Крадин Н. Империя Хунну

Подождите немного. Документ загружается.

играло важную роль в экономической структуре Хуннской кочевой империи.

Охота. Роль охоты для населения Иволгинского городища, судя по

фаунистическим остаткам, была невелика. Кости диких зверей из остеологических

коллекций составляют лишь 7,5%. В основном это кости косули, оленя, степной антилопы,

лисицы. Незначительно представлены лось, медведь, барсук, заяц, хорек [Гаррут, Юрьев

1959: 80-81; Давыдова 1985: 74-75; 1995: 49-50]. А.В. Давыдова полагает, что охотились, в

основном используя лук и стрелы [1985: 75; 1995: 49]. Возможно, о пушном промысле

свидетельствуют представленные в коллекции городища затупленные наконечники стрел

[Давыдова 1995: табл.126, 3, 168, 15].

Тем не менее ресурсы окрестностей Иволгинского городища позволяли

использовать охоту в качестве важного дополнительного источника белковой пищи

(особенно в холодное время года). Наиболее оптимальной ресурсной зоной для

охотничьей деятельности оседлых жителей является территория с радиусом в два часа

пути (около 10 км при средней скорости пешехода: п х ДО

: 2 = 157 км

) от поселения

[Jarman et al. 1972: 61-66; Рорег 1979: 120-140; Binfoid 1980: 4-20; Колесников 1989: 9; и

др.]. Вычитаем из этой территории потенциальную площадь земледельческих угодий

(34,5 км). Исходя из этого, площадь потенциальной зоны охотничьей деятельности для

жителей Иволгинского городища составляла 122,5 т/г.

Известно, что биомасса диких животных степей Евразии составляет от 3 до 10 кг/га

[Иванов, Васильев 1995: 32]. Следовательно, максимальная биомасса обитающих на

моделируемой территории млекопитающих могла быть около 122 500 кг/км

. Допустим,

что охотник максимально отчуждал не более 30% от совокупной биомассы, чтобы не

нарушать экологического равновесия. Нетрудно подсчитать, что для населенного пункта

численностью около 3 тыс. человек такое количество мясной пищи могло стать важным

источником питания в осенне-зимний период:

36 750 кг : 3000 человек : 100 дней = 0,123 кг/день.

Животноводство. Выше уже говорилось, что, согласно археологическим данным,

население Иволгинского городища разводило свиней, мелкий (овец и коз) и крупный

рогатый скот [Гаррут, Юрьев 1959: 81-82; Давыдова 1965: 10; 1985: 71; 1995: 47]. Кости

домашних животных составляли 92,5%. Это позволяет сделать вывод, что ресурсы охоты

населением городища использовались лишь незначительно.

[91]

Минимальное число особей трех первых видов животных (овца, бык, свинья)

выглядит как 16:13:11 [Гаррут, Юрьев 1959: 80]. Если перевести это соотношение в

весовые пропорции, воспользовавшись данными о среднем весе животных, то оно

приблизительно будет выглядеть следующим образом: 1:6:2. Таким образом, домашний

бык (Bos taurus) и свинья (Sus scropha) являлись наиболее распространенными у жителей

городища животными. Бык служил основной тягловой силой в хозяйстве. Свиньи,

возможно, были для местных жителей главным источником мяса.

Оценивая место животноводческого хозяйства в структуре хозяйства оседлых

жителей региона, необходимо учитывать, что суточная длина перегона домашних

животных невелика. Жителям оседлых поселений необходимо было вернуть стадо на

ночлег домой. Исходя из собранных Ж. Чогдоном [1980: 187–195] данных, можно

подсчитать, что отару овец нельзя было угонять от оседлого поселения далее чем на 5–6

км, а стадо крупного рогатого скота максимально можно было выпасать на расстоянии 3

км от дома. Свиней пасли вообще рядом с домом. По всей видимости, не без оснований

так называемое «малое» городище, расположенное в 100 м к югу от основного,

связывается с загоном для скота [Давыдова 1985: 27; 1995: 23]. Можно предположить, что

подобная ситуация была типична и для других стационарных поселений хуннского

времени в Юго-Западном Забайкалье.

