Яницкий О.Н. Досье инвайронменталиста. Очерк интеллектуальной биографии
Подождите немного. Документ загружается.
121
поиск точки опоры – «твердой руки». Таким образом, периодический возврат к
прошлому, в том числе авторитарному и даже тоталитарному, теоретически не
исключен.
Подчеркну, что в западной культуре и социологической традиции,
сфокусированных на человеке, с их культом рациональности, постоянными
подсчетами приобретений и потерь, оценка риска любых социальных действий
является делом не только привычным, но и необходимым. Более того, налаженный
рыночный механизм вообще не может существовать без высокой культуры счета,
развитой рефлексии по поводу своих и чужих действий. Советская культура была
иной. Очевидно, что первая это культура калькуляций, тогда как вторая – культура
затрат и заимствований. Далее, первая гораздо более рефлексивна в смысле учета
изменения условий социального действия, причем эта рефлексия носит обычно
публичный характер. Вторая же скорее реактивна, причем реакция, как правило,
имеет келейный, замкнутый характер, вследствие чего не способствует выработке
обществом специфических культурных стереотипов, готовящих и адаптирующих
его субъектов к действиям в рискогенной среде.
2. Почему рискология столь актуальна сегодня?
Длительное пренебрежение к
двойной, созидательно-разрушительной
природе общественного производства, исключение проблемы его потенциальной и
актуальной рискогенности из сфер государственной политики и научной
рефлексии, привело сегодня к тому, что риски и опасности, десятилетиями
сбрасываемые в среду обитания и накапливаемые там, стали серьезным
препятствие на пути реформирования российского общества. Очень многому в
этом плане меня научило общение и знакомство с работами В.М. Лупандина и А.В.
Яблокова.
Слово среда следовало бы написать с большой буквы, потому что нет в
современном мире разделения на среду природную, техногенную и социальную.
Только в сугубо аналитических целях можно разделять эти понятия. Иначе, как
нашим невниманием к строгости собственно теоретического мышления можно
объяснить употребление в трудах социологов и публичных политиков
бессмысленного словосочетания «окружающая среда».
Среда конкретного общества всегда обладает некоторым запасом прочности
(поглощающей способности), позволяющей аккумулировать «сбрасываемые» в нее
риски без изменения принципов ее организации и функционирования. Эту
устойчивость среды я называю несущей способностью. Перед началом реформ эта
способность
собственно социальной среды была достаточно высока. Несмотря на
импульсы унификации, постоянно исходящие от партийно-государственной
машины, эта среда советского общества была к тому времени уже достаточно
разнообразной, хорошо структурированной и имевшей несколько степеней
социальной защиты (общественные фонды потребления и др.). Однако по мере
углубления реформ, два процесса развивались параллельно: «сбросы» рисков
в
социальную среду росли, а ее несущая способность истощалась вследствие
интенсивной эксплуатации ее ресурсов и отсутствии средств для ее
воспроизводства. В конце концов эта среда, состоявшая из множества хрупких
микромиров межперсональных общностей, идентификаций и солидарностей,
соединенных паутиной слабых взаимодействий, рухнула, что имело несколько
последствий. Прежде всего социальная среда перестала играть
роль поглотителя
122
рисков. Напротив, интенсивно атомизируясь, она стала источать их во
всевозрастающих масштабах. Далее, она стала ресурсом для быстрого
распространения старых и формирования новых рискогенных солидарностей
(теневых, криминальных и других патогенных структур). К тому же эти
асоциальные структуры, используя ресурсы, полученные от процесса
конвертирования власти в собственность, стали подчинять своим интересам
креативные общности и солидарности, сохранившиеся от прежних времен.
Наконец, интенсивное формирование общностей, целиком зависимых от притока
ресурсов с Запада и поэтому не укорененных в российской среде, также явилось
потенциальным источником рисков.
