Репина Л.П. (ред.) История и память: историческая культура Европы до начала нового времени
Подождите немного. Документ загружается.
от прародителей наших, а и римская печать нам не дико: мы от Августа кесаря родством ведемся»" .
Московская государственная печать служит еще одним подтверждением восхождения власти к римскому
образцу
17
.
2|3
РГАДА.Ф.79.Оп. 1.Кн. 13. Л. 431 об.-432.
2М
РГАДА. Ф. 78. Оп. 1.Кн. 1.Л. 161, 252-252 об.
315
СИРИО. Т. 129. С. 238 (л. 25).
216
Там же (л. 26); ЛиндДж. Большая государственная печать Ивана IV и использованные в ней некоторые геральдические
символы времен Ливонской войны // Архив русской истории. М., 1994. Вып. 5. С. 223.
217
Об этом обширную историографию см.: StoklG. Testament und Siegel Ivans IV. Opladen, 1972; Nitsche P. Translatio imperil? S.
337; Соболева Н. A. Pyc-
Ис тория на посольской службе
721
Значительная часть царствования Ивана IV после 1567 г. по каким-то причинам оказалась не охваченной
придворным историописа-нием. С одной стороны, удар по историческому творчеству нанесла опричнина,
деяния которой царь держал в тайне даже от собственных подданных. После новгородского похода
опричников, в 1570г. сменилась верхушка московской бюрократии, в среде которой до этого были
специалисты в области историописания. С другой стороны, кризис придворного летописания в конце
правления Ивана Грозного может быть связан с жесткой критикой в адрес посольских легенд со стороны
дипломатических противников. Лицевой летописный свод обобщил все основные достижения официального
летописания, но так и не был закончен ни при Иване Грозном, ни позднее. Как уже было сказано, в
послании царя Ивана от сентября 1581 г. есть ссылка на летописную статью 6660 г. Источником для
послания мог послужить текст южнорусского происхождения, однако более вероятно, что царь ссылается на
Лицевой свод (ныне — его Лаптевский том), в котором именно эта статья (частично в настоящее время
утраченная) была составлена на основе не Никоновской летописи, а дополнительного источника. Связь
Лицевого свода с посольским ведомством доказана филиграноведческим исследованием, в ходе которого
показано, что посольские книги 1570-х гг. и отдельные части Лицевого свода напи-
? 1 R
сапы на бумаге с идентичными водяными знаками . Факт обращения к Лицевому своду в посольской
переписке проясняет мотивы создания монументального хронографического свода. Он позволяет
обращаться к событиям прошлого без достаточного знания языка и самих хронографических и летописных
текстов и в этом смысле незаменим в переговорах с иностранными представителями.
Наибольшие коллизии во время подготовки свода произошли при создании «Истории Грозного», т.е.
раздела за 1533-1567 гг. (и, возможно, существовавшего, но утерянного раздела за 1567 - на-
Т ] О
чало 1580-х ). В первоначальном варианте на миниатюрах государь изображался в княжеской шапке и
только с 1547 г. в пятилучевом царском венце. Однако в Лицевой свод вошла пространная версия рассказа о
смерти Василия III, составленная на основе летописного свода
ские печати. М., 1991. С. 208-215; ЛиндДж. Большая государственная печать... С. 201-226; Гриля Я. Иван Михайлов
Висковатый. С. 279-285; Хорошкевт А. Л. Россия в системе... С. 315-317.
2ls
Амосов А. А. Лицевой летописный свод Ивана Грозного. Комплексное кодикологическое исследование. М., 1998. С. 11-222.
219
Амосов А. А. Лицевой летописный свод: историографические заметки// Мир источниковедения. М.; Пенза, 1994. С. 44.
722
Глава 18
1560 года или Степенной книги : Иван получает от отца помимо
п_ 221
прочих регалии еще и скипетр для управления Русским царством . Царю только предстояло стать царем, но
это уже было предопределено Богом и Василием III. В первоначальном варианте миниатюр было решено
провести редакторскую правку, вследствие чего на особой бумаге образовался новый текст с новыми
изображениями — царь здесь был увенчан короной с самого своего рождения. Причем оба варианта истории
первых лет княжения Ивана Грозного были сохранены и позднее переплетены в Синодальный том и
Царственную книгу
222
. На фоне внешнеполитических провалов, и в первую очередь в попытках утвердить
царский титул Ивана IV, распоряжение заменить плоды кропотливой работы и обратиться в повести о
смерти Василия III к Степенной книге и Летописцу начала царства выглядят идеологической компенсацией.
Следом за политическими трудностями пострадал монументальный летописный проект. Болезненный во-
прос о начале царства был запутан и натолкнулся на расхождения в тексте церемониальной царской
хроники. Царь сам принял участие в правке . Виновными в провале имперской политики были обозначе-
0
Морозов В. В. От Никоновской летописи к Лицевому летописному своду...С. 253.
231
ПСРЛ. Т. 29. С. 123-124{л. 152-154 об.),
Морозов В В. Лицевой летописный свод XVI века: Уроки историографии // Археографический ежегодник за 1999 год. М., 2000.
С. 65; Он же. Фрагмент лицевого свода в копии XVII в. //АЕ за 1982 год. М., 1983. С. 101-102.
223
Напрашивается сопоставление факта репрессий против миниатюр с появлением повести (сначала в виде приписок к
первоначальному тексту, затем на особых листах в основном тексте «Царственной книги») о боярском мятеже 1553 года.