Зная потребляемое животными количество кормов и площадь пастбищных

ресурсов вокруг Иволгинского городища, можно подсчитать примерное количество

животных, которое могло разводить местное население. Возьмем за основу данные о

скотоводстве по Хоринскому ведомству в среднем течении р. Уды. Здесь для выпаса

одной головы рогатого скота требовалось около 2 десятин, для лошади 2 десятины, для

пяти голов овец от 2,6(6) до 4 десятин пастбищ [МКК 13: 144].

Если допустить, например, что третья часть зоны активного хозяйственного

использования (11 км

) вокруг городища использовалась под пастбища, то несложно

подсчитать максимально возможное число выпасаемых голов крупного рогатого скота –

около 500 животных. Почти столько быков требовалось местному населению – примерно

по одному на каждую семью. Еще 75 «условных» голов рогатого скота (или 150 голов при

стойловом содержании за 6 месяцев) можно было накормить соломой, собранной с

оставшихся 23,5 км

(примерно 1200 кг/га [Бибиков 1965: 53– 54]).

[92]

Свиньям кроме травы и соломы требовались желуди, корнеплоды, кухонные

отходы и пр. Иволгинский ландшафт таков, что лесов поблизости нет. Что делало в этой

ситуации местное население, мы не знаем. Очевидно только одно, что они нашли какой-

то выход из этого положения, раз остеологические материалы подтверждают достаточно

высокую степень развития свиноводства.

Важно знать, сколько голов скота было необходимо жителям городища для

питания и своей хозяйственной деятельности. Поголовье рогатого скота должно было

быть не менее 500–600 голов (примерно по одному быку на семью). Относительно

количества съедаемого мяса можно воспользоваться данными Е.Е. Яшнова о диете

традиционного китайского населения Маньчжурии. Там на одного среднестатистического

жителя приходилось примерно 0,61 пуда (9,76 кг) мясных продуктов [1926: 399, 403, 418–

419]. Следовательно, трехтысячному поселку требовалось не менее 29 т мяса в год. Это

около тысячи овец, при выходе мяса с одной головы 25–30 кг [Крюков НА. 1896: 97; 1896а:

120]. Едва ли такое количество мелкого рогатого скота имелось у местных жителей. Но

они могли выменять часть животных у кочевников на зерно, гончарные изделия и

продукцию ремесленников-металлургов.

Необходимо заметить, что потребности населения городища в мясе могли быть

обеспечены за счет охоты (см. выше). Однако местные жители, как это следует из

археологических данных, охотничьей деятельностью занимались мало. Более выгодным

для населения городища было свиноводство. Для аналогии можно воспользоваться

сопоставлением со свиноводством у китайцев Маньчжурии в XIX – начале XX века.

Местная порода свиней дает выход мяса с одной головы 5 пудов. Свиньи становятся

годны для скрещивания уже с 6 месяцев, отличаются большой плодовитостью (12–14

поросят) [Яшнов 1926:130]. Нетрудно подсчитать, что если в каждой семье имелось по

одной свиноматке, то она вполне могла произвести достаточное количество мяса для

дополнительного питания местных жителей.

Рыболовство. Селенга замерзает к конце октября – начале ноября, вскрывается в

конце апреля – первой декаде мая [Мурзаев 1952: 358; Преображенский и др. 1959: 24–

25]. С этого времени и до конца лета длится период активного рыболовства (таблица).

После зимы рыба являлась важной составляющей диеты населения городища. По всей

видимости, ближе к осени производились массовые заготовки рыбы на зиму. Наиболее

активно вылавливаемыми

[93]

видами рыб на этой территории являются чебак, щука, налим, ленок, окунь, язь, особо

деликатесные осетр, хариус и таймень. Заходит сюда и байкальский омуль. В различных

объектах городища встречены кости большинства из этих видов [Давыдова 1985: 73-74;

1995: 48-49].

