Лотман Ю.М., Живов В.М., Аверинцев С.С., Панченко А.М. и др. Из истории русской культуры. Том IV (XVIII

Подождите немного. Документ загружается.

желал? О! он — он брал не с высока: В веках бессмертия, а в Риме лишь венка Из лавров иль из

мирт, чтоб Делия сказала: «Он славен, чрез него и я бессмертна стала!» А наших многих цель —

награда перстеньком, Нередко сто рублей иль дружество с князьком <...>

(Дмитриев 1967, 115).

Высокая же литература — эталон, по которому читатель должен себя перестроить.

Обычная для европейского классицизма учительность литературы приобретает на русской

почве совершенно особый смысл, поскольку подразумевается, что общество еще не

создано, что его еще предстоит создать. В этом создании писателю отводится главная

роль. Причем ориентируется автор на будущего, а не на настоящего, на идеального, а не

на реального читателя, на читателя, которого он сам же призван создать.

109

С этим связана и нормативность литературных текстов, и представление об их высокой

активности (одним из результатов которого была повышенная боязнь «опасных»

произведений). Обычно такую наклонность к нормативности связывают с теориями

классицизма. Однако реальный литературный материал убеждает, что такой взгляд

господствует на протяжении всего XVIII в. и в равной мере присущ всем направлениям,

признающим морально-воспитательную роль литературы. Так, А. Болотов, поклонник

Руссо, сочувственный читатель Карамзина, считает правильным «<...> истинное

достоинство романов в том полагать, чтоб были они не только любопытны, но не было бы

в них ничего ненатурального, для нежного слуха оскорбительного и дурного, также к

порокам поощрить могущего, а напротив того было б много живого и деятельного

нравоучения, также побудительного к хорошему <...>» (Болотов 1933, 207). Причем тот

же Болотов решительно отвергает критерий коммерческого успеха книги. Зло разбирая

роман Ф. Эмина «Непостоянная Фортуна, или похождения Мирамонда», он иронически

замечает: «Если б можно было о доброте книг заключать по скорому раскупанию оных и

по числу изданиев, то всякий бы подумать мог, что и сия книга хороша и в особливости

достойна чтения, потому что менее нежели в двадцать лет все первое ее издание

распродано пока удостоилась вторичного издания» (Болотов 1933, 199).

В этой связи возникший во Франции в конце XVII — нач. XVIII вв. спор о нравственном

достоинстве романов (см.: Разумовская 1981, 5—21; 125—130) приобрел в России второй

половины XVIII столетия особую актуальность, поскольку роман, с одной стороны,

наиболее тяготел к развлекательности и в рамках европейского литературного движения

решительно порывал с морализмом, с другой — имел особенно прочную традицию

нравоучительности. Однако морализаторский подход к литературе был лишь частным

проявлением более общей и значительно более серьезной проблемы. В силу исторических

110

особенностей развития новой русской литературы, сквозь всю динамику смены стилей

и литературных установок проходит неизменное представление 6 том, что литература

есть нечто более истинное, чем бытовая эмпирия жизни. Такой взгляд легко

поддавался картезианскому рационалистическому истолкованию в духе

противопоставления истинности абстрактных идей случайному и неистинному миру

их материальных воплощений. Однако такое истолкование являлось плодом

неадекватного приспособления мироощущения русской литературы к привычным для

XVIII века нормам классицизма. На самом деле это мироощущение точнее было бы

определить как утопическое. Совсем не предполагалось, что материальная жизнь из-

вечна и навсегда фатально противостоит идеальному миру абстракций. Более того:

идеальный порядок мыслился как вполне земной. Однако в России он еще не

достигнут. Для русского человека XVIII в. характерно представление, что процесс

сотворения мира еще не закончен. Сходное мироощущение позже выразил Тютчев,

назвав Колумба довершившим

<...> наконец

Судеб неконченное дело!

(Тютчев 1939, 79).

Культурное и нравственное сотворение России еще предстоит довершить. А

литература — книга, сцена — конструируют конечный образ, цель пути. Поэтому

жить надо по книге. Именно в ней (не в ее морализаторских проповедях, а в общем

строе мыслей, чувств, в характере поступков населяющих ее людей) человек России

XVIII в. черпал модели душевных переживаний и нормы поведения. Подобное

отношение к тексту встречалось и в западноевропейской культуре. Например,

«римская помпа» (выражение Белинского) Великой Французской революции была

связана с отождествлением «римского» пространства литературы (главным образом,

театра) XVIII в.

