Пайман А. История русского символизма

Подождите немного. Документ загружается.

символисты меняли кожу. В письме к матери Блок назвал "Аполлон" не "символистским", а

"передовым художественным" журналом, хотя "там встретишь все имена". В первом номере

за 1910 год Волошин писал, что он "пережил символизм"

. Однако в четвертом номере

Гумилев напеча-. тал своего рода некролог "Весов", в котором говорилось: "Теперь же мы не

можем не быть символистами. Это не призыв, не пожелание, это только удостоверяемый

мною факт..."

Между поколениями образовалась брешь. Вячеслав Иванов в этот сравнительно скудный в

творческом отношении период своей жизни стал догматичным и, пожалуй, чрезмерно

деспотичным, категорически требуя: каждый истинный "символист-реалист" "должен

перестать творить вне связи с божественным всеединством, должен воспитать себя до

возможности творческой реализации этой связи"

. Представители молодого поколения

находили такие требования чрезмерными и оборонялись от них как могли, настаивая на

привязанности искусства к чувственному, осязаемому миру. Белый и Блок знали, насколько

широка ивановская концепция "всеединства", и не боялись ее. Блок, однако, серьезно

сомневался относительно возможности "теургического" искусства, столь важного для Белого

и Иванова, ибо сознавал на собственном опыте, что искусство, пусть оно даже стремится

напомнить людям о высшей гармонии, строится из хаоса и надрыва. С другой стороны, он не

мог полностью согласиться с Анненским, что оправдание символистов — "в искусстве, и ни в

чем более". Блок разделял веру Иванова в таинственную связь между искусством и "иными"

мирами. Юношеское увлечение Платоном и Соловьевым подготовило и его понимание

назначения поэта как беспрерывное внимание к взаимодействию между миром,

непосредственно доступным нашему чувст-

307

венному восприятию и рациональному познанию, с мирами иными, более реальными.

В результате сложилась ситуация "отцов и детей", напоминающая взаимоотношения

предшественников символистов с народниками. Точно так же, как первые русские декаденты

воспринимались "отцами" духовными наследниками романтиков 1840-х годов, авторы,

группировавшиеся вокруг "Аполлона", расценивались "вторым поколением" символистов

(Иванов, Белый, Блок) как чистые "эстеты" типа парнасцев, к авторитету которых они и в

самом деле апеллировали. "Без божества, без вдохновенья" писал Блок об акмеистах в 1921

году, фактически на смертном одре

Так же, как и в споре по поводу мистического анархизма, эти разногласия были раздуты

полемическими попытками сформулировать определенную позицию, которой задним числом

приписывалось значение манифеста. Вначале расхождения были незначительны, даже,

пожалуй, иллюзорны, ибо все признавали необходимость перемен и развития. Сам термин

"поколение" следует понимать лишь в смысле различия между теми, кто впервые выступил на

литературной арене как символисты в первые годы XX века, до 1905 года, и теми, чей

литературный дебют состоялся позднее. Кузмин, Волошин и Маковский, например, были

старше Блока и Белого, которым не исполнилось еще и тридцати, когда вышел первый номер

"Аполлона" (Белому только что стукнуло 29, а Блок был на несколько месяцев его моложе).

Городецкий был на четыре года моложе Блока, Гумилев — на шесть лет, Ахматова — на

девять. Претендовать на принадлежность к новому поколению мог только Мандельштам,

родившийся в 1891 году.

Статья Кузмина "О прекрасной ясности (Заметки о прозе)", ускорившая так называемый

"кризис символизма" тем, что она вызвала выступления за и против со стороны Иванова,

Блока, Белого и Брюсова, была в сущности достаточно умеренным призывом к большей

простоте и "аполлонической" умеренности. Все эти идеи уже выдвигались в печати и в

беседах, происходивших в "башне" и в "Академии", и статья Кузмина и ответы корифеев

символизма появились в "Аполлоне". В то же самое время Кузмин позволил себе достаточно

резкую критику "акробатического синтаксиса" Белого и Ремизова и аллегорической

туманности прозы Гиппиус. Хотя он и воздержался от прямых замечаний по поводу прозы

хозяина "башни", убийственная цитата из "Мещанина во дворянстве" о разных способах

сказать: "Прекрасная маркиза, ваши прекрасные глаза меня заставляют умирать от любви" —

совершенно недвусмысленно была прило-жима именно к нему. Иначе воспринять эту статью,

кроме как нападение на символистов, было нельзя. Тем не менее она заканчивалась вкрадчиво

и обезоруживающе:

"Любимому другу на ухо сказал бы: "Если вы совестливый художник, молитесь, чтобы ваш

хаос (если вы хаотичны) просве-

308

тился и устроился, или покуда сдерживайте его ясной формой: в рассказе пусть

рассказывается, в драме пусть действуют, лирику сохраните для стихов, любите слово, как

Флобер, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны,

— и вы найдете секрет дивной вещи — прекрасной ясности,

— которую назвал бы я "кларизмом"

Сам Кузмин, как поэт и прозаик, слыл мэтром изящного и точного стиля

. Как критик,

однако, он допустил серьезную ошибку, отдав предпочтение "Огненному ангелу" Брюсова

перед живой, перспективной прозой Белого и Ремизова. Похоже, теперь каждый стремился

вновь овладеть формой, загнать жанр в твердые рамки и обуздать хаос, но далеко не каждый

хотел отважиться на это во имя старого врага, "разума", или ради нейтрального понятия

"хорошего вкуса". Как бы Кузмин ни отнекивался, все считали, что он бросил перчатку

заветным принципам символизма во имя своего, враждебного символизму "кларизма". Вызов

принял Иванов.