Рыболовство в районе Иволгинского городища

Рыба

Месяцы Объем

пудах

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12

Щука X X X 5

Ленок X 6

Окунь X 6

Омуль X X 15

Чебак X X X X X 45

Налим X X X X X 15

Осетр X X X X 6

Язь X X X X X 18

Хариус X X X X X 9

Таймень X X X X 30

Источник: Крюков 1896: 197–205. Примечание. X – весь месяц, х

– 15 дней.

Однако рыболовство не могло составлять существенной доли в структуре питания

населения Иволгинского городища. Согласно статистическим данным прошлого века, в

этом месте могло вылавливаться до 155 пудов (2480 кг) совокупной массы рыбы

(таблица). Если разделить эти цифры на количество населения, проживавшего на

территории городища, то полученное значение представляется не очень существенным.

Тем не менее богатая протеином рыбная пища в летние месяцы отчасти компенсировала

нехватку мясной пищи.

[94]

ГЛАВА 3.ХУННУ И ВЕЛИКАЯ СТЕНА

Кочевники и оседлый мир

Экологическая и экономическая адаптация номадизма являлась далеко не полной.

С одной стороны, климатические стрессы, экстенсивность скотоводства, невозможность

внедрения технологических инноваций и прочие причины, о которых уже говорилось в

первой главе, делали получаемый прибавочный продукт во многом нестабильным. С

другой стороны, перейдя к подвижному скотоводству, номады тем не менее не утратили

необходимости потребления растительной земледельческой пищи. По этой причине

номадизм редко бывал отделим от иных отраслей присваивающе-производящего

хозяйства [см., например: Laˆmore 1940: 66–70, 328-334, 469-529; Krader 1959: 505;

Khazanov 1984/1994: 69-84; 1992: 69-87; Матвеев 1993: 97-108; и др.].

Иногда стремление номадов к контактам со своими оседлыми соседями

рассматривается как свидетельство неэффективности скотоводческой экономики [Yu

1967: 42]. Но это не совсем точно. Номады в принципе могли обходиться без

земледельческих рынков и городов. Само по себе кочевое скотоводство является

достаточно независимым и сбалансированным типом адаптации в аридных

экологических зонах. Другое дело, что такая адаптация вынуждает от многого

отказываться. Образ существования «чистых» кочевников всегда более скуден, чем быт

номадов, использующих дополнительные источники существования. «Бедный кочевник –

чистый кочевник» («poor nomad who is the pure nomad»), – сказал О. Латгимор [Laˆmore

1940: 522].

Казалось бы, проще всего дополнять свою экономику иными видами

хозяйственной деятельности, в первую очередь земледелием, тем более, что

многочисленные факты свидетельствуют о наличии у самих кочевников зачатков

собирательства и земледелия [Хазанов 1975: 11-12, 117, 150-151; Марков 1976: 159, 162-

167,

[95]

209-210,215-216,243; Викторова 1980:29-30; Далай 1983:92-95; Ивлиев 1988; Гаврилюк

1989: 35–37; Пиков 1989: 123–124; Новосельцев 1990: 113–114; Косарев 1991: 48–53;

Масанов 1995а: 73–76; и др.].

Но оседлость и земледелие в массовом масштабе невозможны на большей части

степных пространств Евразии. Занятие земледелием возможно только там, где

количество годовых атмосферных осадков не менее 400 мм или имеется разветвленная

речная сеть [Масанов 1995а: 41]. Большая часть территории Монголии под эти условия не

попадает [Мурзаев 1952: 192, 207, 220–233]. Там всего 2,3% земель пригодны для занятия

земледелием [Юнатов 1946].

