Микешина Л.А. (Сост.) Философия науки. Хрестоматия
Подождите немного. Документ загружается.
эфира до человеческих коллективов и звездных систем. Все эти формы — в их взаимных сплетениях и
взаимной борьбе, в их постоянных изменениях — образуют мировой организационный процесс,
неограниченно дробящийся в своих частях, непрерывный и неразрывный
Фрагменты текстов приведены по изданию:
Богданов A.A. Тектология. Всеобщая организационная наука. Кн. 1, 2. М.: Экономика.
1989.
596
в своем целом. Итак, область организационного опыта совпадает с областью опыта вообще.
Организационный опыт — это и есть весь наш опыт, взятый с организационной точки прения, т.е. как мир
процессов организующих и дезорганизующих. (Кн.1, с. 73)
ОРГАНИЗАЦИЯ ОПЫТА В ОБОБЩАЮЩИХ НАУКАХ
<...> Планомерная организация всякого практического дела достигается именно таким образом, что
участники его прежде всего столковываются — относительно цели, средств, порядка исполнения и т.д.:
организационный процесс, выполняемый посредством речи и мышления, в форме «обсуждения». Школа
Сократа, боровшаяся против софистов, и выработала формальную логику, систематизированную
Аристотелем, чтобы дать нормы и способы взаимного убеждения людей, обсуждения, ведущего к согласию,
т.е. именно взаимного столковывания. Логика оформляет относящиеся сюда организационные методы,
имеющие силу не для какой-нибудь одной, а для всех специальных отраслей жизни.
Итак, мы видим, что науки отвлеченные охватывают ту долю организационного опыта, которая не
ограничена рамками отдельной технической специальности, — ряд общих методов, которые применимы во
всех или по крайней мере во многих из них. Если это верно для таких крайних по абстрактности наук, как
математика, астрономия, логика, то тем более оно несомненно для других наук — естественных и
социальных.
Но господство принципа специализации не было поколеблено развитием этих наук: они сами подчинились
ему и стали особыми специальностями, самостоятельными настолько же, как любая специализированная
отрасль труда. Их прогресс был облегчен и ускорен этим, но их жизненный смысл был затемнен. (Кн. 1, с.
89-90)
ПРООБРАЗЫ ТЕКТОЛОГИИ
Первая попытка универсальной методологии принадлежит Гегелю. В своей диалектике он думал найти
всеобщий мировой метод, причем понимал его не как метод организации, а более неопределенно и
абстрактно — как метод «развития». Уже этой неясностью и отвлеченностью исключался объективный
успех попытки; но помимо того, как метод, взятый из специальной, идеологической области, из сферы
мышления, диалектика и по существу не была достаточно универсальна. Тем не менее систематизация
опыта, выполненная Гегелем с помощью диалектики, превосходила своей грандиозностью все когда-либо
сделанное философией и имела огромное влияние на дальнейший прогресс организующей мысли.
Универсально-эволюционные схемы Г.Спенсера и особенно материалистическая диалектика были
следующими приближениями к нынешней постановке вопроса.
Эта последняя постановка вопроса отличается, во-первых, тем, что основана на выяснении его
организационной сущности, во-вторых, тем, что в полной мере универсальна, охватывая и практические, и
теоретические методы, и сознательные человеческие, и стихийные методы природы. Одни другими
освещаются и поясняются; вне же такой интегральной поста-
597
новки вопроса его решение невозможно, ибо часть, вырванная из целого, не может быть сделана целым или
быть понята помимо целого.
Всеобщую организационную науку мы будем называть «тектологией». В буквальном переводе с греческого
это означает «учение о строительстве». «Строительство» — наиболее широкий, наиболее подходящий
синоним для современного понятия «организация». (Кн.1, с. 112)
МЕТОДЫ ТЕКТОЛОГИИ
Методы всякой науки определяются прежде всего ее задачами. Задача тектологии — систематизировать
организационный опыт; ясно, что это наука эмпирическая и к своим выводам должна идти путем индукции.
Тектология должна выяснить, какие способы организации наблюдаются в природе и в человеческой
деятельности; затем — обобщить и систематизировать эти способы; далее — объяснить их, т.е. дать
абстрактные схемы их тенденций и закономерностей; наконец, опираясь на эти схемы, определить
направления развития организационных методов и роль их в экономии мирового процесса. Общий план этот
аналогичен плану любой из естественных наук, но объект науки существенно иной. Тектология имеет дело с
организационным опытом не той или иной специальной отрасли, но всех их в совокупности; другими
словами, она охватывает материал всех других наук и всей той жизненной практики, из которой они
возникли; но она берет его только со стороны метода, т.е. интересуется повсюду способом организации
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
311 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
311
этого материала. (Кн. 1, с. 127)
Только абстрактный метод способен дать нам настоящие и универсальные тектологические законы.
На их основе станет возможна широкая тектологическая дедукция, которая будет прилагать и
комбинировать их для новых теоретических и практических выводов. Правда, она может начинаться уже
при наличии простых эмпирических обобщений; но тогда она, как показывает пример других наук, еще
малонадежна. Когда же выяснены общие законы, то дедукцией дается твердая опора для планомерной
организационной деятельности — практической и теоретической: тогда устраняется элемент стихийности,
случайности, анархичного искания, делаемых ощупью попыток в труде и в познании. Полный расцвет
тектологии будет выражать сознательное господство людей как над природой внешней, так и над природой
социальной. Ибо всякая задача практики и теории сводится к тектологическому вопросу: о способе наиболее
целесообразно организовать некоторую совокупность элементов — реальных или идеальных. (Кн.1, с. 133)
<...> тектология в своих методах с абстрактным символизмом математики соединяет экспериментальный
характер естественных наук. При этом, как было выяснено, в самой постановке своих задач, в самом
понимании организованности она должна стоять на социально-исторической точке зрения. Материал же
тектологии охватывает весь мир опыта. Таким образом она и по методам, и по содержанию наука
действительно универсальная.
В настоящее время она только зарождается. (Кн.1, с. 134)
598
ОТНОШЕНИЕ ТЕКТОЛОГИИ К ЧАСТНЫМ НАУКАМ И К
ФИЛОСОФИИ
<...> Различие с другими науками в их современном виде выступает уже начиная с самой постановки
вопроса.
