Типпельскирх К., Кессельринг А. и др. Итоги Второй мировой войны. Выводы побеждённых
Подождите немного. Документ загружается.
Большое значение имеет то, что из всего приобретенного им немецкий народ,
несмотря на разрушения, не потерял ничего: ни своей храбрости, ни
действительных идеалов. В дальнейшем даже при смене поколений не должно
пропасть ничего из того, что было достигнуто в идеологическом отношении за эти
десятилетия с 1914 года. Не следует забывать ни плохого, демонического, потому
что в будущем необходимо познать причины его появления и сделать так, чтобы
оно больше не повторилось, ни хорошего, ибо потом оно может завладеть людьми
настолько, что в конце концов действительно исчерпывающая идея окажется
потерянной. Новая Европа начинается нес 1945, а с 1914 года, и пусть ее не мучают
опрометчивые выводы.
Нельзя также сказать с уверенностью, что немецкий народ не сможет уже внести
свой вклад в дело отыскания подлинной связующей идеи и создания в Европе
нового внутреннего и внешнего порядка. От географического положения нельзя
освободиться, Европа не должна быть только “западной” или только “восточной” и
не должна оставаться расчлененной. Новая Европа должна стать единой и,
следовательно, после того, как она справится с большевизмом, и в зависимости от
того, как она с ним справится, должна включать также и Россию как равноправную
составную часть. В противном случае Россия будет только предметом аннексии и
ее внутренние и внешние позиции будут окончательно потеряны. Но для этого
необходимо, чтобы большевизм, с которым связан вопрос о порядке, доведенном
до крайности, преодолевался так успешно, чтобы из него, наконец, могла родиться
идея настоящего порядка, то есть организации новой Европы по принципу
единства и различия и на основе урегулирования экономики, установления порядка
в отношениях между отдельным человеком и обществом, укрепления денег,
поднятия роли труда и соединения жизни и веры.
[36]
Если это удастся, то Европа не потеряет своих мировых позиций. Подобно тому
как беспорядок возник из духовного разлада и до сих пор приводит мир в
волнение, новый мирный порядок может успокаивающе подействовать на
возбужденные народы и континенты. Результатом этого может и должно стать не
новое империалистическое господство Европы, а новая политика, направленная на
разрешение данной метафизической проблемы.
Но такое разрешение невозможно без идеологического и политического участия
немецкого народа в делах Европы — в этом и. состоит исторический опыт не
только последних десятилетий, но и всей истории Европы начиная с раннего
средневековья. Разрешение вопроса будет зависеть толь ко от самого немецкого
народа, и прежде всего от того, способен он на сильные моральные переживания
или нет. Некоторую надежду на то. что он способен на подобное, дают опыт
второй мировой войны, а также последующие годы глубоких страданий.
[37]
Вернер Пихт
Немецкий солдат
У вдумчивого читателя может возникнуть вопрос: почему в книге, в которой
должны излагаться итоги и опыт второй мировой войны, приводятся рассуждения о
немецком солдате? Разве недостаточно наглядно показан он на страницах самой
истории? Разве в памяти старых солдат нет таких глубоких впечатлений, что им
достаточно только порыться в них, чтобы в полных блеска, страданий и позора
воспоминаниях увидеть отражение солдатской действительности, о которой
печатное слово может дать лишь весьма слабое представление?
Кто задает подобные вопросы, тот не признает исчезновения солдатских традиций
из сознания немцев. Главные события прусско-немецкой истории уже давно
перестали быть для нас современностью. Хуже того, в нашем сознании они
совершенно изменили свой образ. Их вытеснили другие. Разговоры о
ремилитаризации пробуждают сейчас сохранившееся у нас в душе чувство обиды
за собственное солдатское прошлое, и часто даже старые солдаты теряют основные
понятия о войне. Говорят, что немцу надоела солдатчина. Это не является
следствием тотального поражения, понесенного хотя и на поле боя, но не в
результате плохой боеспособности войск. Нормальной реакцией народа на
неудачный исход войны, вызвавшей такие колоссальные жертвы, является то, что
он чувствует себя усталым от всего, что напоминает ему о войне. Это — факт. Но
здесь речь идет о другом.