26 марта 1910 года Иванов прочитал в "Академии" доклад "Заветы символизма", в котором

определил свое отношение к новой ереси. Отстаивая глубоко поэтичное определение

символизма, который ему казался воспоминанием поэзии о ее первоначальных, исконных

задачах и средствах, он повторил свое убеждение: поэт помнит свое назначение — быть

религиозным устроителем жизни, истолкователем и укрепителем божественной связи сущего,

"теургом". Русский символизм он определял как "религиозную реакцию нашего

национального гения против волны иконоборческого материализма". Истоки его, настаивал

он, в творчестве Достоевского, Соловьева и Тютчева.

Отсюда Иванов попытался вывести диалектическую схему. Для символиста момент

откровения (тезис) наступает тогда, когда он впервые осознает, что мир "не тесен, плосок и

скуден", а, напротив, прозрачен для взора художника, просторен и свободен. Затем наступает

момент испытаний, "антитеза", когда оккультные и злые силы пытаются прорваться через

символы. Этот момент может оказаться роковым ("Мир твоей славной, страдальческой тени,

безумец Врубель", — вспомнил Иванов умершего весной этого года наиболее

"демонического" из художников "Мира искусства"). Теперь символизм выходит из периода

испытаний, хотя и с тяжелыми потерями: оказались внутри движения и дезертиры (тут Иванов

объединил Мережковских с Александром Добролюбовым, сбежавших от искусства в

религиозно-общественную деятельность). Те, кто остался, "не должны капитулировать перед

"данностью" "вещей" и довольствоваться совершенствованием ремесла хотя бы потому, что

лирическая поэзия — не изобразительное искусство, а искусство движения. Необходимо,

согласно "внутреннему канону", превозмочь разлуку и индивидуализм и овладеть "большим

стилем" — эпосом, трагедией, мистерией. "Если символистская трагедия окажется

возможной, это будет значить, что "антитеза" преодолена". Он

309

как бы говорил: чтобы быть верным себе, символизм должен перейти во что-то иное: "До сих пор

символизм усложнял жизнь и усложнял искусство. Отныне, если суждено ему быть — он будет

упрощать"

Блок, присутствовавший на этом выступлении, и соглашался и не соглашался с ивановской

характеристикой "диалектического процесса", которая казалась ему приложимой к его

собственному пути в поэзии. Иванов также указал то направление, в котором сам Блок хотел

теперь двигаться — к более объективным формам, "grand genre". С другой стороны, слово

"теургия" беспокоило Блока. Он не видел наступления синтеза и желанной простоты в тишине,

сопровождающей встречу с божеством, о которой Иванов напомнил, процитировав свои

собственные "Дифирамбы": "Сердце, стань, сердце, стань". За этим порогом искусство — лишнее.

По Блоку, момент катарсиса достигаем в искусстве, но только самой высокой ценой; момент же

религиозного провидения не оргиастичен и не дается посредством искусства. Недаром он

впоследствии найдет в Иванове какую-то "противнова-тую легкость". Разве можно создать

трагедию иначе как из хаоса? Блок пытался выразить свою мысль как всегда образно, на примере

черного фона, подготовляемого Леонардо, чтобы выявить сияние своих святых и Мадонн. Поэт,

как и художник, должен исходить из черного воздуха, еще не украшенного воздействием света.

Как это случалось с Блоком, когда он пытался говорить о самом важном для себя, речь его была

бессвязна. Единственное, что было ясно из сказанного им, — это что в общем слова Иванова его

тронули и убедили.

8 апреля 1910 года Блока, который все еще не был уверен в своей позиции и тосковал о

возможности писать стихи вместо статей, уговорили формально поддержать Иванова против "кла-

ристов" в "Академии" и дать, как выразился он сам, образный "Бедекер" (путеводитель), который

помог бы разобраться в абстрактных рассуждениях ученого "теоретика символизма". "Путе-

водитель" обрел форму лирического описания пути, проделанного поэтом-символистом от тезы к

антитезе. При этом Блок возвращался к формулам из старых манифестов Брюсова, появившихся в

"Северных цветах" и "Весах", напоминал о "Зорях" начала века и о картинах Врубеля. Он

отождествлял пережитый Россией опыт революции, когда народ "прежде срока требовал чуда",

терял ориентир и погружался сначала в анархию, потом в безвременье, с опытом символистов, с

так называемой "антитезой". На протяжении всей речи он употреблял местоимение "мы", и было

ясно, что в памяти его живы воспоминания о "воздухе символизма", о былом братстве, о

"коллективном творчестве", о том, что означало для поэта "быть свободным в "волшебных

мирах"'.

За наступление периода "антитезы" Блок принял полную нравственную ответственность, заявив,

что поэты сами обрушили на себя темные силы, бросившись, без всякой духовной подго-

310

товки, в "блистательный ад" искусства, из которого выведет лишь "анамнезис", память о

"неложном обетовании", данном в начале пути. Однако, так же как Иванов, Блок считал, что

период антитезы исчерпан.

Заключение доклада, хотя там все же упоминается столь сомнительное для Блока понятие

"теургия", звучит минорно и трезво. Охарактеризовав антитезу не как "испытание", а как

"падение", Блок видит лежащий впереди путь как восхождение через чистилище, что еще не

ограждает от возможности снова сорваться в преисподнюю. "...Наша "литературная известность"

(которой грош цена) посетила нас именно тогда, когда мы изменили "Святыне Муз", когда

поверили в созданный нами призрак "антитезы" больше, чем в реальную данность "тезы".

Поправимо или непоправимо то, что произошло с нами? К этому вопросу, в сущности, и сводится

вопрос: "Быть или не быть русскому символизму?"

