Карлейль Т. История Французской революции

Подождите немного. Документ загружается.

ПАРИЖСКИЙ ПАРЛАМЕНТ

Духовное банкротство наступило уже дав-

но, но оно перешло в банкротство экономи-

ческое и стало невыносимым. От самых

нищих, безгласных слоев общества неизбеж-

ная нищета, как и было предсказано, подня-

лась вверх. В каждом человеке присутствует

смутное ощущение, что его положение, угне-

тающего или угнетаемого, ложно; каждый

человек, говорящий на том или ином диалек-

те, нападающий или защищающийся, должен

дать выход внутреннему беспокойству. Не на

таком фундаменте основываются благоден-

ствие народа и слава правителей! О, Ломени,

какой беспорядочный, разоренный, голод-

ный и раздраженный мир вверен тебе на том

посту, которого ты домогался всю жизнь!

Первые эдикты Ломени носят чисто успо-

коительный характер: создание провинциаль-

ных собраний для «распределения налогов»,

когда у нас появятся таковые, отмена барщи-

ны, или уставного труда, сокращение соля-

ного налога — успокоительные меры, реко-

мендованные нотаблями и давно требуемые

всеми либерально настроенными людьми.

Известно, что разлитое по волнам масло дает

прекрасный результат. Прежде чем отва-

житься на более существенные меры, Ломени

хочет несколько ослабить этот неожиданный

«подъем общественного духа».

И правильно. Но что, если этот «подъем»

не таков, чтобы его можно было ослабить?

Бывают подъемы, вызванные бурями и

порывами ветра на поверхности. Но бывают

и подъемы, вызванные, как говорят, заклю-

ченными в подземных пустотах ветрами или

даже внутренним разложением и гниением,

которое приводит к самовозгоранию; так, в

античной геологии Нептуна и Плутона счита-

лось, что весь мир распадается на мелкие

частицы, затем взрывается и создается зано-

во! Подъемы последнего рода не ослабить

маслом. Глупец говорит в душе, почему зав-

тра не может быть похожим на вчера и на все

дни, которые тоже некогда были завтрашни-

ми. Мудрец, глядя на Францию и ее мораль-

ную, духовную и экономическую жизнь,

видит «в общем все симптомы, которые

встречались ему в истории», и бесполезность

всех успокоительных эдиктов.

А пока, ослаб подъем или нет, необхо-

димы наличные деньги, для чего требуются

совсем иные эдикты, а именно денежные, или

фискальные. Как легко было бы издавать

фискальные эдикты, если бы знать наверня-

ка, что парламент Парижа, так сказать, «за-

регистрирует» их. Право регистрировать,

собственно, просто записывать эдикты парла-

мент приобрел давно, и, хотя он и является не

более чем судебным учреждением, он может

вносить поправки и заставлять изрядно торго-

ваться с собой. Отсюда проистекает множе-

ство споров, отчаянные увертки Мопу,

победы и поражения — все это один спор,

продолжающийся уже 40 лет. Именно

поэтому фискальные эдикты, которые сами

по себе не представляют сложности, стано-

вятся такой проблемой. Например, поземель-

ный налог Калонна, всеобщий, не делающий

исключений, не является ли якорем спасения

для финансов? Или разработанный самим

Ломени, чтобы показать, что и он не лишен

финансового таланта, эдикт о печатях, или

гербовый сбор, — конечно, тоже заимство-

ванный, правда, из Америки — будет ли он

более успешен во Франции, чем на родине?

У Франции есть, конечно, свои средства

спасения, тем не менее нельзя отрицать, что

этот парламент имеет сомнительный вид.

Уже в заключительной симфонии роспуска

нотаблей в речи председателя Парижского

парламента прозвучали зловещие нотки.

