Марченя П.П., Разин С.Ю. и др. (ред.) Народ и власть в российской смуте. Вып. 1

Подождите немного. Документ загружается.

пустословием. Исследователям было невдомек, что для

решения «неразрешимой» проблемы отечественной истории

порой достаточно всего лишь взглянуть на нее под

совершенно другим углом зрения. Похоже, это продолжается

до сих пор — иные авторы, подобно слепым котятам,

тянутся к «классическим» образцам, забывая, что мир может

развиваться (что и происходит) по совершенно иным

законам.

Мы

почему-то забываем, что понятие (которое всегда

продукт определенной эпохи) революции использовалось по

преимуществу теоретиками (а также легковесными

политиками), а образ смуты — писателями, художниками,

которые опирались на житейские народные представления и

собственную интуицию. Те и другие фактически говорили на

разных языках, причем первые грешили схоластичной

умозрительностью, вторые — вульгарным эмпиризмом. Между

тем, логическое отличие смуты от революции может состоять

лишь в том, что в ней гипертрофирован эмоциональный момент,

а модернизационный компонент, напротив, приглушен либо

отсутствует вовсе. В известном смысле соотношение смуты и

революции отражает новые и старые представления об истории,

связанные, в свою очередь, с эпохой Просвещения. Сложно

говорить о революции применительно

, скажем, к дворцовым

переворотам, хотя формально революция означает именно

переворот. Смута — заведомо архаичное явление, некое

коловращение, случающееся по преимуществу

в традиционалистской среде; революция, напротив, обязана

своим появлением эпохе Модерна. Использование термина

«смута» уместно при характеристике бытового восприятия

всякой нестабильности — в том числе и революции. К тому же,

смута несет на

себе отпечаток эмоциональной,

преимущественно субъективной оценки события. При

использовании «революции» и «смуты» в качестве понятий

надо, между прочим, учитывать и то, что российское

образованное общество пребывало в совсем ином культурно-

историческом измерении, нежели народные массы — оно

опережало их на целую эпоху. Спрашивается, могла ли

в России произойти собственно «революция», если известно,

что численно преобладающая масса, удовлетворив страсть к

разрушению, непременно повернет процесс вспять?

Так как же оценивать соотношение революции

и смуты в реальной российской истории? Какими критериями

руководствоваться?

Мне думается, прежде всего, надо научиться

говорить на языке подлинной истории, используя и, вместе с

тем, критически

оценивая созданные ею образы. Когда

я назвал свою книгу «Красная смута»

, то использовал образ,

вовсе не намереваясь внедрить новое понятие. Этот образ

кажется куда более емким, более точно соответствующим

реалиям системного кризиса в архаичной среде, нежели

привычное, заведомо усеченное, понятие «революция»,

навеянное аналогиями (отнюдь не бесполезными!) с Великой

Французской революцией. Строго говоря, революция — это

просто переворот, а смута — это, прежде всего,

отсутствие

привычного порядка, создающее впечатление тотального

хаоса.

Известен такой феномен общественной мысли —

«самообольщение разума». Человеческая логика склонна

пересоздавать мир путем усекновения смыслов

и манипуляции ценностями. Приведу наиболее свежий и,

возможно, «масштабный» пример. Нынешний кризис, как

известно, именуют не иначе, как «финансовый». Так проще.

На деле мы имеем нечто качественно иное —

следствие

эрозии фундаментальных ценностей буржуазной

цивилизации. А именно, так называемая «трудовая этика»

окончательно уступила место «морали "большого хапка"», а

эстетика творчества — «культуре потребления».

Можно оценить ситуацию и по-другому:

воображаемое подавило реальность, что привело к

тотальной деформации тех самых основополагающих

ценностей, на которых прагматично базировалось

«капиталистическое» общество. Можно сказать, что

в таких

условиях «виртуальное» пространство с его собственными

логическими зависимостями вздумало управлять

пространством реальным. И надо заметить, что Россия,

избавившись от коммунистической автаркии, внесла в эту

тотальную нелепицу весомый вклад — сначала готовностью

утилизировать весь мировой ширпотреб, а затем

посредством странноватых претензий на энергетическую

гегемонию. В связи с этим мир подстерегает смута

(революцией грядущий хаос никто не назовет), а не просто

финансовый кризис (

который якобы можно элиминировать

посредством нескольких простейших манипуляций в центре

современной мир-системы). Разумеется, о параметрах

возможных пертурбаций сегодня возьмется рассуждать

лишь безответственный фантазер или шарлатан-астролог.

Впрочем, к России все это может иметь весьма отдаленное

отношение. Разумеется, если существующая власть

«прозреет».