Здесь следует установить два существенных момента.
Во-первых, всякий научный вопрос возможно ставить и решать с организационной точки зрения, чего
специальные науки либо не делают, либо делают несистематически, полусознательно и лишь в виде
исключения.
Во-вторых, организационная точка зрения вынуждает ставить и новые научные вопросы, каких не способны
наметить и определить, а тем более решить нынешние специальные науки. (Кн. 1, с. 134)
Опыт всех наук показывает, что решение частных вопросов обычно достигается лишь тогда, когда их
предварительно преобразуют в обобщенные формы; и при этом вместе с первоначально поставленным
решается масса других, однородных вопросов. Основное значение тектологии — в самой общей постановке
вопросов.
Отсюда легко устанавливается отношение тектологии к специальным наукам: объединяющее и
контролирующее. (Кн. 1, с. 140)
Методы всех наук для тектологии — только способы организации материала, доставляемого опытом; и она
исследует их в этом смысле, как и всевозможные методы практики. Ее собственные методы не составляют
исключения: они для нее такой же точно предмет исследования, тоже организационные приемы, не более.
Так называемую «гносеологию», или философскую теорию познания, которая стремится исследовать
условия и способы незнания не как жизненного и организационного процесса в ряду других, а отвлеченно,
как процесса, по существу отличающегося от практики, тектология, конечно, отбрасывает, признавая это
бесплодной схоластикой. (Кн.1, с. 140)
[МАТЕМАТИКА И ТЕКТОЛОГИЯ]
<...> Между математикой и тектологией имеется какое-то особенное соотношение, какое то глубокое
родство. Законы математики не относятся к той или иной области явлений природы, как законы других
специальных наук, а ко всем и всяким явлениям, лишь взятым со стороны их величины; она по-своему
универсальна, как тектология.
Для сознания, воспитанного на специализации, самое сильное возражение против возможности всеобщей
организационной науки есть именно эта ее универсальность: разве допустимо, чтобы одни и те же законы
были применимы к сочетаниям астрономических миров и биологических клеток, живых людей и эфирных
волн, научных идей и атомов энергии?.. Математика дает решительный и неопровержимый ответ: да, это
вполне допустимо, потому что это уже есть на деле, — два и два однородных отдельных элемента
составляют четыре таких элемента, будут ли это астрономические системы или образы сознания, электроны
или работники; для численных схем все элементы безразличны, никакой специфичности здесь нет места.
599
В то же время математика — не тектология, и само понятие организации в ней не встречается. Если так, что
она такое?
Ее определяют как «науку о величинах». Величина же есть результат измерения; а измерение означает
последовательное прикладывание к измеряемому объекту некоторой мерки и, очевидно, исходит из той
предпосылки, что целое равно сумме частей. Измерять явление или рассматривать его как величину, т.е.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
312 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
312
математически, это и значит брать его как целое, равное сумме частей, как нейтральный комплекс. А мы
установили, что нейтральный комплекс есть такой, в котором организующие и дезорганизующие процессы
взаимно уравновешены.
Итак, математика есть просто тектология нейтральных комплексов, определенная, раньше других
развившаяся часть всеобщей организационной науки. Она обходилась до сих пор без понятий организации
дезорганизации потому, что ее исходным пунктом являются сочетания, в которых то и другое взаимно
уничтожается, или, вернее, парализуется. (Кн. 1, с. 123-124)
<...> Структурные отношения могут быть обобщены до такой же степени формальной чистоты схем, как в
математике отношения величин; и на такой основе организационные задачи могут решаться способами,
аналогичными математическим. Более того — отношения количественные я рассматриваю как особый тип
структурных и саму математику - как раньше развившуюся, в силу особых причин, ветвь всеобщей
организационной науки: этим объясняется гигантская практическая сила математики как орудия
организации жизни. (Кн. 2, с. 310)
АЛЕКСЕЙ АЛЕКСЕЕВИЧ УХТОМСКИЙ. (1875-1942)
A.A. Ухтомский — русский мыслитель, ученый-физиолог. Родился в селе Вослома Ярославской губернии.
Окончил Нижегородский кадетский корпус, учился в Московской духовной академии на словесном
отделении, где занимался теорией познания и историческими дисциплинами. В 1899 году поступил на
восточный факультет Петербургского университета, через год перевелся на естественное отделение. Ученик
Н.Е. Введенского и его преемник по кафедре физиологии животных. Продолжал традиции, заложенные
И.М.Сеченовым. Более сорока лет работал преподавателем Петербургского университета. С 1932 года —
член-корреспондент АН СССР, с 1935-го - академик. Скончался в блокадном Ленинграде в 1942 году. Всю
свою жизнь посвятил исследованию закономерностей деятельности нервных центров, причинных начал
человеческих действий. В научных трудах: «Доминанта как рабочий принцип нервных центров» (1923),
«Доминанта» (1966) и др. Ухтомский обосновывает принцип доминанты — системообразующего фактора,
лежащего в основе объединения функционально разрозненных прежде элементов в гармоническое целое.
Ухтомский полагал, что духовный организм есть энергийная проекция человека (сочетание сил). Ему
принадлежит идея функциональных органов индивида и его духовного организма. Такими органами
являются движение, действие, образ мира, творческий разум, состояния человека (сон, бодрствование,
аффект и др.) и т.д. Функциональные органы, согласно Ухтомскому, это не механизмы первичной
конструкции, а новообразования, возникающие в жизни, деятельности индивида в процессе его развития и
обучения. Особый интерес для философии познания представляет эпистолярное наследие Ухтомского,
опубликованное благодаря усилиям современных исследователей его творчества: «Интуиция совести.
Письма. Записные книжки. Заметки на полях» (1996), «Заслуженный собеседник: Этика. Религия. Наука»
(1997), «Доминанта души. Из гуманитарного наследия» (2000). В письмах и дневниках Ухтомского
содержатся идея «живого» знания и реальной познавательной деятельности человека, обоснование
исторического (как диалогического) подхода к рациональному постижению действительности.
Сформулированные им в письмах-размышлениях концепты: «заслуженный Собеседник», или «ближний»,
«хронотоп», «Двойник», или «дальний», «собеседование», «доминанта на лицо другого» и др., от-
601
части повлияли на формирование диалогического подхода в российской методологии гуманитарного знания.
