Жирмунский В.М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика
Подождите немного. Документ загружается.
АННА АХМАТОВА И АЛЕКСАНДР БЛОК
1
Анне Ахматовой «после смерти А. Блока бесспорно принадлежит первое место
среди русских поэтов». Так писал в 1922 г. на страницах центральной «Правды» (4
июля, .№ 145) в своем обширном обзоре современной русской советской поэзии Н.
Осинский (Оболенский), активный участник Октябрьской революции, позднее —
академик. И хотя его оценка Ахматовой не встретила поддержки в тогдашней печати,
можно сказать, что таково было в те годы мнение многих читателей и почитателей этих
поэтов.
Вот почему имя Ахматовой уже тогда прочно соединялось с именем Блока как ее
«учителя», а их стихотворная переписка, опубликованная на страницах театрального
журнальчика доктора Дапертутто (псевдоним В. Э. Мейерхольда) «Любовь к трем
апельсинам» (1914, № 1), и задушевный надгробный плач, которым Ахматова
проводила Блока в могилу («А Смоленская нынче именинница...», 1921), породили
легенду о любовном романе между первым поэтом и крупнейшей поэтессой эпохи или,
по крайней мере, о безнадежной любви этой последней к первому.
Недавно Д. Е. Максимов опубликовал «Воспоминания об Ал. Блоке» Анны
Ахматовой — машинописный текст ее мемориального выступления по ленинградскому
телевидению 12 октября 1965 г., сопроводив его историко-литературным комментарием
и собственными воспоминаниями о беседах с автором.
1
Выступление содержит как бы
краткий отчет поэтессы о ее встречах с Блоком, очень немногочисленных,
происходивших, как подчеркивает рассказчица, почти всегда в присутствии
посторонних.
Коротенькое выступление, продиктованное для телевидения, вряд ли
предназначалось в таком виде для опубликования в печати. В рабочих тетрадях
Ахматовой сохранилось большое число отрывков мемуарного характера, относящихся
к Блоку.
2
Все они, как и печатные «Воспоминания», по шутливому определению самой
писательницы, в сущности, написаны на тему: «О том, как у меня не было романа с
Блоком». «Все мои воспоминания о
323
Блоке, — сообщает Ахматова в своих записях, — могут уместиться на одной странице
обычного формата, и среди них интересна только его фраза о Льве Толстом».
В черновых планах статьи перечислены все встречи Ахматовой с поэтом, они даже
перенумерованы (девять номеров, однако список не доведен до конца). Очень
характерны такие уточнения: «7. На Царскосельском вокзале. Обедали в первые дни
войны (с Гумил<евым>)». Обычная точность памяти Ахматовой подтверждается
записными книжками Блока (5 августа 1914 г.): «Встреча на Царскосельском вокзале с
Женей (Ивановым, — В. Ж.), Гумилевым и А. Ахматовой».
3
Однако при всем поверхностном и мимолетном характере этих встреч «на людях», в
литературных салонах и на литературных вечерах, нельзя не заметить, что для самой
Ахматовой они всегда были чем-то очень важным и что она на всю жизнь запомнила,
казалось бы, внешне незначительные, но для нее по-особенному знаменательные слова
своего собеседника. Это относится, например, к упомянутым выше словам Блока о Л.
Н. Толстом. В разговоре с Блоком Ахматова передала ему замечание молодого тогда
поэта Бенедикта Лившица, «что он, Блок, одним своим существованием мешает ему
писать стихи». «Блок не засмеялся, а ответил вполне серьезно: „Я понимаю это. Мне
мешает писать Лев Толстой”». В другой раз, на одном литературном вечере, где они
выступали вместе, Ахматова сказала: «„Александр Александрович, я не могу читать
после вас”. Он — с упреком — в ответ: „Анна Андреевна, мы не тенора”». Сравнение
это, надолго запечатлевшееся в памяти, было, может быть, подхвачено через много лет
в стихотворении, где Блок предстает как «трагический тенор эпохи» (1960). Ахматова
рассказывает дальше: «Блок посоветовал мне прочесть „Все мы бражники здесь”. Я
стала отказываться: „Когда я читаю «Я надела узкую юбку», смеются”. Он ответил:
„Когда я читаю «И пьяницы с глазами кроликов» — тоже смеются”».
