюция письменности от Древнего Египта до наших дней. М.-СПб.,
2002.
14. Лурье С.Я. Демокрит. Тексты. Перевод. Исследования. Л., 1970.
15. Платон. Собр. соч. Т. 1. М., 1968.
16. Секст Эмпирик. Собр. соч. Т. 2. М., 1976.
Григорьев A.A.
ГОЛОС (к позиции 5.1)
Г. — звуко-смысловой репрезентант бытия человека в мире, непосредственно связанный с процессом
создания осмысленной и связной речи, с формой ее экспрессивной (аффективной) выраженности и несущий
в себе вербальную (словесно-речевую) и невербальную (музыкально-акустическую) составляющие. В Г.
осуществляется свободное волеизъявление разумной души в ее знаково-символической форме.
Г. непредставим вне своей физической выраженности в звуке, но звук вообще — еще не голос, а его
предпосылка, поэтому переход к артикулированному звуку включает человеческий Г. в систему
конкретного исторического языка как основание звучащей речи, которая, в свою очередь, включена в
целостность определенной национальной культуры, т. е., с одной стороны, Г. понимается и определяется как
природная данность, а с другой — как социокультурная языковая обусловленность.
В русском языке слово «Г.» восходит к праславянскому *golsъ из индо-европейского *gol-so или *gal-so.
В наиболее культурно значимых древних языках слово, обозначающее звук, голос, речь совпадает: φωνή
(греч.) — звук; голос; язык, речь; выражение изречение. Vox (лат.) — звук, голос, произнесенное слово,
сказуемое, значимое слово. Эта естественная полисемия лексемы «Г.» в последующей многовековой
аналитической работе философии, филологии, а в дальнейшем лингвистики и психологии была
проанализирована и осмыслена в соответствии с различными уровнями предметного анализа.
Г. — уже не звук в своей простоте, но еще не речь в полноте своей развернутости. Г. «вплетается» в
поток речи, но и сам, в свою очередь, «вплетен» в стихию звука. В семантическом плане интересен дрейф
лексемы «Г.» в направлении от значения Г. как обычного звука через звуковой характер произносимого
человеческим Г. к содержательной стороне произносимого [22]. Этот дрейф можно представить в виде
логико-генетической последовательности, раскрывающей семантический ряд лексемы «Г.». Единство этого
семантического ряда, как мгновенная схваченность (конципированность) Г. в акте его звучания, сходится в
концепте.
1. Речевое значение. Г. — это, с одной стороны, — звуки, возникшие в результате работы органов по
производству звуков (речевой аппарат человека и звуко-производящий орган у некоторых животных,
прежде всего у птиц), с другой стороны — способность человека или животного извлекать такие звуки. Этот
семантический аспект понимания Г. и речи лежит в основании всех звукоподражательных теорий
происхождения языка (французское Просвещение, психологи-
567
ческий эмпиризм XIX в.) и непосредственно связан с оценкой природной характеристики Г., к которому
как явлению природного ряда оказываются применимыми акустические методы исследования (высота, тон,
сила и динамика их изменения).
2. Психофизиологический маркер человека. Человек, обладающий Г. (высоким, низким, мужским,
пленительным, командным, скрипучим). В этом семантическом значении находят отзвуки мифологических
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
535-
-535
представлений, в которых каждая вещь была «говорящей», обладала собственным Г. Отсюда вытекают
такие характеристики Г., как завораживающий, магический, магнетический.
3. Природное значение. Звуки, сопровождающие явления природы, — Г. ветра, Г. моря. Типичный
пример тропологичности концепта Г. (метонимия — переименование природных явлений по
антропоморфному образцу; метафора — перенесение свойств с одного класса предметов на другой по
принципу сходства и аналогии).
4. Музыкальное значение. Способность к пению и процесс воспроизведения музыкальных звуков; одна
из частей музыкального произведения или партия в вокальном ансамбле (трехголосная фуга, петь на три
голоса). Музыкальность находится на границе между физической природой и социальной сущностью Г., ибо
способность к пению как природный дар требует волевого усилия по его шлифовке и совершенствованию,
что автоматически влечет расширение артикуляторных возможностей и сопряжено с дальнейшей
дифференциацией оттенков звука в единстве его смыслопорождающего и смыслонесущего аспектов. Кроме
того, музыкальность характеризует интерсубъективную природу Г.
