Журнал - Сцена 3(25) 2003

Подождите немного. Документ загружается.

ээттююддыы

№25

этюды

Энергичная хозяйка, заметив мое удивление, оправдалась:

«Дом забирает „Ведомство», а нам предлагают переехать

в маленькую квартирку. Сами понимаете, с такой мебелью

переезжать, извините, в живопырку — невозможно. Все со<

седи уже уехали, мы остались последние».

Она знала все про свою мебель, точно называла стили, ма<

стеров, время; что полагалось называть по–французски

или по–английски, называлось на этих языках.

Во второй комнате на огромном персидском ковре стояли

спальный и гостиный гарнитуры карельской березы с фар<

форовыми, окантованными золоченой бронзой вставками

в спинках. Замечательно, что сюжеты фарфоровых пасто<

ралей были разными на всех видах мебели. Над кроватью

висел овальный пастельный портрет начала XIX века, как

потом выяснилось, хозяйкиной прабабки. Слева и справа

от портрета красовались две великолепные эротические

французские гравюры, расписанные акварелью и предназ<

наченные именно для спальни. Лепной потолок украшал

спальный фонарь розового стекла. Одним словом — фан<

тастика! Музейные вещи! Я так и сказал: «Вы знаете, Анна

Павловна, все это великолепие не для театра, а для музея».

Выяснилось, что она предлагала музейщикам посмотреть

мебель, но никто не приехал. «Попросили, чтобы мы при<

везли ее сами,— но как это сделать? Я ведь одна на ногах».

Она говорила то «мы», то «я», и поначалу это меня не озада<

чивало. В комнатах вроде бы никого не было. Но после зна<

комства с гравюрами, отойдя от кровати, я вдруг увидел,

что против нее, за невысокой золоченой барочной шир<

мой, на диване карельской березы сидит неподвижный ак<

куратный странноватый старичок. Одетый в пушистый

свитер и белые вязаные носки, он держал руки на коленях

и никак на меня не реагировал. Тщательно подстриженная

под ежик седая голова его не поворачивалась. В этой своей

аккуратности и застылостй он был похож на большую кук<

лу. Я даже испугался, но испугался не его, а контраста му<

зейного великолепия и абсолютно чужого всему этому

старика.

Заметив мою ошарашенность, она, ничего не объясняя,

бросила вскользь: «Он у меня парализован». И продолжала:

«Это спальня моей матери... Здесь, конечно, не все осталось.

Вы знаете ведь, что мы за свою жизнь пережили, — кош<

мар!»

Но как же им удалось сохранить весь этот антиквариат, не<

смотря на революцию, разруху, ежовщину, блокаду — всю

историю Совдепии? В первой комнате на рояле лежал в пе<

реплете вишневой кожи с золотым тиснением семейный

фотоальбом. Я признался, что по роду своей работы инте<

ресуюсь старыми фотографиями; она разрешила посмот<

реть альбом, даже стала сама листать его, комментируя, кто

есть кто. На первой странице я увидел фотографии родите<

лей Анны Павловны, выполненные известным петербург<

ским мастером. По военному мундиру отца я понял, что он

был генералом от артиллерии. А она, переворачивая стра<

ницы альбома своими красивыми сухими руками, слово за

слово стала рассказывать про свою неожиданную для ее

происхождения жизнь. Может быть, ей было необходимо

выговориться перед кем–то, и я оказался этим кем–то,

да к тому же внимательным слушателем. Или, прощаясь

с домом, где родилась, решила напоследок поведать обо

всем, что с нею произошло. И вместе с мебелью передала

мне свою историю. Историю, благодаря которой и сохра<

нилась мебель.

Она носила двойную русско–остзейскую фамилию. Отец

ее воевал на Западном фронте и находился в 1917 году

в районе Риги. Осенью мать с младшей сестрою поехали из

Петербурга к нему, Анна, как и полагалось дочери артилле<

рийского генерала, заканчивала курсы сестер милосердия,

после которых должна была работать в госпитале, помогая

армии. И вдруг произошла революция, перепутав все на

свете. Семья не смогла вернуться в Петроград, и она оказа<

лась в особняке одна. Прислуга сбежала, только приходя<

щая горничная–сверстница не бросила ее и помогала жить,

меняя семейные драгоценности на еду.

По городу бродили толпы матросов и уголовников, выпу<

щенных из тюрем. Выходить на улицу было опасно, и ей

пришлось прятаться в собственном доме.

В конце февраля 1918 года в особняк ворвалось несколько

пьяных революционных матросов. Перевернув в доме все

вверх дном, в последней комнате второго этажа — в гене<

ральской спальне, под кроватью, обнаружили двух страшно

перепуганных девушек: хозяйку и горничную. И изнасило<

вали их.

Один из насильников прельстился внешностью хозяйки

и стал постоянно ходить в ее дом. Деться было некуда в эти

страшные времена, и благодаря матросским хождениям

она, генеральская дочь, осталась жить.