Вторым стимулом моего интереса к изучению данной проблемы является
феномен, названный мною парадоксом модернизации. Он заключается в ее «риск-
симметрии». Коль скоро российское общество вступило на путь модернизации по
западному образцу, его откат назад и даже просто задержка, «стояние» на этом
пути чреваты интенсификацией производства рисков. Демодернизация так же
рискогенна, как и недостаточно осмысленный переход общества к последующей
фазе модернизации. Это – фундаментальная закономерность развития современной
цивилизации: чем более мир нашей жизни становится искусственным,
рукотоворным, тем более он нуждается в профилактике, поддержании его в
рабочем состоянии. Это утверждение в равной мере относится к земледелию,
индустрии, городскому хозяйству, инфраструктурам жизнеобеспечения, военно-
техническим системам и всему остальному. Если же подобная профилактика не
осуществляется или осуществляется недостаточно, то источниками рисков
становятся не только атомные реакторы и склады химических боеприпасов, но и
самые мирные, «бытовые» устройства. Люди начинают погибать от взрывов
элеваторов и газопроводов, размораживания отопительных систем, проваливаться
в кипяток озер под улицами и тротуарами. Парадокс модернизации всеобщ, ему в
равной мере подчинены и гражданские, и военно-технические системы. Более того,
производство и ликвидация многих современных средств массового поражения не
симметричны: специалисты владеют технологиями их создания, но не знают
рецептов сколько-нибудь безопасного и одновременно экономически приемлемого
способа избавления от них!
Дискуссия, шедшая в российском экспертном сообществе в 1990-е гг. была
чрезвычайно показательна. Одни уповали на начавшийся экономический рост,
другие его боялись, справедливо полагая, что предельно изношенная российская
индустриальная система его не выдержит и породит серию техногенных катастроф.
Третьи надеялись на зарубежные инвестиции, забывая при этом, что просто
«бросить» старую индустриальную систему никак не удастся. Эта дискуссия есть
еще одно публичное подтверждение моего тезиса о «риск-симметрии»
современного общества. С теоретической точки зрения, за этой дискуссией стоит
идея свободного и неограниченного экономического роста и всегда сопутствующая
ей мысль о безразмерности «среды обитания», как бы странно это ни звучало в
нынешних условиях всеобщего дефицита.
Между техногенными катастрофами и состоянием общественной морали
есть прямая связь. Подавление этики честного и напряженного труда, показуха,
стяжательство, атмосфера вседозволенности и всеобщей безответственности,
достигшая общенациональных масштабов, есть прямой и непосредственный
источник малых и больших катастроф. «Технический порядок», то есть
123
соблюдение работником технологической дисциплины, и социальный порядок
взаимообусловлены и взаимозависимы.
3. От эмпирики – к теории
И все же, меня все время беспокоил вопрос: не является ли введение новых
понятий (риски, риск-рефлексия, рефлективность, энергия распада) в аппарат
теоретической социологии своего рода «умножением сущностей», то есть
избыточным, излишним?
Возьмем для начала наиболее близкое, казалось бы, понятие – кризиса. Он,
несомненно, может трактоваться как результат воздействия многих рисков, равно
как и пренебрежения ими. Но кризис – как состояние общества – не раскрывает
механизма производства рисков. Социальный конфликт как столкновение
интересов, результат ошибочных решений и т.п. – это опять же некоторое
состояние, результат. Можно конечно говорить о «воспроизводстве» конфликтов
некоторой социальной системой и их динамике, однако понятие конфликта не дает
возможности раскрыть суть проблемы производства рисков, последнее является
гораздо более фундаментальным, если угодно, субстанциональным.