Национал-социалистское перенесение военных форм на все области жизни привело
к опошлению военной идеи. Армия не оправдала тех надежд, которые многими
возлагались на нее, как на единственно возможного противника, способного
оказать сопротивление силам зла внутри Третьей империи. На генералитет ложится
[38]
ответственность за то, что он не препятствовал развязыванию войны, которую
он не одобрял. Те рассуждения об ответственности и судьбе, в которых запутались
немецкие генералы, мало интересуют общественное мнение и не влияют на его
приговор. Уважение к человеку зависит от того, как он действует в роковой для
него час. Если у него не хватает сил, то над ним ломается шпага, даже если он
может привести в свое оправдание самые веские доводы. Систематически
осуществлявшийся верховным командованием подрыв вооруженных сил, правда,
встречал в войсках удивительно сильное моральное сопротивление, но не мог не
вызвать и определенных последствий. Немногие оставшиеся в живых из тех, что
когда-то носили военную форму, по своему опыту хорошо знают, как безупречно
несли солдаты свою службу.
Выводом из всего этого является то, что немец начал сомневаться в полезности
своей военной службы. Она стала для него сомнительной! Это не так странно, как
может показаться на первый взгляд. История говорит, что в мирное время
вооруженные силы никогда не имели за собой сомкнутых рядов немецкого народа.
В период абсолютной монархии этого вообще не могло быть. А то, что в
освободительных войнах народ “поднимался” и “спешил к знаменам”, является
только легендой. С тех пор как буржуазия и рабочий класс выросли в политические
силы, армия стала не только объединяющим союзом, но одновременно и яблоком
раздора немецкой нации, которую на славу и позор не без оснований называли
“солдатской”. Но отнюдь не все слои населения относились с почтением к военной
службе. Особенную антипатию к пруссачеству питали немцы южных и юго-
западных районов, называвшие его “милитаризмом”. Это не удивительно. Ведь вся
Пруссия представлялась населению южных густо населенных провинций с их
более мягким климатом как бы одетой в военный мундир. Но на поле битвы новая
империя под прусским командованием нашла свое место. Во дворе казармы все
непрусское — будь то по происхождению или по складу мыслей —
противопоставлялось прусскому, причем в самой вызывающей форме. Конечно, не
следует думать, что военная служба за пределами прусских провинций была
непопулярной. Склонность к военной службе и одаренность
[39]
в этом отношении
не были только прусским качеством. Но на военной службе, как в фокусе,
сходилось все то противоречивое. что скрывалось в этом неприятном и неудобном
образе жизни.
В военной службе — иначе не может и быть — ярче, чем в любой другой области,
выступает основное внутреннее противоречие Германии — отсутствие единства
немецкого народа.
К внутригерманским проблемам прибавляется еще одна, имеющая всемирно-
исторический характер, которая отчуждает наших современников от военной
службы и заключается в том, что война в собственном смысле этого слова, как
военный конфликт между вооруженными силами соперничающих держав,
благодаря технике не только претерпевает изменения, но уже стала жертвой
техники. Этим самым солдатская служба в той форме, в которой мы ее понимаем,
ставится под вопрос. Становится понятным, почему поражение германских
вооруженных сил совпадает с уменьшением роли солдата на поле боя, а также с
концом эпохи национального государства, "в котором современная военная служба
выполняет одну из функций.
Начертанный судьбой путь немецкого солдата во второй мировой войне приводит
к совершенно неизбежному концу, и поэтому он должен рассматриваться только в
целом. Немецкая военная история, продолжавшаяся в течение двух тысячелетий,
прервана. Это не значит, однако, что немец, если он опять возьмется за оружие,
освободится от своих исторических устоев и традиций. Если даже он займется
созданием новой формы борьбы, не связанной с его историческим опытом, то все
равно он вынужден будет во всем придерживаться уроков истории. В
незначительной степени пострадают и внутренние законы солдатской службы. И
все же воин будущего принадлежит к новой эре военной истории. Если такой воин
действительно появится, то он придет не как простой носитель оружия, а как
прямой наследник современного солдата, и это может осуществиться только в
результате творческого акта, в котором наиболее жизнеспособные элементы
прошлого соединятся с силами, творящими современную историю.