4
Но наиболее впечатляющей была неожиданная встреча Ахматовой с Блоком в поезде
на глухом полустанке между географически близкими Шахматовым (усадьбой
Бекетовых) и Слепневым (имением Гумилевых), скорее напоминающая не бытовую
реальность, а эпизод из неправдоподобного любовного романа: «Летом 1914 года я
была у мамы в Дарнице, под Киевом. В начале июля я поехала к себе домой, в деревню
Слепнево, через Москву. В Москве сажусь в первый попавшийся почтовый поезд.
Курю на открытой площадке. Где-то, у какой-то пустой платформы, паровоз тормозит,
бросают мешок с письмами. Перед моим изумленным взором неожиданно вырастает
Блок. Я вскрикиваю: „Александр Александрович!”. Он оглядывается и, так как он был
не только великим поэтом, но и мастером тактичных вопросов, спрашивает: „С кем вы
едете?”. Я успеваю ответить: „Одна”. Поезд трогается».
324
И этот рассказ подтверждается свидетельством записных книжек Блока.
5
Ахматова
продолжает: «Сегодня, через 51 год, открываю Записную книжку Блока и под 9 июля
1914 года читаю: „Мы с мамой ездили осматривать санаторию за Подсолнечной. —
Меня бес дразнит. — Анна Ахматова в почтовом поезде”».
6
В своих мемуарных записях Ахматова уделила немало места опровержению
«легенды» о ее «так называемом романе с Блоком», или, как она пишет в другом месте,
«чудовищных слухов» о ее «безнадежной страсти к А. Блоку, которая почему-то всех
до сих пор весьма устраивает». Эта «сплетня», по мнению поэтессы, наиболее
энергично распространялась враждебными ей эмигрантскими кругами, сенсационными
и часто лживыми «воспоминаниями» ее петербургских современников и в особенности
современниц, а также некоторыми зарубежными критиками, подпавшими под их
влияние. «Однако теперь, когда она грозит перекосить мои стихи и даже биографию, я
считаю нужным остановиться на этом вопросе».
Сплетня эта — «провинциального происхождения», она «возникла в 20-х годах,
после смерти Блока»; «уже одно опубликование архива А. А. Блока должно было
прекратить эти слухи».
Мы будем исходить в дальнейшем из этих неоднократно повторенных признаний
Ахматовой и не считаем необходимым вообще углубляться в интимную биографию
художника. Гораздо существеннее для современного читателя восприятие Ахматовой
поэтической личности Блока и те творческие связи между ними, о которых думал уже
Н. Осинский. Ахматова писала в своих заметках: «Блока я считаю не только
величайшим поэтом первой четверти двадцатого века (первоначально стояло: «одним
из величайших», — В. Ж.), но и человеком-эпохой, т. е. самым характерным
представителем своего времени...». Ср. другое аналогичное признание,
воспроизведенное по черновым рукописям в статье Д. Е. Максимова: «Как человек-
эпоха Блок попал в мою поэму „Триптих” («Демон сам с улыбкой Тамары...»), однако
из этого не следует, что он занимал в моей жизни какое-то особенное место. А что он
занимал особенное место в жизни всего предреволюционного поколения, доказывать не
приходится».
7
В образной форме эта мысль воплощена в одном из более поздних стихотворений
Ахматовой (1946), посвященных исторической роли поэта, ее современника:
Как памятник началу века,
Там этот человек стоит...
2
С весны 1911 г. Ахматова начала регулярно печататься в журналах, а в 1912 г. вышел
в свет ее первый стихотворный сборник «Вечер» с предисловием М. А. Кузмина, сразу
обра-
325
тивший на себя сочувственное внимание критики и читателей. Тогда же она стала от
времени до времени встречаться с Блоком, появляясь, в сопровождении своего мужа, в
так называемой «Поэтической академии» Вячеслава Иванова («Общество ревнителей
художественного слова», собиравшееся в редакции «Аполлона»), в салоне Вячеслава
Иванова на «башне», у Городецких, на публичных литературных собраниях и
выступлениях.
