Панченко А.М., Живов В.М., Николаев С.И., Плюханова М.Б. и др. Из истории русской культуры. Том III (XVII

Подождите немного. Документ загружается.

22 Глава первая

Турецкий султан, узурпатор власти василевса и его факти-

ческий наследник, тоже как бы имеет право на этот титул, —

соответственно Иван Пересветов в своих сочинениях пишет

о турецком царе Магмете). Новоявленному московскому ца-

рю естественно было обращать взор к Царьграду, сообразо-

вываться с византийскими политическими концепциями.

Из них Русь переняла религиозную трактовку монарших

прерогатив (см.: Вальденберг, 1916). Публицисты разных

направлений были согласны в тем, что Бог — это «царь не-

бесный», а царь — «земной бог». Эта мысль имела широкое

распространение в XVI в., что подтверждается наблюдения-

ми иностранных путешественников. П. Одерборн в памфлете

на Грозного (1585 г.) заметил, что при жизни царь — зем-

ной бог, император и папа для своих подданных (Одерборн,

1588). Еще в 1612 г., в разгар Смуты, Исаак Масса писал,

что московиты считают царя «почти земным богом» (Алек-

сеев, 1932, с. 252). Напомним, что нечто подобное писал Гроз-

ному опричник Васкж Грязной: «Ты, государь, аки бог, и

мала и велика чинишь» (Садиков, 1924, с. 75). Это, конечно,

слова пустого бахвала, застольного шута, человека «исто-

рического» в ноздревском смысле. Но они тем более пока-

зательны: значит, мысль о «земном боге» стала расхожей,

перешла в общее пользование.

Из одной посылки делались различные выводы, иногда

диаметрально противоположные. Иосиф Волоцкий, утверж-

давший, что монарх «властию подобен есть вышнему богу»,

сделал тем не менее весьма важную оговорку: «Аще ли же

есть царь, над человеки царьствуя, над собою имать царст-

вующа скверныа страсти и грехи, сребролюбие же и гнев,

лукавьство и неправду, гордость и ярость, злейши же всех

неверие и хулу, — таковой царь не Божий слуга, но диаволь,

и не царь, но мучитель» (Иосиф Волоцкий, 1857, с. 324—325).

Этот тезис, различающий царя и тирана, как бы предвосхи-

щает теории «монархомахов» второй половины XVI в. — Юния

Брута, Буханана Марианы, которые выдвинули сходную

формулу (rex imago Dei, tyrannus diaboli). Максим Грек, из-

ложивший идею подобия царя «небесному владыке» в посла-

нии к молодому Ивану IV (Максим Грек, 1860, с. 346—348),

имел в виду подобие Христу, поскольку писал о таких обяза-

тельных для монарха добродетелях, как правда, целомудрие,

кротость, и поскольку в самодержце видел человека, который

в силах «сам себя держать», обуздать страсти и греховные

«Бунташный век» 23

поползновения (Вальденберг, 1916, с. 264). Что до Ивана Гроз-

ного, он отдал предпочтение первому лицу христианской

Троицы — Богу-отцу Саваофу, Богу грозному и карающему.

Саваоф — это неумолимый Закон, и на земле его воплощает

государь.

Одновременно с Богом образцом для царя может служить

и Михаил Архангел. Это не только московская традиция

(еще Иван Калита выстроил в Кремле первый Архангель-

ский каменный собор; существующий доныне Архангельский

собор — усыпальница великих князей и царей, в том числе

самого Ивана IV). Это и традиция вселенская: «Моисею

предстатель бысть Михаил Архаггел, Иисусу Навгину и все-

му Израилю; та же во благочестие новей благодати первому

християнскому царю, Константину, невидимо предстатель

Михаил Архаггел пред полком хождаше и вся враги его

побеждаше, и оттоле далее и доныне всем благочестивым

царем пособствует» (Переписка Ивана Грозного, 1979, с. 36).

Эрудиция Грозного в данном случае безупречна. Михаил

(имя его значит «кто, яко Бог») — это своего рода замести-

тель Бога и его двойник, это воитель и архистратиг, вели-

кий князь небесных сил и державный царственный ангел,

«ангел истории» (см.: Луекен, 1898).