На грани между вчерашним и завтрашним необходимо попытаться понять те
события, свидетелями которых мы были, сопоставляя их с опытом прошлого.
Лишенные прав
[40]
на солдатскую службу и отстраненные от борьбы за власть, мы
стоим сейчас в положении созерцателя, и эта позиция дает нам возможность уже
сегодня видеть в правильных пропорциях те события, в которых, действуя и
страдая, мы принимали участие.
Воин-солдат
Нам кажется само собой понятным, что войны ведутся солдатами. Но это
понимание, происходящее из прусско-германской истории, не учитывает
историческую обусловленность типа солдата. Солдата знал еще античный мир.
Марширующие воины, как их изображает искусство беотийцев, уже
символизируют военную службу. Рим вел свои войны при помощи солдат, и
именно оттуда представление о сущности солдата перешло в христианское
мышление Запада. Но в период средневековья на Западе носителем военных
действий являлся не солдат, а воин. Для него борьба являлась смыслом
существования и в конечном счете — самоцелью. Применение оружия, даже в
битве. означало борьбу между двумя людьми, как это было у гомеровских героев.
Носитель этой индивидуализированной формы борьбы являлся одновременно и
членом и творением порядка, не строящегося на военной дисциплине. Начиная с
германских дружин, через рыцарство и до связанных товарищеской клятвой
отрядов ландскнехтов военные формирования всегда имели органическую
жизненную структуру, которая по своим обычаям, традициям и внутренним связям
хотя и могла явиться помехой для выполнения той или иной ближайшей задачи на
поле боя, однако ей была присуща .власть гораздо более сильная, чем простой
приказ командира. Но даже крупные сражения пехоты ландскнехтов были простой
борьбой человека против человека, без тактической перспективы и с минимальным
вмешательством командиров в управление боем. Группа воинов распускалась, и
каждый боролся и шел напролом, кто как мог. К этому общему знаменателю
элементарной тактики воинов можно привести всю тысячелетнюю историю
тактики западных стран.
В противоположность воину солдат является частью точного механизма, который
служит для выполнения определенной функции в определенном месте и
подчиняется
[41]
нажатию центрального рычага. Как miles perpetuus (вечный воин),
каким он приходит на смену ландскнехта и открывает эру регулярных армий, он не
вырастает из своей первоначальной формы, то есть из воина, а является строго
целенаправленным типом, созданным княжеской волей. Как отдельная личность,
он поступает в подчинение своему полководцу, а в его отсутствие — военным
начальникам. Не подвергаясь влиянию никаких других сил, кроме военных, он
представляет собой пригодный для обработки сырьевой материал, в мастерской
военного аппарата, что вполне отвечает требованиям абсолютной монархии.
Внешне этот радикальный военно-исторический акт подчеркивается введением
военной формы, которая становится отличительным признаком вечного воина.
Объяснять появление военной формы стремлением обезличить человека нельзя,
так как это является неправильным толкованием существа данного исторического
явления. Солдатская форма происходит от одежды магистратских сторожей и
городских конных стражников, которые одевались в цвета своей общины, а сукно
для форменной одежды получали от магистрата. Введение военной формы
означало первоначально вступление в военную историю нового сословия —
бюргерства, то есть такого сословия, для которого, в отличие от рыцарства и
ландкнехтства. была важна не сама борьба, а только защита своих жизненных
интересов и того ограниченного района, от которого оно получало боевое задание,
военную форму и удостоверение на право ношения оружия.
Современный солдат своим происхождением обязан отнюдь не немцам.
Организация вооруженных сил, с помощью которой государственная центральная
власть преодолевала сопротивление сословий, соответствует развитию форм
государства от ленной системы эпохи феодализма до абсолютной монархии.
Поэтому не случайно, что впервые военная организация встречается во Франции.
В Германии появление солдата относится не к периоду становления империи.