Первые встречи Блока с Ахматовой отразились в его дневнике 1911 г. Они
встречаются у Городецких 20 октября этого года.
8
Блок отмечает присутствие
«молодежи» — Анны Ахматовой с Н. С. Гумилевым, поэтессы Е. Ю. Кузьминой-
Караваевой (в свои последние годы прославившейся в Париже как «мать Мария»
активным участием в движении Сопротивления и героической смертью в фашистском
лагере уничтожения). «Безалаберный и милый вечер, — записывает Блок. — Было
весело и просто. С молодыми добреешь».
Вскоре после этого, 7 ноября, они встречаются еще раз у Вячеслава Иванова, на
«башне»: «...А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня: стихи чем дальше, тем
лучше)».
9
Это свидетельство очень примечательно: оно найдет подтверждение в ряде
последующих отзывов Блока о стихах начинающей поэтессы.
Через два года, по рассказу Ахматовой, она была на квартире Блока на Офицерской
улице (ныне улица Декабристов) «в одно из последних воскресений тринадцатого года»
(16 декабря) — «единственный раз», как сообщается в «Воспоминаниях», когда она
была в гостях у поэта: «... я принесла Блоку его книги, чтобы он их надписал. На
каждой он написал просто: „Ахматовой — Блок”... А на третьем томе поэт написал
посвященный мне мадригал: „Красота страшна, вам скажут...”. У меня никогда не было
испанской шали, в которой я там изображена, по в это время Блок бредил Кармен и
испанизировал и меня».
10
Цикл стихотворений Блока «Кармен» (март 1914 г.) посвящен
Л. А. Д. (Любови Александровне Дельмас), прославленной исполнительнице роли
Кармен, которой в то время «бредил» Блок. Слова Ахматовой подчеркивают эту
полную поглощенность Блока своим чувством к Дельмас, тогда как «мадригал» имеет
оттенок значения светского стихотворного комплимента. Ахматова развивает далее эту
мысль: «Я и красной розы, разумеется, никогда в волосах не носила. Не случайно это
стихотворение написано испанской строфой романсеро. И в последнюю пашу встречу
за кулисами Большого Драматического театра весной 1921 года Блок подошел и
спросил меня: „А где испанская шаль?”. Это последние слова, которые я слышала от
него».
11
О предстоящем приходе Ахматовой и ее просьбе надписать книги Блок, очевидно,
был предупрежден поэтессой заранее. Свой «мадригал», как показывают черновики,
опубликованные В. Н. Орловым,
12
он писал накануне и не сразу нашел его форму.
Сохранившиеся наброски представляют опыты, варьирующие
326
в разных стихотворных размерах основную тему — таинственного и противоречивого
обаяния женской красоты:
Прислушиваясь с равнодушьем жадным
Так равнодушно и так жадно
Внимательно и, вместе, равнодушно
Вы внемлете...
Но не так я проста, и не так я сложна
Чтоб забыть, что... дана.
Знаю, многие люди твердить Вам должны,
Что Вы странно красивы и странно нежны.
………………………………………………..
Кругом твердят: «Вы — демон, Вы — красивы».
И Вы, покорная молве,
Шаль желтую накинете лениво,
Цветок на голове.
Размер испанского романсеро в русской переработке (четырехстопные хореи без
рифм со строфическим чередованием трех стихов с женским и одного с мужским
окончанием) явился неожиданным разрешением этих поисков в направлении
испанского «романса» и подсказанного им поэтического образа.
Ответ Ахматовой, написанный в том же «размере романсеро», в сущности, не
является ответом в прямом смысле на тему, заданную Блоком, но в форме описания их
встречи дается портрет хозяина дома, поэта, параллельный портрету молодой поэтессы
в стихотворении Блока. При этом очень характерен контраст художественных методов:
романтическую испанскую экзотику Блока Ахматова в своей манере заменила
реалистической картиной русской зимы:
Я пришла к поэту в гости.
Ровно полдень. Воскресенье.
Тихо в комнате просторной,
А за окнами мороз
И малиновое солнце
Над лохматым сизым дымом...
На этом фоне выступает психологический портрет, тоже реалистический, с глубокой
перспективой недоговоренного чувства:
Как хозяин молчаливый
Ясно смотрит на меня!