Ill

и сферы житейского поведения. И здесь смешение литературы и жизни связано было с

попыткой превратить утопию в бытовую норму. Однако в целом такое переживание

текста для западноевропейской культуры не характерно: чаще литература и жизненная

практика функционируют здесь как отдельные, замкнутые в себе миры, вступающие в

различные формы отношений между собой. Для русской литературы XVIII в. характерно

стремление слить эти сферы и перестроить бытовую по нормам идеальной. Это заставляет

переживать литературные тексты как утопии или антиутопии (сатиры). На одном полюсе

концентрируются идиллия, эклога, лирическая песня, политический роман, на другом —

все жанры, дающие образ «перевернутого мира». К ним относится сатира всех видов,

пародии. При этом в систему осмысления втягиваются и тексты, которые в другой

культурной ситуации подлежали бы совершенно иной интерпретации: трагедия начинает

осмысляться как идеальный учебник гражданственных эмоций, «реалистический» роман

воспринимается как сатирический образ превратного мира. Если же текст не дает

оснований для сатирической интерпретации, то он начинает восприниматься как «черная

утопия» — апология неправильного поведения. Отсюда настороженность по отношению к

новому психологическому роману. А. Б. Лабзина простодушно рассказывала, как ее, моло-

дую (пятнадцати лет), но уже замужнюю женщину, жившую в доме М. М. Хераскова,

тщательно оберегали от опасного чтения романов: «Приучили <...> утро заниматься

хорошей книгой, которыя мне давали, а не сама выбирала. К счастью, я еще не имела

случая читать романов, да и не слыхала имени сего. Случилось, раз начали говорить о

вышедших вновь книгах и помянули роман, и я уж несколько раз слышала. Наконец,

спросила у Елизаветы Васильевны

, о каком она говорит Романе, а я его у них

Напомним, что дело происходит в доме писателя, автора морально-политических романов М. М.

Хераскова, и что жена его Елизавета Васильевна — сама известная писательница.

112

никогда не вижу. Тут мне уж было сказано, что не о человеке говорили, а о книгах,

который так называются; „но тебе их читать рано и не хорошо"» (Лабзина 1914, 47—48).

Такой подход только в наиболее плоском своем варианте истолковывался как проповедь

морализма. На самом деле он имел более глубокий смысл: речь шла о том, что литература

требует от читателя определенного типа поведения, формирует читателя. Для того чтобы

«стать читателем», быть достойным принять в себя литературу, тот, кому она адресована,

должен себя переделать. Литература несет в себе идеальный «образ читателя», который

она императивно навязывает реальному читателю. В результате создается ситуация,

перевернутая по отношению к обычным нормам западноевропейского искусства той по-

ры: текст обращен не к реальному читателю (и, тем более, не к покупателю), а к

некоторому сконструированному идеалу читателя. Однако этот идеал активно

воздействует на реальность, и достаточно одного поколения, чтобы реальный читатель

принял эту норму как идеальные правила своего поведения. От читателя требуют, чтобы

он не читал книги, а жил по книгам. И читатель воспринимает это требование так, как

средневековая аудитория принимала суровые нормы проповедуемой ей морали: если я

живу в практической жизни иначе, чем требуют книги, то это по моей слабости и

недостоинству. Но я хочу жить по книгам и только такую жизнь считаю правильной и

справедливой. И чем ближе мое реальное поведение к книжному, тем выше моя

моральная самооценка. Поэтому изображение плохих нравов может восприниматься как

проповедь аморализма. Отсюда боязнь романов.

Будущее поколение декабристов выросло в семьях «читателей» конца XVIII в. Именно

здесь сложился тот культ слова и книги, который превратил чтение в главную форму

воспитания, а словесность — в основной предмет и сделал будущих политических

конспираторов авторами дневников, писем, проектов, поэтами и сочинителями.

Литература превратила их в читателей и авторов,

113

дала им идеалы и образ «гражданина будущих времен»

, а жизнь вложила им в руки

шпаги.

. Стремление воспринимать жизнь сквозь призму художественного текста:

литературного, сценического, живописного — а самого себя отождествлять с теми или

иными Образами искусства — определяло непосредственную действенность

произведений XVIII в. Сделавшись «читателем», человек переносит систему книжных

представлений, идеалов и оценок на окружающую жизнь и на самого себя.