Попытка Максимилиана Первого, этого “последнего рыцаря”, который отлично
понимал своеобразие исторического момента, введением “кирасиров” переплавить
ландскнехтов в солдат не увенчалась успехом по причине экономической слабости
империи. Носителями
[42]
новой организации вооруженных сил стали отдельные
княжества, и в первую очередь Пруссия. Здесь новая форма солдатской
организации подверглась образцовой чеканке. С этого времени Пруссия и
немецкий солдат оказались связанными одной общей судьбой.
Прусская военная организация
Прусское государство по своей природе и истории является творением вопреки
воле творца. То же самое можно сказать и о его военной организации.
Когда великий курфюрст создал регулярную армию, это произошло вопреки
интересам германской империи, войска которой подвели его в борьбе против
шведов и которая при заключении мира в Сен-Жермене гнусно изменила ему.
Когда его правнук Фридрих “Единственный”, как его называли современники, при
помощи этой армии поднял Пруссию до положения великой державы, он сделал
это как отъявленный враг империи, против которого Габсбург даже заключил союз
со своим заклятым врагом Бурбоном. Но в то время как во Франции, чью, по
выражению Мейнеке
{5}
, “почти совершенную структуру власти” Фридрих
заимствовал в качестве идеального образца для своего государства, нация и
государство взаимно перекрывались, прусский король решил влить государство в
нацию и завоевать ему место внутри нации. В этом и только в этом смысле
справедливо изречение Мирабо: “La Prusse n'est pas un Etat qui possede une armee,
c'est une armee qui a conquis une nation”[6}.
Прусское государство является военным, потому что оно было создано и
утверждено только путем вооруженного насилия. Открытое со всех сторон и
окруженное врагами, оно держалось на штыках. Но оно не было “милитаристским”
в смысле перенесения военного мышления и действий на гражданские стороны
жизни и не проявляло ни малейшей склонности к угрожающей миру
захватнической политике. Отделение гражданских функций государства от
военной
[43]
службы — великое государственно-правовое достижение немецкой
нации эпохи реформации — не прекратилось с развитием прусской военщины.
Ведь ее второй опорой в государстве было чиновничество с его “глубоко античным
пониманием государства” (Дилти). К тому же в принципы Фридриха Великого, как
явствует из его “Lettres sur 1'amour de la Patrie”[7}, входит строгое разделение
функций каждого сословия. Солдатское сословие стало таким же сословием, как и
все другие. Стремление к экспансии у государства фридриховской концепции
должно было быть ограничено пределами нации. Поэтому, когда Фридрих
Вильгельм II, человек совершенно невоенный, участвуя в двух разделах Польши,
присвоил себе ненемецкую территорию, этим самым он согрешил против прусской
концепции государства. Но история не забывает ничего: за это непрусское
действие она отплатила линией Одер — Нейсе. Для такого выдающегося прусского
государственного деятеля, как Бисмарк, соблюдение меры являлось по
государственным и этическим соображениям само собой разумеющимся делом. Но
когда Гитлер — ликвидатор Пруссии — нарушил свое обещание ограничиться
воссоединением нации, он привел империю к разгрому.
Характер прусской армии соответствовал той ситуации, исходя из которой и для
которой она была создана. Армия не выросла из народа и не зиждилась на нации,
она являлась единственно творением государства, или, точнее, воли к созданию
государства, потому что военная организация Пруссии предвосхищала власть
порядка, установлению которого она была призвана служить. Вооруженные силы
строились не из органических сил народа, а параллельно им и уж никак не из
самых порядочных элементов народа. В этом государстве гражданское и военное
противостояли друг другу, “как два чужеродных тела”. В соответствии с этим сила
военной организации заключалась не в ее убеждениях — последнее было в
известной степени привилегией офицерского корпуса, — а в ее дисциплине.
Суровость, аскетизм и духовное единообразие людей, Да и сами географические
особенности страны, лежащей восточное Эльбы, создали основные отличительные
[44]
признаки прусской солдатчины во всех ее проявлениях. Подобно тому как
возникла профессиональная солдатская организация, была создана и
профессиональная мораль, в которую вошел весь набор качеств, считающихся с тех
пор “прусскими”. Тут и дух порядка, и чувство долга, и приверженность к
организации, и пунктуальность, и деловитость. Но в то время как о милитаризации
народа не могло быть и речи, прусская мораль — чувство долга —
распространилась на весь народ, благодаря чему ее благороднейший носитель,
армия, стала образцом нравственности и примером единства народа, где каждый,
какое бы место он ни занимал, должен был выполнять “свой проклятый долг и
повинность”.