5. Социокультурный эквивалент человека. Характеристика или оценка творческой деятельности
человека, а также стиля отдельного произведения («Смысл лирики — это голос поэта, а не то, что он
говорит». М. Волошин); мнение или суждение человека, высказываемое по какому-либо существенному
вопросу; право Г. на выборах.
6. Интенциональное значение. Внутренне побуждение человека к совершению или не совершению
каких-либо действий (Г. совести, Г. сердца, внутренний Г., например даймоний Сократа).
7. Экзистенциально-феноменологическое значение. Актуальный знак или живой символ присутствия
человека в мире, не связанный по смыслу с фактом нахождения в определенном месте и в определенное
время. Эквивалент открытости человеческого «вот-бытия», его разомкнутости в горизонте сущего.
8. Религиозное значение. Г. Всевышнего. «И се, глас с небес глаголющий: Сей есть Сын Мой возлюблен-
ный, в котором Мое благоволение» (Мф. 3.17.) Это семантическое значение стоит особняком по
отношению к предыдущим, так как в зависимости от установки исследователя может быть включено в
любой из вышеперечисленных пунктов, оставаясь тем не менее вне их. Для осуществления способности
слышать Г. Бога от человека требуется впадение в особое ментальное состояние — экстаза, сновидения или
пребывания на краю смерти. Подобные состояния в христианстве называются Откровением и Опытом. «В
религиозном познании есть две стороны: Откровение и Опыт. Откровение есть голос Бога, — голос Бога
говорящего к человеку. И человек слышит этот голос, внимает ему, приемлет и разумеет Божие Слово. Бог
затем и говорит, чтобы человек Его услышал. Бог затем и создал человека, по образу Своему, чтобы он
слушал и слышал Его голос и слово...» [32:441 ].
На уровне простого звучания Г. является выразителем определенного внутреннего состояния любого
живого существа, наделенного способностью производить звуки (вой, рык, клекот, стрекот и т. д.). Эта
непосредственная манифестация еще до какой-либо попытки смысловой артикуляции выражается Г. как
переживание присутствия в нерасчлененной звуковой среде. Неартикулированность подобной
манифестации является проявлением только чувственного момента бытия как знака присутствия, который
осуществляется поверх феномена речи. Человек своим Г. как бы полностью переливается в стихию звука,
оставаясь при звуке, но вне его.
В силу большей гибкости и развитости артикулярного аппарата гамма чувств, передаваемых
человеческим Г., значительно богаче и многообразнее, чем у животных (радость, боль, смех, страх,
удовлетворение и т. д.). Это богатство связано с тем, что от звучащего Г. неотделим его идеально-
смысловой компонент, придающий значение и значимость звуку вне зависимости от того, артикулирован он
или нет.
Артикуляция представляет собой «овнешнение» смыслового момента бытия. Практически бесконечное
многообразие артикулированного Г. звука сопоставимо с гибкостью и вариативностью выражаемой мысли и
состояния души.
Г. предполагает волевое усилие по звуковой манифестации внутреннего состояния живого существа.
Идеально-смысловой акт приписывания значения манифестации присутствия может быть осуществлен
только «извне», с позиции слушающего, как свидетеля и восприемника звучащего Г., но не со стороны
источника Г. В этом смысл субъектности Г., которая манифестируется не только как характеристика своего
владельца в его бытийной уникальности, но и как его слыши-
568
мость другим. Г. напрямую отождествляется слушателем с его владельцем, т. е. оказывается «звуковым»
портретом говорящего.
«По голосу мы узнаем человека. В нем озвучена его личность — ее этнические, социальные, возрастные,
половые и индивидные грани, его характер, его профессиональные функции и социальная маска, его
физическая организация. По голосу мы судим о внутреннем состоянии человека, его отношении к адресату,
его коммуникативных интенциях. В радио-теле-магнитофонном мире голос — это звуковой эквивалент
человека, его звучащее «лицо» [3:10].
Г. в своем бытии расщеплен. Он одновременно принадлежит говорящему, как собственный источник
звучания, и слушающему, как внешний источник. Способность слышать собственный Г. свидетельствует о
том, что интенция сознания переключается с акта голосоведения на акт слушания своего собственного Г.