Т.Г. Щедрина
Обаяние логически законченных теорий без внутреннего противоречия давно миновало.
Логически закончено — для нас это в лучшем случае значит: правдоподобно, но совсем не значит, что
соответствует действительности и правде! Логически законченной может быть всякая ложь. И мы
научились стремиться к тому, чтобы ложь поскорее доходила до логической законченности, потому что
тогда в особенности, когда она исчерпает свою логику, она впервые становится для всех очевидною ложью.
Сколько в науке ложных теорий, все еще пользующихся обаянием только потому, что они не закончены и не
для всех видны их логические концы! Логическую законченность без противоречий мы давно перестали
считать за абсолютный критерий истины. Мы пользуемся им только, как относительным критерием для
распознания ошибок. И здесь, как критерием лишь относительным для формально законченных и
отпрепарированных понятий, а живых людей нельзя заставить пользоваться только школьными препаратами
понятий в то время, как их реальные понятия текучи и изменчивы, как все живое.
Та реальная сила новой истории, которую мы называем наукой в современном нашем смысле, чужда
рационализму и рационалистическим вожделениям с самых своих истоков в эпоху Возрождения, чужда так
же, как Леонардо да Винчи чужд схоластам средневековой Сорбонны. По сравнению с древним и
средневековым рационалистическим «ведением» <...> сдвинулся сам искомый идеал познания. Акцент
ставится не на тонко разработанное «учение без противоречий» <...>, а на самоотверженное распознание
конкретной, повседневной реальности, как она есть. Не так, как мне хочется, чтобы она была, а так, как она
есть сама для себя. Отныне не реальность вращается и тяготеет около моего законодательствующего
«рацио», но мой «рацио», если он хочет быть в самом деле разумным, вращается и тяготеет около
реальности и ее законов, каковы они есть, независимо от моих пожеланий. На место того древнего
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
313 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
313
спорщика, с каким препирался Платон в своих «Диалогах», становится сама реальность, поскольку она
непрестанно ограничивает вожделения моей теории. Теория постоянно силится расползтись в
универсальное учение, а факты реальности всегда вновь и вновь встают перед ней, как новые границы и
новые поучения. Теория утверждает: «Вот как оно по-моему должно быть». А реальность возражает: «А вот,
как оно есть!»
И вот что замечательно. Для новой науки этот беспрестанный и нигде не избегаемый спорщик уже не
слепой и ненавистный, <...> всего лишь портящий ту форму, которую тщетно пытается накинуть на него
художествен-
Тексты приведены по:
Ухтомский A.A. Из записных книжек. 1930-1940 // Ухтомский A.A. Заслуженный собеседник: Этика. Религия.
Наука. Рыбинск: Рыбинское подворье, 1997. С. 194-200.
602
ный замысел писателя и мыслителя, — беззаконная и темная материя, непрестанно вырывающаяся из тех
прекрасных законов, которым ищет подчинить ее творческий «рацио»! Нет, для Леонардо да Винчи и для
Галилея это любимая реальность, к которой их «рацио» относится как влюбленный жених, считая за счастие
различить и понять ее собственные самобытные черты, и у нее же впервые почерпнуть те законы, которыми
она живет. Ибо новый «рацио» знает, что ее законы — это законы и для него, и без ее законов он сам для
себя со всеми своими вожделениями расплывается в неопределенность и пустоту! И отныне «рацио» уже не
навязывает реальности свою логику, но хочет постигнуть логику реальности, т.е. у реальности научиться ее
логике!
Отсюда совсем другой критерий истины, другой и критерий для ценности самой науки: для нас это уже не
самодовлеющее академическое учение, самоудовлетворенное в своем Олимпе, а способность предвидеть то,
что даст нам реальность, правда то, что совпадает с действительностью. Критерий живой и практический,
естественно, всегда относительный. Истинна для нас лишь та научная теория, которая в своих предвидениях
и ожиданиях соответствует действительности. Если этого совпадения с действительностью нет, мы
отбрасываем свою теорию, как бы красива и заманчива она нам ни казалась.
Новый ученый всегда уступает, если действительность возражает против его предвидений конкретными
фактами. Он говорит себе смиренно: «Значит, я ошибался, и теория, как ни разумна, была не верна!» И он
учится у фактов строить новую теорию, более близкую к фактам. Из этого прекрасного Собеседования, с
одной стороны, неизбежно теоретизирующего ученого и, с другой, — всегда обновляющейся реальности
родится в своем изобилии новая наука, полная неожиданностей и все новой содержательности вместо тех
мертвых пустынь, в которых исчезла великая матрона — рационалистическая наука (физика и метафизика)
древности.
Правда, и в новой науке воскресали, и подчас даже очень сильно, побеги древнего рационализма с его
попытками гордого деспотизма над реальностью. Всякий раз, когда «истинно существующим» объявлялся
тот или иной «Ding an sich» [вещь в себе. — Ред.], например, атом, молекула, электрон, а конкретной
повседневной реальности отказывалось в признании, как реальному бытию по преимуществу, дело шло о
воскрешении древнего рационализма. И даже далее. Всякий раз, как вновь открываемую землю, вновь
открываемый вид, вновь открываемый закон школьная наука запечатлевала именем открывшего, она до
известной степени пыталась противоположить свою деспотию, свои «завоевания» и «завоевателей» тому,
что завоевывается, т.е. реальности и ее самобытному течению. «Вандименова земля»; «Elasmotherium
Fischer»; «закон Авогадро»; «постоянная Клапейрона»! Как будто земля только и стала существовать с того
момента, как ее открыл для европейцев Вандимен, и эласмотерий не имел своего места в истории без
Фишера, и гадам есть дело до Авогадро, и лишь Клапейрон надоумил их придерживаться в своем поведении
этого постоянного числа, чтобы все было по-хорошему! Конечно, отдаленное дыхание древнего
рационализма тут так тонко, что почти уже и невинно, — мы все знаем, что в конце
603
концов это лишь мнемоническая символика школы, не более. И если она кое-кого еще вдохновляет на
рационалистический лад, то пусть вдохновляет! Все это невинно, ибо мало притязательно! Было, впрочем, и
притязательное! Вот тот «космический ум» Лапласа, о котором мы вспоминали выше. Ведь он появился
тоже в новой науке! Математический рационализм XVIII и XIX столетия дошел здесь опять до тех вершин,
на которых история видала человека науки в классической древности! Мировые дифференциальные
уравнения, из которых, не выходя из кабинета, можно в одно мгновенье восстановить без противоречия и
древнюю пустыню, в которой ночевал первоначальный Израиль, а также без противоречия мгновенно
предвидеть, когда Англия сожжет свой последний кусок каменного угля!