Чтобы символизм был, заключал свой доклад Блок, художник прежде всего должен перестать

смешивать искусство с жизнью. Он должен взять на себя роль свидетеля, а не участника великих

событий, происходящих в иных мирах. Как итальянские художники Беллини, Фра Анджелико,

Синьорелли скромно изображали себя созерцателями, а не участниками "священных разговоров"

("sancta conversatione"), так и современный художник "должен быть трепетным в самой дерзости,

зная, чего стоит смешение искусства с жизнью, и оставаясь в жизни простым человеком"

В этой речи "О современном состоянии русского символизма", прочитанной в Обществе

ревнителей художественного слова, Блок посвящает себя служению России, так же как до него это

сделали в своих теософских размышлениях-упражнениях Белый и Иванов, "помня", однако, себя

как лирического поэта и свой пройденный путь. В благодарность за выступление Иванов подошел

к Блоку и молча поцеловал его в губы. Оба доклада были напечатаны рядом в "Аполлоне" за

май—июнь 1910 года.

Последовавшая за этим полемика показала различие взглядов, возникшее среди старших

символистов за пореволюционные годы, хотя несомненным знамением времени было то, что ди-

скуссия корректно велась главным образом на страницах единственного сохранившегося

авангардистского журнала. Брюсов, о растущем формализме и эклектизме которого можно было

догадаться по одному названию его последней книги стихов — "Все напевы", в следующем же

номере ввязался в спор на стороне своего поклонника Кузмина. "Символизм" хотел быть и всегда

был только искусством", — настаивал он, упрекая Иванова и Блока за то, что они будто бы

подчиняют искусство философии и религии

. Присутствовавший на более ранней версии доклада

Иванова на открытии "Мусагета" 19 марта Брюсов решительно разошелся во взглядах е лектором

и выступил в защиту "своего" понимания символизма. Белый, в свою очередь,

311

ринулся на защиту Иванова и Блока и возобновил дружбу с последним сначала в письмах, а

затем и лично

Городецкий, напротив, написал оскорбительную для Блока статью под заголовком "Страна

реверансов и ее пурпурно-лиловый Бедекер". Впрочем, у редакторов "Аполлона" хватило

вкуса ее не напечатать. Даже Мережковский, не участвовавший в делах "Академии" и

"Аполлона", но ревновавший Блока и Белого к Иванову, подал голос из Парижа. В статье

"Балаган и трагедия" он обвинил Блока в мании величия (за то, что тот отождествил свою

судьбу с судьбой России!) и в измене священным заветам русской революции

Времена "коллективного творчества", бывшего столь важным и совершенно уникальным

этапом русского символизма, миновали. Не нуждались символисты больше и в своих

собственных журналах и издательствах, хотя "Мусагет" в Москве и "Сирин" в Санкт-

Петербурге были тесно связаны с отдельными символистами и печатали их произведения.

"Мусагет" даже попытался издавать собственный альманах, о первом же номере которого

Блок писал Белому: "Зачем она? Время альманахов прошло; я думаю, что это — лишняя

книга"

. Впоследствии то же издательство выпустило и несколько номеров журнала "Труды и

дни "Мусагета". "Аполлон" продолжал выходить до 1918 года, преспокойно печатая

символистов, кларнетов, акмеистов и продолжающиеся между ними дискуссии.

Второе поколение символистов еще продолжало развиваться, многие лучшие их произведения

были созданы после "кризиса символизма": большая часть зрелой прозы и поэзии Блока —

"Роза и Крест", "Соловьиный сад", "Двенадцать" и "Скифы"; "Петербург" и "Котик Летаев"

Белого и поэма "Первое свидание", не говоря уже о московских романах и многотомных

мемуарах. Вячеславу Иванову еще предстояло пробудиться от творческой немощи и написать

стихи, вошедшие в сборник "Нежная тайна", "Зимние сонеты", "Римские сонеты", а также на

всю Европу прославившую его "Переписку из двух углов", незаконченный эпос "Светомир" и

чудесный зимний цветок — "Римский дневник", написанный в 1944 году, когда поэту шел

семьдесят девятый год.

Начиная с 1910 года символисты уже могли себе позволить отмежеваться от дрязг

литературной политики, предоставив арену молодежи. Конечно, произошло это не сразу.

Иванов и Белый сознательно отказались от борьбы лишь после того, как, встретившись за

границей в 1913 году, сошлись на том, что в России защищать символизм некому, поскольку

Блок по своей природе не журнальный человек. Теперь пришел черед акмеистов, выдви-

гавшихся организованной группой со своими "манифестами"-, из числа участников

гумилевского "Цеха поэтов", а также имажинистов, футуристов и эгофутуристов и

кубофутуристов нападать на предшественников и друг на друга. На протяжении последнего

десятилетия серебряного века эти новые группировки расплоди-

312

лись как грибы, перекрикивали друг друга, скандалили, всячески привлекая к себе внимание

публики, — и писали великолепные стихи. Весь этот бурный расцвет был бы немыслим без

того поворота в общественном вкусе и в отношениях людей к искусству, который был

осуществлен символизмом как школой. Художникам же опостылело быть просветителями.

"Хочется быть художником, а не мистическим разговорщиком и не фельетонистом", — писал

Блок, еще только приступив к статье "О современном состоянии русского символизма". Для

него вопрос "быть или не быть" касался искусства в целом, а не только символизма.

"Искусства вне символизма в наши дни не существует", — заметил он для себя в том же 1910

году. Когда вышел первый номер "Мусагета", он ворчал на Иванова за его полемику "между

строк" с Гумилевым, "неопределившимся, а может быть своим", с которым он вскоре готов

был вступить в соревнование как художник, отбросив в сторону все "измы". включая "симво-

лизм"

Для Иванова Символизм (именно с большой буквы) не столько умер, сколько расширился.