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
536-
-536
как чужого, что является моментом формирования пространства интерсубъективности.
Но у интерсубъективности есть еще один источник формирования — музыкальность Г. в широком
смысле слова (мелодичность, грубость, пленительность), показывающая не только субъектную
принадлежность голоса своему владельцу, но и его музыкально-интонационную обращенность к другому.
Музыкальность характеризует возможность полифонии голосов, способность не только говорить (петь), но
и слышать себя (а соответственно и другого) как говорящего или поющего. Тем самым музыкальность
голоса — один из наиболее глубоких слоев для создания предпосылок интерсубъективности, формирования
все более артикулируемого пространства коммуникации, подготовки почвы для системности языка как
межиндивидуального процесса речевого взаимодействия. Невозможно петь на три Г. или вести Г. в
музыкальном произведении, не предполагая и не обладая «топосом», где осуществима встреча разных Г.
Сопряженность музыкального и речевого момента Г. особенно ярко проявляется в эпических
произведениях, исполнение которых осуществлялось в сопровождении музыкальных инструментов и в
песенном фольклоре. Речь музыки и музыкальность речи актуализированы животворящей «энергией» Г.
Энергийно-смысловое оформление Г. исходно нерасчлененной стихии звука играет ключевую роль в
номинализации. Процесс наделения вещи именем — прямое именование, связанное с
взаимоинтенциональностью акта полагания звукового знака (слово) и его значения. В этой функции знако-
символического преображения звуковой слитности мира, проявления телесного способа репрезентации
внетелесного Г. ока-
зывается внутримирным присутствием неотмирности смысла.
1.Историко-философская эволюция представлений о голосе
Для Демокрита Г. — материальная субстанция, состоящая из атомов. «Демокрит, а затем Эпикур
говорят, что голос состоит из неделимых тел, и называют его — воспользуюсь их собственными словами —
ρεύμα ατόμων («поток атомов»). (Геллий. Аттические ночи. V, 15). «Демокрит говорит, что и воздух
раздробляется на подобные по форме частицы, которые катятся вместе с частицами голоса» {Аэций. IV, 19,
3).
Платон связывает Г. с процессуальностью речи, с выражающей способностью Г.: «У нас ведь есть
двоякий род выражения бытия с помощью голоса... Один называется именем, другой — глаголом.
Обозначение действий мы называем глаголом. Обозначение с помощью голоса, относящиеся к тому, что
производит действие, мы называем именем» {Софист. 262а). Живое звучание Г. противопоставляется
мышлению как безмолвной беседе души с самой собой: «Не есть ли мысль и речь одно и то же, за
исключением лишь того, что происходящая внутри души беззвучная беседа ее с самой собой и называется у
нас мышлением. Поток же звуков, идущий из души через уста, назван речью» ( Софист. 263е). Г. наряду со
слухом обладает еще и космологическим значением как упорядочивающее начало круговращений души:
«...мы должны, подражая безупречным круговращениям бога, упорядочить непостоянные круговращения
внутри нас. О голосе и слухе должно сказать то же самое — они дарованы богами по тем же причинам и с
такой же целью» (Тимей. 47с).
По Аристотелю, Г. связан со способностью одушевленного существа производить означающие звуки,
соответствующие определенному представлению: «Что же касается голоса, то это звук, издаваемый
одушевленным существом: ведь ни один неодушевленный предмет не обладает голосом, а говорят об их
голосе только по уподоблению... Голос, таким образом, — это удар, который производится воздухом,
вдыхаемым душой ... необходимо, чтобы ударяющее было одушевленным существом и чтобы звук
сопровождался каким-нибудь представлением. Ведь именно голос есть звук, что-то означающий...»
(Аристотель. De anima. 420b).
Представления Платона и Аристотеля о Г. как об означающем акте звукового манифестирования
состояния души оказались парадигмальной рамкой для разработки дальнейших представлений о Г.
Следующий шаг сделали стоики, обратившие внимание на принципиальное разделение прежде единого
λoγος на сло-
569
во внутреннее (λoγος ενδιαθετος) и слово произнесенное (λoγος προφορικoς). Внутренне слово сокровенно
связано с Г. всеобщего логоса (« ...не мне, но логосу внимая, мудро признать, что все едино». Гераклит), а
произнесенное — со звучащей в голосе речью. Последнее позволило перевести рассмотрение речи из
логической в лингво-грамматическую плоскость. Этот переход/перевод, представлен у стоиков в виде
проблемы идеальности «лектон».