Прошедший такую школу человек второй половины XVIII в. несколько театрален в

своем поведении. Но это искупается резким ростом моральной требовательности его

по отношению к себе и окружающему его обществу. Приведем лишь один пример,

заимствованный из «Записок» Сергея Глинки и интересный двойной закодирован-

вестью: нормы античного героизма, почерпнутые из литературы, становятся моделью,

на которую ориентируется реальное поведение людей, вовлеченных в практические

бытовые ситуации русской жизни 1790-х гг. Поведение это дано нам в словесном

пересказе С. Н. Глинки. Рассказчик мог бы интерпретировать содержание своего по-

вествования с различных точек зрения: он мог сообщить о своем герое как о носителе

старинной добродетели (антитеза «щеголям» и модным циникам), как о чудаке или

дагке безумце и др. Но он принимает «античный» ключ, согласуя точку зрения

повествователя с позицией героя повествования. «Были у нас свои Катоны, были

подражатели доблестей древних греков, были свои Филопемены. Выл у нас Катон-

Гине, поступивший из кадет в корпусные офицеры и в учителя математики. Если бы

он был на месте Регула, то, вероятно, и ему довелось бы проситься из стана ратнаго у

сената римскаго распахать и обработы-вать ниву свою. Кроме жалованья не было у

него ничего; но был у него брат, ценимый им свыше всех сокровищ.

Выражение Радищева, представляющее собой цитату из «Дона Карлоса» Шиллера. Позже повторено

Грибоедовым (см.: Лотман 1977).

114

Взаимная их любовь как будто бы осуществила Кастора и Поллукса. Но это герои

баснословные. На поприще исторической любви братской Гине стал на ряду с

Катоном Старшим, который на три предложенные ему вопроса: кто лучший друг?

отвечал: брат, брат и брат. Брат нашего Катона-офицера служил в Кронштадте и

опасно занемог. Весть о болезни брата поразила нашего Катона-Гине.

Свирепствовали трескучие крещенские морозы. Залив крепко смирился под ледяным

помостом. Саней не на что было нанять» но была душа, двигавшая и ноги, и сердце, и

Гине отправился к брату пешком, в одних сапогах и даже без чулок. Можно было

взять у кого-либо теплые сапоги или деньги? Но что такое просить? Одолжиться.

Древний римлянин терпел, а не просил. С небольшим в полтора суток Гине перешел

залив, навестил, обнял брата и возвратился в корпус к назначенному дню дежурства.

Хотя и оказались признаки горячки, хотя и уговаривали его отдохнуть и вызывались

отдежурить за него, он отвечал: „Не изменю должности моей". Отдежурил и слег в

постель, в бреду жестокой горячки видел непрестанно брата, говорил с ним и с именем

его испустил последнее дыхание». И далее: «И герой 12-го года, Кульнев, шел в кор-

пусе по следам Фабриция и Эпаминонда. Подобно финскому Эпаминонду, любил он

мать свою и делился с нею жалованием и, подобно Филопемену, был прост в одежде и

в быту общественном. <...> Оживляя в своем лице Эпаминонда и Филопемена и

породнясь душою с Фабрицием, Кульнев дорожил своей бедностью и называл ее

„величием древняго Рима". Когда сослуживцы его напрашивались к нему на обед, он

говорил: „Щи и каша есть, а ложки привозите свои". Плутарх был с ним неразлучен: с

его Жизнями великих мужей отдыхал он на скромном плаще своем и с ними ездил в

почтовой повозке, и у них перенял то чувство, которое находило величие в нуждах

жизни и бедности». Слова С. Глинки о себе прекрасно характеризуют вторжение

литературы в жизнь поколений последней трети XVIII в.:

115

«Древний Рим стал и моим кумиром. Не знал я, под каким живу правлением, но знал,

что вольность была душою римлян. Не ведал я ничего о состоянии русских крестьян,

но читал, что в Риме и диктаторов выбирали от сохи и плуга. Не понимал я различия

русских сословий, но знал, что имя римскаго гражданина стояло почти на чреде

полубогов. Исполинский призрак древняго Рима заслонял от нас родную страну <...>»

(Глинка 1895, 61—63).

Не только историко-биографическая литература (разнообразные жизнеописания

великих мужей), но и трагедии давали обильную пищу для героического самоосмысле-

ния. Подняться в высшую сферу поведения — героическую или историческую —

означало отказаться от бытовых норм поведения и речи и присвоить себе поступки и

слова театрального героя или исторического лица. Законы сцены превращались в

психологические нормы самовыражения личности. В сражении под Аустерлицем 17-

летний корнет 4-го эскадрона кавалергардского полка граф Павел Сухтелен был ранен

сабельным ударом в голову и осколком ядра в правую ногу. Он был взят в плен и в

толпе русских офицеров замечен проезжавшим Наполеоном, который

пренебрежительно отозвался о юности пленника. Сухтелен озадачил Наполеона,

ответив ему известными стихами из «Сида»:

Je suis jeune, il est vrai, mais aux ames bien nees La valeur n'attend point le nombre des annees"

(Corneille 1963, 226).