Эти функции приписывались ему и в западном христи-

анстве (см.: Добиаш-Рождественская, 1917). В каролингскую

эпоху он воспринимался как патрон императоров — и Карла

Великого, и в особенности Оттона III. В облике европейского

рыцаря он представал в видениях Жанне д'Арк, с его име-

нем она сражалась с англичанами. Когда во Франции вос-

торжествовала королевская власть, Людовик XI учредил

орден св. Михаила. Позднее в Испании был орден «Михай-

лова крыла».

В связи с этим понятно, почему Иван Грозный (под псев-

донимом Парфений Уродивый) сочинил обращенный к Ми-

хаилу Архистратигу «Канон Ангелу Грозному Воеводе» (см.

Лихачев, 1972, с. 10-27). Образ небесного патрона укреплял

Ивана IV в убеждении, что главная обязанность монарха —

карать зло, поражать подобно грозе. В восточнохристианских

легендах (перешедших и на латинский Запад) о приближении

св. Михаила часто возвещает удар грома. «Светлое и мрачное

чередуется в нем. В нем надежда и угроза. С ним опасно шу-

тить, его нельзя безнаказанно увидеть. С другими святыми

легче иметь дело. Его можно ждать в виде пожара с неба,

24 Глава первая

урагана с гор, в виде водяного столба в море <...> Он почти

на границе добра и зла. Борясь за добро, он часто бывает яро-

стен; иногда он бесцельно жесток. Он карает, убивает, сечет

розгами, уносит смерчем, ударяет молнией. Это гневный Бог

и святой Сатана. Его больше боятся и чтут, чем любят. Эле-

мент добродушия почти отсутствует в его легенде» (Добиаш-

Рождественская, 1917, с. 392). Эта характеристика, если за-

крыть глаза на трансцедектные мотивы, вполне приложима

к царю Ивану, прилежному ученику небесного наставника.

Так Грозный «сам для себя стал святыней и в помыслах

своих создал целое богословие политического самообожания

в виде ученой теории своей царской власти» (Ключевский,

1957, с. 196). Его доктрина — последняя вспышка средневеко-

вого религиозного сознания, тот конечный логический вы-

вод, который мог быть сделан чисто спекулятивным путем.

Эту доктрину отвергли не только люди типа Курбского, ее от-

вергло русское общественное мнение. Очень скоро претензия

монарха на духовную исключительность, на будто бы только

ему надлежащее «богоподобие» была оспорена. Им обладает

каждый человек, независимо от положения на лестнице со-

циальной иерархии. Эта мысль подчеркнута в Азбуковнике

XVI в.: «Мы, верующей <...> наречемся христиане, сиречь

царско и иерейско наречение приахом <...> О христиане, не-

потщитеся звание свое небрежено сохранити, царя бо, иерея

и язык свят сотвори тя Бог <...> Христианин бо толкуется

царско и иерейско священие» (Ковтун, 1975, с. 309-310). Аз-

буковник принадлежит к энциклопедическому жанру. Как

правило, «средняя» энциклопедия фиксирует и провозглашает

обиходную, «среднюю» точку зрения, которая в момент

создания энциклопедии принимается за истинную. Конечно,

идея Азбуковника не нова — она высказана в «Апостоле», в

1-м Послании Петра, где христиане названы избранным ро-

дом, «царственным священством». Но в русских условиях

конца XVI в. эта идея из разряда богословского умозрения

перешла в разряд политически-актуальной публицистики.

А.К. Толстой писал о Грозном, что «он хотел стоять над

порабощенной землею один, аки дуб во чистом поле» (Толс-

той, 1964, т. 3, с. 488). Земля рассудила, что это ей не под-

ходит, и гордыне монаршего «богоподобия» противопостави-

ла бунт меньшой братии и гражданскую войну. Концепции

Грозного она противопоставила народную концепцию само-

званства.

Самозванство на Руси 25

Самозванство на Руси

Мне уже приходилось писать, что самозванство — это на-

родная оболочка бунта (Панченко, 1979а, с. 80 и ел.; История

русской литературы, 1980, с. 292). Почти всякий бунт XVII в.

имел своего самозванца. Только в Смуте их участвовало до

полутора десятков: кроме Гришки Отрепьева, «второлжи-

вый» Тушинский вор, «царевичи» Петр, Иван-Август, Кле-

ментий, Савелий, Василий, Ерофей, Гаврила, Мартын, Лав-

рентий и др., выдававшие себя за сыновей и внуков Грозно-

го. На знамени Болотникова было начертано имя

«истинного царя Димитрия Ивановича». Когда разницы

двигались по Волге в центральные уезды России, то среди

их челнов плыли две барки, одна черная, другая красная.