Соотношение звук/Г. Лукреций построил в виде родовидового, в котором звук оказывается родом по
отношению к свой конкретизации в Г. как виде:
Ибо и голос, и звук непременно должны быть телесны, Если способны они приводить наши чувства в
движенье... Голоса грубость всегда порождается грубостью самых Звука начал основных, а от гладкости
гладкость зависит.
Лукреций. О природе вещей. IV, 524-614.
Псевдо-Эвклид, рассматривая Г., обнаруживает в нем двойственную структуру движения —
музыкальную и речевую: «Его движение бывает двоякое: одно называется сплошным и разговорным, другое
интервальным и мелодическим. Сплошное движение голоса делает повышение и понижение неявственно,
нигде не останавливаясь, пока не прекратится; интервальное движение происходит обратно сплошному: оно
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
537-
-537
допускает задержки и промежутки между ними. Те и другие идут вперемежку» [20:529].
Августин сосредоточил свое внимание на знаковой функции звуков человеческого Г. («Об учителе», «О
количестве души»). Но одна из главных проблем, волновавшая Августина на протяжении всего творчества,
— сопряженность человеческого Г. в его молитвенно-исповедальной обращенности к Всевышнему и Г. Бога
Слова в его обращенности к человеку («Исповедь»). В частности: «Все аффекты нашего духа при [всем]
своем различии имеют собственные формы (modos) в голосе и пении, тождественностью которых —
неизвестно какою тайною — они возбуждаются» (Исповедь. X, 33).
Абеляр анализировал Г. в составе звучащей речи как значимый момент сигнификации и смысловой
связности речи: «Поэтому, как они справедливо утверждают, Аристотель и сказал: я имею в виду речь
(oratio), произнесенную голосом, то есть ту самую меру напряжения, создающегося с помощью воздуха,
наделяемого субъектностью (aer subiectus), относя имя рода к основанию, а имя вида к случайному» [1:117].
Г. Лейбниц представлял Г. как единство смыслового и звуко-тонового образования, служащее целям
социального общения: «Надо принять также во внимание, что можно было бы разговаривать, т. e заставить
понимать себя с помощью звуков рта, и без образования членораздельных звуков, если бы пользоваться
для этой цели музыкальными тонами [18:275].
Исключительная по глубине и цельности охвата рассматриваемого предмета характеристика Г. дана в
произведениях В. Гумбольдта. Многие его формулировки до сих пор являются бесценным багажом
разнообразных реалий языка. Рассматривая язык как преодоление έργον (результат деятельности) через
ενεργεία (актуализированная сущность) в единстве их δυναμις (движущая сила речевого акта), Гумбольдт
связывает в Г. моменты произнесения и слышания говоримого: «Эта особенность звука, отличающая его от
любых других чувственных восприятий, покоится явно на том, что ухо (в отличие от других органов чувств)
через посредство звучащего голоса получает впечатление настоящего действия, возникающего внутри
живого существа. Причем в членораздельном звуке проявляет себя мыслящая сущность, а в
нечленораздельном — чувствующая... Интеллектуальная устремленность человека не ограничивается одним
рассудком, а воздействует на всего человека, и звук голоса принимает в этом большое участие. Звук
возникает в нас, как трепетный стон, и исходит из нашей груди, как дыхание самого бытия» [11:75-76].
Гегель подчеркивает момент овнешнения, перетекающий в содержательность актуализированной в Г.
речи, но этот момент требует волевого усилия проявления «вовне» энергии интеллигенции: «Абстрактная
телесность голоса может, правда, стать знаком для других, которые и поймут голос как такой знак; но здесь,
на ступени природной души, голос не есть еще знак, порожденный свободной волей, не есть еще
членораздельный язык, созданный энергией интеллигенции и воли, но только непосредственное ощущением
вызванное звучание» [9:125]. В интеллигенции, вырвавшейся наружу из еще неоформленной стихии мысли,
манифестируются сознание и свобода: «...некоторые из непроизвольных воплощений того, что ощущает
душа, могут осуществляться, сопровождаясь сознанием и свободой. Сюда, прежде всего, относится
человеческий голос, который, превращаясь в язык, перестает быть непроизвольным обнаружением души»
[9:214].