Еще более интересен другой пример. Батюшков, бывший в 1813 г. адъютантом Н. Н.

Раевского, записал рассказ генерала, который, казалось бы, показывает в нем

противника взгляда на жизнь сквозь литературную призму: «Из меня сделали

римлянина, милый Батюшков», сказал он мне, — «из Милорадовича — великого че-

Я молод, правы вы, но благородство духа не требует годов, чтоб мир наполнить слухом.

116

ловека, из Витгенштейна — спасителя отечества, из Кутузова — Фабия. Я не римлянин,

но зато и эти господа — не великие птицы <...>». «Но помилуйте, ваше высоко-

превосходительство, не вы ли, взяв за руку детей ваших и знамя, пошли на мост, повторяя:

вперед, ребята; я и дети мои откроем вам путь ко славе, или что-то тому подобное».

Раевский засмеялся. «Я так никогда не говорю витиевато, ты сам знаешь. Правда, я был

впереди. Солдаты пятились, я ободрял их. Со мною были адъютанты, ординарцы. <...> Но

детей моих не было в эту минуту. Младший сын собирал в лесу ягоды (он был тогда

сущий ребенок, и пуля ему прострелила панталоны); вот и все тут, весь анекдот сочинен в

Петербурге. Твой приятель (Жуковский) воспел в стихах. Граверы, журналисты, ну-

веллисты Воспользовались удобным случаем, и я пожалован римлянином* (Батюшков

1977, 413—414).

Тем более знаменателен другой эпизод, рассказанный тем же Батюшковым и

характеризующий совершенно иную интерпретацию Раевским собственного поведения:

«Под Лейпцигом мы бились (4-го числа) у красного дома. Направо, налево все было

опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевский стоял в цепи мрачен, безмолвен.

Дело шло не весьма хорошо». В разгар сражения Раевский был ранен пулей в грудь.

«Раевский, наклонясь ко мне, прошептал: „Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко"».

Тут же, в жестоком огне, с большим трудом разыскав лекаря, стали делать перевязку.

«Пуля раздробила кость грудную <...>. Кровь меня пугала, ибо место было весьма важно:

я сказал это на ухо хирургу. „Ничего, ничего, — отвечал Раевский, который, несмотря на

свою глухоту, вслушался в разговор наш, и потом, оборо-тясь ко мне, — чего бояться,

господин поэт" (он так называл меня в шутку, когда был весел):

Je n'ai plus rien du sang qui m'a donne la vie. II a dans les combats coule pour la patrie.

Пролита кровь, что мне была источник жизни. Я всю принес, сражаясь, в дар отчизне.

117

И это он сказал с необыкновенною живостью. Издранная его рубашка, ручьи крови,

лекарь, перевязывающий ражу» офицеры, которые суетились вокруг тяжко раненого

генерала, лучшего, может быть, из всей армии, беспрестанная пальба и дым орудий,

важность минуты, одним словом — все обстоятельства придавали интерес этим

стихам» (Батюшков 1977, 414—416).

Здесь представляет интерес и осмысление Раевским реальной ситуации через

ситуацию театральную, и обстановка, в которой это происходит, обстановка, которая в

соединении с известной простотой и искренностью Раевского исключает натянутую и

экзальтированную театральность и указывает совсем на другое: на естественность

соединения в сознании человека XVIII — нач. XIX вв. понятий исторической

значимости момента и литературно-театрального его моделирования. Наконец,

интересен и источник цитаты. Это второстепенная трагедия Вольтера «Эрифила».

Примечательно не только то, что Раевский, раненый, в пылу сражения цитировал из

нее типично просветительский монолог (речь идет о доблестном, но низкорожденном

человеке, который, пролив за отечество данную ему природой кровь раба, поставил

себя выше «царей, которых он победил»), но и почему это произведение так

запомнилось генералу. Трагедия Вольтера — своеобразная перелицовка «Гамлета»

Шекспира: преступная королева, убийца своего мужа, узурпатор его престола,

отвергнутый и лишенный ею престола сын, мстящий по призыву тени отца, — все это,

конечно, воспринималось русским читателем (хотя трагедия была впервые поставлена

еще в 1732 г.) как модель ситуации: Екатерина II — Петр III — Павел. И на этом

уровне проявлялось, в данном случае, стремление читателя XVIII в. истолковывать

любые произведения — как русской литературы, так и зарубежной — как модели

осмысления русской действительности

В этом отношении позиции русского писателя и читателя XVIII в. отличаются. Писатель творит

в рамках русской литерату-

118

Та же психология продиктовала Д. Давыдову слова о Суворове: «Суворов вполне

олицетворил собою героя трагедии Шекспира, поражающего в одно время комическим

буфонством и смелыми порывами гения <...> вся жизнь этого изумительного человека

<...> была лишь театральным представлением <...>» (Давыдов 1962, 166). Отнести ли эту

характеристику к Суворову или приписать ее «читательскому коду» Д. Давыдова — она

не теряет своей характерности.