Едва успевший так ярко запылать, новоевропейский рационализм смирился очень быстро в пределах самой
чистой математики. Это мы уже видели! Гаусс, Лобачевский, Риман, Брауэр и Вейль последовательно
убедили его в том, что тон взят неправильно, убедили приемом, который стал классическим: доведя его
логику до конца. Последовательный рационализм слишком противоречит самим основам новоевропейского
натурализма и потому не мог и не может быть в нем долговременным. Хотя, быть может, попробует
воскреснуть еще не раз! Ведь надеяться по-лапласовски предвидеть во мгновение все, это значило всего
лишь гиперболизировать теорию насчет самобытной реальности, опять забыть о <...> непреоборимом
Спорщике Истории, заставить мир вновь вращаться вокруг себя!
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
314 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
314
Но мы не забываем и уже не можем забыть о Спорщике Истории, о том, непрестанном спутнике и
собеседнике, который оспаривает нас на всяком нашем пути, ибо ведь мы помним, что лишь от него
впервые научаемся содержательной и живой всегда новой истине, за которой лишь поспевает наша
формальная мысль и без которой она расплывается в неопределенность и самое себя съедающую пустоту. И
если своего собеседника мы узнаем лишь через материю, если вне себя умеем усматривать лишь материю, а
эта материя впервые учит нас мудрости, надо ей отдать всяческое предпочтение и в самом деле смотреть на
нее, как на самую дорогую возлюбленную. А наше прекрасное, все расширяющееся по своим плодам
собеседование о бесконечно поучительной диалектике с мудрой материей придется назвать диалектическим
материализмом.
Не трудно разгадать, почему и древний, и новый рационализм становится в последних своих итогах
материализмом. Будучи последовательным на своем пути, он и должен им стать; и если не становился у
отдельных рационалистов, как, например, у Декарта, у Спинозы, у Пуанкаре, то из более или менее явной
гетерогенности в составе их мышления. У Декарта могущественно сказывалось влияние церкви, у Спинозы
— предание еврейской науки, у Пуанкаре — то, что «если наука материалистична, это не значит, что ученые
все материалисты, ибо их наука не составляет для них всей жизни». <...> Там, где рационализм — система и
рационалистическая наука стала содержанием всей жизни, «рацио» ткет из себя и своих требований новый
мир, а собеседник его самый дальний, какой только может быть, — такой же «рацио», как он сам, не
доставляющий никакого беспокойства или возражения, ибо живет совершенно теми же и единственными
требования-
604
ми чистой мысли и тотчас, как двойник, понимает и повторяет то, что говорит мысль первого мыслящего.
Рационалисты — это олимпийцы, перекликающиеся между собой со своих горных вершин условными
знаками, столь адекватно понимающие друг друга, столь прозрачные друг для друга и мгновенно
повторяющие друг друга, что, в сущности, их и нет друг для друга, — нет множественности, а есть
пребывающий покой чистой мысли, чистый кристалл картезианского геометрического Универса, или «море
стеклянное», о котором грезит древняя книга. Нормальный собеседник рационалистов мало того, что
дальний из дальних: он так растворился в чистой и ничем не волнуемой мысли, что его собственно уже и
нет, а есть одно покойное летнее небо с единым солнцем и законодательной мыслью. Порою этот великий
рационалистический замысел успокоения в чистой мысли представляется небывалой красотой! Но порою он
представляется не менее крайним сумасшествием. Тут все зависит от плодов. Победителей, как известно, не
судят! Так или иначе, бывает полезно дойти до крайностей, чтобы видеть свое «последнее» и рассмотреть,
куда ведут начатые дороги!
Если установка взята на покой чистой мысли, то все, что нарушает этот прекрасный покой, есть, конечно,
досадная, в сущности, не заслуживающая существования <...> аморфная и слепая инертность, или какая-то
вечная суета, во всяком случае подлежащая всяческим операциям sans gêne [без стеснения, бесцеремонно.
— Ред.], в лучшем случае «вещь», которую надо уметь употребить, «предмет» для операций и
предначертаний мысли, «материал» для оформления и использования, «материя», с которой стесняться не
приходится.
Один чистый Я (cogito ergo sum [мыслю, следовательно, существую. — Ред.]) и материя для моих
безответственных перед нею операций. Так систематический рационализм неизбежно превращает среду, в
которой он оперирует, в мертвую материю (чтобы оперировать над ней принципиально без ограничений), а
себя самого в автократическое самоудовлетворение солипсизма (чтобы принципиально ничем внешним
себя не ограничивать). Рационализм принципиально убивает среду, чтобы расчистить себе дорогу. А сам
превращается в чистый солипсизм, ибо его «дальний», с которым он беседует на бесконечном расстоянии,
растаял, как облачко, а его случайный «ближний», заявляющий о себе в конце концов только досадным
непониманием, тем самым превращается в элемент среды, т.е. принципиально в кусок все той же мертвой
материи, с которым надо оперировать sans gêne.
Само собою, в мышлении рационалиста совершенно нет места категории «лица», ибо у него собственно нет
и собеседника. Если по старой памяти он употребляет это слово «лицо», то лишь как «нерациональное»,
«житейское» понятие, в виде уступки нерациональной повседневности. Учитывание человеческого лица в
практике жизни ничем для его понимания не отличается от «лицемерия». В сущности, он всегда осуждает и
должен осуждать, будучи последовательным. В чем дело? Конец «лица», когда все — сплошная материя,
подлежащая обработке? Затем рационалист, вполне естественно, всегда более или менее доволен своим
умом и никогда не доволен своим положением. Как не быть довольным своим умом, если зацепиться более
не за что? И естественно думать, что все было бы прек-
605
расно, если бы не слепое сопротивление среды с ее инертностью и с теми нерациональными существами,
которых приходится принимать, по аналогии, «тоже за людей». Этих последних приходится принимать так
или иначе в расчет, потому что это, пожалуй, самые досадные, наиболее увертливые в своем сопротивлении
рациональной обработке элементы среды! Великий и достойный труд, который сознает для себя
рационализм, — всю эту среду и копошащихся в ней людей завоевать, подчинить себе, рационализировать!