Акт овнешнения внутреннего состояния позволяет отождествить Э. Гуссерлю Г. с мышлением вслух в
эйдетичности своей идеально-смысловой природы. Гуссерль в акте феноменологической редукции
стремится элиминировать все, что относится к стилистике Г., к его индивидуально-акустической
выразительности. В трактовке Ж. Деррида гуссерлевское понимание Г. так же трансцендентально, как и
сознание: «Ибо phone не в звуковой субстанции или в физическом голосе, не
570
в теле речи в мире, которую Гуссерль признает как подлинную родственность логосу вообще, но в голосе
феноменологически взятом, в речи в ее трансцендентальной плоти, в дыхании, интенциональном
оживлении, которое превращает тело мира в плоть, создает из Körper — Leib, geistige Leiblichkeit (из тела
плоть, духовную телесность). Феноменологический голос и был этой духовной плотью, что продолжает
говорить и быть для себя настоящей — слушать себя — в отсутствии мира. Конечно, то, что соответствует
Г., соответствует языку слов, языку, конституированному единствами ... соединяющему означаемое понятие
с означающей «фонической совокупностью» [12:27].
Перенесение основной значимости Г. в экспликативный план позволяет проводить феноменологический
анализ Г. как одной из структур самосознания. «Именно всеобщность de jure и в силу своей структуры
диктует то, что никакое сознание невозможно без голоса. Г. есть бытие, которое обнаруживает свое
самоприсутствие в форме всеобщности как со-знание, голос есть сознание». [12:106]. В дальнейшем
Деррида возвращается к идее Г. как сознания в работе «О грамматологии», разрабатывая собственную
концепцию о соотношении речи и письменности (см.: Буква, II).
По-другому подходит к отождествлению Г. и сознания М.М. Бахтин. В работе « Проблемы поэтики
Достоевского» он рассуждает о полифонии со-бытийной картины мира, в которой каждый Г. — сознание
персоналистичен, но это не мешает его включенности в грандиозную симфонию бытия. «Множественность
самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний, подлинная полифония полноценных голосов
действительно является основною особенностью романов Достоевского» [4:6]. «...Через это воплощенное
конкретное сознание в живом голосе цельного человека логический ряд приобщается единству
изображаемого события» [4:10].
Для М. Хайдеггера человек может лишь взывать к «голосу бытия», который изначально афоничен,
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
538-
-538
безмолвен и беззвучен. «Мысль, послушная голосу бытия, ищет ему слово, в котором скажется истина
бытия. Только когда речь исторического человека возникает из этого слова, она весома. А когда она весома,
ей обещано обеспечение беззвучного голоса потаенных источников» [34:40]. В своей основной работе М.
Хайдеггер косвенно характеризует голос как языковой индекс: «Языковой индекс принадлежащего к речи
оповещения о расположенном бытии-в лежит в тоне, модуляции, в темпе речи, «в манере говорить»
[33:162]. Однако стоит учесть, что в подготовительной работе Хайдеггер характеризует Г. как «лишенное
слышания «только прислушивание», представляющее собой оп-
ределенную привативную модификацию слушания и понимания» [35:281].
Э. Кассирер в работе «Философия символических форм» рассматривает естественный язык как
проявление способности человека к символизации. Символизирующая функция Г. в этом плане очевидна,
ибо через голос происходит актуальное символизирование окружающей действительности.
Принимая используемое в психолингвистике разделение речи на внутреннюю и звучащую, можно
подчеркнуть, что внутренняя речь оказывается близка мышлению (экпликативный план), а звучащая —
коммуникации (экспрессивный и апеллятивный планы). Согласно Л .С. Выготскому и A.A. Леонтьеву,
процесс порождения речи представляет собой ряд последовательно сменяющих друг друга этапов —
интенция, мотивация, внутреннее программирование, реализация. Логично было бы связать Г. только с
последним этапом реализации речи, но в работах А.Н. Соколова было показано, что в процессе внутренней
речи обнаруживаются скрытые артикуляции, т. е. Г. представлен во внутренней речи без своей материально-
звуковой оболочки. Внешняя речь обретает звуковую «телесную» оболочку, представленную Г., в котором
компоненты речи находятся в единстве материально-звуковой и идеально-смысловой. Чужой «внешний» Г.