Не только героические, но и сентиментальные характеры, созданные литературой, могли

становиться активной моделью читательского поведения. Герой вертеров-ского типа

также нашел среди русских читателей сторонников и подражателей. Можно отметить, что

не только количественный рост, но и культурная дифференциация читателей в последней

трети XVIII в. являются показателем общественного значения литературы. Кроме

социальной дифференциации, отчетливо разделившей книжную продукцию на группы,

соответствующие социальной и культурной ориентации уже разнообразного русского чи-

тателя, следует выделить появление детского и «дамского» чтения. За женской

аудиторией закрепляется роман и

ры, при всей ее включенности в общеевропейский литературный процесс. Читатель XVIII в. не

ограничен национальными рамками. Если читатель XIX в., в первую очередь, поглощает

национальную литературу и определен ее направлением и вкусами, то читатель XVIII в. (если не

говорить о потребителе романов Матвея Комарова) воспринимает разноязычную литературу как

некоторый единый круг чтения. В 1795 г., выйдя из кадетского корпуса, С. Н. Глинка отправлялся

на родину. Весь его багаж состоял из трех книг: «Путешествия из Петербурга в Москву»

Радищева, «Вадима Новгородского» Княжнина и «Сентиментального путешествия» Стерна

(Глинка 1895, 132). Хотя две книги были на русском, а третья на английском языке, они

составляли для Глинки единый круг чтения. В зависимости от социального и культурного облика

того или иного читателя удельный вес русских, французских, немецких, английских, а также

латинских и итальянских книг в его активном поле внимания менялся. Но самый факт значительно

большей поликультурности читателя в XVIII в., чем в предшествующие и последующие эпохи,

неоспорим и должен учитываться при изучении «читательского аспекта» литературы.

119

романс, за мужской — трагедия и история. В дальнейшем для карамзинистов будет

характерно стремление не просто реабилитировать дамский читательский вкус, но и

придать ему характер общелитературной нормы.

Превращение русской образованной женщины в ^мечтательницу нежную», как называет

Пушкин свою героиню в «Евгении Онегине», также сопровождалось перестройкой

личности по литературным образцам:

Воображаясь героикой

Своих возлюбленных творцов,

Кларисой, Юлией, Дельфиной, <...>

и себе присвоя

Чужой восторг, чужую грусть

(Пушкин VI, 55).

Женщина конца XVIII — нач. XIX в. переносила в жизнь чувства, поступки и даже жесты

литературных персонажей. Однако если литература XVIII в. сформировала своего

читателя, то не в меньшей мере она формировала общественное представление о

характере и функции писателя. Само понятие о писателе как о носителе некоторой

специализированной социально-культурной функции не было свойственно средневековой

культуре и воспринималось как результат послепетровской «европеиза-циии». Пушкин в

исключенном впоследствии отрывке из «Бориса Годунова» специально выделил

непереводимость западноевропейского понятия «поэт» на язык традиционной русской

культуры. После того как поэт подносит самозванцу латинские стихи, следовал диалог:

X р у щ о в (тихо Пушкину).

Кто сей? Пушкин.

t. Пиит.

Хрущев.

Какое ж это званье?

120

Пушкин.

Как бы сказать? по русски — виршеписец Иль скоморох.

(Пушкин VII, 269).

Сцена эта знаменательна. С одной стороны, Пушкин, устами своего предка,

демонстрирует отсутствие в русском языке начала XVII в. слова, а в сознании людей

той поры «вакансии» для обозначения «звания» поэта. Но, с другой — этот поэт,

приветствующий самозванца латинскими стихами и подносящий ему «бедный плод

усердного труда», продает свое слово, получая в награду перстень (обычный в XVIII

— нач. XIX вв. царский подарок за литературное подношение).

Мы сразу оказываемся в центре проблем, возникающих вокруг «вакансии поэта». В

пушкинской, полной иронии ремарке:

Поэт (.приближается, кланяясь низко и хватая Гришку за полу).

Великий принц, светлейший королевич!

(Пушкин VII, 53).

рисуется целая концепция независимости отношения поэзии и власти, выношенная

Пушкиным, но сложившаяся в русской литературе еще в XVIII в.