К тому же отказ от пасторального образа жизни рассматривался номадами как

крайне нежелательная альтернатива. Психология кочевника отрицательно относилась к

стационарности как к оскорбляющей самолюбие свободного номада. Не случайно,

например, у позднесредневековых татар существовала поговорка «чтоб тебе как

христианину оставаться всегда на одном месте и нюхать собственную вонь» [Меховский

1936:213 прим. 46]. Поэтому перешедшие к занятию земледелием кочевники

рассматривали свое состояние как вынужденное и при первой же возможности

возвращались к подвижному скотоводству [Зиманов 1958: 38; Толыбеков 1959:335-338;

Марков 1976:139-140, 163, 165,243-244; Khazanov 1984/1994: 83-84; Косарев 1991: 46-50; и

др.].

По данным причинам кочевники чаще предпочитали развивать

сельскохозяйственный сектор в экономике путем включения в состав своих обществ

земледельческого населения, попавшего в степь из соседних государств. Это могли быть:

(1) угнанные в плен крестьяне и ремесленники (только за годы хунно-ханьской войны в

период правления императора У-ди кочевники угнали около 30 тыс. человек); (2) лица,

бежавшие к номадам в силу различных обстоятельств (преступники, должники, рабы и

иные эксплуатируемые категории и др.); (3) жители присоединенных к кочевой империи

оседлых народов.

Все эти варианты известны и в хуннской истории. Описание отношений между

Ханьской империей и державой Хунну дает богатый цифровой материал в отношении

пополнения земледель-ческо-ремесленного сектора хуннской экономики из числа

пленных китайцев [Лидай 1958: 31, 33-34, 44-45, 48-50, 190, 205, 254-256; Бичурин 1950а:

59, 61, 63-66, 70-72, 74, 79, 106, 109,116; Материалы 1968: 47, 49, 51-54, 58-60, 81-82, 89,

100-102; 1973: 20, 25, 57, 60; 1984: 70].

[96]

Интересно, что три волны активности хуннских набегов за людьми

свидетельствуют о нуждах степной империи в развитии внутреннего ремесленно-

земледельческого сектора экономики. Такая надобность прослеживается практически с

момента создания Хуннской державы вплоть до открытия приграничных рынков при

императоре Сяо-вэне в 157 г. до н.э., в годы войны с Китаем (130–72 гг. до н.э.), а также в

период хозяйственно-экологического кризиса [подробнее см: Кульпин 1990] ханьского

Китая с рубежа новой эры.

Перебежчиков в Хуннской державе, наверное, также было немало, хотя на этот

счет нет точных цифровых выкладок. Первые перебежчики известны еще с периода

«борющихся царств» [Eber-hard 1969: 75]. Большое количество ханьцев перешло к хунну в

период «смутного времени» после свержения династии Цинь [Ли-дай 1958: 19; Бичурин

1950а: 52; Материалы 1968: 42]. Обеспокоенность китайской администрации данной

проблемой вынуждала ханьских императоров еще в середине II в. до н.э. обращаться к

шаньюям с просьбой не принимать перебежчиков [Лидай 1958: 32; Бичурин 1950а: 61;

Материалы 1968: 49; Сыма Цянь 1984: 367]. Но недовольные притеснениями местных

магнатов и бюрократии имелись всегда. Широко известна цитата из «Истории ранней

династии Хань» под 33 г. до н.э., в которой говорится об озабоченности ханьского двора

частыми побегами рабов к хунну [Лидай 1958: 230; Бичурин 1950а: 95; Материалы 1973:

41]. Нет оснований полагать, что в другие времена было по-иному.

Данные категории населения селились в специальных населенных пунктах,

создаваемых внутри кочевого общества в местах, пригодных для занятия земледелием

или хотя бы огородничеством. В настоящее время на территории Монголии и Забайкалья

известно около двадцати хуннских городищ, не считая неукрепленных поселений этого

же времени (см. гл. 2). Жители данных населенных пунктов снабжали кочевую часть

Хуннской имперской конфедерации продуктами земледелия и изделиями ремесла.