Исследователи до недавнего времени спорили об их авторстве, подразумевая среди наиболее вероятных Ивана Грозного и / или
дьяка Ивана Михайловича Висковатого. Недавно А- А. Амосов и В. В. Морозов высказали гипотезу, что глоссы появились уже
после смерти царя Ивана (Амосов А. А., Морозов В. В. Методика исследования или заданность выводов? (Размышления по
поводу датировки рукописей Лицевого летописного свода Ивана Грозного)// Российская Академия наук. Библиотека (Санкт-
Петербург). Материалы и сообщения по фондам отдела рукописей и редкой книги. 1990. СПб., 1994. Вып. 4. С. 54-117). Однако
немаловажно то, что одним из источников записей послужили воспоминания очевидцев, а отдельные суждения редактора
заметно совпадают с сочинениями Ивана Грозного, особенно в гиперболическом описании придворной роли протопопа
Сильвестра. Приписки стилистически выделяются на фоне повествовательных принципов Лицевого свода. В них заметно
влияние судебно-процессуальной лексики, не отредактированы чуждые высокому патетическому стилю свода
повествовательные сочинительные переходы, характерные для «распросных речей»; «а как пошли бояре... и царь и великий
князь выслал... а со крестом выслал... и бояре пошли...» Трудно представить (и палеографиче-
История на посольской службе
723
ны бояре, о чем должна была свидетельствовать правка ряда сюжетов правления царя Ивана, но
потребовалось также показать, что и он до венчания на царство как «прирожденный» царь, и его
царственные предки носили не княжескую шапку, а венец. Последнее означало бы переработку всего
монументального замысла.
Пополнение прошлого произошло с закреплением за русской церковью патриаршеского статуса. Иван
Грозный на диспуте с А. Поссевино в феврале 1582г. объявил, что в «истинной вере» от Первого собора и
папы римского Сильвестра и до Седьмого собора и папы Андриана четыре патриарха определились вместо
четырех евангелистов: константинопольский, александрийский, антиохийский и иерусалимский . Наконец, в
1588-1589 гг. в связи с реформой церковного управления сформировался идеал России как пятого патриар-
хата" . В грамоте константинопольского патриарха от мая 1590г. было установленно именно такое
положение России среди престолов
226
. В первоначальном русском переводе грамоты сохранилось точное
понимание воли патриархов Восточной церкви и Вселенского собора: «да поставленный московский
наперед сево господин Иев патриарх именуетца патриархом и почитаетца с ыными патриархи, и будет чин
на нем, и в молитвах после патрирха ерусалимского {или (здесь неясно): с патриархом с ерусалимским]
должно его поми-пати имя и иных». Но последние слова были исправлены таким образом, чтобы из этой
фразы невозможно было определить место московского патриарха в иерархии восточных патриархов:
«после патриарха ерусалимского должно нам поминати имя наше и иных»
227
. В переводе грамоты Иеремии
Иову все же сохранилось недвусмысленное указание на порядок престолов: «И мы то доброе совершили
ские аргументы не позволяют однозначно решить вопрос), что это могут быть не следы вторжения царя или, по мнению И. Ч.
Грали. служащего царского скриптория (Граня И. Иван Михайлов Висксватый. С. 105). ". ф. 78. Оп. 1.Кн. 1. Л. 375 об.-376.
" Число «истинных патриархов» определялось церковным учением IX века о Пентархии. Рассуждение антиохийского
патриарха Петра о соответствии пяти чувств пяти высшим церковным престолам было внесено в «Синопсис» Стефана
Ефесского и через Аристина проникло в Кормчую святого Саввы и, в ее составе, в 40-ю главу русской Кормчей (Протоиереи В.
А. Цыпин. Становление патриархатов. Историко-канонический очерк// 400-летие учреждения патриаршества в России. Roma,
1989. С. 36).
" ' Маркевич А. И. История местничества. . . С. 148.
237
Посольская книга по связям России с Грецией (православными иерархами и монастырями) 1588-1594 гг. / Подг. текста М. П.
Лукичева, Н. М. Рогожина. М„ 1988. С. 70-71 (л. 90).
724
Глава 18
поставление, имеем тебя себе всегда братом и сослужебником своим,
лто
пятым патриархом под ерусалимским» . Согласно московским претензиям, патриарх константинопольский
занял «папино место», за ним по ранжиру следовал патриарх александрийский, третьим был патриарх
московский, и последние два — антиохийский и
-229
иерусалимский
Царский титул сам по себе, как представлялось не признававшим его за русским князем европейцам,
означал равенство московского государя с верховным правителем всех христиан императором Священной
Римской Империи. Патриарх помазал миром князя, и уже на законных основаниях освещал его царский чин.
Глава русской церкви, по представлениям реформаторов, не только становился вровень, но и вытеснял
Римского папу из пятерки престолов. В марте 1592 г. в грамотах царя Федора и патриарха Иова
константинопольскому патриарху Иеремии была выражена идея падения Рима вследствие ересей и нечести-
вых учений и Царьграда на ферраро-флорентийском соборе:
«грех ради наших ветхий Рим паяеся аполинариевою ересью и церковь римская и вся Италия наполнися нечестивым учением
папы Формоса и по нем Петра Гугнивого. И по сих от папы Христофора церковь римская от святые нашие православные
греческие веры конечно отлучится. Его ж, злочестивого палы Христофора, святейший Сергей патриарх костянтинопольский о
благочестивой нашей греческой вере истезав и по совету четырех вселенских патриарх в церквах греческих пап римских отколе
поминати не велел, и вечному проклятию их предаст. Також древних пап злочестию последова папа Евгений, и сумысленный
осмый собор состави его же нечести-
= ч i - - 230
вое предание обличи Марк, митрополит ефеискии» .
Только Российское царство, согласно посланию, сохраняет благочестие «и во всем согласует со всеми
четырьмя святейшими вселенскими патриархи, иже держим от наших благочестивых прародителей,
святопо-чивших великих государей, от святого и равноапостольного великого государя царя и великого
князя Владимера, просвятившего русскую землю святым крещением, даже и доднесь» '.
Вытеснив Первый Рим, Москва в своих церковно-иерархических построениях сохраняла выше себя
актуальный статус Константинополя. Соседство Москвы и Константинополя лишало религиозного
ш
Там же. С. 76 (л. 99).