всегда озвучен в моей внутренней речи, он одновременно и мой и чужой.
Экспрессивный и апеллятивный планы (К. Бюлер, Н.С. Трубецкой, Р. Якобсон), представленные в
неартикулированом звуке Г., — предусловие экспликативного плана, но не стоит забывать, что
экспрессивность и апеллятивность, отнесенные Н.С. Трубецким к области стилистики речи (в данном случае
— к стилистике Г.), невозможны вне понимания и оценки их с точки зрения смысла (экспликативности).
Круг взаимосоотнесенности трех обозначенных планов замыкается — один без другого оказывается
невозможным. В языке, в речи, в Г., в звуке все есть единомоментно: и экспрессия, и апелляция, и
экспликация. Исследователь может занять только определенную «предпочтительную» позицию, с которой
он рассматривает эту триединую целостность.
В заключение еще раз подчеркнем семантический аспект, который наиболее тесно переплетен с
постепенно обнаруживающейся содержательной стороной описываемого концепта «голос» в его
культурном бытии. Г. концептуален, потому что в своем звучащем бытии он представляет собой
нерасторжимое единство артикулированного, «говорящего» смысла и оформленной в своей «длящести»
материи звука.
«Коммуникативное варьирование тона и акцентуации описаны с достаточной полнотой, но семантичес-
571
кий, или, точнее, семиотический, ореол голоса не входит в ареал фонетических исследований. Это
объяснимо. Постепенно все речевые способности и речевые действия отчуждаются от человека. По мере
того, как коммуникация расширяет свои возможности за счет визуальных средств, голос «оглушается», из
него уходит звук. Если глагол голосить относится к громкому крику, плачу или причитаниям, то глагол
гласить уже полностью переориентирован со звука на смысл объявлений, законов и других письменных
документов. Он отчужден не только от голоса, но и от человека» [3:10].
Библиография
1. Абеляр П. Тео-логические трактаты. М., 1995.
2. Арутюнова Н.Д. Язык и мир человека. М., 1998.
3. Арутюнова Н.Д. Наивные размышления о наивной картине языка // Язык о языке. М., 2000.
4. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1979.
5. Бондарко Л.В. Фонетическое описание языка и фонологическое описание речи. Л., 1981.
6. Бюлер К. Теория языка. Репрезентативная функция языка. М., 2000.
7. Воронин С.В. Основы фоносемантики. Л., 1982.
8. Выготский Л.C. Мышление и речь. Собр.соч. Т. 2. М., 1982.
9. Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т.З. Философия духа. М., 1977.
10. Голос и ритуал. Материалы конференции. М., 1995.
11. Гумбольдт В. Избранные труды по языкознанию. М., 2000.
12. Деррида Ж. Голос и феномен. СПб., 1999.
13. Деррида Ж. О грамматологии. М., 2000.
14. Зиндер Л.Р. Общая фонетика. М., 1979.
15. Кодзасов С.В. Голос: свойства, функции, номинации // Язык о языке. М., 2000.
16. Крейдлин Г.Е. Голос и тон в языке и речи // Язык о языке. М., 2000.
17. Крейдлин Г.Е. Голос, голосовые признаки и оценка речи // Логический анализ языка. Язык
речевых действий. М., 1994.
18. Лейбниц Г.С. Соч. Т. 2. М., 1983.
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
539-
-539
19. Леонтьев A.A. Психолингвистические единицы и порождение речевого высказывания. М.,
1969.
20. Лосев А.Ф. История античной эстетики. Т. 5. М., 1979.
21. Лукреций. О природе вещей. М., 1945.
22. Кассирер Э. Философия символических форм. Т. 1. Язык. М.- СПб., 2002.
23. Макеева И.И. Языковые концепты в истории русского языка // Язык о языке. М., 2000. С.
98-115.
24. Максимов И. Фониатрия. М., 1987.
25. Мир звучащий и молчащий. М., 1999.