Обратимся теперь к таким фундаментальным понятиям социологии как
социальный порядок и социальные изменения. Несомненно, нарушение
социального порядка, в особенности революции и другие сдвиги радикального
свойства, суть мощные генераторы социальных и иных рисков. И – наоборот,
риски, порождаемые и накапливаемые в ходе функционирования некоторой
социальной системы, могут провоцировать социальные изменения и
геополитические сдвиги. Однако и в этом случае механика производства рисков
остается за кадром. «Отклоняющееся поведение», «ценностный вакуум»,
«отчуждение», «аномия» – эти понятия содержат в себе понятие риска как бы в
скрытом, свернутом виде, но содержат именно в качестве подчиненного момента
или побочного результата социального действия, а не его всеобщего и
неустранимого качества. На этом фоне кажется удивительным, что понятие риска
чрезвычайно широко используются в обыденной жизни. Рефлексия индивида,
группы, профессионального или территориального сообщества по поводу
рисков
их собственного поведения или среды обитания является неотъемлемым моментом
планирования и структурирования деятельности этих социальных субъектов. В
чем же здесь дело?
Во-первых, как представляется, российская социология долгое время была
весьма мало озабочена ролью «отходов» общественного производства, равно как и
проблемой их социальной «цены». На периферии социологического интереса
остался
и феномен «позитивного риска», то есть сопряженного с позитивными
социальными и экономическими преобразованиями. Это стало очевидным сегодня,
когда разразился глобальный кризис. Как справедливо отмечено, финансово-
экономический пузырь был выгоден всем, «вне зависимости от общественно-
политической формации. Когда же пузырь лопнул, выяснилось, что…
бенефициаров у кризиса нет вовсе»
81
.
Во-вторых, норма и патология производства рисков изучались обособленно.
Фактически предполагалось, что патология всегда может быть конвертирована в
81
Лукьянов Ф. Мировой пузырь надулся, потому что это было выгодно всем //
Коммерсантъ. 26 декабря 2008. С. 9.
124
норму средствами социальной терапии или же локализирована и вытеснена на
периферию социального прогресса. Тезис о производстве «негативного элемента»
(контрреволюционеры, вредители, саботажники) в ходе «обострения классовой
борьбы» принадлежал коммунистической доктрине, но никак не научной
социологии. В-третьих, риски и опасности стали восприниматься и осмысливаться
как постоянный и неустранимый компонент любой человеческой деятельности
только недавно, когда тема пределов развития человеческого общества,
налагаемых средой его обитания, встала во весь рост.
Тектонические социальные сдвиги (распад СССР, разрыв сложившихся
социальных и экономических связей, изменение форм собственности и
политического устройства) побуждали меня к поискам адекватных инструментов
их социологической интерпретации. В частности, именно поэтому мне
представлялось необходимым ввести термин «энергия социального распада» (о
нем – ниже), поскольку научный аппарат современной социологии не позволял в
достаточной мере схватить глубину и характер происходивших в России перемен.
Эмиссия этой энергии – это не социальная патология какой-то части «здорового»
общества, но результат систематического разрушения сложившегося в течение
многих десятилетий социального пространства, привычных форм социального
порядка и образа жизни
82
.
Вообще, становление рыночного общества (практически в любой его форме)
требует не только постоянной калькуляции вложений и потерь, но и способности
контролировать и нейтрализовать эмиссию энергии распада. Наличие
действительных, а не символических рыночных структур, открывающих новые
возможности для «лишних» людей, создание государством и частным капиталом
системы институтов, локализующих риски распада и даже трансформирующих их
в формы креативного поведения, – все это необходимые условия для уменьшения
рискогенности переходного периода. Наконец, рискологические исследования
сегодня стали особо актуальными, потому что Россия столкнулась сегодня с
вызовами глобального общества риска. Нынешний мировой финансово-
экономический кризис подтверждает мою гипотезу «общества всеобщего риска» и
эмиссии энергии распада как его неизбежном
следствии.