224
Там же. С. 110 (л. 150-150 об.).
""Там же. С. 107-108 (л. 147-147 об.), 127 (л. 173об.-174).
231
Там же. С. 108 (л. 148), 128 (л. 175).
История на посольской службе
725
смысла учение о трансляции церковного главенства и выдвигало на первый план противостояние
восточного и западного христианства. Думается, задолго до церковного раскола и имперских доктрин эпохи
Федора Алексеевича и Петра I идея Третьего Рима вступила в противоречие с религиозно-политической
практикой Московского государства. Это произошло в том самом 1589 г., который иногда в нынешней
историографии считается моментом превращения «теории Москва — Третий Рим» в государственную
доктрину
232
.
Весь намеченный комплекс исторических представлений служил формированию официальной патетической
риторики. Серия генеалогических легенд о преемственности царств не дала власти единого понимания своей
предыстории, а главное, не выполнила политической миссии — убедительно для папского престола
обосновать притязания московских государей на царский титул. В 1589г. произошло снятие сразу двух
проблем: римский патриархат перестал восприниматься как легитимная церковная власть и вместе с этим
исчезли внешние стимулы к развитию и уточнению добродетельного прошлого. Исторические труды
московских книжников к этому времени опираются на серию разработок, среди которых одна из наиболее
популярных — имперское происхождение власти московских князей и московской элиты.
Заключительные ремарки:
Посольская историография и имперское мифотворчество
Последний вопрос, который мы хотели бы поднять в этой работе, касается устройства и среды бытования
посольских exempla.
' Д. В.Лисейцев, доказывая актуальность «Третьего Рима» в XVII в., упоминает поддержку Россией восточных христиан,
«византиниицию» российских обрядов, спор Арсения Суханова в Константинополе и его слова «Что у вас не было доброго, то
все к нам к Москве перешло» и т. д., ? также высказывания протопопа Аввакума на церковном соборе 1667 г. Если, исключить
последний пример, в котором противник церковной реформы под Третьим Римом понимает дореформенную Россию, скорее
противопоставляя действительности утраченный идеал, то оставшиеся примеры лишены того подтекста синхронного
существования трех церковных империй, который сохранял силу в московской идеологии до 1589 г. Первый Рим в XVII в.
считается окончательно павшим и полностью устраняется из цепи перехода благодати. Слова патриарха Никона «Папу за
доброе отчего не почитать?» воспринимаются не иначе как «папизм». Для сравнения можно вспомнить, что Иван IV в
перегоьорах с А. Поссевино согласился признать римского папу если не «учителем всего христианства», то «пастырем и
учителем римские церкви» (ср.; ЛнсейцевД. Столетие выбора: Российская государственная идеология XVII века // Россия XXI.
2003. № 3. С. 123-125, 128-129, 131).
726
Глава 18
Выше показана их сюжетная и смысловая преемственность с особым дипломатическим восприятием
времени, хронографическим исто-риописанием, имперской идеологией и церемониальной репрезентацией.
Переговоры при этом служат не только стимулом к анамнезу, но и своеобразной естественной средой его
существования. Действенность легенд обеспечена негласными (прямо нигде не оговоренными в
документации) конвенциями между сторонами относительно общего прошлого. Дипломаты могут не
признавать чужой версии этого прошлого, но они уже в середине XVI века не считают праздными
фантазиями и пустой тратой времени споры о том, каким об-шее прошлое было «на самом деле». Они при
этом охотно ссылаются на древние грамоты, летописи, хроники, иконы и, вероятно, другие наглядные
носители исторической памяти.
Частные сюжеты легенд организованы в дипломатической практике по определенным правилам, которые
позволяли отказываться от одних легенд и фабриковать новые в зависимости от посягательств соперника и в
зависимости от своих притязаний. По этой причине не представляется единственно возможной интересная
гипотеза Я. Г. Солодкина, согласно которой «одним из источников «зело широкой епистолии» Ивана IV его
бывшему «боярину и воеводе» [Первого послания Андрею Курбскому. —К.Е.] может считаться возникший,
скорее всего, в стенах Посольской избы ради обоснования прав Грозного на царский титул документ, где с
лаконичными оценками перечислялись некоторые прежние великие князья — киевские, владимирские,
131
московские»' . Судя по изменению версий предыстории самодержавия, таких документов могло быть
несколько, но скорее эти версии создавались непосредственно в процессе церемониальной репрезентации, а
обнаружить их было нетрудно, обратившись к посольской документации за предшествующие годы, к
хронографическим и летописным компиляциям, актам и визуальным памятникам. Кроме того, судя по
ссылкам посольских служащих на свои источники, они стремились опираться не на компендиумы, а на
архивные материалы библиотеки Посольского приказа или кремлевской казны.
Посольский exemplum, как нарративная структура, предельно краток, упрощен до минимального набора
сообщений, соединенных формульными характеристиками и категориями, рассмотренными в начале этой
главы. Можно условно подразделить эти посольские высказывания на три вида:
Солодкнн Я. Г. Первое послание Ивана Прочного... С. 120.
История на посольской службе
727
• Государь не владел землей/до недавнего времени, но правитель /
бил челом и принял подданство государя.
• Земля / издревле (изначала, извечно) принадлежала государям-
предкам нынешнего государя t и должна «голдовать» ему и быть в его «воле».
• Земля или некто/должен на тех же основаниях, что и во втором
случае, принадлежать государю t, ноу изменил, отступился, отстал от своей отчизны, веры и государя (и должен быть
ему возвращен.
Применение какой-либо формы диктовалось условиями времени, но все они могут рассматриваться и как
взаимосвязанные фазы имперского мифотворчества.