Теперь к символистам он причислял Гете, Данте, Достоевского. "Каждое художественное

произведение подлежит оценке с точки зрения символизма", — считал он, даже если

именующие себя символистами — наименее достойные его представители. В "Трудах и днях"

в статье "Мысли о символизме" он обыграл разговоры в печати о том, что символизм умер.

"Конечно, умер! — отвечают иные <...> Мы же, умершие, свидетельствуем, шепча на ухо

пирующим на наших поминках, что смерти нет!"

В 1936 году, в статье, написанной для

одной итальянской энциклопедии, Иванов, наконец, признает кончину европейского

символизма, каким он его знал, но тут же подтверждает свою веру в возвращение, пусть в

иной форме, "del simbolismo eterno" ("вечного символизма").

"Символизма" нет, а "символисты" здравствуют в 1910 году, как никогда", — вспоминал

Андрей Белый, не без иронии оглядываясь в прошлое из Советского Союза, где уже наступил

"настоящий двадцатый век". — "Да здравствуют символисты"

ЭПИЛОГ

Я — не первый воин, не последний, Долго будет родина больна...

Александр Блок

Перепалки вскоре утихли. Возникли новые союзы, старые же все более ветшали.

Вячеслав Иванов продолжал в самом дружественном тоне переписываться с Брю-совым, хотя

и сурово его осуждал — особенно в период его пребывания на службе у советской власти —

за измену символистскому долгу и трату попусту своего таланта. Брюсов умер в 1924 году, и

Иванов, по просьбе его вдовы, написал прекрасное, глубокое стихотворение, посвященное его

памяти.

Блок помирился с Мережковскими и стал сторониться Иванова, ибо в мрачные годы,

предшествовавшие первой мировой войне, "барочная атмосфера" вокруг последнего стала для

него "немыслимой". В 1912 году Блок посвятил Иванову стихотворение, в котором все еще

выражал восхищение им, но заявлял, что больше не видит в нем "друга", как в дни революции.

Иванов ответил невозмутимо, sub specie aeternitatis*

Пусть вновь — не друг,

о, мой любимый, Но братом буду я тебе На веки вечные, в родимой Народной мысли и судьбе.

Белый до встрясок 1917 года не ссорился больше ни с Блоком, ни с Ивановым. Приезжая в

Петербург, он

*С точки зрения вечности

(лат.).

314

по-прежнему останавливался в "башне", пока оба поэта не стали подолгу жить за границей. В

1913 году Иванов перебрался в Москву. Как Иванов, так и Блок помогали Белому в те дни,

когда ему не удавалось найти издателя для последовавшего за "Серебряным голубем"

великолепного романа-поэмы "Петербург". Третью часть задуманной трилогии, которую он

хотел назвать, памятуя легенду о Китеже, "Невидимый град", Белый так и не написал...

Собственно говоря, Иванов был единственным из всех символистов, кто упорно продолжал

пытаться — отчасти даже успешно — писать о самом заветном в их искусстве — о "Paradise",

о том рае, который в более поздних произведениях Блока и Белого присутствует лишь по

контрасту — в лучшем случае проблесками. Аполлоническая мечта была Иванову по натуре

ближе, чем то дионисийское буйство, в котором пребывали его более молодые собратья. Он

верил, что рай реально и постоянно существует здесь, во времени, на земле, только скрыт

некоей пеленой. Быть может, именно поэтому Иванов, который, как и все без исключения

символисты, приветствовал падение самодержавия в феврале 1917 года, был неприятно

поражен и возмущен, когда Белый сказал о Советах: "это ваши орхестры, Вячеслав"*, а Блок в

"Двенадцати" изобразил "Исуса Христа" среди снежного хаоса и тьмы января 1918 года.

Политически они разошлись после октябрьского переворота, но, несмотря ни на что, Блок

хотел услышать прежде всего, что думает о том, что происходит в русской литературе,

именно Вячеслав Иванов. Летом 1918 года Алянский попытался вновь объединить символи-

стов, ненадолго собрав Блока, Белого и Иванова вокруг своего нищего издательства

"Алконост" и журнала "Записки мечтателей". В последний раз Блок встретился с Ивановым на

одном из своих поэтических выступлений в Москве весной 1921 года, когда был уже на

пороге смерти.

Блок умер в возрасте сорока лет в августе того же года, доведенный до полного истощения

искусством и губительным для себя образом жизни. Его смерть последовала за несколько

дней до гибели Гумилева, расстрелянного за инкриминировавшееся ему участие в

монархическом заговоре. Вопреки предсказаниям Анненского, вокруг современных

поэтических имен уже возникали легенды.

Белый, постоянно находившийся на грани паранойи и нервного срыва, продолжал писать

великолепные вещи, всякий раз претворяя свою муку в искусство. В 1921 году он уехал в

Берлин, отчасти для того, чтобы воссоединиться с Асей Тургеневой, которая осталась строить

"Гетеанум" у Рудольфа Штейнера в Швейцарии, когда Белый в 1916 году вернулся в Россию.

С тех пор как в декабре 1910 года они вместе отправились сначала в Италию, затем в Тунис,

Египет и Святую Землю, она была его

* Орхестра — место для хора в греческой трагедии.