Пора последовательно изложить методологические предпосылки, лежащие
в основе моей концепции «общества всеобщего риска»
83
:
Всякая социальная деятельность имеет двойственную, созидательно-
разрушительную природу. Поэтому всеобщность понимается мною как
потенциально равные возможности – накопления и растраты, подъема и спада,
позитивных и негативных социальных изменений, в конечном счете, эволюции и
деволюции. Поскольку риски производятся всеми условиями бытия, а не только
82
Яницкий О.Н. Модернизация в России в свете концепции «общества риска» //
Куда идет Россия? Общее и особенное в современном развитии / под ред. Т.
Заславской. М.: Интерцентр. 1997. с. 37–47; Yanitsky O. Sustainability and Risk. The
Case of Russia // Innovation. The European Journal of Social Sciences. 2000. Vol. 13. №
3. pp. 265–277.
83
Яницкий О.Н. Социология риска. М.: Издательство LVS. 2003. Гл. 2 и 3.
125
другими социальными фактами (Дюркгейм). Иными словами, концепция общества
риска междисциплинарная.
Процессы социального производства и воспроизводства рисков
действительно являются всеохватывающими, поскольку они замыкаются через
среду – природную, техническую, социальную. Подходы типа «производство–
отходы» или «затраты–выпуск» оправданы лишь с чисто утилитарной точки
зрения. Производство рисков всеобще также в том смысле, что оно не только
«встроено» в природные и технические системы, но является также
самостоятельным видом социального производства. Риски могут социально
конструироваться группами интереса и затем «онтологизироваться» в
экономических, политических и других процессах и институтах.
Теоретически, существуют два качественно различных типа переходного
общества: созидательный и разрушительный. В обоих из них производство
богатства и рисков идут бок о бок. Однако способы этих производств резко
различны. Несмотря на риски и опасности, общества созидательного типа
осуществляют переход к высокой (не обязательно западного типа) модернизации,
наращивают свой творческий потенциал. Общества противоположного типа
отмечены прогрессирующей демодернизацией. Расходуя и просто расхищая свой
креативный потенциал и ресурсы, необходимые для жизни, подобные общества
могут вообще исчезнуть с исторической арены. Тоталитарная система была
рискогенна по своей сути, так как была сконструирована искусственно, исходя из
утопического социального проекта. Эта система отличалась «генетической»
агрессивностью и экспансионизмом, которые оправдывались идеями создания
общества справедливости и бесконечного прогресса. Отсюда любые социальные
риски трактовались как необходимая плата за этот прогресс. Производство рисков
и расхищение природных и интеллектуальных ресурсов было нормой
функционирования этой системы. Жизнь в условиях тоталитарной системы
сформировала у советских людей стойкое негативное отношение почти к любым
переменам «сверху», которые воспринимались как угроза среде их обитания и им
самим. Блокируя импульсы социальных изменений снизу, система была построена
на
принципе тотальной управляемости, что уже чревато риском, но он опасен
вдвойне, когда управление представляет совокупность келейных решений,
подчиненных некоторым идеологическим принципам.
Наконец, «средовые» риски суть наиболее трудно преодолимое наследство
тоталитарной системы. Она удерживалась в устойчивом состоянии путем все
новых мобилизаций сил и ресурсов природы и общества. Доктрина
«мобилизационного общества», практиковавшаяся в советские времена, имела два
следствия. Первое – накопление рисков в среде означало сокращение ее несущей
способности. Второе – привыкание к жизни в экстремальных условиях,
каждодневная борьба за выживание создали в обществе чрезвычайно высокий
уровень социально-приемлемого риска. Когда катастрофизм становится доминантой
общественного сознания, когда безразличие и апатия возрастают, когда, наконец,
жизненное пространство
воспринимается людьми как непригодное для жизни
84
,
84
Катастрофическое сознание в современном мире в конце ХХ века (по
материалам международных исследований) / под ред. В.Э. Шляпентоха, В.Н.
Шубкина и В.А. Ядова. М. : Московский научный фонд, 1999.