Вместе с тем, судя хотя бы по палеоэкономической реконструкции деятельности

жителей Иволгинского городища, внутренняя седентеризация едва ли могла полностью

обеспечить кочевое общество собственной ремесленно-земледельческой продукцией.

Поэтому номады чаще использовали другой способ пополнения своей

узкоспециализированной экономики. Они получали недостающие продукты сельского

хозяйства и товары ремесленников по различным каналам от соседних оседло-городских

обществ.

[97]

Следовательно, адаптация номадизма к «Внешнему Миру», главным образом к

соседним земледельческим цивилизациям [Khaza-nov 1984/1994:84], являлась важным

дополняющим фактором жизнедеятельности кочевых обществ.

Эта адаптация могла осуществляться различными способами: (1) посредническая

торговля между земледельческими цивилизациями и соучастие в ней; (2) широкие

обменные и торговые связи с соседними оседло-земледельческими обществами; (3)

периодические набеги, нерегулярный грабеж и разовая контрибуция с земледельческих

обществ; (4) данническая эксплуатация и навязывание вассальных связей земледельцам;

(5) завоевание земледельческих обществ; (6) вхождение в состав земледельческих

государств в качестве зависимой, неполноправной части социума [Khazanov 1984/1994:

157-158].

Первые два способа, а также последний, являлись «мирными» способами

адаптации кочевников к оседлому миру. Третий–пятый способы адаптации номадов к

внешней среде являлись «немирными». Вопрос о том, какие из них имели у кочевников

большее распространение, имеет давнюю историю. Существуют свои сторонники и своя

аргументация как точки зрения враждебности или неприязни номадизма и оседлого

мира, так и концепции кочевническо-земледельческого «симбиоза» [Grousset 1939; Laˆ-

more 1940; Греков, Якубовский 1950; Цзи Юн 1955; Yu 1967; Жцанко 1968; Suzuki 1968;

Златкин 1971; Watson 1971; Barth 1973; Пуляркин 1976; Jagchid 1977; Hulsewe 1979;

Jagchid, Symons 1989; Szynkiewicz 1989; Першиц 1994; 1998; и мн. др.]. Давая оценку

обоим подходам, В.А. Пуляркин правильно отметил их однобокость:

«Предвзятая концепция об извечно враждебных жителям оазисов

кочевниках, господствовавшая в прошлом, сменяется... такой же заранее заданной

концепцией «хороших» кочевников. Последние, согласно этой концепции, если и

наносили тяжелый урон земледельцам, то лишь в силу "агрессивной политики

феодальных владык"» [1976: 166].

Таким образом, и номадофобия, и номадофилия одинаково односторонне,

редукционистски изображают реальные исторические отношения между кочевниками и

земледельцами. Номады в процессе приспособления к окружающим условиям

использовали как «мирные», так и «немирные» способы адаптации.

Вместе с тем в различных пространственных и временных условиях менялось

соотношение данных способов адаптации, как

[98]

менялась и роль кочевничества во всемирно-историческом процессе в целом. В период

генезиса пастушества очевидна его важная позитивная роль в освоении Ойкумены,

металлургической революции (сейминско-турбинский феномен тонкостенного литья),

распространении культурных инноваций по территории Евразии, цивилизаторское

воздействие на «мир тайги» и др. На стадии расцвета кочевничества нередко именно

народы степи выступали инициаторами многих войн и завоеваний, сопровождавшихся

массовыми убийствами и уничтожением культурных ценностей. Наконец, с периода

нового времени, когда принципиально изменилось соотношение сил между номадами и

их более могущественными соседями, кочевники стали активно уничтожаться или

вытесняться в отдаленные и плохо пригодные для обитания районы. В этой связи

представляется не совсем правильным рассматривать отношения между степью и

оседлым миром как чисто симбиотическое соседство, дополняющее друг друга. Это

обусловливается, на мой взгляд, рядом принципиальных обстоятельств.