Таким образом, армия, непосредственной и главной основой существования
которой было не что иное, как потребность в надежном инструменте власти,
превратилась в потенциальную моральную силу, хотя властители, создавшие ее,
исходили из более глубоких социальных причин. Вместе с тем она была наполнена
определенным глубоким идейным содержанием и теперь являлась уже не только
инструментом для ведения войны, но и органом, который был в состоянии поднять
в глазах других и наперекор другим достоинство простого человека. Тот, кто
наделен высокой нравственностью, не принадлежит к категории людей,
используемых в качестве человеческого материала или пушечного мяса. Изменить
это положение средствами насилия и муштры невозможно, как невозможно в
английских средних школах поколебать путем палочных наказаний идеал
джентльмена. Тем не менее Фридрих Вильгельм I в лице прусской военщины, в ее
несколько доморощенной форме, создал лишь внешнюю оболочку этой военной
службы. Для того чтобы наполнить ее идейным содержанием, потребовался гений
его сына, как для французской военной организации был нужен гений Наполеона,
чтобы это “цезарево явление”, выражающее господство совершенно другого рода,
приобрело тот высокий смысл, который оно сохраняет и до сих пор. В этом даре
истории и заключается тайна германской военной службы, сделавшая ее для
окружающего мира непонятной, подозрительной и в основных чертах даже
невидимой.
[45]
Фридрих Великий
То, что Фридрих Великий стал носителем огромной исторической силы,
определить размеры которой нельзя исходя из одной лишь государственной и
военной истории Пруссии, свидетельствует его влияние на Гёте, который был
“сторонником Фрица”, хотя “Пруссия его нисколько не касалась”. Гёте утверждал,
что благодаря Фридриху Великому “в немецкую поэзию впервые вошло правдивое
и высокое жизненное содержание”, причем и в настоящее время мы дорожим этим
определением поэзии как формы действительного выражения высокой сущности,
которое оставил нам Гёте.
Великий король являет собой удивительный пример стройного сочетания
господина и слуги. Те, кому случалось войти в соприкосновение с ним,
становились благодаря послушанию частицей власти, как и сам король — “первый
служитель государства”, который с момента вступления на трон подчинил все свое
существование строгому закону миссии властителя. Он стал символом власти как
определенной исторической силы, которая узаконивается благодаря своей
способности к созданию устойчивого государственного строя. Эта творческая
формирующая сила действует изнутри. Она группирует элементы своего силового
поля вокруг центра. Она имеет иную сущность, нежели величественное, но
эгоистическое господство “короля солнца”, принцип которого “L'Etat c'est Moi”[8}
отрицает наличие каких бы то ни было обязательств, не имеющих прямого
отношения к собственной персоне короля. Сравнение “грабительских войн”
Людовика XIV с военными походами Фридриха Великого резко подчеркивает
противоположность между законом и произволом.
Анализ принципов правления Фридриха делает очевидным то, что приказание и
повиновение здесь представляют собой две стороны одного итого же дела, причем
стремление повиноваться может иметь большую силу. чем сам приказ. Но именно
это и является внутренним законом иерархической структуры военного сословия.
Поскольку на данном
[46]
этапе истории этот закон укоренился в прусско-немецкой
военной организации в своей самой действительной форме в качестве
стимулирующего принципа, то и немецкая военная организация в свете основного
закона истории о силах порядка стала военщиной “kat exochen”[9}.