«Европеизированная» ситуация русской послепетровской культуры на самом деле

глубоко отличалась от своего европейского образца. Прежде всего бросается в глаза

совершенно особое место поэта в культуре. Если на Западе поэт, живописец,

архитектор были приблизительно равны по социальному статусу, то в России даже не

могло идти речи об их сопоставлении. Разница социально-культурного престижа

имела четкое формальное выражение: живописец, архитектор, актер могли быть

крепостными, вольноотпущенными, мещанами или иностранцами на жалова-

121

нии. «Благородный» человек мог заниматься искусствами только как дилетант.

Совершенно иным было отношение к труду поэта. Это было «высокое» (и поэтому, в

отличие от труда переводчика, неоплачиваемое) поприще (см.: Meynieux 1966). Слово

«художник» (не случайно в XVIII в. оно означает «ремесленник»), живописец, виртуоз

означает профессионала и включает в себя понятие социальной неполноценности

(рабства или платы), слово «поэт» исключает профессиональность — это призвание,

дар богов, вдохновение свыше, а не профессия. Такое представление восходило к

античности, но решительно не было свойственно ренес-сансно-барочной культуре

Запада.

Подобный взгляд заставлял видеть в поэте, высоком вдохновенном писателе —

пророка, служителя истины, подкрепляющего слово готовностью к гонениям, лишени-

ям и даже гибели. Между словом писателя и его биографией устанавливается связь —

одно подкрепляется другим. В этом отношении подвиг Радищева — логическое

завершение свойственного русской культуре XVIII в. и превратившегося потом в

национальную черту русской литературы стремления ждать от проповедника «полной

гибели всерьез» (Пастернак). Показательно, что к деятелям других искусств подобного

требования не предъявляется.

Радищев так описывает воздействие слова на аудиторию:

Одно слово, и дух прежний Возродился в сердце Римлян, Рим свободен, побежденны Галлы; зри,

что может слово; Но се слово мужа тверда <...>

(Радищев I, 90).

Выработка жизненного облика писателя, воспитание «мужа тверда» — процесс,

параллельный воспитанию читателя. Рядом с героическим вариантом развивается и

122 .

другой — стоически-эпикурейский, горацианский идеал частной жизни. Но и он связан с

идеями личной независимости, вражды к придворной жизни.

На этом фоне писатели типа Чулкова, демонстративно отстаивающие отказ от морализма,

рассматривающие увлекательный -роман как ходкий товар, а не высокое служение истине,

оказываются как бы выключенными из литературы. Будущая история литературы

показала глубокий смысл этих, незрелых еще, попыток бытописательства, но Новиков

выражал отнюдь не личное мнение, когда с почти не завуалированной иронией

исключительно сухо отозвался о Чулкове в своем «Опыте исторического словаря о

российских писателях», отметив, что он «много писал стихов, из коих некоторые не

худы», и оставив прозу вообще без оценок.

Следующий шаг в изменении самих понятий «читатель» и «писатель», шаг, который

привел к резкому дальнейшему количественному расширению читающей публики, сделал

Карамзин.

Карамзин как воспитатель читателя сам был воспитанником Новикова. От Новикова он

усвоил стремление к максимальному расширению круга читателей, взгляд на чтение как

на средство народного воспитания и представление об иерархическом и

дифференцированном подходе к интересам публики. Однако имелась и существенная раз-

ница: Новиков был строгим моралистом, полагая, что чем подготовленное читатель, тем

строже и обнаженнее должна быть нравственная, религиозная и мистическая направ-

ленность чтения. Развлекательность допускалась как приманка лишь для самого

неподготовленного любителя книги. На нижней ступеньке стоит читатель романов и

забавных повестей, на высшей — герметический мудрец, склонившийся над

«Хризомандером» (см.: Материалы 1963).

Карамзин видел главное средство просвещения читателя в искусстве, а не в

морализировании. Читатель начинает с примитивных романов и движется вперед,

развивая свой вкус и возвышаясь душой и умом. При этом реабили-

123

тируется право читателя оставаться простым человеком. От него не требуют ни

чрезвычайной добродетели, ни глубоких знаний. Карамзин принципиально стоит на

позиции популяризатора, отказывающегося от предъявления публике максималистских и

утопических требований.

Однако именно здесь происходит парадоксальный поворот. Надо писать для простого,

обыкновенного читателя. Но этого обыкновенного читателя еще предстоит создать, это

совсем не реальный русский читатель 1790-х годов. От «простого» читателя (а именно к

такому любителю чтения обращены сначала «Письма русского путешественника», а

потом «История государства Российского») требуется огромная культура ума и чувства,

разнообразные знания. Но именно потому, что вся многовековая культура подносится

читателю как уже им достигнутый естественный минимум, как органичное, «свое»,

простое знание, цивилизующий эффект такого чтения был громадным. Карамзин как

воспитатель читателя завершил дело Ломоносова-Тредиаковского-Новикова и подготовил

деятельность Пушкина.