С одной стороны, взаимодействие между кочевниками и земледельцами

представляло собой одну из форм общественного разделения труда в рамках

региональных «миров-экономик». Однако, несмотря на это, оседлое хозяйство в силу

большей автаркичности, как правило, было менее заинтересовано в установлении

торговых связей, чем кочевое. Можно согласиться с мнением М.Ф. Косарева по данному

поводу, что:

«Встречающиеся в литературе утверждения, что он (т.е. симбиоз. – Н.К.) был

выгоден не только кочевникам, но и земледельцам, не вполне объективны, ибо

запутывают бесспорную истину, что без кочевников земледельцы процветали бы в

гораздо большей мере, кочевники же без «симбиоза» с земледельцами не смогли

бы стать настолько сильными, чтобы уничтожить многие достижения человеческой

(земледельческой) культуры» [1991: 51].

По этой причине земледельцы часто использовали внешнюю торговлю как

средство политического давления на номадов, и последним нередко приходилось

отстаивать свои права на торговлю вооруженным путем. Это универсальная для всех

регионов и эпох закономерность [Laˆmore 1940: 478–480; Yu 1967: 4–5; Мартынов 1970:

234–249; Хазанов 1975: 255–256; Марков 1976: 246; Jagchid 1977: 177-204; Khazanov

1984/1994: 201-212; 1992; Jagchid, Sumons 1989: 36; Материалы 1984: 143; Крадин 1992:

60; Матвеев 1993: 101-108; Першиц 1994: 171-172; Гмыря 1995: 126; 129-130].

[99]

Не были исключением и хунну. В письменных источниках неоднократно

упоминаются так называемые «Договоры о мире, основанном на родстве*, в результате

которых шаньюи помимо различных благ для себя и элиты оговаривали открытие

приграничной торговли между кочевниками и китайцами для всех номадов. Официально

рынки были открыты только для товаров нестратегического назначения, но фактически

здесь же китайские контрабандисты снабжали кочевников запрещенными товарами

(оружие, железо и пр.) [Yu 1967: 101, 117–122]. Причем необходимость существования

торговых пунктов для кочевников была настолько велика, что они иногда

функционировали даже в периоды активизации грабительских набегов хунну на Китай

[Лидай 1958: 33–34, 191, 242, 262; Бичурин 1950а: 63, 76; Материалы 1968: 50-51; 1973:

22, 51, 64]! Более того, как показывают данные более позднего времени, торговля не

была гарантией для сохранения мира, однако и военные действия не препятствовали

проезду купцов между враждующими сторонами [Греков, Якубовский 1950: 28–29;

Першиц 1994: 214].

Но, с другой стороны, необходимо заметить, что нестабильность кочевой

экономики не всегда могла обеспечить постоянные излишки, которые можно было

предлагать для обмена. В одних случаях рост поголовья скота буквально выталкивал

номадов на рынки, в других же, что, мне кажется, случалось гораздо чаще, последним

было нечего предложить для обмена. Это не позволяло номадам постоянно пользоваться

услугами рынков земледельцев и горожан.

Наконец, вхождение в состав земледельческих государств на правах зависимой,

как правило, эксплуатируемой стороны – это далеко не лучшая из имеющихся

альтернатив для номадизма. Конечно, при этом кочевники более интенсивно

вовлекались в систему экономических и культурных связей с оседлыми цивилизациями,

иногда получали гаранты для стабильного существования в периоды кризисов, но для

этого всегда приходилось жертвовать политической независимостью и потерей

этнической и культурной самобытности (что впоследствии и произошло с хунну). Не

случайно ассимилируемые китайцами кочевники нередко откочевывали в родные степи

или восставали. Данная тенденция в основном была характерна для новейшего времени,

когда машинная цивилизация и огнестрельное оружие одержали верх над мобильностью

номадов.

Отдавая должное мирным связям номадов и земледельцев, не следует

недооценивать, как правило, милитаризированный характер

[100]