315

постоянной спутницей, но в 1922 году их отношения были порваны. В Германии Белый на

время погрузился в литературную жизнь недолговечного "русского Берлина". Он проводил

много времени в обществе Марины Цветаевой, Ходасевича и Горького до своего возвращения

в Россию в октябре 1923 года. На родине он жил со своим другом, теософкой Клавдией

Николаевной Васильевой. Их отношения были официально оформлены в 1931 году во время

гонения на теософов, тогда Белый ее выхлопотал из-под ареста. Они были частыми гостями

Макса Волошина в его гостеприимном доме в Коктебеле, а жили с 1925 года преимуще-

ственно под Москвой, в поселке Кучино, откуда наезжали в Москву, Ленинград, Киев и в

летние месяцы на Кавказ. Хотя Белый на всем протяжении двадцатых годов активно

участвовал в литературной и театральной жизни Москвы (в 1925 году, например, он был

выбран почетным членом Союза поэтов и при его участии во МХАТе была поставлена

театральная версия "Петербурга" с Михаилом Чеховым в роли сенатора Аблеухова), с 1928

года его произведения подвергались все более резкой критике и положение его в советской

литературе становилось все более шатким. Умер он 8 января 1934 года — быть может, как он

сам бы того хотел (во всяком случае, в его поэзии имеются косвенные предсказания), — от

последствий солнечного удара, случившегося с ним летом в Коктебеле. Урна с прахом

захоронена на кладбище столь любимого молодым Белым и "аргонавтами" Новодевичьего

монастыря.

В 1919 году в Сергиевом Посаде умер Василий Розанов, как он и предвидел, в лоне церкви, —

на руках своего друга священника Павла Флоренского. Почти до последнего дня жизни он

работал над "Апокалипсисом нашего времени", в котором вину за бедствия, обрушившиеся на

Россию, возлагает на бессилие христианства устроить на земле жизнь человеческую...

Сологуб еще продолжал держаться. Он унаследовал гражданскую должность Блока и

Гумилева — председателя дышавшей на ладан поэтической секции старого Союза писателей.

Молодой Евгений Шварц, изредка посещавший собрания секции, тонувшие в табачном дыму,

который становился, как ему казалось, еще гуще от непрерывного чтения стихов, не

трогавших никого из присутствующих, так описал Сологуба:

"Был он в тяжелой шубе с бобровым воротником, вроде поповской, тяжело дышал после

крутой лестницы. Ему закричали с разных сторон: "Федор Кузьмич! Прочтите что-нибудь!" И

он сразу, без паузы, пробираясь вдоль стены от передней к двери в комнату налево, начал,

тяжело дыша: "Когда я был собакой..." Его тяжелое лицо, и русское и римское, сохраняло

полное спокойствие, будто он был в комнате один. И все притихли, и что-то как будто

прояснилось на мгновение. Шел человек чужой, но поэт, умирающий, но еще живой..."

Молодые советские писатели были исполнены такого трепета перед этим выходцем из

другого мира, что ни один из них не

316

решился проводить его домой с банкета, устроенного в его честь в 1927 году — последнем

году его жизни. Он умер вовремя, как раз перед тем, как Российская ассоциация пролетарских

писателей установила свою четырехлетнюю гегемонию над культурой. Манихеец до конца,

Сологуб в последние годы писал, с одной стороны, сладкозвучные пасторали, с другой —

мрачные обличительные стихи, позоря Страну Советов, где "Передонов — комиссар".

Бальмонт, проживший в ссылке за границей семь лет — с 1906 по 1913 год, в 1920 году снова

покинул Родину и в 1921 году позволил себе обнародовать критические высказывания о

Советской власти, после чего возвращение стало навсегда невозможным. В эмиграции он

продолжал прежнюю жизнь, посвященную наукам и поэзии, но славу свою он давно уже

пережил. Он начал все больше пить и с 1932 года до смерти в 1942 году страдал приступами

безумия и жил в крайней нищете в Нуази-ле-Гран под Парижем. Стихов он больше не писал,

хотя продолжал читать и декламировать вслух Есенина, Ахматову, Цветаеву... и Бальмонта!

Александр Бенуа, подобно Блоку, Белому и Брюсову, поддержал Октябрьскую революцию и с

обычным своим усердием работал в качестве хранителя произведений изобразительного

искусства в своем родном Санкт-Петербурге до середины 1920-х годов, когда переехал в

Париж и больше не возвращался в Россию. Дягилев, который в конце концов стал смотреть на

искусство как на чувственное возбуждение, но сохранил свой дар открывать, любить, сводить

и всячески поддерживать "гениев", как русских, так и нерусских, умер в Венеции (где же

еще?!) в 1929 году.

Ремизов прожил межреволюционные годы, как всегда, на грани нищеты, в Санкт-Петербурге,

где все больше сближался с Блоком. Он работал с Замятиным в журнале "Заветы", приобрел

среди молодых прозаиков немало последователей. В 1921 году он уехал в Европу. В Берлине

и Париже неустанно работал над мозаикой, состоявшей из воспоминаний, сказок и снов. Она

публиковалась кусками в газетах и журналах, и из этих кусков он составлял книги, сегодня

почти полностью опубликованные, но в разных странах изданные. Исследователям еще

предстоит все это собрать и переиздать в хронологической последовательности, с тем чтобы

мозаичное изображение жизни художника на фоне его времени составило уникальную

автобиографию. В эмиграции Ремизов поддерживал связь с другим "разлагателем литератур-

ной формы", Львом Шестовым, который, хотя и любил процитировать высказывание о том,

что пытаться сделать добро сразу для всех — значит ничего не сделать ни для кого, все-таки

упорно делал все что мог всем, включая всегда бедствующую Ремизову. Шестов, проживший

большую часть своей жизни за границей, имел в Европе солидную репутацию; он преподавал

философию в Париже и публиковал многие работы на немецком и французс-

317

ком языках прежде, чем они выходили на русском. Так этот русский европеец, все более

похожий лицом на ветхозаветного пророка, трезво присматривался к укреплению деспотизма

в России и к росту фашизма в Германии и продолжал готовить людей к жизни "в

неизвестности". К нему самому судьба была милостива: он умер до того, как немцы

оккупировали Париж.