Кончилась революция. Партийного матроса сделали управ<

ляющим ведомственными домами бывшего Второго кадет<

ского корпуса, а она превратилась в его жену. В особняк

вселили еще три семьи, им же пришлось потесниться, а ме<

бель и вещи со всего дома оказались в их комнатах второ<

го этажа.

В 1920–1930–е годы Анна Павловна преподавала музыку,

обучала детей танцам, давала уроки французского языка.

В блокаду служила в госпитале хирургической сестрой.

Твердость характера и сила воли, полученные ею в наслед<

ство, победили все — она выжила, сохранив человеческое

достоинство.

Когда мы подводили итоги моего мебельного смотрения

и вернулись в знаменитую спальню, хозяйка пожалела сво<

его парализованного матроса: «У него была тяжелая служба,

не так просто всю жизнь работать по фискальной части».

Болел он давно. Она профессионально ухаживала за ним,

исполняя свой долг. Но его фотографий в семейных альбо<

мах не было. Детей у них тоже не было. Они были послед<

ние.

Да, что запомнилось четко: в комнатах, несмотря на обилие

вещей и предметов, было чрезвычайно чисто.

Театр для моего спектакля купил у Анны Павловны доволь<

но много вещей. Некоторые из них, в том числе роскошное

золоченое кресло XVIII века, потом украшали многие мои

спектакли. Кровать карельской березы, уже без фарфоро<

вых вставок в головах, я видел на этой сцене лет де<

сять–двенадцать спустя.

Думаю, что какие–то вещи и до сих пор живы в Театре на

Литейном. Кому же досталась остальная генеральская ме<

бель с Городского острова Петроградской стороны, — к со<

жалению, не знаю.

№25

Давид БОРОВСКИЙ

идеть за столиком уличного кафе и смотреть

на идущих по улице людей меня научил Ишт<

ван Хорваи.

Летнее солнце осеннего дня.

Наш столик в тени открытой террасы его любимо<

го кафе.

Время между дневной репетицией (мы с ним тогда

выпускали чеховских сестер) и началом лекций

в театральном институте Хорваи проводил за чаш<

кой эспрессо.

И меня приобщил.

И как же это оказалось интересно!

Перед тобой своеобразное дефиле персонажей

и одежды.

Пока шагаешь в толпе идущих, можно обратить

внимание на ярких, необычных типов. Но ты сам ~

тип и несешься вместе с ними.

А так, сидя в полном покое, долго, долго провожа<

ешь панорамой подвыпившего (и в Венгрии

«пьют») и волокущего свою таксу... А вот идет мадам

с гигантским...

Прелестное и полезное ротозейство.

Почти не разговариваешь. Только глазеешь.

Созерцаешь.

И совсем не обязательно пить кофе.

Можно и чай.

И принесут кипяток в белом заварном фаянсовом

чайнике, два–три пакетика Твининга разного сорта

и крохотный молочник со сливками.

А можно и с лимоном.

Ломтик с лимоном зажат в металлическом зажиме.

Остается только надавить...

И Кампари со льдом...

Что Кампари — стакан воды подадут. И так же веж<

ливо и красиво.

Тогда нам с Иштваном принесли два капуччино. И я

закурил.

О, капуччино! О, сигарета! (Я в то время еще ды<

мил.)

Абсолютное расслабление.

Люди мимо, как всегда, спешат. Несутся.

И ладно, что глазеть интересно художникам — это

их ремесло: смотреть и видеть. Времяпровождение

сие бесценно и для актерской профессии.

Вот он — театр улиц.

Вот ведь зачем в Париже стулья уличных кафе и ре<

сторанов вынесены на тротуары или на пристроен<

ные террасы. И стоят, развёрнутые в сторону

прохожих–гуляющих.

Как в партере театра.

Парижане толк в жизни понимают.

Они бег жизни — придерживают...

Прошло много–много лет. Мы вновь с Иштваном

в его любимом кафе (на этот раз выпускали «Вы<

ставку роз» Эркеня).

У дома, примыкающего к нашей террасе, остано<

вился длиннющий Мерседес.

Парадные двери открылись, и вывалилась кучка

встречающих.

Из лимузина с помощью водителя выкарабкивается

старик.

Встречающие радостно зашумели.

— Этот старик — миллионер, — сказал Иштван.

— Как миллионер? Разве в Венгрии есть миллионе<

ры?

— Ни в какой не Венгрии. Он американский мил<

лионер.

— Что, «владелец заводов, газет пароходов»? (Ишт<

ван вряд ли знал маршаковского буржуя.)

— Именно! Именно, владелец заводов. Я впервые

так близко увидел живого миллионера.

Но не только этим оказался интересен дедушка.

В трагическом для Венгрии 1956 году этот вот ста<

рик, а тогда молодой инженер, сбежал в Америку.