Великий труд, великое задание! Хватит ли для этого истории?
Подавленный множеством неожиданностей, которые преподносит среда и которые все вновь и вновь надо
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
315 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
315
рационализировать по аналогии «тоже за людей», рационалист страждет в своем солипсизме. Но он
непреклонен, как рок, как логика, и его поддерживает благородная гордость самосознания, что страждет он
от неуклонности на своем ясном пути. <...>
Но положение рационалиста остается все-таки бесконечно трагичным! «Дальний», к которому обращены
его речи, всегда выдуман. Потому и обращение к нему, в писательстве ли, в рационалистически настроенной
науке, или в рационалистической философии, — всегда переполнено выдумками. Рационалистические
мысли не прорывают границ человеческого одиночества и не приобретают выхода к реальному живому
собеседнику; они солипсичны на самой точке своего отправления. Порочный круг, в котором стоят с самого
начала люди без ближнего, делает невозможным объективное признание лица в другом. Признают
объективное существование за геометрической точкой, за атомами, за вещами, — за чем угодно, только не
за объективными лицами приходящих ближних. Дальний выдуманный допускается потому, что он легко
предвидим, ибо это ты сам, объективированный в кого-то вдали. Ближние отклоняются потому, что мешают
тебе как писателю и ученому, заниматься этим объективированием себя, как в зеркальном изображении, в
далеком дальнем. И реальнейший ближний, с которым сталкивает жизнь, теряет значение самодовлеющего,
отчетливого лица, ибо ведь, если признать его, то пришлось бы отложить свои благородные выдумки и
заняться всецело им, объективным лицом! Чтобы такого пассажа не происходило, бедный человек убеждает
сам себя и доказывает ex cathedra [с кафедры, авторитетно. — Ред.], что может понять других только как
вещи и механизмы, но не как лица. И все для того и от того, что с ближним чрезмерно трудно, с дальним —
легче, ибо, естественно, легче быть с самим собою и своими абстракциями!
С одной стороны — великий покой солипсизма с разрядом сил на беседу о своих грезах с дальним.
С другой — бесконечный труд живой и конкретной жизни с ближним с поглощением всех сил своего лица
без остатка на то, чтобы внести в эту ближайшую жизнь с ближним красоту и правду.
АЛЬБЕРТ ЭЙНШТЕЙН. (1879-1955)
А. Эйнштейн (Einstein) — выдающийся физик XX века. По силе творческого воздействия на изменение
содержания и имиджа науки его можно сравнить только с И.Ньютоном. Преобразование классической
физики в современную в значительной мере осуществлялось под воздействием трудов и авторитета
Эйнштейна. Главные теории и идеи, разработанные и исследованные им, состоят в следующем: теория
фотоэлектрического эффекта (энергия фотона E=hv), специальная теория относительности
(пространственно-временные свойства не абсолютны, а относительны, одновременность событий зависит от
наблюдателя, скорость света постоянна, закон взаимосвязи массы и энергии Е=тс
2
), общая теория
относительности (принцип эквивалентности: сила тяготения локально (в небольшой области пространства и
времени) неотличима от ускорения системы отсчета; гравитационные поля суть проявления кривизны
пространства-времени; движение массивных тел создает гравитационные волны), стремление создать
единую теорию поля (попытки описать тяготение, электромагнетизм и другие взаимодействия в рамках
единой теоретической модели).
Фундаментальные научные идеи и теории Эйнштейна оказали огромное влияние на философию науки XX
века. Само мировоззрение Эйнштейна сложилось под влиянием философии Спинозы, Юма и Канта. Его
мировоззренческую позицию часто характеризуют как онтологический рационализм, органично связанный с
его «космической религией» как верой в рациональное устройство природы. Суть его эпистемологической
концепции сводится к следующему: строгого логического пути от эмпирии к теории не существует; задача
физика-теоретика состоит в открытии фундаментальных законов природы («аксиом») на основе интуитивно-
творческого обобщения «непосредственных данных эмпирического опыта»; из «аксиом» необходимо
дедуктивно вывести более частные утверждения, которые согласуются с имеющимися эмпирическими
данными.
Следует подчеркнуть, что имя Эйнштейна прежде всего ассоциируется с созданной им теорией
относительности (как специальной, так и в еще большей степени — общей), хотя Нобелевскую премию он
получил за теорию фотоэффекта, т.е. теорию, по сути, квантового типа. Однако большую часть творческой
жизни Эйнштейна составляла критика стандартной копенгагенской интерпретации квантовой механики,
поскольку он считал, что она не дает полного описания поведения микрообъектов. Поэтому кван-
607
товая механика, по его убеждению, должна быть в последующем заменена более совершенной
детерминистской теорией, которая преодолеет вероятностное описание микропроцессов.
В.Н. Князев
МОТИВЫ НАУЧНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ
Храм науки — строение многосложное. Различны пребывающие в нем люди и приведшие их туда духовные
силы. Некоторые занимаются наукой с гордым чувством своего интеллектуального превосходства; для них
наука является тем подходящим спортом, который должен им дать полноту жизни и удовлетворение
честолюбия. Можно найти в храме и других: плоды своих мыслей они приносят здесь в жертву только в
утилитарных целях. Если бы посланный Богом ангел пришел в храм и изгнал из него тех, кто принадлежит к
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
316 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
316
этим двум категориям, то храм катастрофически опустел бы. Все-таки кое-кто из людей как прошлого, так и
нашего времени в нем бы остался. К числу этих людей принадлежит и наш Планк, и поэтому мы его любим.