2.4. Классицизм: термин и (или) реальность

Разговор о литературе XVIII. в., как кажется, неизбежно должен коснуться проблемы

классицизма. Общепринятая историко-литературная схема утверждает, что основное

художественное развитие русской литературы XVIII в. должно рассматриваться в рамках

классицизма. К этому добавляют, что в последней трети столетия классицизм был

«сломлен» (обычно этот перелом связывают с именами Державина, Радищева и

Карамзина) и уступил место предромантизму.

Ясность этой схемы находится в разительном противоречии, со спорами о содержании

понятия «классицизм» и границах его господства в пределах XVIII в.

124

Наряду с повторяющимися из учебника в учебник и из статьи в статью «признаками»

классицизма, мы сталкиваемся и с исходящим от авторитетного специалиста

скептическим сомнением в возможности и полезности попыток определить это

явление. «Не имеет ли нам смысла отказаться от понятия и термина „русский

классицизм XVIII века"? — писал П. Н. Берков. — С одной стороны, потеряет ли что-

нибудь от этого наше литературоведение? При нынешнем положении вещей, когда нет

общепризнанного и научно-состоятельного определения понятия „классицизм", когда

не ясно, дает ли оно что-либо существенное для понимания общественно-

политического и специально-литературного значения художественных произведений

XVIII в., отказ от пользования оспариваемым термином может огорчить, по моему

мнению, только небольшую группу литературоведов, считающих, что в присвоении

какому-нибудь литературному явлению „соответствующего" „изма" заключается

смысл его изучения»

(Берков 1964, 29).

Пессимизм П. Н. Беркова был вызван, с одной стороны, спорами о русском барокко и

его границах (следует ли рассматривать Ломоносова как классициста или пред-

ставителя барокко и др.), а, с другой стороны, очевидным фактом: ни понятие

«классицизм», ни понятие «пред-романтизм», ни даже значительно более

неопределенное явление, именуемое «просветительским реализмом», ни, наконец,

обращение к спасительному барокко не покрывают пестрого многообразия

художественного мира русского искусства XVIII в.

Попытки выйти из положения, расширив само понятие классицизма до полной утраты

им какой-либо определенности, не дали желаемых результатов.

В том, что отрицание самого термина «классицизм» содержится в статье, посвященной его

изучению, и в сборнике под названием «Эпоха классицизма», скрыта характерная, не замеченная

П. Н. Берковым ирония.

125

Со сдержанным скептицизмом оценивал П. Н. Бер-ков и попытки определить

философскую основу классицизма. Он писал: «Еще очень недавно представлялась

единственно мыслимой точка зрения (впервые высказанная французским

исследователем Э. Кранцем в 80-годах XIX в.), что классицизм вырос на почве

рационализма, что искусство классицизма построено на рационалистической эстетике.

Однако в последнее время с достаточной аргументированностью было высказано

мнение, что французский классицизм опирается на философию сенсуализма и что не

Декарт, а английские сенсуалисты (Локк, в меньшей степени Беркли и Юм) явились

философской питательной почвой классицизма. Эта точка зрения находит себе

подтверждение применительно к русской литературе в том, что Сумароков, например,

в своих философских статьях исходит из концепций Локка. Вместе с тем другие

русские писатели, которых также считают представителями классицизма (Кантемир,

Тредиаковский, Ломоносов, В. И. Майков), не разделяли взглядов сенсуалистов»

(Берков 1964, 21).

Говоря о попытке связать классицизм с английским сенсуализмом и с традицией

Гассенди во Франции, П. Н. Берков имеет в виду статью Е. Н. Купреяновой (см.:

Купреянова 1959). Поскольку статья Е. Н. Купреяновой носит несколько

умозрительный характер и привлекает собственно литературный материал (главным

образом, из французской традиции) лишь в качестве иллюстрации, приложение ее

идей к русскому классицизму было произведено И. 3. Серманом (см.: Серман 1973) в

книге, расширявшей круг традиционных проблем и материалов.

Однако в определенном отношении эта книга только больше запутала вопрос:

исследователь сначала априорно включает в круг классицизма произвольно им

отобранный ряд заведомо неоднородных текстов, а затем из этих текстов извлекает

содержание понятия «классицизм». То, что должно быть доказано, сначала

постулируется, а затем на основании этого постулата доказывается.