Такое “крещение солдата” в духе Фридриха продолжается и теперь, подобно тому
как Пруссия на протяжении всей своей истории оставалась верной принципам
своего короля и не могла потерять их из поля зрения, не изменив при этом себе
самой. Если человек, одаренный сверхъестественной силой гения, накладывает
свою печать на какое-либо историческое явление, как, например, император Август
на Римскую империю, то оно — на радость или горе — остается верным ему и его
закону. Таким образом, понятие “дисциплина” превратилось в лозунг немецкой
военной системы и продолжало быть им вплоть до явления рабского повиновения,
когда сила законного авторитета вытеснила систему приказов и распоряжений, а
повиновение было низведено до механической реакции. Таким образом,
офицерский корпус никогда не терял полностью ни характера ордена, который
придал ему Фридрих, ни своего аскетического, а во времена Фридриха даже
монашеского образа жизни, оставшегося в силе как идеальное требование и как
основной принцип воспитания молодежи (кадетские учебные заведения) и
нашедшего через сто лет в лице Мольтке воплощение всех индивидуальных
особенностей такого типа солдата.
Каста командиров получила свою образцовую форму: “Люди, которые умеют быть
молчаливыми и решительными и умеют в одиночестве довольствоваться
незаметной деятельностью и быть постоянными” (Ницше). Эти качества достигают
своего трагического предела у генерал-полковника барона фон Фрича. последнего
главнокомандующего сухопутной армией перед войной, смещенного по воле
Гитлера. Обусловленная временем слабость фридриховской военной организации
заключалась в том, что в непосредственных отношениях с королем мог быть
только офицер, а остальные были отданы муштре, другими словами, она
заключалась, во-первых, в пренебрежении к личности
[47]
рядового солдата, что
вполне соответствовало как общему понятию miles perpetuus, так и скептицизму
“философа Сансуси”
{10}
, и, во-вторых, в принципиальном разделении армии и
народа.
Таким образом, армия, стоявшая на глиняных ногах, должна была разрушиться,
когда в период правления слабого монарха она подверглась испытанию на
прочность со стороны более сильного противника. Но именно эта катастрофа
открыла людям глаза на то, что фридриховская система военной организации
способствует объединению всех духовных сил, которые не допускают ломки
старых внешних форм, а создают возможность для их внутреннего обновления.
Такое возрождение — поистине чудо феникса — является тем более
замечательным, что Германии пришлось пережить не только военное поражение,
но одновременно политический и моральный крах.
Военная реформа Шарнгорста
В результате акта, имевшего революционизирующий характер, армии
освободилась как от профессиональных, так и от сословных уз. Государственная
армия, абсолютной монархии превратилась в патриотическую армию
национального государства. Этим начинается вторая фаза истории немецкого
солдата. Постепенно человеческое и солдатское начинают взаимно проникать друг
в друга. Немец открывает в себе некие солдатские, по общему признанию,
врожденные черты. В одном общем хоре сливаются звуки военных оркестров и
пение борцов за свободу. Если раньше человеческий материал поставлялся армии
из низших слоев народа, то новый солдат является уже представителем
образованных кругов общества. Военная служба становится частью духовной
жизни нации.
Свою задачу Шарнгорст и его сторонники видели в том, чтобы “сделать солдатами
весь народ” и таким образом вернуть ему свободу
{11}
. Так родилась мысль о
создании
[48]
народной армии, основной принцип которой — всеобщая воинская
повинность — одновременно является правом свободного человека, находящегося
на службе отечеству, носить оружие. Долг и право, по словам Гегеля, являются
идентичными всеобщей и частной воле.
В фридриховской эпохе были заложены и элементы будущего. В самом конце ее
возникла идея всеобщей, воинской повинности, и оказалось, что она только и
ждала сигнала, чтобы выступить на исторической сцене. Если Фридрих Великий не
считал военную службу низкого по происхождению человека дедом чести (еще в
эдикте от 1780 года он охарактеризовал ее как наказание), то теперь “смерть за
отечество” воспевалась под впечатлением силезских войн поэтами Клоп штоком и
Эвальдом фон Клейстом и восхвалялась Томасом Аббтом, восторженным
поклонником “короля-героя”. в его знаменитом сочинении, где он открыто говорил
о каждом прусском верноподданном. А разве не была идея всеобщей воинской
повинности облагорожена уже тем, что во время битвы король -был вместе с
солдатами? “Идол гренадеров” жил в каждом солдате, воевавшем под его
знаменами. Солдаты принадлежали ему и, следовательно, принадлежали “империи
гения”. Это являлось их “социальной” привилегией и не было дозволено ни одному
бюргеру. Фридрих II в опубликованных после его смерти в 1796 году “Lettres sur
l’Education”
{12}
пророчески возвестил, что отныне национальное воспитание и
подготовка каждого к полезной государственной деятельности являются
главнейшей задачей и, означают нравственное совершенствование каждого
человека, а следовательно, и солдата.