У него глаза такие,
Что запомнить каждый должен;
Мне же лучше, осторожной,
В них и вовсе не глядеть.
327
В конце снова возвращается зимний пейзаж, обогащенный психологическим
содержанием предшествующего рассказа:
Но запомнится беседа,
Дымный полдень, воскресенье,
В доме сером и высоком
У морских ворот Невы.
Стихотворение Ахматовой было написано, согласно ее датировке, в январе 1914 г.,
очевидно в первых числах января: судя по записным книжкам, Блок получил его по
почте, вместе с письмом, 7 января («Письмо и стихи от А. А. Ахматовой»).
13
Оно
успело еще попасть в сборник «Четки» (в марте 1914 г.), но сперва было опубликовано,
по желанию Блока, вместе с его испанским «мадригалом», в № 1 за 1914 г. журнала
«Любовь к трем апельсинам», где Блок был редактором стихотворного отдела.
Свой новый сборник Ахматова послала Блоку 24 — 25 марта 1914 г. Блок отвечает
ей 26 марта:
Многоуважаемая Анна Андреевна.
Вчера я получил Вашу книгу, только разрезал ее и отнес моей матери. А в доме у нее
— болезнь, и вообще тяжело; сегодня утром моя мать взяла книгу и читала не
отрываясь: говорит, что не только хорошие стихи, а по-человечески, по-женски —
подлинно.
Спасибо Вам.
Преданный Вам Александр Блок.
14
Для Блока оценка матери означала — высший суд. Это было известно и Ахматовой:
иногда она вспоминала об этом впоследствии с некоторым нетерпеливым
раздражением.
Дарственный экземпляр сохранился в личной библиотеке Блока в Институте русской
литературы АН СССР в Ленинграде (шифр 94 5/11). Он был кратко описан В. Н.
Орловым в публикации «Новое об Александре Блоке».
15
На титульном листе —
посвящение, обрамляющее печатное заглавие:
Александру Блоку
Четки
Анна Ахматова
16
«От тебя приходила ко мне тревога
И уменье писать стихи».
Весна 1914 г.
Петербург
Двустишие, вставленное в кавычки, представляет, очевидно, цитату, — однако
трудно сказать, откуда: из неизвестного нам стихотворения самой Ахматовой или из
другого источника, также
328
пока не разысканного. Первое более вероятно, так как стихи имеют метрическую
форму дольника, неупотребительную в классической поэзии; кавычки встречаются у
Ахматовой и в автоцитатах. Стихотворение говорит о старшем поэте как об учителе и
вдохновителе младшего.
Стихи Ахматовой Блок прочитал, вслед за матерью, с очень большим вниманием. На
страницах его экземпляра имеется, говоря словами В. Н. Орлова, целая система
«помет», которые не во всех случаях могут быть однозначно истолкованы, если не
подвергнуть, с этой точки зрения, сравнительному рассмотрению многочисленные
символические знаки на других книгах библиотеки Блока: кресты, кружки,
вертикальные черточки и минусы на полях; строчки, подчеркнутые сплошными или
волнистыми чертами. Во всяком случае, насчитывается около 100 таких значков на
общее число 82 стихотворений в сборнике.
Перед некоторыми стихотворениями, целиком понравившимися Блоку или
поразившими его внимание, карандашом поставлен большой крест. Сюда относятся: с.
13 — «Все мы бражники здесь, блудницы…» (стихотворение, которое поэт
рекомендовал Ахматовой прочитать на совместном публичном выступлении); с. 24 —
«Не будем пить из одного стакана...»; с. 39 — «Голос памяти (О. А. Глебовой-
Судейкиной)»; с. 46 — «Углем наметил на левом боку...» (Ахматова позднее выделяла
это произведение из своих ранних опытов); с. 84 — «Отрывок из поэмы» («В то время я
гостила на земле...») и немногие другие.
В большинстве случаев сочувственно или критически выделяются отдельные строки
или строфы. Так, Блок нетерпеливо отмечает признаки модного у его эпигонов
«модернизма», в котором он когда-то был повинен сам. Например, с. 123 («Хорони,
хорони меня, ветер...»):
И вели голубому туману
Надо мною читать псалмы.