26. Остин Дж. Слово как действие // Новое в зарубежной лингвистике: Вып. 17. Теория
речевых актов. М., 1986.
27. Падучева Е.В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью. М., 1995.
28. Платон. Собр. соч.: В 3 т. М., 1968-1972.
29. Потапова Р.К. Коннотативная паралингвистика. М., 1997.
30. Соколов А.Н. Внутренняя речь и мышление. М., 1968.
31. Трубецкой Н.С. Основы фонологии. М., 1960.
32. Флоровский Г.В. Вера и культура. СПб., 2002.
33. Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997.
34. Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993.
35. Хайдеггер М. Пролегомены к истории понятия времени. Томск, 1998.
36. Янко Т.Е. Глагол гласить: от звука к знаку // Язык о языке. М., 2000.
Григорьев A.A.
ИНТЕНЦИЯ (к позиции 5.3)
Intentio (intention) — замысел, намерение, напряжение, интенция.
Intentio (intention) — замысел, намерение, напряжение, интенция. По Августину, душа не локализуется
ни в какой части тела, но пронизывает их все животворящим напряжением (vitali intentione). Познавательная
сила никогда не знает что-либо актуально до тех пор, пока не возникает И.; разум в знании может быть
направлен на познаваемую вещь, которая есть, или на то, что правильно говорится относительно вещи,
которая есть. По Петру Абеляру, познавательная И. — это логическое умение, правильное логическое
поведение, определение способов истолкования и связи. Так, акт обозначения вещи и его результат —
значение взаимоинтенциональны друг другу. В этом акте мыслятся во взаимосвязи и субъект как активное
начало, и содержание, которое мыслится, то есть значение. Универсальной И. в субъекте является звук,
необходимо являющийся свойством субстанции в силу ее субъектности. В «Этике» Абеляра И.
рассматривается как конституирование поступка, как сознательное намерение совершить нечто, грех
определяется как И. души. По Бонавентуре, «хотя намерение подразумевает саму энергию намерения, тем
не менее иногда оно означает состояние, относительно которого возникает намерение, иногда означает акт
намерения, иногда саму вещь, на которую направлена интенция, тем не менее понятие «интенция»
принципиально накладывается на сам акт; хотя вопреки этому иногда случается, что интенция
употребляется в других значениях, когда, например, говорят, что интенция есть перст указующий, то она
употребляется в значении силы. Когда говорят, что интенция — это свет, она понимается как приказ. Когда
говорят, что интенция есть конец самой себя, то она понимается как то, на что она направлена. Но когда
говорят, что одно намерение прямое, а другое косвенное, то сама интенция берется как акт» (Bonaventura. In
librum II Sententiarim, d. 38, a.2, q.2 ad 2). По Альберту Великому, в душе присутствует скорее И. вещи, чем
сама вещь. Фома Аквинский связывает с идеей И. акты предицирования. «Отсюда следует, что способ
предицируемости может заключаться в принципе такой интенции, которая присуща роду, который
подобным же образом формируется актом интеллекта. Тем не менее
572
то, чему интеллект передал интенцию предицируемости, сопоставляя одно с другим, не есть сама
интенция рода, но скорее то, чему интеллект передал интенцию рода, как, например, то, что обозначается
определенным именем «живое существо» (Thomas Aquinas. De ente et essentia. Stuttgart, 1979. S.40). По И.
Дунсу Скоту, И. — это внутренний принцип вещи, непосредственно обозначающий бытие вещи как «этой».
В средневековой философии выделялись следующие виды И.:
INTENTIONALE ESSE (intentional being) — интенциональное бытие,
существование в разуме;
INTENTIONALE ESSE (intentional being) — интенциональное бытие, существование в разуме; это бытие,
которым обладает вещь, находясь в познающем интеллекте, а также бытие самого мышления, или способ,
которым объективно постигаемая вещь представлена в мышлении. По Бонавентуре, «интенции существуют
не в вещах, но только в уме. Тем не менее существует нечто, соответствующее им в вещах, а именно
природа, с которой мышление соотносит интенции определенного рода. Так, замысел рода не существует в
осле, но в природе животных, с которой интенция соотносится в мышлении» (Bonaventura. In lib. 1 Sent. d,
Теоретическая культурология. — М.: Академический Проект; РИК, 2005. — 624 с.