Цвет имел символическое значение: Разин распускал слухи,

будто заодно с ним опальный патриарх Никон (на черной,

монашеской барке) и гонимый царевич Алексей Алексеевич,

в действительности уже покойный (красный цвет, пурпур и

багрец — знак царской власти). По крайней мере на одной

из этих барок, красной, был поддельный хозяин.

Предоставляем слово очевидцу казни Степана Разина:

«Везли ево <...> по Тверской улице на телеге, зделаном рун-

дуке, стоячи, распетлен накрест, окована (так!) руки и ноги,

а над главою ево была против лица ево повешена петля. А

подле ево к тому же рундуку брат по левую сторону прико-

ван <...> ево Фролко Разин, а по другую сторону самозванец-

царевичь, который назывался царевичим (так!) Алексеем

Алексеевичем. И бежали у рундука скованы пеши» (Тихо-

миров, 1956, с. 446).

Показательно, что, в отличие от Западной Европы, рус-

ские источники до начала XVII в. не знают ни одного само-

званца, хотя в историческом бытии ситуации, «предраспола-

гавшие» к самозванству, возникали многократно

. Таковы и

феодальная война XV в., когда боролись две линии потомков

Дмитрия Донского, и схватка за престол между внуком и

сыном Ивана III еще при жизни последнего, и в особенности

конец царствования Грозного, когда от руки отца погиб

царевич Иван Иванович. Между тем ни в одной из этих

О стереотипе самозванства, о связи его с легендами о «возвра-

щающемся избавителе» (см.: Чистов, 1967, с. 24-236).

26 Глава первая

ситуаций самозванец не появился. Вне русских пределов

самозванство — довольно редкое и спорадическое, но, так

сказать, «равномерное» явление (вспомним мага Гаумату,

Лженерона, Лжеагриппу, Лжежанну д'Арк, наконец, Лже-

людовика XVII). На Руси же оно ограничено четкими хро-

нологическими рамками — от начала XVII в. до крестьян-

ской реформы 1861 г., от Лжедмитрия до Лжеконстантина

(функция «избавителя» приписывалась сначала Констан-

тину Павловичу, а потом и Константину Николаевичу,

который считался самым либеральным из великих князей).

Русское самозванство возникло тогда, когда поколебалось

относительное единство средневековой идеологии. Низы при-

шли к мысли о соперничестве с властью, хотя в той же

монархической оболочке. Заметим, что соперники происхо-

дили из разных сословий. Лжедмитрий I был постригшимся

в монахи, а затем расстригшимся дворянином (Отрепьевы —

галицкие «дети боярские»). В царевиче Петре современники

опознавали холопа, а в Тушинском воре — поповича (он дос-

конально знал церковную службу).

Было два типа самозванцев. Первый воплощен в Лже-

дмитрий и в Тимофее Акундинове, московском подьячем,

который в середине XVII в. бежал за рубеж и объявил себя

потомком Василия Шуйского. Недаром оба они (и вместе с

Разиным) попали в «Чин православия» и предавались ана-

феме в первую неделю великого поста. Это тип нарушителя

канонов. Лжедмитрий I не довольствовался царским титу-

лом и подписывался «in perator» — в два слова и через п,

что само по себе устраняет сомнения в его великорусском

происхождении. Он демонстративно нарушал царский и

православный этикет, т.е. вел себя как реформатор, а со ста-

розаветной московской точки зрения как вероотступник,

еретик, чернокнижник и колдун.

Сразу после его гибели, в конце мая или в начале июня

1606 г., была написана «Повесть, како отомсти всевидящее

око Христос Борису Годунову пролитие неповинные крови

новаго своего страстотерпца благовернаго царевича Дмитрея

Углечскаго» (Буганов, Корецкий, Станиславский, 1974, с. 241—

254). В ней специально отмечено неправославное поведение

узурпатора: «И женился той окаянный законопреступник

месяца майя во 8 день, в четверток, в праздник святого апо-

стола и евангелиста Иоанна Богослова, против пятка и про-

тив памяти чюдотворца Николы <...> И начат суботствовати

Самозванство на Руси 27

по-римски <...> а в среду и в пяток млеко и телчья мяса и

прочая нечистоты ясти». Значит, Лжедмитрий не посчитался

с церковным запретом совершать браки накануне среды и

пятницы, не соблюдал постных дней и ел телятину, которая

в Древней Руси считалась нечистой пищей. Он был «угодник

сатаны». «И бысть окоянный он богоборец лежа на торжищи

даже до трею дней, всякому на сквернавый его труп зряще

<...> И по трею днех извержен бысть окоянный из внешнего

града на лице поля <...> Егда же лежащу ему на поли, мнози

человецы слышаху в полунощное время, даже до куроглаше-

ния, над окоянным его трупом великий клич бысть и плащ,

и бубны, и свирели, и прочая бесовская игралища: радует бо

ся сатана о пришествии его, угодника своего».