Очнувшись от магнетического сна и включив-

шись в жизненную суету, Адриен Дюпор

угрожает впасть в столь же сверхъестествен-

ное бодрствование. Менее глубок, но более

шумен намагниченный д'Эпремениль с его

тропическим темпераментом (он родился в

Мадрасе) и мрачной бестолковой вспыльчи-

востью. Он увлекается идеями Просвещения,

животным магнетизмом, общественным мне-

БАСТИЛИЯ

нием, Адамом Вейсгауптом *, Гармодием и

Аристогитоном ** и всякими другими беспо-

рядочными, но жестокими вещами; от него

тоже хорошего ждать не приходится. Даже

пэры Франции затронуты брожением. Наши

пэры слишком часто опрометчиво снимали

кружева, шитье и парики, прохаживаясь в

английских костюмах и разъезжая верхом,

приподнявшись в стременах, по-английски; в

их головах нет ничего, кроме неповиновения,

мании свободы, беспорядочной, бескрайней

оппозиции. Весьма сомнительно, что мы

можем на них положиться, даже если бы они

обладали волшебным кошельком! Но Ломени

прождал весь июнь, вылив в волны все име-

ющееся масло, а теперь будь что будет, но два

финансовых эдикта должны быть изданы.

6 июля он вносит в Парижский парламент

свои предложения о гербовом налоге и позе-

мельном налоге, причем гербовый налог идет

первым, как будто Ломени стоит на собствен-

ных ногах, а не на ногах Калонна.

Увы, парламент не хочет регистрировать

эдикты: парламент требует «штаты расхо-

дов», «штаты предполагаемых сокращений

расходов» и массу других штатов, которые

Его Величество вынужден отказаться пред-

ставить! Разгораются споры, гремит патрио-

тическое красноречие, созываются пэры.

Неужели Немейский лев *** ощетинивается?

Разумеется, идет дуэль, на которую взирают

Франция и весь мир, молясь, по меньшей мере

любопытствуя и заключая пари. Париж заше-

велился с новым воодушевлением. Внешние

дворы Дворца правосудия заполнены необыч-

ными толпами, то накатывающимися, то

отступающими; их громкий ропот, донося-

* Вейсгаупт Адам (1748—1830) — основатель

ордена иллюминатов, тайного общества, ставив-

шего перед собой просветительные цели.

** Двое афинских юношей, убившие Гиппарха

(VI в. до н. э.), считались восстановителями сво-

боды Афин.

*** В греческой мифологии лев, которого победил

Геракл, совершив один из своих двенадцати подви-

гов.

щийся снаружи, сливается с трескучим

патриотическим красноречием, раздающимся

внутри, и придает ему силы. Бедный Ломени

издали взирает на все это, потеряв покой, и

рассылает невидимых усердных эмиссаров,

но без успеха.

Так проходят душные жаркие летние дни в

наэлектризованной атмосфере — весь июль.

И тем не менее в святилище юстиции не зву-

чит ничего, кроме разглагольствований в

духе Гармодия — Аристогитона под шум тол-

пящегося Парижа, — регистрация эдиктов не

осуществлена, никакие «штаты» не представ-

лены. «Штаты? — говорит один остроумный

парламентарий. — Господа, по моему мне-

нию, штаты, которые нам должны предста-

вить, — это Генеральные штаты». Этот

весьма уместный каламбур вызывает хохот и

шумок одобрения. Что за слово прозвучало

во Дворце правосудия! Старый д'Ормессон

(дядя бывшего контролера) качает видавшей

виды головой: ему совсем не смешно. Но внеш-

ние дворы, Париж и Франция подхватывают

удачное словцо и повторяют и будут повто-

рять его; оно будет передаваться и звучать все

громче, пока не вырастет в оглушительный

гул. Совершенно ясно, что нечего и думать о

регистрации эдиктов.

Благочестивая пословица гласит: «Лекар-

ства есть от всего, кроме смерти». Раз парла-

мент отказывается регистрировать эдикт,

есть давнее средство, известное всем, даже

самым простым людям, — заседание в при-

сутствии короля. Целый месяц парламент

провел в пустословии, шуме и вспышках гне-

ва; гербовый эдикт не зарегистрирован, и не

похоже, чтобы он был зарегистрирован, о

поземельном эдикте лучше не вспоминать.

Так пусть 6 августа весь упрямящийся состав

парламента будет привезен в каретах в коро-

левский дворец в Версале, и там, проводя

заседание, король прикажет им своими соб-

ственными королевскими устами зарегис-

трировать эдикты. Пусть они возмущают-

ПАРИЖСКИЙ ПАРЛАМЕНТ

ся про себя, но им придется повиновать-

ся, иначе — тем хуже для них.