При этом история не была устойчивой мифологией. Знания Посольского приказа за пределами центральных
ведомств появляются с запаздыванием. Общим явлением для историографии можно признать господство
имперской символики и риторики, но частные мотивы истории в ходе дипломатических дискуссий
подвергались переработке, которая рано или поздно сказывалась на историографии. Сказание о князьях
Владимирских в середине XVI в. проникает в краткие летописцы и оттесняет в них традиционно
вступительную Повесть временных лет. Вопрос «откуда есть пошла земля русская» точно скопирован
Иваном Грозным в его суждении о Прусе с принципиальным смещением координат: «откудова наше
государство пошло». Два понятия незаметно подменены: вместо земли говорится о государстве, а «русская»
становится «нашей». Смысл замены не в противопоставлении, а в наложении понятия государства на землю
и понятия персональной власти государя на все «русское».
Нечто похожее происходит с языком и обычаями. Услышав «русский язык», посольский служащий, будучи
представителем не только своего государя, но и Руси своего государя, подхватывал тему и говорил о «языке
прямом московскому. Подлинным русским языком для него был только «наш русский» язык государя. За
спиной у царя были его предки, 600 лет говорившие на этом языке и соблюдавшие древний «свой» обычай.
Чужой обычай считается опасным и даже вредным. Ездить за ним в иные земли не принято: «чужого обычая
нам не надо». И в первую очередь неприемлемо ездить за рубеж, чтобы учиться там в университетах. Это
могло нравиться изменнику Андрею Курбскому, и одним своим интересом к академической учебе и
связанным с ней свободам западных королей он мог бы считаться нарушителем посольского благолепия.
Не так очевидно суверенное понимание веры, поскольку «своя вера» необязательно подразумевает, что эта
вера вся тождественна
728
Глава 18
земле, языку и обычаю государя. О вере в 1582 г., по представлению царя, должен был говорить не глава
церкви митрополит Дионисий и освященный собор, а царь вместе с митрополитом и всем освященным
собором. Иван Грозный, вступая в полемику с А. Поссевино, представляет себя защитником всей
«греческой веры» от «римской веры» папы и подчиненных ему цесаря, королей и княжат: «Ино каждый
своей вере ревнител и всякому своя вера похвалят. И толко лучитца о том в словех спор или которое
сопренье, и мы усумнева-емся о том, чтоб вперед от того вражда не воздвиглася».
В Сказании о князьях Владимирских происходит сдвиг, направленный на ослабление византийской
тематики, и воплощением этой тенденции становится Степенная книга. Одновременно со второй половины
1550-х годов в переговорах с Польско-Литовским государством звучит римская предыстория московской
власти. Даже если церковь принимала участие в выработке общего имперского представления о Русском
царстве в истории, посольские легенды были рассчитаны на достижение светских целей, в том числе когда
они опирались на религиозные аллюзии и риторику.
Можно ли считать, что изучаемые здесь многоликие исторические легенды представляют устойчивую
идеологию? Если не считать ее воплощением формульные идеи, то в качестве рабочей гипотезы имеет
смысл положительный ответ. Московское посольское ведомство разработало церемониальные коды,
призванные представить государя как правителя «всеа Русии», покорителя нечестивых царств и защитника
правоверия, царя равного цесарю и султану, потомка и наследника римских императоров и святых русских
князей, отца своих холопов-сирот. При этом особое значение имеет «национальная» принадлежность царя.
В двух сходных текстах о присоединении Казани, составленных в Посольском приказе летом 1581 г., есть
текстологическое расхождение: «росийские государи» в одном варианте и «наши прежние государи» на том
же месте в другом наказе, причем в обоих случаях речь идет о «государях наших московских». «Нашими»
государями были московские великие князья и слившиеся с ними их предки. Иван Грозный может заявлять,
что последние восходят к «немцам» — для посольского ведомства очевидно, что речь идет не о нынешних
германских герцогах, которых принято называть «княжатами немецкими», и не о вассальной польскому
королю Пруссии, а о потомках легендарного Пруса.
«Наше» определяется, помимо государства и государей, обычаем и языком. Обычай получен от предков. Им
подкреплялся суверенитет, правила поведения и церемониальный статус государства в сношени-
История на посольской службе
729
ях с другими государствами: «Ино з божею волею наше государство болши пятсот лет стоит, а чюжеземских
обычеев николи не приимы-вали, так ж и нынеча приимати не хотим». К 1580-м годам в Москве
складывается устойчивое понимание «нашего» русского языка как московского славянского.
Западнорусские «полонизмы», изредка мелькающие в московской речи в посольских отношениях с
Польско-Литовским государством, уже считаются чужими. Письмо от короля Стефана от августа 1581 г. и
особенно возмутительные для царя приложения к нему («тетратки») вызвали негодование: «Что мы к нему
писали лист свой спросности, и вшетеченства, и омылности, ино то по нашему по русский невежство, и
озорнычство, и оманка», В ответ царь подчеркивал, что был с королем вежлив, не озорничал и никого не
обманывал, а сел на свое шестисотлетнее и всей вселенной известное государство по праву, полученному от
предков, и во всем правил по прежнему обычаю вслед за дедом и отцом, и за границу учиться не ездил, так
как «здеся тово обычая не ведетца в нашем русском, что по науком государским детем ездити». «Русским»
назван московский язык в переводе обращения А. Поссевино к Ивану Грозному от имени папы Григория
Х1Н с просьбой, «чтоб ему рачил на час послати некоторых, которые бы умели читат и писат по русску».
Перевод этой просьбы с западнорусского на московский почти не изменил фразу: «чтоб мы велели послати
на час некоторых своих людей, которые бы умели чести и писати по руски». Об этом языке можно сказать
по-другому: «А для того папа желает, чтоб языка прямого московского его люди переняти могли, чтоб не
всегда были надобны с обеих сторон толмачи». При этом речь идет не о церковном языке, который в
богословском диспуте Антонием Поссевино назван «греческие веры словенской язык». Иван Грозный
отказывается от определения своей веры как греческой: «И мы веру держим истинную хрестьянскую, а не
греческую». Но для этой не-греческой истинной веры находится определение вскоре после неудачного
диагута, во время которого царь обозвал римского папу «волком»: на следующий день царь возвращается к
разговору о том, «в чем не сходитца вера рымская з русскою».