Мережковские, личная связь которых с Савинковым и Керенским сделала их с самого начала

более воинственными противниками Советов, чем большинство коллег, после своего отъезда

из России в 1919 году одно время пытались содействовать установлению связи между

белогвардейскими войсками и польской армией. Философов остался в Польше, Гиппиус же с

Мережковским отправились в Париж. Как всегда неразлучные, они организовывали там

религиозно-философские кружки, оказывали влияние на эмигрантскую литературу, много

писали и продолжали совершать прогремевшие, нелепые какие-то политические ошибки.

Хотя Гиппиус публично объявила о разрыве отношений с Блоком и Белым за то, что те

приняли Октябрьскую революцию, лично она сохраняла к ним самые нежные чувства и

запечатлела светлую память о них в одном из первых мемуарных сборников серебряного века

— "Живые лица" (1925).

В период между 1936 годом и началом второй мировой войны Мережковские почти ежегодно

ездили в Италию и проводили целые дни с Вячеславом Ивановым, который после службы в

должности профессора Бакинского университета (1919—1924), а затем в Колледжио Борромео

в Павии (1926—1934) поселился в Риме с оставшимися членами своей семьи — дочерью

Лидией и Дмитрием, сыном от Веры, умершей в 1920 году от туберкулеза. Мережковские

вначале восхищались Муссолини, но Иванов, не ставший членом фашистской партии и не

желавший им быть, вынужден был с 1934 года отказаться от преподавания в университете. Он

последовал примеру Владимира Соловьева и в 1926 году перешел в католическую веру. В

годы недолгого затишья — пока их не разметала буря второй мировой войны — они сидели

втроем на террасе в садике Иванова на Капитолийском холме и, позабыв о былом

соперничестве, беседовали, глядя на простершиеся перед ними развалины древнего Рима и

оглядываясь на руины современной им культуры, по словам английского поэта — "не такие

давние, но еще более печальные".

ХРОНОЛОГИЯ (1892—1910)

1892

Февраль. "Северный вестник" [литературный редактор Аким Волынский (А. Л. Флексер, 1863—1926)]

публикует стихи 3. Н. Гиппиус (1869—1945) и Федора Сологуба (Ф. К. Тетерников, 1863—1927). Стихи

Гиппиус впервые публикуются под ее настоящей фамилией, стихи Тетер-никова — впервые под

псевдонимом.

В "Вестнике Европы", № 9, опубликована статья Зинаиды Венгеро-вой (1867—1941) "Поэты-символисты во

Франции".

Д. С. Мережковский (1865—1941) выпускает сборник "Символы. Песни и поэмы" (1887—1891). Он

проводит вместе с женой, Зинаидой Гиппиус, лето во Франции и Италии, на обратном пути посещает

Парфенон. 7 и 14 декабря читает в Санкт-Петербурге две лекции: "О причинах упадка и о новых течениях

современной русской литературы".

Сологуб переезжает из Вытегры в Петербург, где преподает математику в Рождественском училище. Его

сестра ведет хозяйство.

Василий Розанов (1856—1919) учительствует в глухом городке Белый Смоленской губернии.

Лев Шестов (Лев Исаакович Шварцман) (1866—1938) отозван из Москвы, где он работал помощником у

юриста, в Киев, чтобы заняться делами семейного предприятия.

Вячеслав Иванов (1866—1949) работает в Риме над диссертацией о римских государственных откупах для

своего берлинского профессора Теодора Моммзена.

Константин Бальмонт (1867—1942) начинает печатать стихи в журналах и принимается за перевод Полного

собрания сочинений Шелли.

Александр Добролюбов (1876—1944), расстроенный смертью отца и поддавшись влиянию Владимира

Гиппиуса, исповедует эстетство и идею "все позволено". Читает Гюисманса, французских символистов и

парнасцев.

Валерий Брюсов (1873—1924), учащийся одного из старших классов гимназии Л. И. Поливанова в Москве,

записывает 31 августа в своем дневнике: "Я рожден поэтом. Да! Да! Да!"

Андрей Белый (Б. Н. Бугаев, 1880—1934) учится в той же гимназии, в одном из начальных классов.

Александр Блок (1880—1921) посещает Введенскую гимназию в Санкт-Петербурге.

1893

Мережковский печатает в "Труде", № 4, статью "Мистические движения нашего века". Его лекцию "О

причинах упадка..." рецензирует в "Русском богатстве", № 2, Н. К. Михайловский. Рецензия называется

"Русское отражение французского символизма".

Волынский начинает в октябре печатать в "Северном вестнике" серию статей "Русские критики".

Бальмонт начинает сотрудничать в "Северном вестнике".

Розанов получает должность чиновника особых поручений VII класса при Государственном контроле в

Петербурге.

319

Вячеслав Иванов в июле знакомится в Риме с Лидией Дмитриевной Зиновьевой-Аннибал и заявляет о себе

как поэте.

Добролюбов продолжает изучать французских поэтов, а также проповедовать идеи декадентства.

Брюсов, заявивший 4 марта в дневнике о своем намерении стать вождем декадентства, осенью поступает в

Московский университет. Под влиянием статьи Венгеровой (см. год 1892) обшаривает книжные лавки

Москвы в поисках произведений французских символистов. Пробует свои силы в переводе и подражаниях.

Александр Бенуа (1870—1960) получает предложение написать главу о русском искусстве для "Истории

живописи в XIX веке" Рихарда Мутера.

1894

Брюсов и А. Миропольский (Ланг) издают первый и второй выпуски "Русских символистов". В середине

июня Брюсова посещают Александр Добролюбов и Владимир Гиппиус. 28 сентября он знакомится с Баль-

монтом и они клянутся друг другу в "вечной любви". Бальмонт и Добролюбов становятся для Брюсова

образцом "поэта".