Тем не менее народная армия нового времени оставалась все же королевской
армией, ее правовое положение только теперь приведено в полное соответствие с
понятием народной армии. Солдатские традиции были сохранены, и немецкая
армия продолжала существовать в форме императорской армии вплоть до первой
мировой войны. Отношение к монарху стало лейтмотивом всей истории прусско-
немецкого военного права на протяжении целого столетия.
[49]
Армия в XIX веке
Военная реформа Шарнгорста осталась незавершенной. Время для создания
народной армии тогда еще не назрело. Патриотические лозунги, выдвигавшиеся
реформаторами, не успели еще сделаться всеобщими. Идея о национальном
государстве находилась лишь в стадии зарождения, к тому же монархия упорно
сопротивлялась этой идее. Однако народная армия и народное государство взаимно
обусловливали друг друга. Отсюда и возникло “противоречие между военными и
гражданскими учреждениями” (барон фон Штейн), а также внутреннее
противоречие в системе военной организации. По словам депутата Мюллер-
Мейнингена, выступавшего по поводу конфликта в Цаберне
{13}
(1914 год), армия
всеобщей воинской повинности оставалась “в известной мере государством в
государстве”, хотя и с меняющейся ориентацией.
Вначале система военной организации в противоположность абсолютистскому
государственному аппарату воплощала революционный принцип государства,
основанного на национальной общности духа; позднее она превратилась в орудие
защиты монархистского государства от попыток ограничить его власть
парламентом. Этот парадокс возник в результате внутренней необходимости.
После того как исторический момент для создания такого народного государства,
каким его представляли себе Штейн и Шарнгорст, был упущен, армия в конфликте
королевской власти с революционерами 1848 года была вынуждена стать на
сторону королевской власти. Вопрос о том. должна ли армия остаться
“королевской” или стать “парламентской”, был, само собой разумеется, решен в
пользу короля. Правда, в кайзеровской империи парламент имел более широкие
законодательные полномочия в военной области, однако сохранение за
императором права неограниченно распоряжаться армией говорит за то, что
основной принцип монархической армии отброшен не был.
Дальнейшее развитие империи, и особенно в период Бисмарка, привело к
структурным изменениям в устройстве
[50]
государства. Усиление буржуазно-
конституционного строя, с одной стороны, и узаконенное господство короля во
всех военных вопросах — с другой, привели к расколу государства на два лагеря.
Ценой ограничения сфер влияния вооруженным силам удалось сохранить свою
автономию. Армия, формируемая на основе всеобщей воинской повинности, все
больше теряла органическую связь с нацией и государством. Вынужденный быть
одновременно и солдатом и гражданином, немец находился в постоянном
конфликте с самим собой.
Первая мировая война
В таком же положении немецкий солдат вступил и в первую мировую войну.
Немецкая нация осталась в долгу перед своими солдатами за то, что их
четырехлетняя борьба и заслуги не получили должного отражения в печати.
Величие и непостижимость боевых подвигов немецких солдат становятся наиболее
понятными при рассмотрении двух основных моментов.
Во-первых, немецкая военная организация c момента своего зарождения всегда
была монархической. Попытка распространить эту организацию на всю нацию
существенных изменений не вызвала. Армия не колебалась в своем намерении
защищать под предводительством монарха ту государственную систему, которая
противоречила всей ее сущности как народной армии. Но в решающий момент она
оказалась брошенной своим верховным вождем на произвол судьбы. “Серьезный
случай”[14} заставил кайзера отказаться от военного и политического руководства.
Оказалось, что господство монарха над армией, этот “фундамент вооруженных
сил”, давно уже стало фикцией.