Роли нарушителя канонов Лжедмитрий обучился в Поль-

ше, которая в первые годы XVII в. была прибежищем для

европейских авантюристов, мечтавших о какой-нибудь коро-

не или хотя бы о предводительстве в крупном мятеже. Там

подвизались и самозванцы — среди прочих «сын» Стефана Ба-

тория, которого магнаты содержали для устрашения Сигиз-

мунда III Вазы. Одному из этих вельмож, краковскому вое-

воде Николаю Зебжидовскому, который самолично устроил

тайное перекрещивание Лжедмитрия в католичество, при-

надлежит ставшая хрестоматийной фраза: «Король выгнал

меня из Вавеля, а я выгоню его из Польши!». По менталь-

ности она напоминает ту предсмертную угрозу и похвальбу

Лжедмитрия, которую услышала ворвавшаяся в Кремль тол-

па: «Я вам не Борис буду!». Русский по рождению и воспи-

танию, Лжедмитрий был в сущности европейским авантюри-

стом и европейским самозванцем. Не случайно он завел при

московском дворе польские порядки, за обедом слушал му-

зыку и пение, учредил должности на польский манер (князь

М.В. Скопин-Шуйский, например, получил звание «велико-

го мечника»). Конфессиональная пестрота этого двора, где

около года уживались православные, католики и ариане, была

миниатюрной копией конфессиональной ситуации в Речи

Посполитой. Напомним, что в ней существовала сильная

партия, которая всерьез подумывала о том, чтобы сделать

Лжедмитрия своим выборным королем.

Второй и самый распространенный тип самозванца —

это тип народного, точнее крестьянского «царя-батюшки».

Сценарий его поведения определяется, наряду с легендой о

«возвращающемся избавителе», исконно русской концепцией

«истинного царя» (Успенский, 1982а, с. 201-235). Он избран

28 Глава первая

Богом и снабжен особыми благодатными отметинами, пре-

словутыми «царскими знаками» на теле — крестом или ге-

ральдическим орлом и т.п. Он неуязвим. Согласно показа-

ниям одного из сподвижников, Пугачев «всегда был сам

напереди, нимало не опасаясь стрельбы ни из пушек, ни из

ружей. А как некоторыя из ево доброжелателей уговаривали

ево иногда, чтоб он поберег свой живот, то он на то говари-

вал: "Пушка-де царя не убьет! Где-де ето видано, чтоб пушка

царя убила?» (Овчинников, 1981, с. 78 — из протокола до-

проса Тимофея Мясникова: ЦГАДА, ф. 6, д. 506, л. 113 об.).

Отсюда — наивная вера в чудесное спасение «царя-батюшки»

от любых опасностей и злодейских покушений, которая по-

зволяла многим людям на протяжении длительного времени

выступать под одним царским именем. Больше всех, навер-

но, было «Димитриев Ивановичей», и это имя сохраняло

актуальность дольше всего. В 1622 г. один крестьянин гово-

рил о том, что царю Михаилу Федоровичу нельзя жениться,

ибо жив еще царь Димитрий; несколькими месяцами раньше

в Лебедяни наказывали батогами некоего казака Василия

Мотору, и он взывал к стрелецкому и казачьему голове: «По-

щади де для <...> государя царя Дмитрия»; в декабре 1630 г.

провозгласил за него здравицу «кабацкий ярыжка Петрик

Дехтярев» (дело было в Муроме) (Новомбергский, 1911, с. 19—

22, 66-69, 289-290, ср.: Чистов, 1967, с. 68-69).