126
возникает порочный круг: чем выше рискогенность среды, чем больше сил нужно
положить на удовлетворение первоочередных (витальных) потребностей, тем
менее общество чувствительно к этому угрожающему состоянию.
Итак, с моей точки зрения, российское общество, модернизируясь слишком
медленно, все еще сохраняет черты «общества всеобщего риска». Мои аргументы в
пользу этого утверждения следующие:
Производство и распространение рисков, одновременно нарастает изнутри и
извне общества, поскольку Россия все глубже интегрируется в глобальную
финансово-экономическую систему, находящуюся сегодня в глубоком кризисе, и
во все более неустойчивую биосферу. Тем самым производство рисков сохраняет
всеохватывающий и экстерриториальный характер. Недостаточность институтов
социальной защиты означает выделение гигантских масс энергии распада.
Энергия
распада суть массовые действия, разрушающие любой социальный порядок, его
нормативно-ценностную и институциональную структуры. Эмпирически эта
энергия существует в форме потоков вынужденных переселенцев, беженцев,
бездомных, безработных, а также выступает в форме местных войн, криминальных
разборок, заказных убийств и актов террора. Отягчающий момент: отсутствие
согласия относительно базовых ценностей и целей общества
. Его характерными
чертами являются всеобщий дефицит доверия, выживание одних за счет других, и
всех – за счет природы и богатства, созданного трудом предшествующих
поколений. Сама среда жизни, природная и социальная, продолжает превращаться
в производителя и распространителя рисков. Негативные «побочные эффекты»
прошлой деятельности, аккумулированные в среде обитания, все более определяют
настоящее, а производство рисков становится инструментом политической борьбы.
Коль скоро социальный порядок обременен бесконечной чередой больших и
малых рисков, риск превращается в норму повседневной жизни. Поэтому не
развитие, а самосохранение становится главным ориентиром деятельности всех
социальных сил, включая государство. Управление превращается в «тушение
пожаров», в деятельность по ликвидации аварий и катастроф. Общество, направляя
все больше ресурсов на ликвидаторскую деятельность, истощает ресурсы,
необходимые для адекватной рефлексии по поводу собственной динамики.
Привыкание к жизни в экстремальных условиях затрудняет осознание
необходимости поиска иной модели общественного развития.
Российское общество приобрело новый стратификационный признак: оно
разделилось на производителей и потребителей рисков. По некоторым подсчетам,
сегодня до половины территории страны представляют собой зоны экологического
бедствия, населению которых полагаются льготы. Другое измерение того же
явления – разделение России на сверхбогатое меньшинство и обнищавшее
большинство – социально взрывоопасно само по себе. Но оно опасно дважды,
поскольку меньшинство и сегодня во время кризиса понуждает беднеющее
население следовать недостижимым для него поведенческим стандартам.
Не наука и высокие технологии, а рынок, легитимный и теневой,
детерминируют динамику общества. В ходе реформ наука, оказавшись в самом
низу шкалы национальных приоритетов, была политически маргинализирована,
лишена каналов публичного диалога с обществом и обречена на прозябание.
Кланово-корпоративные структуры обзавелись собственными экспертными
службами. В нынешней России нет социальных институтов, которые
систематически социально
и политически интерпретировали бы для широкой
127
публики достижения естественных наук. Обществу риска нужны комментаторы
текущих катастроф и политических разборок, но никак не аналитики «длинных
волн» динамики российского общества.