126

Видимо, здесь уместно вспомнить глубокую мысль Б. М. Эйхенбаума, высказанную им в

1958 г. по поводу 2-го вопроса к участникам IV съезда славистов («Как произошел

переход от романтизма к реалистической литературе в славянских странах в XIX в.?»), но

имеющую более общий характер. Б. М. Эйхенбаум писал: «Вопрос поставлен не как

научная проблема, а как вопрос на экзамене — с предполагаемым готовым ответом. Не

ясно, о чем идет речь: о теориях романтизма или о художественных произведениях? Одно

дело — теоретические трактаты, эстетические теории, литературные «манифесты»,

«школы», «направления» и т. д., другое — само искусство эпохи (и не только литература,

но и живопись, и музыка, и театр), отражающее не те или другие теории, а

действительность своего времени. Между теориями и самим искусством есть, конечно,

историческая связь, но нет и не может быть полного слияния. Одна из специфических

особенностей искусства (и художественного творчества) заключается в том, что оно не

порождается и не поглощается никакой философской системой, а представляет собой

отражение жизни во всей ее сложности и противоречивости. Научное обсуждение

вопросов о романтизме и реализме <...> требует коренного пересмотра традиционной и

совершенно обветшалой системы историко-литературных понятий, доставшихся нам от

старой немецкой философии и давно утративших свое прежнее содержание» (Сборник

ответов... 1958, 153).

Особое внимание в словах Б. М. Эйхенбаума должно привлечь напоминание о

философских истоках той терминологии, которой историки литературы так беспечно

пользуются. Немецкая идеалистическая философия классического периода выработала

понятие о том, что каждому историческому периоду присущи господствующие формы

духа, которые находят свое адекватное выражение во всех сферах жизни, в том числе и в

искусстве. Так родилось представление о том, что история искусства организуется

последовательно сменяющими друг друга всеох-

127

ватывающими формами духовной жизни типа «классицизма» или «романтизма». Как в

дальнейшем эклектически ни приспосабливались литературоведческая и искус-

ствоведческая терминология к новым идеям и новому фактическому материалу,

первородная связь с романтической философией неизменно выступала, как кровь на

руках леди Макбет. Следовательно, такие слова, как «классицизм» или «романтизм»,

не могут служить инструментом научного описания, а только лишь его объектом: мы

должны исследовать историю их появления и место в живом культурном процессе той

или иной эпохи. Но использование их в качестве элементов научного метаязыка

противоречит элементарным правилам логики научного аппарата.

Если подойти с этой точки зрения, то нельзя не заметить коренной разницы между

судьбой и употреблением в истории литературы (а не литературоведения!) слов

«романтизм» и «классицизм». И в Германии, и во Франции, и в России в определенные

периоды существовали группы писателей, которые называли себя романтиками,

создавали теории, отражавшие их творческие устремления и непосредственно

включенные в живой процесс. Но ни французские писатели XVII в., ни русские XVIII-

ro никогда себя классиками (или «классицистами») не называли. Их так назвали те же

романтики. Хотя слово «классики» мелькало в русской критике 1810-х гг. (см.:

Снядецкий 1817), но подлинным отцом этого термина в России был П. А. Вяземский,

узаконивший его историко-литературное содержание в статье «Разговор между изда-

телем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова» (помещена в

виде предисловия к изданию «Бахчисарайского фонтана»). Классицизм как консоли-

дированное явление, выражающее собой сущность русской литературы XVIII в., был

создан романтиками в значительной мере из полемических соображений. На это

указал еще Пушкин в письме Вяземскому: «Ты прав в отношении романтической

поэзии. Но старая классическая,

128

на которую ты нападаешь, полно существует ли у нас? это еще вопрос. <...> Где же

враги романтической поэзии? где столпы классические?» (Пушкин XIII, 91—92).

Когда в дальнейшем, сначала критиками, а затем исследователями, конструируется

теория классицизма, то неизменно происходит смешение двух весьма различных

вещей: теории как системы структур, присущих имманентно определенной группе

текстов и выявляемой исследователем, переводящим ее на язык современной ему

науки (только в этом аспекте можно говорить о том, как понимается классицизм тем

или иным ученым, или спорить о том, как его следует понимать), и теории как кон-

цепции, созданной в ту же эпоху, что и изучаемые тексты, известной писателям той

эпохи и влиявшей (положительно или негативно) на их творчество. Каждое из этих

пониманий «теории классицизма» представляет интерес и заслуживает нашего

внимания. Но нельзя забывать, что писатели XVIII в., весьма активно проявлявшие

Лотман Ю.М., Живов В.М., Аверинцев С.С., Панченко А.М. и др. Из истории русской культуры. Том IV (XVIII - начало XIX века)

Подождите немного. Документ загружается.