Блок пишет на полях: «Крайний модернизм, образцовый, можно сказать, „вся
Москва" так писала». Нетерпение его вызывают также так называемые рифмоиды
(неточные рифмы), мода на которые когда-то пошла от него самого: с. 52 — свечей:
парче (на полях «не люблю»); или с. 60 — грехи: епитрахиль (там же —
восклицательный знак). Ср. у Блока (преимущественно во втором томе) — усеченные
рифмы, обычно женские: гонит: кони; стужа: кружев и многие другие; значительно
реже мужские (в отличие от примеров у Ахматовой): мачт : трубач.
По-видимому, к образцам специфически «женского», домашнего стиля, о котором
Блок впоследствии с раздражением писал по поводу ранней поэмы Ахматовой «У
самого моря» (см. ниже, с. 332), следует отнести с. 33 («Цветов и неживых вещей...»):
А мальчик мне сказал боясь,
Совсем, взволнованно и тихо...
329
С другой стороны, строки, которые Блок выделяет несомненно сочувственно, иногда
заставляют нас обратить внимание на еще очень живые и действенные в ее ранних
стихах традиции его поэтического искусства, педализируя то блоковское восприятие
любовного переживания, в котором, судя по дарственной надписи на «Четках»,
Ахматова считала себя в какой-то степени ученицей старшего поэта. Ср., например:
С. 67. И звенела и пела отравно
Несказанная радость твоя.
С. 95. — Оттого, что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.
С. 132. И поняла ты, что отравная
И душная во мне тоска.
Однако гораздо удивительнее, что на ряде других страни книги Блок внимательно
отметил такие строки, запомнившиеся уже её первым читателям, которые
представляют специфическую особенность нового, «азматовского», стиля, — стиля, во
многом противоположного романтической манере самого Блока, — точного,
вещественног,о раскрывающего за неожиданной реалистической подробностью
психологическую глубину простого и подлинного человеческого чувства. Ср. из
большого числа примеров:
С. 58—59. Ты письмо мое, милый, не комкая,
До конца его друг, прочти.
…………………………….
В этом сером и будничном платье,
На стоптанных каблуках…
С. 61. А на жизнь мою лучом нетленным
Грусть легла, и голос мой незвонок.
С. 79. И в косах спутанных таится
Чуть слышный запах табака.
С. 100. Только в спальне горели свечи
Равнодушно желтым огнем.
С. 103. А прохожие думают смутно:
Верно, только вчера овдовела.
Блок обратил внимание и на пейзажи Ахматовой, также созданные в чуждой ему
самому и новой для русской поэзии того времени реалистической манере, как
обязательный ассоциативный фон душевного переживания, но без видимой связи с
ним, которая порождалась у символистов снятием грани между объективной
действительностью и субъективным чувством, между природой и душой поэта. Ср. из
подчеркнутых примеров:
С. 51. Вижу выцветший флаг над таможней
И над городом желтую муть.
330
С. 96. Ива на небе пустом распластала
Веер сквозной.
С. 108 На стволе корявой ели
Муравьиное шоссе.
Наконец, для общественных настроений Блока характерно, что он заметил те редкие
в поэзии молодой Ахматовой социальные мотивы, которые были близки ему самому.
Ср. мотив социального осуждения в описании помещичьей идиллии Слепнева (с.
45):
И осуждающие взоры
Спокойных, загорелых баб.
Ахматова записала позднее в своих воспоминаниях о Слепневе: «Бабы выходили в
поле в домотканых сарафанах, и тогда старухи и топорные девки казались стройнее
античных статуй» (ср. картины З. Е. Серебряковой, относящиеся к тому же времени).
Или в той же деревенской обстановке мотив социальной жалости, подсказанный в
«Песенке» (с. 116) народными плачами о жестокой женской доле:
Вижу, девочка босая
Плачет у плетня.
Страшно мне от звонких воплей
Голоса беды...
В позднейшей редакции стихотворения (с 1940 г.) мотив этот был усилен и получил
личный характер в новой заключительной строфе:
Будет камень вместо хлеба
Мне наградой злой.