Культура новой России рискогенна, так как «не успевает» осваивать
стремительно меняющуюся ситуацию. Чтобы «успевать» необходима
интенсификация процессов социокультурной рефлексии, понимаемой как
перманентное критическое осмысление меняющейся ситуации и публичный
диалог. Даже Чернобыль и другие мега-риски последних десятилетий все еще
осваиваются в терминах традиционной культуры – как «беды», «несчастья» и
«напасти». Под недостаточной рефлективностью
85
я понимаю также медленную
трансформацию старых и возникновение новых социальных сил и институтов в
ответ на «вызовы» общества риска. Процесс институционального обучения
ориентирован главным образом на самосохранение. Заметим, что во все времена
одна из главных причин формирования «общества всеобщего риска» и
следовавшего за ним распада состояла именно в неспособности правящей элиты к
критическому и концептуальному мышлению. Происходит опасный сдвиг к
«перемене знака»: борьба с внешними рисками, угрожает вытеснить производство
общественного богатства, и его основу – здоровье и интеллектуальный потенциал
населения. Есть в этом и другой смысл: блага и бедствия, правое и левое, добро и
зло становятся все менее различимы. Как жить в обществе, где патология и норма
трудно различимы – вот задача для социологического осмысления. Чем дольше
будет продолжаться бег «вверх по лестнице, идущей вниз», тем риски
демодернизации, архаизации, утери самостоятельности и национальной
идентичности будут выше и дороже.
Особо надо сказать об эмиссии энергии распада. Она есть процесс,
противоположный мобилизации ресурсов. Если креативное социальное действие
требует мобилизации «полезных» ресурсов (людских, финансовых,
информационных), то распад есть превращение этих ресурсов и их носителей в
«отходы», их рассеивание в среде. Если мобилизация «полезных» ресурсов ведет
обычно к повышению уровня организованности общества, то выброс энергии
распада есть признак резкого снижения этого уровня, а в пределе – хаотизацию
общества.
Эмиссия энергии распада как форма социального риска есть неизбежный
продукт социальной динамики всякого общества. Любые его форсированные
структурные и функциональные изменения сопровождаются потерями –
появлением «ненужных» социальных ячеек и «лишних» людей. Это – оборотная
сторона любого модернизационного процесса. Однако общество способно
контролировать и даже нейтрализовать эту эмиссию. Энергия распада, в частности,
может поглощаться рыночными структурами и НПО, постоянно порождающими
новые формы креативной деятельности. Вместе с тем, государство создает системы
институтов, локализующих риски распада (в определенных зонах или
организациях), поглощающих (системы социальной защиты) и даже
трансформирующих их в формы креативного поведения (системы переподготовки,
психологической поддержки и т.п.). Особую роль в поглощении или
85
Beck U., Giddens A., Lash S. Reflexive modernization. Politics, Tradition and
Aesthetics in the Modern Social Order. Stanford, CA: Stanford University Press. 1994.
128
нейтрализации рисков играет социальная среда. Однако сегодня государство
пытается нейтрализовать эмиссию энергии распада путем создания все новых
силовых структур. Другое средство видится в усилении «вертикали»
исполнительной власти и, тем самым, дальнейшем снижении возможностей
самоорганизации снизу. Однако инерция прошлого очень сильна. На поверхность
социальной жизни все еще продолжают выходить и даже набирают силы
традиционные социальные структуры. Отсюда возникает парадокс нашего
общества: путь к его модернизации лежит на данном этапе через демодернизацию
традиционализацию и восстановление политических структур, весьма
напоминающих советские времена, поскольку именно они позволяют снизить
производство рисков. Почему так происходит станет понятным, если рассмотреть
этот процесс исторически.
4. Накопление энергии распада и критический случай
Распад советской системы, с точки зрения концепции общества риска, был
предопределен преодолением некоторой совокупности пороговых значений ее
сохранения. Во-первых, порога баланса интересов между центральным ядром
системы и ядрами входивших в нее подсистем. Эту ситуацию можно
квалифицировать как риск утери консенсуса. Во-вторых, это достижение порога
исполняемости решений. Исполнительская дисциплина на местах продолжала
ухудшаться вплоть до прямого уклонения от следования директивам Центра. В-
третьих, происходило наращивание потенциала массовых движений локалистского
характера, их перерождения из креативных в деструктивные, разрушающие
систему. В-четвертых, это достижение порога сложности – деградирующая
правящая элита Центра не была более способна управлять столь сложным
конгломератом, называвшимся Советским Союзом. Все эти процессы вели к
накоплению энергии социального распада, которую до поры до времени Центру
удавалось нейтрализовать за счет ресурсов социальной и природной среды.