Во-вторых, военная служба в патриотической армии, строящаяся на
сознательности, нуждается в направляющей идее, которая оправдывала бы
самопожертвование солдат и придавала бы ему определенный смысл. В борьбе за
освобождение от наполеоновского гнета движущей силой
[51]
был пафос
стремления к свободе. В 1870-1871 годах через армию лежал путь к объединению
немецкого народа, а вознаграждением за ее победы было осуществление мечты о
возрождении Германской империи. В 1914 году солдат вступил в войну, не имея
никакой другой цели, кроме защиты своего отечества.
То, что происходило тогда, вполне соответствовало законам и всему ходу развития
немецкой военной системы. Как защитник отечества, солдат патриотической армии
с подъемом встречал призыв к обороне. Благодаря этому он не замечал
неудовлетворительного состояния государства и общества, которые он защищал.
Для него остались в стороне и несостоятельность монарха и даже полная
непригодность военного командования в первом акте этой драмы, скрыть которую
в обстановке фронта было невозможно. Но чем дольше продолжалась война, тем
яснее и отчетливее проявлялся ее тотальный характер. Для посылки на фронт всех
людей, пусть даже не воспитанных в солдатском духе, но способных носить
оружие, и для мобилизации всех сил народа для нужд войны теперь была
необходима такая идея, которая, объединив под своим знаменем всю нацию,
вселила бы в нее уверенность в том, что высшие силы стоят на ее стороне и что она
выражает то дело, сила которого проявляется не столько в победе, сколько в
готовности людей пожертвовать для нее своей жизнью.
Мы стоим на пороге века идеологических войн. Этому соответствовало все
предвоенное поведение Запада, который придал своей борьбе характер крестового
похода с целью to make the world fit for democracy
{15}
. Ответить на это в
идеологическом отношении Германия не могла ничем. Литераторы и философы,
взявшие на себя задачу дать убедительную картину “немецкого миропонимания”,
не сумели этого сделать не только для всего мира, но даже для самого немецкого
народа. Таким образом, когда война затянулась на неопределенное время, а шансы
на окончательный успех в ней были потеряны и лишения народа усилились, в тылу
действующей армии началось разложение общественных и моральных устоев.
Удивительно то, что это произошло тогда, а не значительно раньше.
[52]
Ноябрьская революция
Ноябрьская революция представляла собой солдатскую забастовку. Позднее стало
известно, что во французских и английских войсках, несмотря на несравненно
меньшую нагрузку и благоприятную для них обстановку, имело. место
аналогичное забастовочное настроение. Остается открытым вопрос, ограничивает
ли уровень цивилизации западного полушария при нормальных условиях участие
своих граждан в войне и, следовательно, боеспособность войск народной армии и в
какой мере продолжительная пассивность солдата в условиях позиционной войны
является для него переносимой? Оба эти момента, вероятно, и послужили
причиной того, что в конце первой мировой войны солдаты некоторых стран стали
отказываться от борьбы даже там, где им (в противоположность немцам) отнюдь не
“грозил конец”.
Когда в ноябре 1916 года соединения немецкой гвардии проходили через
Бранденбургские ворота, рейхсканцлер Эберт, которого никак нельзя заподозрить в
милитаризме или пустословии, приветствовал в их лице армию, возвратившуюся с
фронта непобежденной. Этим самым он укрепил в войсках, поскольку они
остались невредимыми, справедливое чувство несломленной гордости. Позднее
противники увидели, что ошиблись, предоставив немецкой армии возможность
свободного отхода и избавив ее таким образом от созерцания собственного
поражения. Эта ошибка была исправлена “нокаутом” во второй мировой войне.
Отвод армии означал, что основная моральная сила, предохранившая Германию, а
с ней вместе и всю Центральную Европу от хаоса разрушения, осталась
несломленной. Правда, полки старой армии быстро исчезли, но некоторые
решительные командиры сумели создать из остатков армии крепкие
добровольческие отряды. Из них-то и вырос новый рейхсвер, который до поры до
времени был чем-то вроде “прусской военизированной полиции” или
вооруженного исполнительного органа прусского правительства. При помощи этих
отрядов правительству удалось навести порядок и спасти единство Германии.