Я хорошо знаю, что мы только что с легким сердцем изгнали многих людей, построивших значительную,
возможно, даже наибольшую, часть науки; по отношению ко многим принятое решение было бы для нашего
ангела горьким. Но одно кажется мне несомненным: если бы существовали только люди, подобные
изгнанным, храм не поднялся бы, как не мог бы вырасти лес из одних лишь вьющихся растений. Этих людей
удовлетворяет, собственно говоря, любая арена человеческой деятельности: станут ли они инженерами,
офицерами, коммерсантами или учеными — это зависит от внешних обстоятельств. Но обратим вновь свой
взгляд на тех, кто удостоился милости ангела. Большинство из них — люди странные, замкнутые,
уединенные; несмотря на эти общие черты они в действительности сильнее разнятся друг от друга, чем
изгнанные. Что привело их в храм? Нелегко на это ответить, и ответ, безусловно, не будет одинаковым для
всех. Как и Шопенгауэр, я прежде всего думаю, что одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к
искусству и науке, — это желание уйти от будничной жизни с ее мучительной жестокостью и безутешной
пустотой, уйти от уз вечно меняющихся собственных прихотей. Эта причина толкает людей с тонкими
душевными струнами от личных переживаний в мир объективного видения и понимания. Эту причину
можно сравнить с тоской, неотразимо влекущей горожанина из шумной и мутной окружающей среды к
тихим высокогорным ландшафтам, где взгляд далеко проникает сквозь неподвижный чистый воздух и
наслаждается спокойными очертаниями, которые кажутся предназначенными для вечности.
Но к этой негативной причине добавляется и позитивная. Человек стремится каким-то адекватным способом
создать в себе простую и ясную кар-
Приведенные ниже фрагменты текстов взяты из статей Эйнштейна «Мотивы научного исследования» и
«Физика и реальность», цитируемых по изданию: Эйнштейн А. Собрание научных трудов. Т. 4. М., 1967.
608
тину мира для того, чтобы оторваться от мира ощущений, чтобы в известной степени попытаться заменить
этот мир созданной таким образом картиной. Этим занимаются художник, поэт, теоретизирующий философ
и естествоиспытатель, каждый по-своему. На эту картину и ее оформление человек переносит центр тяжести
своей духовной жизни, чтобы в ней обрести покой и уверенность, которые он не может найти в слишком
тесном головокружительном круговороте собственной жизни.
Какое место занимает картина мира физиков-теоретиков среди всех возможных таких картин? Благодаря
использованию языка математики эта картина удовлетворяет наиболее высоким требованиям в отношении
строгости и точности выражения взаимозависимостей. Но зато физик вынужден сильнее ограничивать свой
предмет, довольствуясь изображением наиболее простых, доступных нашему опыту явлений, тогда как все
сложные явления не могут быть воссозданы человеческим умом с той точностью и последовательностью,
которые необходимы физику-теоретику. Высшая аккуратность, ясность и уверенность — за счет полноты.
Но какую прелесть может иметь охват такого небольшого среза природы, если наиболее тонкое и сложное
малодушно и боязливо оставляется в стороне? Заслуживает ли результат столь скромного занятия гордого
названия «картины мира»?
Я думаю — да, ибо общие положения, лежащие в основе мысленных построений теоретической физики,
претендуют быть действительными для всех происходящих в природе событий. Путем чисто логической
дедукции из них можно было бы вывести картину, т.е. теорию всех явлений природы, включая жизнь, если
этот процесс дедукции не выходил бы далеко за пределы творческой возможности человеческого
мышления. Следовательно, отказ от полноты физической картины мира не является принципиальным.
Отсюда вытекает, что высшим долгом физиков является поиск тех общих элементарных законов, из которых
путем чистой дедукции можно получить картину мира. К этим законам ведет не логический путь, а только
основанная на проникновении в суть опыта интуиция. При такой неопределенности методики можно
думать, что существует произвольное число равноценных систем теоретической физики; в принципе это
мнение безусловно верно. Но история показала, что из всех мыслимых построений в данный момент только
одно оказывается преобладающим. Никто из тех, кто действительно углублялся в предмет, не станет
отрицать, что теоретическая система практически однозначно определяется миром наблюдений, хотя
никакой логический путь не ведет от наблюдений к основным принципам теории. В этом суть того, что
Лейбниц удачно назвал «предустановленной гармонией». Именно в недостаточном учете этого
обстоятельства серьезно упрекают физики некоторых из тех, кто занимается теорией познания. Мне
кажется, что в этом корень и прошедшей несколько лет назад полемики между Махом и Планком.
Горячее желание увидеть эту предустановленную гармонию является источником настойчивости и
неистощимого терпения, с которыми, как мы знаем, отдался Планк общим проблемам науки, не позволяя
себе отклоняться ради более благодарных и легче достижимых целей. Я часто слышал, что коллеги
приписывали такое поведение необычайной силе воли и дис-
609
циплине, но мне представляется, что они не правы. Душевное состояние, способствующее такому труду,
подобно религиозности или влюбленности: ежедневное старание проистекает не из какого-то намерения или
программы, а из непосредственной потребности.
Он здесь вместе с нами, наш дорогой Планк; он внутренне посмеивается над этим моим ребяческим
манипулированием фонарем Диогена. Наша симпатия к нему не нуждается в банальном обосновании. Пусть
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
317 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
317
любовь к науке продолжает украшать ему жизнь и приведет его к разрешению им самим поставленной и
значительно продвинутой важнейшей физической проблемы нашего времени. Пусть ему удастся
объединить квантовую механику, электродинамику и механику в логически стройную систему. (С. 39-41)
ФИЗИКА И РЕАЛЬНОСТЬ
Общие соображения о методе науки
Часто и, конечно, не без основания говорят, что естествоиспытатели — плохие философы. Не казалось ли
бы тогда естественным, чтобы физик предоставил заботы о философствовании философу? Так на самом
деле и надо было поступать в те времена, когда физик верил, что он располагает прочной системой законов
и основных понятий, установленных настолько твердо, что волны сомнений не могли их касаться. Но это
уже перестало быть справедливым в такую эпоху, как наша, когда проблематичными стали даже самые
основы физики. В настоящее время, следовательно, когда эксперимент заставляет нас искать новый и более
солидный фундамент. физик уже не может просто уступить философу право критического рассмотрения
теоретических основ; он, безусловно, лучше знает и чувствует, в чем слабые стороны этой основы. В
поисках нового фундамента он должен стараться полностью понять, до какого предела используемые им
понятия обоснованны и необходимы.
Вся наука является не чем иным, как усовершенствованием повседневного мышления. Поэтому критический
ум физика не может ограничиваться рассмотрением понятий только его собственной области. Он не может
двигаться вперед без критического рассмотрения значительно более сложной проблемы: анализа природы
повседневного мышления.