Существует и другой аспект проблемы. Почему-то,

говоря

о революции, мы (в России) всякий раз исходим из

вопроса: «Что дала?» Но что может дать смута — процесс

самоорганизации хаоса, никем не контролируемый по

определению? И во что может в России вылиться

«революция» (особенно «социалистическая»), кроме

архаизации (в форме внешнего обновления) прежних

структур и иерархий? Если так, то стоит ли

спорить со

стихией даже тем людям, которые ее развязали? Ее можно

лишь упредить, а для этого следует понять генетику

российской кризисности.

Даже в современном обществе в неизбежные щели

незнания постоянно вползают самые дикие страхи. Что

касается автаркии, то она просто провоцирует паранойю,

которая начинает править бал сразу после снятия

информационных преград

. Впрочем, такая ситуация чревата

и редкими прозрениями.

В романе Бориса Пильняка «Голый год» (1920 г.)

едва ли не центральное место занимает монолог «попика,

архиепископа Сильвестра, бывшего князя и кавалергарда»

(некоторые представители «старого мира», пережив

потрясение, быстро «умнеют»). Тот не соглашается с другим

«попиком», утверждающим привычное: в России все беды

пошли от Петра I и порожденной им «кающейся»

интеллигенции, никогда не знавшей народа. По его мнению,

русский народ только и делал, что «бегал от

государственности, как от чумы» на Дон и Яик, ибо та несла

в себе «татарщину татарскую, а потом немецкую

татарщину». Бежал

он и от официального православия,

которое «вместе с царями пришло». Теперь же раскольники

и сектанты, дошедшие, наконец, до Москвы, «государство

строить свое начали — и выстроят»

. В воображении

писателя возник призрак народной «консервативной

революции» — однотипной с движением раскольников,

которые, борясь с «чужой» властью, шли на костер за «свою

веру». И он в этом был тогда не одинок.

В данном контексте функциональное значение

смуты — в стихийном возвращении системе первозданного

(природно-демографического) равновесия. Но не

противоречит ли оно

императивам прогресса, которым, как и

библейскими кущами, будет непременно соблазняться

человеческий разум?

Примечательно, что образом «национальной»

(консервативной) революции вдохновляются и некоторые

современные российские авторы

. Но почему в таком случае

они берут на вооружение «четвертое поколение»

современных теорий революций?

Только потому, что в силу

расплывчатости предлагаемых ими критериев

их можно

подогнать под любые «смутные» периоды русской истории,

осуществляя при этом произвольную манипуляцию ее

реалиями? Не приходится сомневаться: нынешняя

политическая действительность и современное

коммуникативное пространство постоянно подталкивают

к созданию «удобных» представлений о «неуходящем», как

всегда, прошлом.

В сущности, странноватые герои русской литературы

и до революции постоянно проговаривали все основные

вопросы исторического бытия человека. О том, что

Ф. М. Достоевский предсказал смуту, вряд ли стоит

напоминать. Но стоило бы обратить внимание на то, с какой

готовностью революциям со времен того же Достоевского

приписывается либо конспирологический (в интеллигентском

сознании) либо откровенно инфернальный (в массовом

воображении) характер. Есть ли выход из лабиринта

подобных представлений?

Мне кажется, что говоря о смутах, а не революциях,

мы тем самым избавляемся от

некоторых стереотипов

сознания, которые вольно или невольно сковывают

познавательный процесс и даже ментальность в целом.

В частности, «красной смуте» был навязан образ

социалистической революции, и этот миф — как и всякий

иной — оказался удивительно живуч. Но нужен ли он нам

сегодня? Как бы то ни было, после эпохи поклонения

революции

мы рискуем демонизировать природу смуты.

Согласно А. С. Ахиезеру, для России характерно

практически перманентное состояние «расколотости»,

связанно не просто с историческим Расколом, а с

невозможностью выработать «срединную» культуру

и создать «средний» социальный слой, социокультурно

консолидирующей все сословия и страты

. В том, что

имперское социальное пространство состояло из различных

исторических «этажей» культуры (включая культуру

политическую), что ослабление функционального

«взаимопонимания» между ними само по себе было чревато

системным кризисом, сомневаться не приходится. Но в связи

с этим точнее было бы говорить лишь о возможности

антисистемной поляризации имперской системы, нежели о

перманентной

ее расколотости.

Что касается буквальной интерпретации идеи

раскола (частично поддерживаемой современными

старообрядцами), то она базируется на представлении о том,

что «старая вера» — это исконно народная форма

«русскости», гонения на которую обернулись всеми

мыслимыми бедами России. В действительности ситуация

выглядит много сложнее, хотя отрицать фактор

«истощения» народной веры не приходится.