В Петербурге выходит сборник Бальмонта "Под северным небом".

Сологуб печатает в "Северном вестнике" свой первый рассказ "Тени".

В "Северном вестнике" появляется программная "Песня вакхантов" Мережковского. Находясь во Франции,

они с Гиппиус впервые встречают Дмитрия Фшюсофова (1872—1940).

Розанов печатает свою "Легенду о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского" и два очерка о Гоголе и

вступает в полемику с Владимиром Соловьевым (1853—1900).

1895

По мнению П. П. Перцова (1868—1947), редактора и издателя сборника "Молодая поэзия", вышедшего в

этом году, для русского символизма 1895 год был annus mirabilis (годом чудес).

В "Северном вестнике" начинается публикация первого романа трилогии Мережковского "Христос и

Антихрист" — "Смерть богов. Юлиан Отступник". Роман печатается под названием "Отверженный".

В мартовском номере "Северного вестника" появляется стихотворение Гиппиус "Посвящение", в

декабрьском — ее же "Песня", а в октябрьском — рассказ "Мисс Май".

Начиная с июля "Северный вестник" печатает из номера в номер первый роман Сологуба "Тяжелые сны". В

декабре выходят его "Стихи. Книга первая" (датирована 1896 годом).

Брюсов публикует двумя изданиями "Chefs d'oeuvre", а также "Русские символисты (лето 1895)" — третий,

последний выпуск. Книга вызывает большой шум в прессе. В "Вестнике Европы" появляются пародии и

рецензия Вл. Соловьева на все три выпуска.

Бальмонт издает "В безбрежности" и два тома переводов из Э. А. По — "Баллады и фантазии" и

"Таинственные рассказы".

Добролюбов печатает "Natura naturans. Natura naturata".

Статья Розанова о Льве Толстом, появившаяся в "Русском вестнике", вызывает негодование у либеральной

общественности. В Москве выходит его книга "Красота в природе и ее смысл".

320

Шестов дебютирует в "Киевском слове" статьей о Георге Брандесе и "Гамлете" за подписью "Л. Ш.". В

конце года он на грани нервного заболевания.

Белый пишет стихи для школьного журнала. Знакомится с Михаилом Соловьевым, его женой Ольгой и их

сыном Сережей.

Сергей Дягилев (1872—1929) совершает свою первую поездку в Европу и начинает коллекционировать

графику.

1896

"Смерть богов" Мережковского выходит в виде книги. Изданы также "Новые стихотворения" (1891—1895).

3. Н. Гиппиус выпускает сборник рассказов "Новые люди".

Брюсов приступает к работе над "Me eum esse". В апреле наносит первый визит в Петербург, возобновляет

знакомство с Добролюбовым и В. Гиппиусом. Лето проводит на Кавказе, пишет стихи для сборника "Me

eum esse", который сдает в печать в ноябре.

"Русские критики" Волынского выходят в виде книги.

"Тяжелые сны" Сологуба появляются в виде книги.

Николай Минский (Н. М. Виленкин, 1855—1937) издает "Стихотворения", первый свой сборник с тех пор,

как его неонародническая книга "Стихотворения" (1877—1882) была в 1883 году сожжена по приказу

цензора.

Перцов публикует антологию критических статей "Философские течения в русской поэзии", авторы

которых призывают эстетически относиться к мысли и задумчиво — к поэзии. Книга встречена большин-

ством критиков с издевкой.

В "Новом времени" за 4—10 июня напечатана первая статья Розанова "Психология нашего отношения к

расколу".

Шестов пишет статью (оставшуюся неопубликованной) на тему "Идеализм и символизм в "Северном

вестнике". В марте он уезжает в Европу лечиться и принимает решение посвятить себя литературе.

Вячеслав Иванов знакомится с Владимиром Соловьевым, который предлагает содействовать публикации его

стихов.

Бенуа получает согласие некоторых московских художников абрамцевской группы выставить картины на

Мюнхенском Сецессионе. Осенью уезжает в Париж, где остается до лета 1899 года. До своего отъезда Бенуа

знакомится с Мережковским.

Дягилев начинает писать критические статьи по искусству для "Биржевой газеты".

Иван Коневской (И. И. Ореус, 1877—1901) пишет доклад о "Русском символизме" для студенческого

общества Петербургского университета (прочитан в феврале 1897 года).

1897

Мережковские расстаются с "Северным вестником" в связи с отказом Волынского печатать "Воскресшие

боги. Леонардо да Винчи". "Вечные спутники" Мережковского публикует Перцов.

Минский выпускает вторым изданием свой "декадентский" философский трактат "При свете совести".

Первое издание вышло в 1890 году.

Бальмонта приглашают читать лекции по русской поэзии в Институте Тэйлора, в Оксфорде. Он

возвращается в Россию в конце года.

11 А. Пайман

321

Брюсов издает "Me eum esse" в Москве. Он женится на Иоанне Матвеевне Рунт.

Шестов, живущий поблизости от Рима, заканчивает свою первую книгу "Шекспир и его критик Брандес". В

феврале знакомится с Анной Елисеевной Бережковской и вступает с ней в гражданский брак втайне от

родителей.

Иванов и Зиновьева-Аннибал проводят большую часть этого года в Англии (в Лондоне и Корнуолле).

Коневской впервые путешествует один по Западной Европе. Пешком он проходит через Тюрингию, посещая

Вену, Зальцбург, Мюнхен, Нюрнберг. Слушает в Байрейте "Парсифаль" Вагнера.