Так и сделано: парламент приехал по при-

казу короля, выслушал недвусмысленное

повеление короля, после чего был отвезен

обратно при всеобщем выжидающем молча-

нии. А теперь, представьте себе, поутру этот

парламент собирается снова в своем дворце,

«внешние дворы которого заполнили толпы»,

и не только не регистрирует эдикты, но (что

за предзнаменование!) заявляет, что все

происходившее в предыдущий день — ничто,

а королевское заседание — не более чем

пустяк! Воистину нечто новое в истории

Франции! Или еще того лучше: наш героиче-

ский парламент вдруг осеняет несколько дру-

гих мыслей, и он заявляет, что вообще реги-

страция эдиктов о налогах не входит в его

компетенцию — и это после нескольких сто-

летий принятия эдиктов, видимо, по ошиб-

ке! — и что совершать подобные акции ком-

петентна только одна власть — собрание трех

сословий королевства!

Вот до какой степени общее настроение

нации может овладеть самой обособленной

корпорацией; вернее сказать, вот каким чело-

векоубийственным и самоубийственным ору-

жием сражаются корпорации в отчаянных

политических дуэлях! Но в любом случае

разве это не настоящая братоубийственная

война, где грек выступает против грека и на

которую люди, даже совершенно не заинте-

ресованные лично, взирают с несказанным

интересом? Как мы говорили, сюда бурно

стекаются наводняющие внешние дворы

толпы молодых, охваченных манией свободы

дворян в английских костюмах и произносящих

дерзкие речи, прокуроров, судейских писцов,

которые ничем не занятых в эти дни, праздно-

шатающихся, разносчиков сплетен и другой

неописуемой публики. «От трех до четырех

тысяч людей» жадно ждут чтения Резолюций

(Arrêtés), которые должны быть приняты

внутри, и приветствуют их криками «Браво» и

аплодисментами шести—восьми тысяч рук!

Сладок мед патриотического красноречия, и

вот вашего д'Эпремениля, вашего Фрето или

Сабатье, спустившихся с демосфеновского

Олимпа, когда смолкли громы этого дня, при-

ветствуют во внешних дворах криками из

четырех тысяч глоток, проносят на плечах по

улицам до дома, «осыпаемых благословени-

ями», и они задевают звезды своими гордыми

головами.

Глава пятая

МОЛНИИ ЛОМЕНИ

Восстань, Ломени-Бриенн, теперь не время

для «Lettres of Jussion» * — для колебаний и

компромиссов. Ты видишь весь праздношата-

ющийся, «текучий» парижский люд (всех, кто

не жестко ограничен работой), наполняющий

эти внешние дворы, как грохочущий разру-

шительный поток; даже сама «Базош» — сбо-

рище судейских писцов, кипит возмущением.

Низшие слои, насмотревшись на борьбу вла-

сти с властью, на удушение грека греком,

потеряли уважение к городской страже: на

спинах полицейских осведомителей нарисо-

ваны мелом буквы «М» (первая буква слова

«mouchard» — шпион), их преследуют и тра-

вят, как диких зверей (ferae naturae). Подчинен-

ные парижскому, сельские суды посылают

своих представителей с поздравлениями и

выражениями солидарности. Источник пра-

восудия постепенно превращается в источник

восстания. Провинциальные парламенты,

затаив дыхание, пристально следят за тем,

как их старший парижский собрат ведет сра-

жение, ведь все двенадцать — одной крови и

одного духа, победа одного — это победа

всех.

А дальше становится еще хуже: 10 августа

предъявляется «жалоба» касательно «расто-

чительства Калонна» с требованием разре-

шить «судебное преследование». Какая там

регистрация эдиктов — вместо нее составля-

* Т. е. приказные письма. В них король повелевал

членам парламента зарегистрировать тот или иной

эдикт.

БАСТИЛИЯ

ются обвинения: в расхищении, взяточниче-

стве; и все слышнее раздается припев: «Гене-

ральные штаты!» Неужели в королевском

арсенале не осталось молний, которые бы

ты, о Ломени, мог метнуть обагренной

кровью десницей в эту по-демосфеновски

театральную пороховую бочку (правда, она

по преимуществу начинена смолой и шумом),

разнести ее на куски и повергнуть в молча-

ние? Вечером 14 августа Ломени мечет мол-

нию, и даже не одну. За ночь разослано необ-

ходимое количество, т. е. около 120, Указов

об изгнании, так называемых Указов печати

(de cachet). И вот на следующее утро весь

парламент, снова посаженный в экипажи,

безостановочно катит к Труа в Шампани, «на-

путствуемый, как свидетельствует история,

благословениями всего народа»; даже хозяева

постоялых дворов и форейторы не взимают

денег за выражение своего почтения

. Это

происходит 15 августа 1787 года.