540-
-540
33, q.1, a.l, ad.3).
INTENTIO PRIMA (first intention) — первая И., первичный смысл;
INTENTIO PRIMA (first intention) — первая И., первичный смысл; вещь рассматривается в соответствии
с первичным смыслом, когда она рассматривается в соответствии с тем, что свойственно ей как вещи. Это
может происходить путем простого акта мышления, благодаря которому известно, что вещь есть, или путем
сложного акта, посредством которого может быть познана некоторая истина, например, что человек — это
животное существо. По И. Дунсу Скоту, первичная И. направляет внимание на определенные объекты
конкретной человеческой деятельности. У. Оккам определил первую И. как имена, выполняющие роль
суппозиций, замещающих имена сущих вещей, которые могут быть субъектами или предикатами суждений.
Когда мы говорим «человек бежит», то слова выражают реальное состояние дел.
INTENTIO SECUNDA (second inention) — вторая И., вторичный смысл;
INTENTIO SECUNDA (second inention) — вторая И., вторичный смысл; имя исследуемой вещи,
происходящее не из самой вещи, но из акта мышления, как, напр., «человек — это вид», а «животное — это
род». Вторичная И., по И. Дунсу Скоту, направляет внимание на умопостигаемое, относящееся к сфере
разума, на которое воздействуют реальные вещи, исполняющие роль случая, повода, провоцирующего
разум к активности. У. Оккам определяет вторичные И. как имена, выражающие простой контекстуальный
объем, предметом которого являются общие понятия.
INTENTIA GENERALIS (general intention) — общая И.; смысл, которым обладают
все вещи в силу простого факт
INTENTIA GENERALIS (general intention) — общая И.; смысл, которым обладают все вещи в силу
простого факта их существования; то, что есть, и то, что истинно, относится к общим И.
INTENTIONIS RES (thing of intention) — предмет ; вещь, существующая только в
мышлении.
INTENTIONIS RES (thing of intention) — предмет ; вещь, существующая только в мышлении.
INTUITUS (intuition, intuitive knowledge) — интуиция, интуитивное знание; это то,
чем нечто познается мгновенно,
INTUITUS (intuition, intuitive knowledge) — интуиция, интуитивное знание; это то, чем нечто познается
мгновенно, без логического рассуждения; так, первичные И., познаваемые через них самих, познаются
интуитивно, как, напр., целое больше части, как познается, существует вещь или не существует. В более
общем смысле даже логическое рассуждение сводится к интуиции. По Фоме, следующему в этом за
Августином, «понимание означает не что иное, как интуицию, которая является не чем иным, как внесением
ясности каким-то путем в понимание» (Thomas Aquinas.(In lib. I Sent. d.3, q. 4, a. 5 sol).
Библиография
1. Неретина С.С. Концептуализм Абеляра. M., 1996
Неретина С.С.
ИНТОНАЦИЯ (к позиции 5.1)
И. — музыкально-смысловое оформление различных сегментов речи, начиная от отдельной фонемы и
заканчивая целой фразой или высказыванием. Имеет смысл говорить об И. (тоне) даже целого
произведения. Поэтому И. можно позиционировать как и фонологическое, и морфологическое, и
синтаксическое, и риторическое, и стилистическое образование. И. относится к стилистике речи или
произведения, ибо одно и то же слово или фраза могут быть повествованием, вопросом, просьбой,
восклицанием, приказанием и т. д.
Чисто музыкальный план рассмотрения И. обнаруживает в ней один из фундаментальных принципов
организации музыкальной материи. В музыкальной И. сходятся практически все значимые выразительные
компоненты музыкальной речи — темп, ритм, динамика, артикуляция.
Кондильяк посвятил И. две главы в своей работе «Опыт о происхождении человеческих знаний»: «Об
интонации (prosodie) в первоначальных языках» и «Об интонации в греческом и латинском языках и
попутно о декламации древних», в которых он сближает И. с пением: «... Интонация была столь естественна
для первобытных людей, что среди них были такие, которым казалось легче выражать различные идеи
одним и тем же словом, произнесенным различным тоном, чем умножать количество слов по мере роста
числа идей... Другие народы, рожденные, несомненно, с более богатым воображением, предпочитали
изобретать новые слова. И. в их речи по-
573