К критике творчества молодой Ахматовой Блок вернулся еще раз в письме,
содержащем отзыв о ее поэме «У самого моря» (1914). Отдельный оттиск из журнала
«Аполлон» (1915, «Na 3) был получен по почте с дарственной надписью: «Александру
Блоку — Анна Ахматова. 27 апреля 1915. Царское Село». Оттиск сохранился в
Институте русской литературы АН СССР в библиотеке Блока (шифр 94 5/12 ), в
отличие от экземпляра «Четок» он пометок не имеет. По-видимому, он был отправлен
Ахматовой не сразу, потому что Блок отвечает 14 марта 1916 г., судя по тексту ответа
— непосредственно после получения подарка. Письмо написано тепло и с видимой
симпатией к молодому автору, но вместе с тем откровенно, строго и авторитетно, с
дружески развернутыми критическими замечаниями по поводу того, что
представлялось ему заслуживающим критики:
Многоуважаемая Анна Андреевна.
Хотя мне и очень плохо, ибо я окружен болезнями и заботами, все-таки мне приятно
Вам ответить на посылку Вашей поэмы. Во-первых,
331
поэму ужасно хвалили разные люди и по разным причинам, хвалили так, что я вовсе
перестал в нее верить. Во-вторых, много я видел сборников стихов авторов
«известных» и «неизвестных»; всегда почти — посмотришь, видишь, что, должно быть,
очень хорошо пишут, а мне все не нужно, скучно, так что начинаешь думать, что
стихов вообще больше писать не надо; следующая стадия, что я стихов не люблю;
следующая — что стихи вообще — занятие праздное; дальше — начинаешь уже всем
об этом говорить громко. Не знаю, испытали ли Вы такие чувства; если да, — то знаете,
сколько во всем этом больного, лишнего груза.
Прочтя Вашу поэму, я опять почувствовал, что стихи я все равно люблю, что они —
не пустяк, и много такого — отрадного, свежего, как сама поэма. Все это — несмотря
на то что я никогда не перейду через Ваши «вовсе не знала», «у самого моря», «самый
нежный, самый, кроткий» (в «Четках»), постоянные «совсем» (это вообще не Ваше,
общеженское, всем женщинам этого не прощу). Тоже и «сюжет»: не надо мертвого
жениха, не надо кукол, не надо «экзотики», не надо уравнений с десятью
неизвестными; надо еще жестче, неприглядней, больнее. Но все это — пустяки, поэма
настоящая, и Вы — настоящая. Будьте здоровы, надо лечиться.
Преданный Вам Ал. Блок.
17
Замечания Блока по поводу романтического «сюжета» ранней поэмы Ахматовой
понятны в устах автора, который сам от романтической «экзотики» своих ранних
стихов «с десятью неизвестными» переходил к «Ямбам» и «Возмездию» с их
правдивым и жестким социальным реализмом. Сложнее вопрос об оценке поэтической
лексики Ахматовой. Эта «женская» лексика имеет намеренно интимный, домашний,
разговорный характер (ср. еще отмеченное выше в «Четках», с. 33: «совсем
взволнованно и тихо»). Она является одним из специфических для молодой Ахматовой
поэтических средств, далеких Блоку во все периоды его творчества, и неизбежно
должна была восприниматься им, в особенности при частом повторении, не как
простота, а как манерность и наивничание. Впрочем, специфически «женской» эта
манера, по-видимому, стала уже после «Четок», у многочисленных в то время
подражательниц Ахматовой. Интересно отметить, что заглавие «У самого моря»,
неприятно задевшее Блока, восходит к «Сказке о рыбаке и рыбке», вдохновившей
Ахматову на ее поэму:
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря...
Позднее, может быть вспоминая критику Блока, Ахматова ограничивалась в
собраниях своих стихотворений перепечаткой первых двадцати четырех строк поэмы
— картины южного моря, на фоне которой развертывается сюжет, и вольной жизни
«приморской девчонки».
18
В последний раз, единственный раз печатно, Блок высказался о поэзии Ахматовой в
известной полемической статье «„Без божества, без вдохновенья”. (Цех акмеистов)»,
направленной против Н. С. Гумилева и его школы.
19
Статья была написана в апреле
1921 г., незадолго до смерти Блока, и впервые напеча-
332