Нарушение стереотипа подрывало веру в подлинность

нарушителя. Известно, что женитьба Пугачева на казачке

Устинье Кузнецовой вызвала брожение в его войске. «Тогда

все старики о сем задумались, да и все войско тем были

недовольны, что он на сие поступил. И тогда навела на не-

которых сия его женитьба сумнение такое, что государи на

простых никогда не женятся, а всегда берут за себя из иных

государств царскую или королевскую дочь. Так, по примеру

сему, и ему бы надобно было, по завладении уже государст-

вом, такую же взять <...> И так с самого сего времени про-

пала у них и охота ревностно и усердно ему служить, и у

всех так, как руки опустились, и заключали, что со време-

нем из сего выдет что-нибудь худое, а хорошего не будет»

(Овчинников, 1981, с. 69—70). Возможно, здесь уже учтена

практика династических браков, принятая с поколения

детей Ивана и Петра Алексеевичей. Но войско роптало и

потому, что Пугачев женился от живой жены (императрицы

Екатерины).

Самозванство на Руси 29

Известный больше всего по Пугачеву второй и поистине

классический тип самозванства был осмеян официальной исто-

риографией. Почин принадлежит Екатерине II, которая на-

зывала Пугачева «маркизом», т.е. мошенником, похожим на

маркиза Карабаса из «Кота в сапогах». Долго потешались над

«золотой избой» в Бердской слободе, пугачевской столице.

Там, писал в 1828 г. П.П. Свиньин, «показывают доселе из-

бу, бывшую дворцом сего разбойника, которую для величия

сана своего приказал он обить латунью внутри и снаружи»

(Свиньин, 1828, с. 22). О ней упоминают В.И. Даль и А.С.

Пушкин (в «Капитанской дочке»), вместе посетившие Берду

в 1833 г. Только первый представлял ее себе как «обитую

(снаружи, —А.П.) медной латунью» (Даль, 1974, с. 222), а

второй изображал так: Гринев «вошел в избу, или во дворец,

как называли ее мужики. Она освещена была двумя сальны-

ми свечами, а стены оклеены были золотою бумагою» (Пуш-

кин, 1938, с. 347). Сейчас выяснено, что ближе к истине был

Пушкин: Пугачев для внутреннего убранства своего «дворца»

воспользовался шумихой, или сусальным золотом, до двух

десятков ящиков которого повстанцы нашли в захваченном

бухарском торговом караване (Овчинников, 1981, с. 39—41).

Но это — деталь. Главное заключается в том, что насмешки

несостоятельны и вызваны элементарным невежеством.

Создавая в оренбургских степях недолговечное свое цар-

ство, Пугачев переименовал несколько станиц и слобод. Бер-

да была провозглашена Москвой. Переименования коснулись

не только мест, но и людей. Было назначено четыре графа,

и Чика Зарубин стал графом Чернышевым. Это весьма по-

казательно, потому что графское достоинство, в отличие от

княжеского, было на Руси не исконным, а жалованным,

сравнительно недавним для пугачевских времен. «Граф За-

рубин» звучит нисколько не хуже, чем «граф Чернышев»,

тем более что Чика и не выдавал себя за подлинного вель-

можу. Пугачевских графов нелепо считать самрзванцами.

Они — люди с двумя именами, «двоезванцы». Все это связа-

но с «мифологическим отождествлением», т.е. с представле-

нием о тождестве обозначения и обозначаемого (Лотман,

Успенский, 1973). По старинной русской традиции счита-

лось, что царь и бояре принадлежат к исключительным ро-

дам, что «родословность» и «честь» наследуются, а не жа-

луются. Бунтуя против царя и его окружения, народ как бы

противопоставлял им равных противников — равных по име-

ни, а значит и по существу.

30 Глава первая

Традиция была настолько сильна, что подчиняла себе

и культуру верхов, включая «просвещенный абсолютизм».

Как известно, Отрепьевы после Смуты по высочайшему

разрешению взяли другую фамилию. Даже в 1810 г. некий

полковник Пугачевский ходатайствовал об аналогичном

позволении (ЦГИА, ф. 1263, оп. 1, с. 145). Екатерина II,

дабы стереть память о пугачевщине, из Яика сделала Урал.

Кажется, это единственный за всю русскую историю случай

переименования реки. Просвещенная императрица рассуж-

дала так же, как ее соперник-казак.