Однако такой способ сдерживания этой эмиссии указывал на главный порок
Системы: ее неспособность к самоизменению. Это, в свою очередь, указывало на
неспособность ядра системы к самостоятельному концептуальному мышлению,
эклектическое заимствование западных рецептов и схем. Это также отсутствие
интереса властвующей элиты к осмыслению прошлого многонациональной
страны. Прошлое проявилось в ином – в крайней дихотомичности мышления («или
– или»), в неумении рассчитывать и делать рациональный выбор, в
приверженности к чрезвычайно политизированному мышлению, опирающемуся
исключительно на данные политических рейтингов и «черный пиар». Такую
рефлексию можно назвать также технократической, инструментальной, с полным
пренебрежением к ценностной, этической стороне осуществляемых реформ.
Рефлексия, присущая правящей элите ельцинской эпохи, была ограниченной и в
том смысле, что не создала стратегии существования России в системе глобального
миропорядка. «Оборонное» сознание, хотя и несколько трансформировалось, но
сохранилось. Необходимость трансформации самой модели социальных изменений,
позволяющей снизить опасность эмиссии энергии распада, даже не обсуждалась.
Производство рисков имеет свою неумолимую логику развития. Ее предел –
состояние, которое я назвал критическим, когда производство рисков как вреда
129
(потерь, бедствий) является безраздельно господствующим способом социального
производства. Критический случай есть предельный («идеально-предельный»,
употребляя терминологию П. Сорокина) случай производства риска именно как
массового бедствия» – распада государства, конкретного сообщества, гибель
людей, разрушение экосистем – в условиях максимальной неопределенности
ситуации и перспектив.
Теоретически, критический случай я представил следующим образом:
(1) прекращение производства материальных и духовных благ и,
следовательно, распад или постепенное перерождение всей совокупности
социальных институтов и отношений, связанных с этим процессом. Созидание как
основополагающая форма социального действия и, следовательно, как
социологическая категория теряет смысл. Коллективные социальные субъекты
переключаются на производство средств разрушения и обороны;
(2) чудовищная трансформация института труда. Во все времена мирный
(созидательный) труд соседствовал с ратным. Однако в критическом случае
фактической целью труда становится разрушение, инструментом – насилие, а
результатом – нанесение (частичного или максимального) ущерба. Под категорию
«мирного» труда в таком случае подпадают заложничество, производство и
торговля оружием, наркотиками и «живым товаром», использование рабского
труда, производство различных фальсификатов (продуктов питания, алкогольной
продукции, лекарств). Такой «мирный» труд порождает в обществе всеобщее
недоверие и страх;
(3) под воздействием этих трансформаций в конечном итоге изменяется все:
социальный порядок, социальная структура сообщества, уклад повседневной
жизни, психология людей, отношение к природе. Поэтому возникающие в этой
среде экологические или психические факты должны социологически
интерпретироваться и рассматриваться в качестве социальных фактов («я хочу
умереть» – социальный факт). Производство рисков не может быть точечным
процессом – рано или поздно оно превращается во всеохватывающий. Поэтому
геноцид, война, подрывная деятельность, терроризм как массовые действия
представляют собой не отдельные акты насилия и даже не их совокупность, но
организованное производство рисков, нацеленное на разрушение некоторого
социального сообщества;
(4) доминирование производства рисков создает в критической зоне
специфические пространство и время. Физические расстояния измеряются не
скоростью средств коммуникации, а масштабом ожидаемых потерь и,
соответственно, ресурсом, необходимым индивиду (группе) для выживания. Риск и
порождаемые им страх и всеобщее недоверие детерминируют траекторию,
скорость и ритм пространственных перемещений. Например, день и ночь