Для отстаивания новой социальной реальности перед лицом чужеземца к 1560-м годам московские
дипломаты в любой момент могли сослаться на имперскую, турецкую и патриаршую грамоты с признанием
царского титула их государя; на компендиумы с чином венчания, Сказанием о князьях Владимирских и
сочинениями монаха Филофея; на летописи и хроники, в которых подтверждалось 600-летнее право
государей на их вотчину, полученную от Бога; на росписи кремлевской Золотой палаты, Архангельского,
Успенского соборов
730 Глава 18
и иконы, на которых воспроизводились ряды святых и неоднократно венчанных на царство предков
государя. Царь не был далекой от его сирот небесной субстанцией. Он постоянно курсировал по стране,
устраивал показательные покаянные, военные, свадебные церемонии, суды, соборы, казни. Его и его семьи
здравие предписывалось пить в Домострое, который, судя по запискам иностранцев, в данном случае
воплощал социальную практику. Его изменники, если не получали прощение государя, вместе с их семьями
искоренялись физически, их имена устранялись из поминальной памяти и заносились с соответственными
оценками в исторические тексты.
Согласно посольским легендам, каждая окраинная территория имела свой статус в составе Русского
государства. Легенды в данном случае устанавливали иерархию регионов, что было особенно важно для
формирования русской придворной культуры. Родство с царской семьей в данном случае скорее только
подтверждало, чем создавало высокий придворный статус. Царственная знать Астрахани и Казани с 1550-х
гг. была высшим слоем аристократии, ее представители сохраняли за собой царский титул при крещении и
переходе на государеву службу. Вторым по значению слоем двора были представители западнорусских
служилых родов князья Мстиславские, Глинские, Воротынские, Одоевские, Вельские. И только в редких
случаях конкурировать с ними были в состоянии потомки русских северо-восточных великих княжеств.
Знать воспользовалась тем фактом, что во главе государства находятся одновременно «римляне», «немцы» и
«русские». В частных летописцах московской и региональной знати появляются сюжеты, связанные с темой
transJatio imperil. Формирующиеся в XVI в. легендарные генеалогии выводят первые московские роды «из
немец» или от «княжат решских». Государев родословец с вступительными разделами в духе translatio
imperil распространяется по частным собраниям и осуществляет в генеалогии власти ту же миссию, которую
осуществляют хронографы в истории царств, а посольский церемониал в визуальной репрезентации
социальной памяти. Важно также и то, что подданные, оспаривая в отдельных случаях самодержавные и
имперские амбиции московских господарей и критикуя общественные пороки, все же, как правило,
принимают тот исторический кругозор и то устройство памяти, которые были свойственны посольскому
историописанию. Такие представители придворного мира и служилые люди, как И. Н-Берсень-Беклемишев,
Ф. И. Карпов, И. С, Пересветов, князь А. М. Курбский, рассуждают о судьбе царств и виновниках их
крушений.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
ИСТОРИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА ЕВРОПЫ ДО НАЧАЛА
НОВОГО ВРЕМЕНИ
В настоящем коллективном труде авторы сосредоточили свои усилия на разработке ключевых аспектов
исторической культуры на конкретном материале различных эпох истории' Западной Европы и Руси /
России, в странах и регионах с очень разным историческим опытом, политическими и культурными
традициями. Это и древние Греция и Рим, и переходный период от Античности к Средним векам, Раннее,
Высокое и Позднее Средневековье, и переломная историческая эпоха на рубеже Средних веков и Нового
времени (до середины XVII века). Впервые была предпринята попытка проследить (пусть и с неизбежными
для этого этапа исследований лакунами) сложные процессы функционирования, трансляции и трансформа-
ции представлений о прошлом и исторической культуры общества в столь широких временном и
пространственном диапазонах. Причем в понятие исторической культуры включались все «три времени Ав-
густина»: память, или истолкование прошлого — как «настоящее прошедшего», понимание
действительности — как «настоящее настоящего», ожидание грядущего — как «настоящее будущего» .
Разнообразный исторический материал, охватывающий более двух тысячелетий, свидетельствует о самой
тесной связи восприятия исторических событий, образа прошлого и отношения к нему — с явлениями
социальными (в широком смысле этого слова). Важнейшим элементом исторической культуры древней
Эллады был миф: мифология осознавалась греками как собственная древняя, а нередко и более недавняя,
история. В целом преобладал взгляд на историю как на циклическую смену эпох и форм, а «истинность»
поэтического вымысла ценилась выше достоверности единичного факта. Римляне острее ощушали течение
времени и драматизм перемен, поскольку их память опиралась на сравнительно более раннюю и не
прерывавшуюся историческую традицию. С расширением культурных контактов и глубокими переменами в
условиях жизни общества
См.: Августин. Исповедь, И, XX, 26 // Исповедь Блаженного Августина, епископа Гиппонского. М., 1991. С. 297.
Историческая культура Европы до начала Нового времени
733
меняется его сознание, включая приоритеты исторической памяти, интерпретации и оценки ключевых
явлений и событий, пантеон героев и т. д. Отбор фактов всегда осуществлялся по критериям, которые
обусловливались современным положением дел, а также позицией и кругозором историографа. Особый
интерес представляют «пропуски», умолчания, которые выявляются при сопоставлении текстов
исторического памятника и его источников.
Так, составитель Степенной книги счел нужным умолчать о племенных княжениях и действиях князей-
язычников по подчинению окрестных племен, не допустив таким образом ни малейшего намека на
возможность полицентричного характера власти на Руси в предшествовавший призванию варягов период.