В нашем подсознании проходит вереница воспринятых опытов, сохраняющихся в памяти картин,
представлений и ощущений. В противоположность психологии физика непосредственно рассматривает
только ощущения, чувственные восприятия, пытаясь «понять» связи между ними. Само понятие нашего
повседневного мышления о «реальном внешнем мире» также опирается исключительно на чувственные
восприятия.
Прежде всего мы должны отметить, что нельзя отличить чувственные восприятия от представлений или, по
крайней мере, нельзя это сделать с абсолютной уверенностью. Мы не хотим вступать в обсуждение этой
проблемы, которая также касается понятия реальности, но будем считать чувственный опыт как данный, т.е.
как физический опыт особого рода.
Я думаю, что первым шагом в познании «реального внешнего мира» является формирование понятия
телесных объектов, причем телесных объектов разного рода. Из всего многообразия наших чувственных
восприятий
610
мы мысленно выделяем и произвольно берем определенные комплексы ощущений, которые часто
повторяются (частично вместе с чувственными впечатлениями, интерпретируемыми как проявления
ощущений других лиц), и сопоставляем им некоторое определенное понятие — понятие телесных объектов.
С логической точки зрения это понятие не тождественно совокупности ощущений, к которому оно
относится; это — свободное творение человеческого (или животного) разума. С другой стороны, смысл
понятия и его оправданность определяются совокупностью ощущений, которые мы ассоциируем с ним.
Второй шаг состоит в том, что в нашем мышлении (которое определяет наше ожидание) мы приписываем
понятию телесного объекта смысл, который еще в большей мере независим от чувственного ощущения,
первоначально его породившего. Именно это мы хотим выразить, когда приписываем телесному объекту
«реальное существование». Оправдание такого утверждения основано исключительно на том факте, что с
помощью таких понятий и установленных между ними мысленных отношений мы способны
ориентироваться в лабиринте ощущений. Эти понятия и отношения, несмотря на то, что они являются
свободными творениями нашего ума, представляются нам более прочными и нерушимыми, чем даже сами
по себе отдельные чувственные восприятия, характер которых никогда не позволяет полностью
гарантировать, что они не являются результатом иллюзии или галлюцинации. С другой стороны, эти
понятия и отношения, в особенности допущение существования реальных объектов и, вообще говоря,
существование «реального мира» оправданы только в той мере, в какой они связаны с чувственными
восприятиями, между которыми они образуют мысленную связь.
Сам факт, что совокупность наших чувственных восприятий с помощью мышления (оперирование
понятиями, создание и использование определенных функциональных соотношений между ними,
сопоставление чувственных восприятий этим понятиям) может быть приведена в порядок, является, по-
моему, поразительным, и мы никогда его не поймем. Мы можем сказать, что «вечная загадка мира — это его
познаваемость». Одна из больших заслуг Канта состоит в том, что он показал бессмысленность утверждения
о реальности внешнего мира без этой познаваемости.
Когда мы говорим о «познаваемости», то смысл этого выражения совсем прост. Оно включает в себя
приведение в определенный порядок чувственных восприятий путем создания общих понятий,
установление соотношений между этими понятиями, и между последними и чувственным опытом; эти
соотношения устанавливаются всеми возможными способами. В этом смысле мир нашего чувственного
опыта познаваем. Сам факт этой познаваемости представляется чудом.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
318 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
318
По моему мнению, нельзя ничего утверждать априори относительно способа, с помощью которого должны
быть образованы и связаны между собой эти понятия и как мы должны сопоставлять их чувственному
опыту. Определяющим фактором, направляющим создание такого порядка в чувственном опыте, является
только конечный успех. Все, что необходимо, это установление ряда правил, так как без таких правил
познание в ука-
611
занном смысле было бы невозможно. Эти правила можно сравнить с правилами игры, которые, будучи
произвольными, делают игру возможной только благодаря своей строгости. Но такая фиксация никогда не
может быть окончательной. Они будут справедливы только для определенной области их применения (т.е.
они не являются окончательными категориями в смысле Канта).
Связь между элементарными понятиями повседневного мышления и комплексами чувственного опыта
можно понять только интуитивно, ее нельзя подогнать под научную или логическую схему. Совокупность
этих связей, — ни одну из которых нельзя выразить на языке понятий, — единственное, что отличает
великое здание науки от логической, но пустой системы понятий. С помощью этих связей чисто
абстрактные теоремы становятся утверждениями, относящимися к комплексам чувственных ощущений.
Назовем «первичными» те понятия, которые непосредственно и интуитивно связаны с типичными
комплексами чувственных ощущений. Все остальные понятия с физической точки зрения обладают
смыслом только в той мере, в какой теоремы связывают их с первичными понятиями. Эти теоремы
представляют собой частично определения понятий (и логически выведенные из них утверждения),
частично — теоремы, которые нельзя вывести из определений, но которые по крайней мере косвенно
выражают соотношения между «первичными понятиями», и, тем самым, — между чувственными
восприятиями. Теоремы этого последнего рода являются «утверждениями относительно реальности» или
«законами природы», т.е. теоремами, которые должны показать свою полезность, когда они применяются к
чувственным восприятиям, охватывающим первичные понятия. Вопрос о том, какие теоремы должны
считаться определениями, а какие — законами природы, зависит в большой мере от выбранных
представлений. В действительности, установление этого различия становится совершенно необходимым
только при определении того, не является ли вся система понятий с физической точки зрения
бессодержательной.
Расслоение научной системы
Целью науки является, с одной стороны, возможно более полное познание связи между чувственными
восприятиями в их совокупности и, с другой стороны, достижение этой цели путем применения минимума
первичных понятий и соотношений (добиваясь, насколько это возможно, логического единства в картине
мира, т.е. стремясь к минимуму логических элементов).
Наука занимается совокупностью первичных понятий, т.е. понятий, непосредственно связанных с
чувственными восприятиями, и теоремами, устанавливающими связь между ними. На первой стадии своего
развития наука не содержит ничего другого. Короче говоря, наше повседневное мышление удовлетворено
этим уровнем. Но такое состояние вещей не может Удовлетворять истинно научный интеллект, потому что
совокупность понятий и полученных таким образом соотношений лишена логического единства. Чтобы
устранить этот недостаток, изобретают систему с меньшим Числом понятий и соотношений, систему, в
которой первичные понятия и соотношения «первого слоя» сохраняются в качестве производных поня-.