оцениваются уже не как привычные периоды бодрствования и сна, работы и
отдыха, а с точки зрения вероятности причинения ущерба и защиты от него, то есть
как более или менее опасные «временные коридоры» для выживания;
(5) производство «бедствий» имеет свою логику развития (эффект
бумеранга): террор порождает антитеррор, насилие порождает насилие, военные
действия
– сопротивление и т. д. Однако при длительном развитии критической
ситуации в конечном счете складывается некоторое единое «критическое
сообщество» (негативный симбиоз) сил внешнего давления, внутреннего
сопротивления (защиты, обороны) и страдающих мирных граждан;
130
(6) феномен двойного риска. В критических зонах производство
общественной жизни и социальных ценностей не только минимизируется, но и
приобретает архаичные формы (собирательство, натуральный обмен, вынужденное
иждивенчество, грабежи, похищение людей, выкуп). Технологии разрушения и
нанесения ущерба «противнику» становятся все более изощренными, а орудия
разрушительных действий постоянно модернизируются. Возникают институты
обучения насилию и разрушению. Еще одна проблема заключается в том, что в
обществе риска форма более не соответствует функции – под шапкой организаций
созидания (учебных, экспертных, спортивных, развлекательных) может и часто
действительно осуществляется накопление разрушительного потенциала;
(7) социальная среда критического сообщества из поглотителя рисков
трансформируется в их производителя, от которых страдают все стороны,
вовлеченные в конфликт (эскалация враждебности и обучение насилию,
похищения людей, скота и домашнего имущества, болезни и эпидемии, страх,
психические расстройства и самоубийства). Рискогенная среда выталкивает
трудоспособное население, ориентированное на созидательный труд, и, напротив,
притягивает криминал во всех его формах. Организация социальной среды
целиком детерминируется формами и ритмами «критического случая».
Самоорганизация населения принимает специфические формы: сопротивление
(партизанская война), посредничество (между враждующими сторонами),
криминальный бизнес и создание групп взаимопомощи с целью физического
выживания;
(8) трансформируется и социально освоенная среда обитания (природный и
техногенный ландшафт). В обществе возникают зоны, непригодные для хозяйства
и нормальной жизни из-за перманентной угрозы невосполнимых потерь вследствие
вооруженных конфликтов, загрязнения среды или периодических «зачисток».
Даже много позже формального установления «мира» (прекращения военных
действий или введения миротворческого контингента) обжитые ранее территории
превращаются в «мертвые зоны» (земля непригодная для обработки, минные поля,
отравленные реки, разрушенные поселения и ирригационные системы);
(9) несмотря на кажущуюся исключительность, «критический случай»
подчиняется общим закономерностям функционирования общества риска.
«Последствия» разрушительных действий (убитые, пропавшие без вести, раненые,
пленные, захваченные в рабство, психически покалеченные, беженцы и
переселенцы) никуда не исчезают. Они, представляя собой социальные факты,
порождают другие социальные факты, которые в конечном счете производят
социальные изменения не только в социальном порядке «критической зоны», но и
обществе в целом: изменяется политический климат в стране, растут оборонное
сознание и милитаристские настроения, возникают новые и радикализируются
старые общественные движения, тяжелое бремя ложится на бюджет страны, на
институты реабилитации и социальной защиты, деформируется психология
молодого поколения. Наконец, эти «последствия» надолго остаются в памяти
каждого. Таким образом, «закон бумеранга» У. Бека действителен и здесь.
Выход из «критического случая» всегда долог при том, что прежний
уровень жизни и социального порядка никогда не достигается. Как на месте
срубленного дуба сначала может вырасти только осина, так и на месте
разрушенного социального порядка может возникнуть сообщество, организацией и
качеством на порядок ниже. Своего рода социальная сукцессия. Под воздействием