Чего только не благословит народ, нахо-

дясь в крайней нужде! Парижский парламент

редко заслуживал, а тем более получал благо-

словение. Эта обособленная корпорация,

которая лучше или хуже, как любая корпора-

ция, спаялась на основе давнишних неурядиц

(когда сила шпаги беспорядочно боролась с

силой пера) для удовлетворения неоформлен-

ных потребностей общества и вполне осоз-

нанных потребностей отдельных личностей;

она взрастала на протяжении столетий на

уступках, приобретениях и узурпациях, чтобы

стать тем, что мы видим: процветающей

общественной аномалией, выносящей приго-

воры по судебным делам, принимающей или

отвергающей законы и при этом продающей

за наличные свои места и посты, — впрочем,

милый председатель Эно * по размышлении

признает, что этот метод распределения

должностей оптимален

В корпорации, которая существует прода-

* Эно Шарль Жан Франсуа (1685—1770) — фран-

цузский поэт и историк, председатель первой след-

ственной палаты Парижского парламента.

жей мест за наличные, не может быть

избытка общественного духа, зато должен

быть избыток алчности при дележе обще-

ственного достояния. Мужи в шлемах делили

его шпагами, мужи в париках делят его перь-

ями и чернильницами, причем последние

делают это более мирно, но зато и более отв-

ратительно: средства париков в одно и то же

время неодолимы и низменны. Долгий опыт,

говорит Безанваль, показал, что бесполезно

возбуждать судебное дело против парламен-

тария: ни один судья не пошлет ему вызова в

суд, его парик и мантия составляют его

броню Вулкана *, его волшебный плащ-неви-

димку.

Парижский парламент, можно считать, не

пользуется любовью, а в политическом отно-

шении мелочен, не великодушен. Если

король слаб, его парламент всегда (в том

числе и сейчас) облаивает его, как шавка,

опираясь на любой голос из народа. Если

король силен, парламент облаивает других,

изображая верную гончую короля. Неправед-

ное учреждение, где бесчестные влияния не

раз позорно извращали правосудие. Ведь и в

эти дни разве кровь убитого Лалли не вопиет

об отмщении? Затравленное, обманутое,

доведенное до безумия, как пойманный лев,

достоинство пало жертвой мстительной кле-

веты. Взгляните на него, на этого беспомощ-

ного Лалли, дикая, мрачная душа которого

отражена на его диком, мрачном лице; его

везут на позорной повозке смертников, а

голос его отчаяния заглушен деревянным

кляпом! Необузданная, пламенная душа,

которая знала только опасности и труд и в

течение шестидесяти лет боролась с ударами

судьбы и людским коварством, как гений и

мужество — с трусостью, подлостью и

пошлостью; она выносила все и стремилась

вперед. О Парижский парламент, и ты награ-

дил ее виселицей и кляпом?

** Перед сме-

* В греческой мифологии бог огня, бог-кузнец.

** 9 мая 1766 г. — Примеч. авт.

Граф де Лалли Тома Артур, барон де Толандаль

ПАРИЖСКИЙ ПАРЛАМЕНТ

ртью Лалли завещал своему сыну восстано-

вить свою честь; молодой Лалли выступил и

требует во имя Бога и людей восстановления

справедливости. Парижский парламент

делает все возможное, защищая то, что не

имеет оправдания, что омерзительно; и

странно, что оратором по этому вопросу

избран мрачно-пламенный Аристогитон —

д'Эпремениль.

Такова та общественная аномалия, кото-

рую сейчас благословляет вся Франция. Гряз-

ная общественная аномалия, но она сра-

жается против еще более дурной! Изгнанный

парламент чувствует себя «покрытым сла-

вой». Бывают такие сражения, в которых сам

Сатана, если он приносит пользу, прини-

мается с радостью, и даже Сатана, если он

мужественно сражается, может покрыть себя

славой, пусть временной.