612
тий и соотношений. Эта новая, «вторичная система», которая характеризуется большим логическим
единством, содержит зато только такие собственные элементарные понятия (понятия второго слоя), которые
прямо не связаны с комплексами чувственных ощущений. Продолжая усилия для достижения логического
единства, мы приходим, как следствие вывода понятий и соотношений второго слоя (и косвенно — первого
слоя), к третичной системе, еще более бедной первичными понятиями и соотношениями. Эта история будет
продолжаться до тех пор, пока мы не достигнем наибольшего мыслимого единства и наименьшего числа
понятий в логической основе, которое еще совместимо с наблюдениями наших чувств. Мы не знаем,
приведет это стремление или нет к определенной системе. Если поинтересуются нашим мнением, то мы
склонны ответить отрицательно. Однако, преодолевая эти трудности, мы никогда не оставим надежду, что
эта величайшая из всех цель действительно может быть достигнута с очень высоким приближением.
Сторонник абстрактного метода или индукции может назвать наши слои «степенями абстракции», но я не
считаю правильным скрывать логическую независимость понятия от чувственного восприятия. Отношение
между ними аналогично не отношению бульона к говядине, а скорее — отношению гардеробного номера к
пальто. (С. 200-203)
Физика представляет собой развивающуюся логическую систему мышления, основы которой можно
получить не выделением их какими-либо индуктивными методами из опыта, а лишь свободным вымыслом.
Обоснование (истинность) системы основано на доказательстве применимости вытекающих из нее теорем в
области чувственного опыта, причем соотношения между последними и первыми можно понять лишь
интуитивно. Эволюция происходит в направлении все увеличивающейся простоты логических основ.
Больше того, чтобы приблизиться к этой цели, мы должны решиться признать, что логическая основа все
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
319 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
319
больше и больше удаляется от данных опыта, и мысленный путь от основ к вытекающим из них теоремам,
коррелирующим с чувственными опытами, становится все более трудным и длинным. (С. 226)
О НАУКЕ
Я верю в интуицию и вдохновение.
...Иногда я чувствую, что стою на правильном пути, но не могу объяснить свою уверенность. Когда в 1919
году солнечное затмение подтвердило мою догадку, я не был ничуть удивлен. Я был бы изумлен, если бы
этого не случилось. Воображение важнее знания, ибо знание ограничено, воображение же охватывает все на
свете, стимулирует прогресс и является источником ее эволюции. Строго говоря, воображение — это
реальный фактор в научном исследовании.
Основой всей научной работы служит убеждение, что мир представляет собой упорядоченную и
познаваемую сущность. Это убеждение зиждется на религиозном чувстве. Мое религиозное чувство — это
почтительное восхищение тем порядком, который царит в небольшой части реальности, доступной нашему
слабому разуму.
613
*
Развивая логическое мышление и рациональный подход к изучению реальности, наука сумеет в
значительной степени ослабить суеверие, господствующее в мире. Нет сомнения в том, что любая научная
работа, за исключением работы, совершенно не требующей вмешательства разума, исходит из твердого
убеждения (сродни религиозному чувству) в рациональности и познаваемости мира.
*
Музыка и исследовательская работа в области физики различны по происхождению, но связаны между
собой единством цели — стремлением выразить неизвестное. Их реакции различны, но они дополняют друг
друга. Что же касается творчества в искусстве и науке, то тут я полностью согласен с Шопенгауэром, что
наиболее сильным их мотивом является желание оторваться от серости и монотонности будней и найти
убежище в мире, заполненном нами же созданными образами. Этот мир может состоять из музыкальных нот
так же, как и из математических формул. Мы пытаемся создать разумную картину мира, в котором мы
могли бы чувствовать себя как дома, и обрести ту устойчивость, которая недостижима для нас в обыденной
жизни.
*
Наука существует для науки так же, как искусство для искусства, и не занимается ни самооправданиями, ни
доказательством нелепостей.
Закон не может быть точным хотя бы потому, что понятия, с помощью которых мы его формулируем, могут
развиваться и в будущем оказаться недостаточными. На дне любого тезиса и любого доказательства
остаются
следы догмата непогрешимости.
*
Каждый естествоиспытатель должен обладать своеобразным религиозным чувством, ибо он не может
представить, что те взаимосвязи, которые он постигает, впервые придуманы именно им. Он ощущает себя
ребенком, которым руководит кто-то из взрослых.
Мы можем познавать Вселенную лишь посредством наших органов чувств, косвенно отражающих объекты
реального мира.
Ученые в поисках истины не считаются с войнами.
*
Нет иной Вселенной, кроме Вселенной для нас. Она не является частью наших представлений. Разумеется,
сравнение с глобусом не следует понимать буквально. Я воспользовался этим сравнением как символом.
Большинство ошибок в философии и в логике происходят из-за того, что человеческий разум склонен
воспринимать символ как нечто реальное.
*
Я смотрю на картину, но мое воображение не может воссоздать внешность ее творца. Я смотрю на часы, но
не могу представить себе, как выглядит создавший их часовой мастер. Человеческий разум не способен
воспринимать четыре измерения. Как же он может постичь Бога, для которого тысяча лет и тысяча
измерений предстают как одно?
614
*
Представьте себе совершенно сплющенного клопа, живущего на поверхности шара. Этот клоп может быть
наделен аналитическим умом, может изучать физику и даже писать книги. Его мир будет двумерным.
Мысленно или математически он даже сможет понять, что такое третье измерение, но представить себе это
измерение наглядно он не сможет. Человек находится точно в таком же положении, как и этот несчастный
клоп, с той лишь разницей, что человек трехмерен. Математически человек может вообразить себе
четвертое измерение, но увидеть его, представить себе наглядно, физически человек не может. Для него
четвертое измерение существует лишь математически. Разум ero не может постичь четырехмерия. (С. 142-
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || http://yanko.lib.ru
320 of 513
Философия науки = Хрестоматия = отв. ред.-сост. Л.А Микешина. = Прогресс-Традиция = 2005. - 992 с.
320