Аналогичным целям подчинено умолчание о многолетнем подчинении ряда славянских племен хазарам,
сокращение материала о не принадлежавших к роду Рюрика русских правителях, двойной счет княжеского
родословия, представление русской истории языческого периода как движения к Крещению, тенденция к
представлению Владимира Святославича в образе святого, стоящего в одном ряду с Константином Великим.
Как вариант translatio imperil русскими книжниками XVI века развивались представления о переходе
благодати, полученной при ап. Андрее и св. Владимире, от Киева — к Москве. При этом взгляд на Москву
как новый Киев не был вербализован, а доктрина выражалась в построении сюжета, отборе фактов, манере
изложения.
То, что люди помнят о прошлом, с одной стороны, и то, что они о нем забывают — с другой, является
выражением их исторического интереса как одной из важнейших характеристик исторического сознания.
Особенно ярко это проявляется в сравнительном анализе исторической литературы разных стран и регионов
Европы.
Одна из важнейших проблем касается изучения форм фиксации и трансляции социальной памяти, а также
сложного взаимодействия социальной памяти и исторической мысли / исторического знания.
Веками легенды о деяниях предков хранились и передавались устной традицией, и лишь спустя долгую
череду поколений находили отражение в исторических сочинениях. Письменная фиксация не просто
изменила механизм передачи информации, но дала возможность помнить более того, что позволяет память
живущих поколений, и существенно продлить память о событиях, обычаях и явлениях, имевших место в
далеком прошлом.
Радикальный разрыв в исторической памяти греков (между крушением микенской цивилизации и началом
формирования классической греческой) был связан как раз с исчезновением письменной культуры и
возвращением на несколько столетий на стадию устной культуры. Отсутствие достоверных свидетельств, не
сохранившихся
734
Заключение
в устной традиции, компенсировалось мифологией и генеалогией. В раннем Риме не сложилось
разветвленного мифологического комплекса, но зато сформировался жанр анналов. Первые римские исто-
рики, писавшие по-гречески, ориентировались на греческую хоро-графическую литературу, но очень скоро
римская историография приступила к созданию из разрозненных фактов эпического повествования о
складывании и росте могущества римского государства.
Конечно, помимо исторических сочинений продолжали действовать и другие каналы трансляции
социальной памяти о прошлом: устные воспоминания, легенды и предания, различного рода записи и
документы, монументальные памятники, празднества, сценические представления и т. п. Историческая
память сохранялась не только в хрониках, летописях и мемуарах, но и в огромной массе законодательных и
документальных источников, авторы которых активно использовали коллективные представления о
прошлом — об обычаях, существовавших издавна, о памятных событиях и т. д. Нормы и обычаи на
протяжении большей части человеческой истории передавались из уст в уста, что требовало запоминания и
повторения. Невостребованное стиралось из памяти, а частое обращение к традиции, подкрепленное
острыми, конфликтными ситуациями, обеспечивало ей долгую жизнь, хотя нередко и модифицировало ее.
Германские племена, вошедшие в соприкосновение с Римской империей, письменности не знали, и
позднейшая запись их веками изустно передававшихся преданий о подвигах древних героев, о походах и
завоеваниях, родовых сказаний, генеалогических перечней, хвалебных песен и других произведений
проливает свет на особенности тематического содержания и структуры исторической памяти дописьменных
народов, специфических способах меморизации и на трансформацию богатейшей устной исторической
традиции в процессе перехода к письменной культуре. Важнейшим началом, упорядочивающим и
соединяющим разрозненные «блоки» устной исторической памяти, была генеалогия, которая фиксировала
последовательность событий через преемственность поколений.
Средневековая историография взросла на почве позднеантичной языческой традиции, переосмыслив и
развив ее в соответствии с христианской системой представлений. Речь идет о чрезвычайно длинной
традиции историописания, уходящей корнями в библейскую традицию (с ее представлением о Боге,
ведущем и направляющем избранный им народ), которая дополняется новозаветной идеей о грядущем суде
над человечеством в конце времен. Сложившийся в Раннее Средневековье канон форм, устойчивых правил
и норм историописания, жанровых традиций сохранялся на протяжение последующего тысячелетия.
Историческая культура Европы до начала Нового времени
735
Тем не менее, «ренессанс XII века» свидетельствует о некоторых изменениях в историческом сознании, об
усилении интереса к истории и исторической аргументации, о попытках приспособления традиции к
современной исторической и политической ситуации. Основными источниками информации были труды
предшественников, которые автор перерабатывал согласно актуальным потребностям, опираясь на доверие
авторитету и средневековые критерии достоверности, в соответствии с которыми «восстановление» не за-
фиксированных прежней традицией «исторических фактов» было оправдано убежденностью в их
непременном существовании и допустимостью последующей утраты свидетельств. В России также все
жанры претендовали на доверие читателя и завоевывали это доверие доказательствами достоверности
повествования. Отсылки к источникам появляются уже в древнерусских летописях и житиях, а в истори-
ческих сочинениях XVI века они становятся частыми и иногда дополняются специальными
размышлениями. Реконструкция подходов русских историков к предметам их описания показала глубинное
стадиальное сходство исторической культуры Московского периода с европейским классическим
Средневековьем.
В переходный период от Позднего Средневековья к Раннему Новому времени в самом отношении к
прошлому и к способам его познания происходили радикальные трансформации. В XIV-XV вв. появляется
новая, отличающаяся от дидактической, тенденция в оценке событий, намечается переход от их
символической к причинно-следственной интерпретации. События прошлого (и современной жизни)
представляются не как вечная борьба добра и зла, добродетели и порока, а как естественное столкновение
частных интересов и интересов человеческих сообществ, прежде всего государства.