Каковы параметры раскола? Исследователи порой

рисуют целый спектр воображаемых оппозиций: Запад —

Восток, Петербург — Москва, империя — демократия,

город — деревня, верхи — низы и т. д. На деле никакая

смута/революция никогда не состоится, пока системный

кризис не достигнет своего апогея, приняв форму открытого

противостояния народа и власти. Весь спектр этих

оппозиций в той

или иной (непосредственной или

обращенной) форме не раз рассматривался в отечественной,

с позволения сказать, историософии. Эти попытки, в свою

очередь, связаны с характерным для России убеждением, что

в природе существуют полностью сложившиеся

цивилизации, нации, этносы, классы — они-то и составляют

«образцовую» реальность, а вовсе не воображаемые

идеальные типы. Что делать

: существующий мир слишком

подвижен и зыбок, чтобы «просвещенный» разум этому не

противился. Между прочим, колебания его из крайности в

крайность — лишнее тому подтверждение.

Есть еще одно основание по-новому взглянуть на

природу российских смут. Почему то считается, что Россия

представляет из себя «сложившуюся» цивилизацию. Более

того, порой утверждается, что она

изначально обладает своим

особым «цивилизационным кодом». Но как он мог появиться

на столь обширном и рыхлом пространстве, действительно

«размазанным» между Востоком и Западом? Почему-то никто

не готов признать, что в основе смут лежит масштабный

многовековой культурогенный процесс, в результате которого

России лишь предстоит обрести себя — в том числе

выработать собственный цивилизационный код.

Несомненно, что смуты провоцируются верхами, не

умеющими адекватно реагировать на внешние вызовы. Если

власть в своем патерналистском усердии присвоит себе

функцию главного «кормленщика» народа

(а в советское

время именно это и случилось), а оппозиция вообразит, что у

нее в кармане имеется рецепт спасения от всех форм

недоедания, то по мере «гастрономической»

неудовлетворенности населения параметры раскола рано

или поздно приобретут антиэтатистское качество. Смута

латентная (нравственная, идеологическая, политическая)

превратится в смуту реальную — социальную. А поскольку

российская история так и не создала устоявшихся структур и

этнических общностей, смута непременно примет

охлократический характер.

Еще одна отличительная черта российских смут: они

дают результат, противоположный задуманному. Это

выглядит как злая насмешка над революционным

проектом.

Отсюда, кстати сказать, удвоенное усердие доктринеров по

части поисков доказательств (вопреки реалиям) того, что

«все произошло по плану». Такое невероятное, казалось бы,

стремление не просто выдать реальное за действительное

(этим отмечена и историография Французской революции),

но и преподнести случившееся в модернизированной

упаковке — также специфичная черта российских смут.

Конечно,

смута в контексте осмысления российской

истории — это, прежде всего, образ, метафора, но несущая,

однако, в себе важное познавательное содержание. Образ

никогда не порывает до конца с реальностью — тем самым

он помогает увидеть в ней новые смыслы. Строго говоря,

«принципиальное» отличие смуты от революции (имеется

в виду идеальный тип) только одно —

гипертрофированность (и

даже абсолютизация) эмоционального начала в ущерб

рациональному. А это, между прочим, характерно для

традиционного, синкретичного типа сознания. В смуте

людьми движет уже не разум, а инстинкт, не программы,

а утопии. А потому не следует их описывать на языке

благородных эмоций. И вряд ли стоит в связи с этим

обольщаться

относительно соответствия известного рода

программ чаяниям народного большинства. Если бы

революционная власть изначально «договорились» бы

с народом на одном общем языке, о судьбе революции

беспокоиться бы не пришлось.

Возможна ли в принципе революция в России?

Может быть системный кризис архаичной структуры

в инновационном отношении бесплоден по определению?

Если русская смута — это преимущественно эмоции, то что

она может дать кроме удовлетворения прихотей,

задавленных в застойной жизни? И как разместить дикие

эмоции на шкале «исторического прогресса»?

Как известно, давление метафорических рефлексий

прошлого отнюдь не безобидно для исследователя — они

сковывают авторскую логику не хуже академических

теорий. Серьезному исследователю остается только одно

—

усвоить относительность тех и других. Теория

действительно сера на фоне ярких красок живой жизни —

это тоже рефлексия по поводу неубедительности былых

доводов и домыслов.

Я не хотел бы касаться вопроса методологии, имея

в виду наличие «готовой» теории, объясняющей российские

смуты. Всякая теория, увы, успешно «работает» до тех пор,

пока она

не особенно тесно соприкасается с реалиями. К тому

же мы слишком привыкли подгонять действительность к

теории, а не наоборот. Ограничусь некоторыми общими

замечаниями.

Российские смуты не случайно связывают

с крестьянством и аграрном вопросом в целом.