В оренбургских степях была Москва, но не было Петер-

бурга. Тем самым Пугачев продемонстрировал свою ретро-

спективную ориентацию на «святорусскую старину». Поэто-

му нельзя было сопоставлять «золотую избу» с дворцами

Петербурга или Царского Села. Образец для подражания

следовало искать в Москве, и тогда не было бы почвы для

анекдота. «Золотая изба» — это миниатюрное подобие, «мик-

рокосм» выстроенного еще царем Алексеем Михайловичем

деревянного Коломенского дворца, «восьмого чуда света»,

как его назвал Симеон Полоцкий. Обшитый листовым золо-

том, Коломенский дворец, постепенно ветшая, простоял до

1767 г., так что люди пугачевского возраста еще видели его

своими глазами.

Другой анекдот таков: «Пугач, ворвавшись в Берды, где

испуганный народ собрался в церкви и на паперти, вошел

также в церковь. Народ расступился в страхе, кланялся,

падал ниц. Приняв важный вид, Пугач прошел прямо в

алтарь, сел на церковный престол и сказал вслух: "Как я

давно не сидел на престоле!". В мужицком невежестве своем

он воображал, что престол церковный есть царское седа-

лище» (Даль, 1974, с. 222—223). Этот эпизод рассказывали

разные авторы, относя его к разным городам. Трудно прове-

рить, есть ли здесь вымысел и сколько его. Но если анекдот

отражает реальное поведение Пугачева, то почему аудитория

не усматривала здесь кощунства?

Может быть, и в данном случае Пугачев не озорничал, а

выполнял предписания ориентированного на старину стерео-

типа, применялся к народной «культурной памяти» о монар-

ших престолах. Еще в домонгольское время в патрональных

храмах княжеств устраивали престол князя (не в алтаре, ра-

зумеется), и князь именно «седе» на нем. Позднее в святи-

тельских соборах наряду со святительским местом бывало и

«царское место» (Лихачев, 1978, с. 227). В XVII в. вплоть до

Самозванство на Руси 31

Петра I москвичам несколько раз в год доводилось лицезреть

передвижные «места», в которых государь пребывал на дейст-

вах новолетия и Страшного суда, в день Богоявления на иор-

дани. «Царское место <...> было в виде небольшого круглого

храма с пятью главами, сделанными из слюды и украшен-

ными золочеными крестами. Этот пятиглавый верх утверж-

ден был на пяти точеных столбах, расписанных по золоту

виноградными листьями; капители и базы у столбов были

также позолочены и посеребрены» (Забелин, 1895, с. 396).

Насмешки вызывало и нежелание Пугачева «оказать

свою руку», истолкованное как уловка неграмотного просто-

людина. Пусть он был действительно неграмотным или едва

грамотным (сохранившиеся его автографы — имитация «не-

мецкой» скорописи, мистификация «императора», который

будто бы владел европейскими языками) (Овчинников, 1960,

с. 56—59). Но разве трудно выучиться подписи «Петр III» или

«Петр Федорович»? Если Пугачев желал соблюсти сценарий

поведения «царя-батюшки», он и не должен был ей выучи-

ваться. Автографов не сохранилось ни от одного из первых

трех венчанных царей — Ивана Грозного, Федора, Бориса

Годунова. Иван Грозный был замечательно образованным

писателем, но, по-видимому, диктовал свои сочинения. Что

касается Бориса Годунова, то в бытность придворным он

пользовался пером и чернилами, а на троне также «не ока-

зывал руку» (Скрынников, 1978, с. 11). Это был культурный

запрет, подобный сказочным «царским запретам», и при

Пугачеве он еще сохранялся в крестьянском сознании. Пер-

вым из венценосцев его нарушил Лжедмитрий, и с его лег-

кой руки на московском престоле появились «люди пера»

(царь Алексей Михайлович оставил не только эпистолярную

прозу; ему принадлежит адресованная Никону записка о по-

следних часах патриарха Иосифа — талантливая заготовка

для предполагаемого его жития (Письма русских государей,

1848, с. 101 и ел.); царь Алексей был одним из авторов

замечательного «Урядника сокольничья пути», а сын его

Федор сочинял силлабические вирши). Но Лжедмитрий ста-

рался воплотить не отечественный, а западный, ренессанс-

ный и маньеристский идеал государя — демиурга, которому

суждено повернуть «шарнир времени». Считалось, что он

должен сочетать качества воина и писателя. Думали, что это

будет непременно «человек пера», homo scriptior (Отвинов-

ская, 1974, с. 199-201).

Панченко А.М., Живов В.М., Николаев С.И., Плюханова М.Б. и др. Из истории русской культуры. Том III (XVII - начало XVIII века)

Подождите немного. Документ загружается.