Важным направлением изучения исторической культуры является классификация жанров
историографических сочинений, за основу которой берутся разные критерии. Классическая греческая
цивилизация породила уникальную для традиционных обществ форму историописания — авторское
расследование, с характерным для этого жанра исторических изысканий поиском истлнных причин событий
и критикой трудов предшественников. Обозначения средневековых исторических сочинений часто
достаточно произвольны, но с учетом организации текста по хронологии, важным представляется различие
между анналами и хрониками, а внутри последних — между хрониками универсальными (всемирными),
национальными (региональными) и локальными. Нельзя недооценивать также роль таких «резервуаров»
исторической памяти, какими являлись биографические и многочисленные агиографические сочинения.
736
Заключение
В XV-XVI вв. внимание гуманистов все чаше направляется на теоретическое осмысление «искусства
истории». Среди гуманистов, занимающихся изучением истории, возникло своеобразное «разделение
труда»: одни из них посвятили себя собиранию, комментированию и публикации первоисточников
(антиквары); для других история существовала главным образом в виде жизнеописаний или описаний
конкретных событий; третьи продолжали средневековую традицию историописания («историки»), причем
сам термин «историописание», как правило, относили к летописям, хроникам, анналам, т. е. к сочинениям,
только фиксировавшим те или иные события прошлого и деяния правителей в определенной
хронологической системе. Историческое событие в гуманистической литературе меняет свой облик в
зависимости от того, вписано ли оно в контекст истории города-государства, сжатого исторического
комментария или панегирика.
Древнерусские книжники придерживались условной схемы, различая летописание, хронографические
сочинения и истории. Однако общими требованиями для всех трех исторических жанров являлись: рассказ о
событиях, соотносимых во времени; нравоучительность, преемственность с библейской историей;
стремление опираться на достоверные источники; компилирование устных сведений и письменных текстов;
польза, злободневность, актуальность памятных событий. Постепенное стирание грани между хронографом
и летописью происходило во многом благодаря тому, что книжники со второй половины XV века
разрабатывали представление о преемственности между всемирной и русской историей. История
представлялась пространной внутренне завершенной повестью, написанной если не участником излагаемых
событий, то человеком свыше уполномоченным и способным в них разобраться. Понятие «история» до вто-
рой половины XVI в. не использовалось для определения русских исторических книг, «историями» обычно
называли переводные сочинения и отрывки из них. «Историческое учение» с наставлениями писать «по
чину историческому» и «по обычаю историков» появляется в России только во второй половине XVII века.
Опираясь на обширный комплекс источников и на результаты своих предшествующих изысканий
2
, авторы
книги ставили перед собой задачу изучить изменяющиеся представления о прошлом и исторические
концепции как элементы групповой идентичности — социальной, политической, этнической или
конфессиональной, поскольку общий исторический опыт и память о нем играют решающую роль в
формировании и поддержании коллективной идентичности.
Подробнее об этом см.: Барг М. А. Эпохи и идеи. Становление историзма. М., 1987. С. 70-75.
Историческая^культура Европы до начала Нового времени______737
Обусловленная реалиями полисного мира фрагментирован-ность исторической памяти и идентичности
древних греков была воплощена в трудах по истории отдельных полисов. Однако именно обостренное
осознание единства эллинской культурной традиции в связи с крупнейшими военно-политическими
конфликтами позволяло в разные периоды истории Эллады преодолевать партикулярную полисную
идентичность, что приводило к появлению исторических трудов такого масштаба, как произведения
Геродота и Фукидида.
Средневековые источники дают возможность проследить, как живая память поколений трансформируется
через биографические или исторические сочинения, мемориальные изображения и монументальные
памятники в культурную память, как создается традиция memoria, объединяющая прошлое и настоящее,
нацеленная на сохранение памяти в будущих поколениях и формирующая таким образом «мемориальное
сообщество». Именно memoria становилась консолидирующим моментом для образования этих групп (будь
то монашеская община или аристократический род) и условием последующей самоидентификации их
членов.
Впрочем, о чувстве «мы» у средневековых историографов современные историки заговорили прежде всего
применительно к их национальному самосознанию, ярко проявившемуся в ориентированных на
династическую историю хрониках, авторы которых пытались не только соотнести свою страну с мировыми
империями прошлого, но и определить ее место через отношение к современным государственным
образованиям, Этнополитический аспект социальной памяти нашел, в частности, яркое отражение в
англосаксонской и англо-нормандской исторической культуре, а также на другом краю Европы — в
Древней Руси, о чем свидетельствует анализ форм проявления коллективной идентичности в ранних
памятниках.
Исследование представлений о прошлом в древнерусской книжности XI-XII вв. позволило выявить
механизмы функционирования исторической памяти в сфере взаимодействия различных уровней
религиозного сознания на этапе христианизации. Было показано, что складывающаяся на основе
исторической памяти (и одновременно с ней) религиозная идентичность Руси с самого начала приобрела
многослойную структуру: в зависимости от конкретных условий в ней проявлялись общехристианские
компоненты; в других -— восточно-христианские (православные); в третьих — на первый план выступали
более частные интересы (митрополичьей или епископской кафедры, конкретной монастырской общины,
прихода). Причем общехристианский уровень религиозного сознания был особенно востребован на раннем
этапе приобщения к христианству, когда первичность оппозиции «язычники — христиане» по сравнению
24 - 3240
738
Заключение
с конфессиональными перегородками внутри христианства должна была осознаваться особенно остро.
В Слове о Законе и Благодати митрополита Илариона, первом опыте осмысления русской истории в
контексте Божественного замысла для всего человечества, акцентируется историческая преемственность:
для Илариона и до, и после приобщения к христовой Благодати «Русский язык» остается Русским народом, а
постоянное смысловое ударение на местоимениях «мы / наш» было призвано подчеркнуть преемственность
русского при смене «языческого» «христианским». Однако в Повести временных лет уже нет ни одного
случая употребления местоимений «мы / наш» по отношению к языческим предкам. Стоящее же по
хронологии почти посередине между Иларионом и Повестью временных лет'Нестерове Чтение о Борисе и
Глебе по отношению к крещеным Владимиром язычникам вообще предпочитает употреблять местоимение
«они».