Крестьянство, как известно, знает только две формы

«политического» поведения — бунт и смирение. Течение

смуты/революции

определяет именно такое «противоречивое»

поведение народного большинства. Соответственно вопрос об

императивах такого его исторического поведения стоило бы

поднять на «государственно-онтологическую» высоту.

В связи с этим стоит вспомнить о факторах,

предопределивших особенности «революционного»

поведения крестьянства. Прежде всего, нельзя забывать, что

в основе российского крестьянского хозяйствования лежал

экстенсивный принцип — так называемое мигрирующее

земледелие. Отсюда не могло не возникнуть стремление

государства «закрепостить» основное производительное

сословие — привязать его к земле в видах удобства изъятия

прибавочного продукта. Заметим, что российские

пространства чудовищно усложняли эту задачу. Отсюда

непременные сложности со сбором налогов — без чего ни

одно государство существовать не может.

С налогообложением связана и ответная реакция

государства по отношению к своим подданным. В свое

время монголы «решили» фискальную задачу, упорядочив

процедуру чисто силовым путем. По-своему решили они

и проблему коммуникаций, внедрив ямскую службу. Тем не

менее, российское

социокультурное пространство

оставалось «рыхлым», «клочковатым», «анклавным»,

поведение основной массы населения — «стихийным»,

«алогичным», «смутным», то есть «непереводимым» на язык

рационально мыслящей бюрократии. Отсюда дилемма: либо

подтянуть культурный уровень населения (что было крайне

затруднительно), либо не просто закрепостить сословия, но и

искусственно структурировать все социальное пространство

(то есть применить к нему «

избыточное» силовое давление).

При извечном недостатке средств и кадров, понятное дело,

первое оказывалось более чем проблематичным.

Получалось по Ключевскому: государство пухло, народ

хирел. Между тем, всякая миграционно-демографическая

подвижка, связанная с природными факторами, уже оказывалась

угрожающей для «опухшего» государства. То же самое можно

сказать и о модернизационных процессах. В итоге государство

стоявшее над сословиями и в противостоящее их

устремлениям, оказывалось особенно беззащитным перед

«фактором непредсказуемости». Оно само парализовало силы

социального самосохранения.

В России ослаблен так называемый коммуникативный

разум (Ю. Хабермас) — государство постоянно подавляло

его. Он включался только в экстремальных ситуациях —

отсюда феномен всеобщего недовольства и последующего

«всенародного» преодоления смуты.

Отмечая

особого рода «слепоту» предреволюционной

власти, стоит напомнить, что революционный сценарий 1917 г.

был предсказан еще в 1914—1915 гг., причем самыми разными

людьми. Власть не нашла в себе сил на адекватные действия.

Развал СССР также был предсказан еще в 1977 г. целым рядом

западных советологов (Р. Пайпс, Х. Сетон-Уотсон, Э. Каррер

д’Анкосс), не говоря уже об отечественных диссидентах.

Правда, тогда они сочли, что Советский союз развалится под

давлением совсем иного фактора — численного возобладания

«мусульманской» части населения над европейским. Как бы то

ни было, тревожных сигналов было больше чем достаточно, но

реакции

не последовало. Чтобы «увести» от смуты,

требовался совершенно иной тип лидерства (именно

лидерства, не только управления). Система не могла его

выработать в принципе. Словно в насмешку над

«застойным», смута инициировала ротацию

харизматических лидеров — на смену Керенскому не

случайно пришел Ленин, на месте Горбачева не случайно

оказался Ельцин. Более того, следует

напомнить о былой

«горбомании» и, особенно «ельциномании». Тем более, мы

не до сих пор отваживаемся проводить аналогии между 1917

и 1991 годом, не говоря уже о событиях XVII в. Дело,

разумеется, не только в феномене «стыдливой

забывчивости», свойственной исторической памяти. Новые

ожидания, адресованные нынешней власти, подспудно

вытесняют воспоминания о «дурном» прошлом.

В заключение

хотел бы обратить внимание на еще

один принципиально важный, как мне кажется, момент.

Перманентная отчужденность государства от податных

сословий (отсюда известные утопии «соборной гармонии»)

приводила к тому, что «снизу» оно казалось всесильным. На

деле оно оставалось слабым и «подслеповатым», и не могло

быть иным. И этот момент также сказывался на течении

революции — «смутные» надежды на власть и элиты всегда

были непомерными, что, как всегда, усиливало хаос.

Итак, противостояние понятий смуты и революции

имеет глубокую культурно-историческую природу. Из этого

следует только одно: исследователь должен мысленно

корректировать привычные термины соответственно их

историческому наполнению. Продуктивно рассуждать

о российской истории можно, только прочувствовав ее

культурно-антропологическую «боль», то есть через