Со временем он там основал и построил завод, из<

готавливающий солнечные батареи. И — разбога<

тел.

Однако интерес не в американской сказке.

Всю свою жизнь он, теперь уже старик, любил, пря<

мо–таки обожал музыку.

Хорошо ее знал, хорошо в ней разбирался.

Но и это еще не вся прелесть: мало ли людей, и не

только миллионеров, любят музыку...

Узнав из газет о скорых гастролях в Метрополитен,

допустим, Марии Каллас, наш хозяин заводов устра<

ивался через знакомого ассистента режиссера ...

в статисты.

То есть в массовку.

И был рад и счастлив, что одетый в солдатскую уни<

форму, с ружьем в руках стоит в двух метрах от не<

счастной Тоски — от поющей звезды.

— Ну, каков? — не скрывая удовольствия, спросил

Иштван. — Другие миллионеры во–о–на где сидят.

А наш — ближе всех.

Состарившись, наш меломан распродал заводы

и стал на три–пять месяцев приезжать в свой род<

ной Будапешт: Венгрия стала свободной.

В оперном театре есть специальная служба по най<

му статистов. В основном студенты или пенсионе<

ры.

Тайно, заплатив обалдевшему ассистенту режиссера

(привыкшему, между прочим, самому выписывать

мимансу скромные суммы) пару тысяч долларов, ус<

траивался на весь сезон или на пол сезона статис<

том в оперных спектаклях.

Когда же доводилось ему «играть» на сцене, закупал

целую ложу для своих друзей. И поздно вечером, об<

званивая их, расспрашивал: узнали ли его в толпе гу<

ляющих парижан второго акта «Богемы». И если

узнавали — совершенно был счастлив...

Стук туфелек об асфальт, совсем рядом с нашим сто<

ликом отвлек Иштвана от статиста–миллионера.

Мимо нас простучали каблучками, виляя упругими

станами три девицы.

Три подруги.

А возможно даже и три сестры...

Будапешт

огда делал макет «Дней Турбиных» для

МХАТа, долгое время не мог представить

себе, как выглядит турбинский шкаф

(у Булгакова — шкап) с книгами, с золочеными

чашками, серебром и пахнущий шоколадом.

Обычно для меня труднее всего найти характер

стульев. Но в этот раз повезло. На дальнем складе

старых декораций и мебели я отыскал два дубо<

вых красивых стула. Остальные шесть доделали.

Изготовлялись и напольные часы, играющие га<

вот.

Декорации уже были в производстве, а я тянул со

шкафом.

Время шло... меня торопили...

Пересмотрел достаточное количество книг. Все

больше попадались шкафы декадентские, югенд<

стильные или купеческие.

Регулярно навещал мебельные комиссионные ма<

газины Киева и Москвы.

Чёрт возьми, как выглядел пахнущий шоколадом

шкап в доме полковника артиллерии Турбина?

Или врача Алексея Васильевича Турбина? Или ки<

евского профессора Булгакова?

Сервант, скорее всего, мореного дуба — это такой

двухэтажный дом. Но какой архитектуры?

Быстро прошла осень. Выпал первый снег. Я пой<

мал себя на привычке заглядывать вечерами в све<

тящиеся окна первых этажей.

И надо же! Однажды увидел свой сервант, правда,

небольшую его часть, в окне бельэтажа дома

вблизи Кузнецкого моста. Подымался на цыпоч<

ки, подпрыгивал, стараясь разглядеть как можно

лучше. Топтался возле окна минут тридцать... Как

быть? Прийти завтра с администратором? И все

же, преодолевая отчаянную неловкость, вошел

в подъезд. Несколько мраморных ступенек

вверх — и нажал кнопку звонка. У меня буквально

пересохло во рту. Что я скажу? И, самое интерес<

ное, какая у шкафа остальная часть?

Мне открыли. Я что–то пробормотал: МХАТ, ху<

дожник, Булгаков, Турбины... «Проходите!» Вежли<

во впустили в гостиную.

Да, сервант был хорош: красив, породист и напо<

ловину освещен бронзовой лампой над обеден<

ным столом. Совсем как в доме Турбиных

зимними вечерами.

Я ничего не замечал вокруг. Смотрел только на

Шкап. Попросив разрешения, стал рисовать и из<

мерять.

Вот ты какой! Мой Уважаемый! Долго же я тебя

искал.

Предлагали чай. Поблагодарив, обещал позвать на

премьеру. Уже не помню, сдержал ли обещание.

А уходя, обратил внимание на медную пластинку

входной двери. Хозяин оказался врачём–гинеко<

логом.

Нет–нет, не Филипп Филиппович Преображен<

ский, но фамилия оканчивалась на «ский»...

ээттююддыы

этюды

ВСЁ

ДЕЛО

ШКАПЕ

В БУДАПЕШТЕ

В. Плотников