Слово «малыш» совсем не подходило к маме: она вовсе не была
маленького роста. Может быть, она казалась такой с высоты ста восьмидесяти
восьми сантиметров могучего отцовского роста? (Эти сантиметры были
предметом особой Генкиной гордости.) Но ведь сына, мальчишку, отец
именовал строго и просто – Геннадием…
Отец и сын вместе выходили на улицу, вместе шли до угла.
Это было очень приятно – идти рядом с отцом: мама осталась дома, а они,
мужчины, деловые люди, спешат, торопятся.
Генка знал, что все товарищи со двора завистливо глядят на него, потому
что все уважают его отца. Ведь это он научил ребят строить ледяные крепости,
это он заставил-таки управдома залить во дворе каток, и это он рассказывал о
новых машинах, которые сам конструировал.
На углу они прощались – коротко, по-мужски.
– Ну, иди, – говорил отец.
А вечером Генка с нетерпением ждал возвращения отца. Он сразу узнавал
его шаги. Отец поднимался так не спеша, словно, сделав шаг, раздумывал, идти
ли ему дальше или, может быть, вернуться вниз. Один неторопливый звонок…
Генке очень хотелось открыть отцу дверь. Но он чувствовал, что еще больше
этого хочет мама. И он уступал ей дорогу. Отец вновь целовал мать в голову и
говорил почти те же самые слова, что и утром: «Здравствуй, малыш мой
родной!» Но звучали эти слова еще ласковее, потому что отец, видно, успевал
сильно соскучиться за день.
Генка терпеть не мог нежностей, но от слов, которые отец говорил маме,
ему становилось радостно и как-то спокойно-спокойно на душе.
На миг отец заглядывал маме в лицо.
– Какие у тебя глаза воспаленные… И зачем нам нужна эта трещотка? (Так
он называл пишущую машинку).
– Это не она – это все враги мои виноваты, – полушутливо оправдывалась
мама. Своими «врагами» она называла неразборчивые почерки.