По мере того, как противостояние христианства и язычества становится все менее актуальным, а
противоречия и взаимное неприятие восточной и западной конфессий в христианстве все более
застарелыми, сокращается сфера возможного проявления обшехри-стианского уровня религиозной
идентичности. Особенно это заметно в памятниках XVI-XVII вв. Христианизация неизменно оставалась
центральной темой исторических построений и в этот период глубоких структурных изменений, когда
историческая память подвергалась активному воздействию новых идеологических доктрин.
Особое внимание в настоящей книге обращено на место исторических представлений в идейной полемике и
политической практике. Концепции античных и средневековых историков были глубоко укоренены в их
настоящем, а историография выполняла практические функции: она не только описывала, но и использовала
прошлое в насущных, главным образом политических, целях. Повествуя о достославных деяниях героев,
королей, епископов или святых, историки использовали прошлое как способ решения текущих проблем -—
например, доказательства статуса или подтверждения притязаний, что не исключает искренней внутренней
убежденности автора в правоте защищаемого им дела. Такую роль играла, например, концепция «вечности
Рима» как в языческих, так и в христианских сочинениях переходной эпохи от поздней Античности к Сред-
невековью, обеспечивших преемственность универсалистской идеи, средневековые модификации которой
нашли отражение в империи Карла Великого, Священной Римской империи германской нации, в
теократических притязаниях папства, а также в концепциях «второго» и «третьего» Рима. В том же плане
можно рассматривать сакрализацию династии и самого династического принципа передачи вла-
Историческая культура Европы до начала Нового времени
739
сти как следствие распространения абсолютного континуитета этно-политической идентичности
митрополита Илариона и на языческих предков Крестителя Руси Владимира — Святослава и Игоря. Значи-
тельно позднее, в период ускоренной централизации летописного дела в руках московских государей,
притязания на соседние земли, на царский титул и, следовательно, равенство с императорами Священной
Римской империи опирались на толкования летописей и хронографов, причем ссылки на прецеденты
учащаются как раз тогда, когда возникает множество проблем, связанных с легитимностью утверждения
самодержавной власти вне пределов Московского княжества. «Собирание государства» сопровождалось
борьбой против историографических традиций подчиненных земель, о чем красноречиво свидетельствуют
исторические материалы Посольского приказа.
Возможности манипулирования исторической памятью ярко демонстрирует анализ использования
исторической аргументации в полемических произведениях эпохи Реформации, которые строились по
разработанному схоластами принципу, согласно которому доводы автора должны были подкрепляться
ссылками на божественный закон, естественное право и человеческие законы, которые представали не
только в виде казусов канонического и гражданского права, но и как исторические примеры. Отбор
последних не был случайным, напротив, для каждой проблемы существовал свой перечень примеров,
которые могли привлекаться полемистами. Использование того или иного исторического примера
выполняло отнюдь не только иллюстративную функцию: конкретный пример зачастую сообщал читателям
то, что автор стремился до них донести, но не мог или не желал говорить открытым текстом.
В целом, Реформация дала мощный толчок развитию «культуры истории». К прошлому обращаются в
поиске ответа на универсальные вопросы, которые вставали и в натурфилософии, и в теологии, прежде
всего на вопрос о первопричинах сущего и возможности предвидеть будущее. В XVI в. исторические
сочинения наполнены многочисленными объяснительными моделями, ставится вопрос о критике
исторических источников, проявляется тенденция к наполнению понятии «история» забытым со времен
классической Греции исследовательским содержанием. Опираясь на опыт древней, средневековой и
ренессансной историографии и — в то же время — отталкиваясь от него, историки Раннего Нового времени
создали предпосылки для «историографической революции» XVIII века.
MEMORY, IMAGES OF THE PAST
AND HISTORICAL CULTURE
IN PRE-MODERN EUROPE
The historiography of the XXI
st
c., which had been shaped by the influence of the so-called cultural turn, created a
new field of research — 'the history of historical culture'. This book presents a study of historical culture where the
latter is approached through the synthesis of social, cultural and intellectual history. Intellectual phenomena have
been placed in broad context of social experience, historical mentality and general intellectual processes.
How did people view events (of their own lives, or of the life of their groups, but also of History) which they took
part in? How did they evaluate them? How did they record and transmit information about those events while
interpreting what had been seen or lived through? These questions are of great interest. Subjectivity combined with
this information reflects views of a social group or of the society as a whole, but at the same time it shows cultural
and historical features of its time.
Historical writings, pamphlets, literature, private and public acts form a group of sources to study historical culture,
including views of the past that existed in the collective memories of various ethnic and social groups, and historical
thought of different epochs. The views of intellectual elite shape images of the past, and in its turn are influenced by
mass stereotypes. Historical culture cannot be reduced to collective views of the past though; one should also pay
attention to its numerous forms and means of representation, as well as to institutes of memory.
Historical culture 'belongs' to the present. It has esthetic, political and cognitive components, and by reflecting
cultural memory of modern society helps its members to find their way in time and to get collective identification.
Historical consciousness of any epoch links the present with the past and the ftiture, and makes one of the most
important characteristics of its culture. Historical consciousness shapes the type of historical writing and is changing
according to the changes in what people expect from the knowledge of the past and from the ways of its
preservation.
The interest to the past makes an important part of social consciousness, which is changed by major events and
changes in social life, by getting and interpreting new experience. At the same time the 'cliches' of
Me т о ry. Images^ of the Past...
741
historical memory, are not changed, but replaced by new stereotypes. The most primitive form of reflecting the past
is present in myth where one would not find a category of time. In myth memory exists in rites, rituals and taboos.