Добролюбов уезжает из Петербурга в Олонецк, где проводит зиму, занимаясь охотой и собиранием

народных сказок, песен и заклинании. Духовный кризис приводит его к религии, он раскаивается в своем

прежнем "декадентском" образе жизни и отказывается от литературы.

А. Белый читает Шопенгауэра и пишет сказку и двухактную драму (не сохранившуюся) под влиянием

Ибсена, Метерлинка и Гауптмана.

Блок, находящийся с матерью в Бад-Наугейме, влюбляется в К. М. Садовскую, вдохновившую его на

создание первых лирических стихов.

1898

"Северный вестник" закрывается.

Дягилев и Философов организуют Выставку финских и русских художников (15 января — 8 февраля). На

журфиксах (приемах) по пятницам обсуждают с Мережковскими и другими возможность основания нового

журнала — "Мира искусства" и получают от княгини Тени-шевой и Мамонтова обещание субсидии. 9

ноября они празднуют выход первого сдвоенного номера.

Гиппиус играет главную роль в союзе литераторов-мыслителей с эстетами-художниками "Мира искусства".

Выходит ее сборник "Зеркала. Вторая книга рассказов".

Розанов уходит с государственной службы и становится постоянным сотрудником "Нового времени";

Перцов предлагает ему издать сборник статей. Он знакомится с Мережковскими и "мирискусниками".

Брюсов под сильным впечатлением от статьи Толстого "Что такое искусство?" пишет "О искусстве"

(опубликовано 24 ноября). Он проводит апрель—май в Ялте, а остальную часть лета — между Москвой и

дачей в Останкино, где 28 июля его посещает Добролюбов. Гость сообщает Брюсову, что намерен

отказаться от всего мирского и уйти в монастырь. 12 сентября Добролюбов посещает Брюсовых в Москве и

оставляет у них свои рукописи, среди которых — записи народной поэзии. Вдохновленный этими

образцами, Брюсов начинает экспериментировать, пользуясь в стихах специфически русской метрикой. Он

читает эти и другие стихи в Петербурге. Там же 9 ноября он впервые посещает Мережковских, а 14 декабря

знакомится с Коневским и Сологубом. Осенью того же года начинает работать для "Русского архива" П.

Бартенева.

Бальмонт издает сборник "Тишина". Лето проводит в Москве и Крыму, зимние месяцы—в Петербурге. В

декабре к нему присоединяется Брюсов.

Иванов публикует стихи в журналах "Космополис" и "Вестник Европы".

Шестов издает "Шекспир и его критик Брандес". Большую часть 1898 года он живет в Лозанне, работая над

книгой о Ницше и Толстом.

322

Коневской снова проводит летний отдых в путешествиях, посещает Кельн, Гейдельберг и далее, через

Швейцарию, отправляется к итальянским озерам.

Белый пишет первые наброски к своей мистерии "Антихрист" (не сохранилась); летом навещает семью

Соловьевых в Дедово.

Константин Станиславский (К. Алексеев, 1863—1938) и Владимир Немирович-Данченко (1858—1943)

основывают Московский Художественный театр.

Блок играет в Боблово Гамлета, Любовь Дмитриевна — Офелию. Посещает Соловьевых в Дедово.

Поступает на юридический факультет Санкт-Петербургского университета.

1899

В "Мире искусства" (1898—1904) Философов заведует литературной частью. Публикует Владимира

Соловьева, Минского, Мережковских, Розанова, Сологуба и Бальмонта. После юбилейного номера,

посвященного столетию Пушкина, диалог Владимира Соловьева с "русскими ницшеанцами" прекращается.

Тенишева перестает поддерживать журнал, как и Мамонтов, которого в сентябре арестовывают.

Валентин Серов (1865—1911) убеждает царя (чей портрет он в то время пишет) субсидировать "Мир

искусства". Это привлекает и других меценатов.

Дягилев редактирует художественный раздел "Мира искусства" и организует первую Международную

выставку французских и русских художников (январь—февраль).

Гиппиус и Мережковский проводят большую часть года за границей, в Италии, на Капри, и в Германии.

"Воскресшие боги" начинают печататься из номера в номер в журнале "Начало".

Розанов публикует сборники статей "Религия и культура", "Сумерки просвещения" и "Литературные

очерки".

Шестов, наездом в Петербург, возобновляет дружбу с Венгеровой, знакомится с Минским и другими

литераторами. В свет выходит и привлекает внимание Дягилева и Мережковского "Добро в учении Толстого

и Ницше".

Бальмонт в январе приносит Брюсову рукописи стихов Коневского, и они затевают издание "Книги

раздумий" (вышла в ноябре при участии Бальмонта, Брюсова, Коневского и Модеста Дурнова; Гиппиус и

Сологуб отказались дать свои произведения). В то лето Бальмонт активно содействовал сближению

будущих основателей "Скорпиона".

Брюсов в марте получает первый гонорар за публикацию своих стихов в "Южном обозрении", № 727.

Проникнуть в несимволистскую прессу помогает ему Бунин, с которым Брюсов познакомился в декабре

предыдущего года в Петербурге. 17—22 мая он также встречается с Бальмонтом, Коневским, Перцовым,

Мережковскими и Фофановым. В мае заканчивает Московский университет. Июнь—июль проводит в

Крыму. В августе, в Москве, Бальмонт знакомит его с Сергеем Поляковым (1874—1942) и Юргисом

Балтрушайтисом (1873—1944). Сообща они разрабатывают план основания издательства "Скорпион".

Коневской в сентябре посещает Брюсова в Москве. Осенью выходят "Мечты и думы".

Добролюбов живет в Соловецком монастыре.

323

Зиновьева-Аннибал получает развод и венчается с Вячеславом Ивановым в Ливорно. Иванов осенью

посещает Россию.

Белый поступает в Московский университет на физико-математический факультет.