Но какое волнение поднимается во вне-

шних дворах Дворца правосудия, когда

Париж обнаруживает, что его парламент

вывезен в Труа, в Шампань, и не осталось

никого, кроме нескольких безгласных архи-

вистов, а демосфеновские громы стихли и

мученики свободы исчезли! Вопли жалоб и

угроз вырвались из четырех тысяч глоток

прокуроров, судейских писцов, разномастной

публики и англоманов-дворян; подходят и

новые праздношатающиеся посмотреть и

послушать, что происходит; чернь во всевоз-

растающем количестве и со всевозрастающей

яростью охотится за «шпионами» (mouc-

hards). В этом месте образуется грохочущий

водоворот, однако остальная часть города,

(1702—1766) — губернатор французских владений в

Индии. Во время Семилетней войны потерпел пора-

жение от англичан и был взят в плен. По возвраще-

нии во Францию был заключен в Бастилию, а затем

обезглавлен по обвинению в измене. В 1778 г.

посмертной реабилитации Лалли добился его сын

Трофим Жерар, граф де Лалли Толандаль (1751—

1830), впоследствии известный публицист, депутат

Учредительного собрания, сторонник конститу-

ционной монархии.

занятая работой, не принимает в нем участия.

Появляются плакаты со смелыми лозунгами,

в самом дворце и вокруг него раздаются речи,

которые не назовешь иначе как подстрека-

тельскими. Да, дух Парижа изменился. На

третий день, 18 августа, брата короля и мон-

сеньора д'Артуа, прибывших в государствен-

ных каретах, чтобы «вычеркнуть» по обык-

новению из протоколов последние возмути-

тельные резолюции и протесты, приняли

весьма примечательным образом. Брата

короля, который, как считается, находится в

оппозиции, встретили приветственными кри-

ками и осыпали цветами; монсеньора, напро-

тив, молчанием, а затем ропотом, перешед-

шим в свист и негодующие крики, а непочти-

тельная чернь начала наступать на него с

таким бешеным свистом, что капитан гвардии

вынужден был отдать приказ: «В ружье!»

(Haut les armes!) При этих громоподобных

словах и блеске начищенных стволов толпы

черни распались и с большой поспешностью

растворились в улицах

. Это тоже новая при-

мета. И впрямь, как справедливо замечает

месье де Мальзерб, «это совершенно новый

вид борьбы парламента», который похож не

на временный грохот двух столкнувшихся

тел, а скорее «на первые искры того, что, не

будучи потушенным, может перерасти в

большой пожар»

Этот добропорядочный Мальзерб снова

после десятилетнего перерыва оказывается в

совете короля: Ломени хочет воспользо-

ваться если не способностями этого человека,

то хотя бы его добрым именем. Что же

касается его мнения, то оно никого не интере-

сует, и потому вскоре он подаст в отставку во

второй раз и вернется к своим книгам и расте-

ниям, ибо что может сделать полезного доб-

ропорядочный человек в таком королевском

совете? Тюрго даже и не требуется второго

раза: Тюрго оставил Францию и этот мир

несколько лет назад, и его покой не тревожим

ничем. Примечательно, кстати, что Тюрго,

наш Ломени и аббат Морелле некогда, в

молодости, были друзьями — они вместе учи-

БАСТИЛИЯ

лись в Сорбонне. Как далеко разошлись они

за сорок истекших лет!

Тем временем парламент ежедневно засе-

дает в Труа, назначая дела к слушанию и

ежедневно откладывая их, поскольку нет ни

одного прокурора, чтобы выступить по ним.

Труа настолько гостеприимен, насколько

этого можно желать; тем не менее жизнь

здесь сравнительно скучна; здесь нет толп,

которые вознесли бы вас на плечах к бес-

смертным богам, с трудом собираются изда-

лека один-два патриота, чтобы заклинать вас

быть мужественными. Вы живете в меблиро-

ванных комнатах, вдали от дома и домашнего

уюта, вам нечего делать, кроме как слоняться

по неприветливым полям Шампани, любо-

ваться созревающими гроздьями винограда и,

смертельно скучая, обсуждать обсужденное

уже тысячу раз. Есть даже опасность, что

Париж забудет вас. Приезжают и уезжают

посланцы; миролюбивый Ломени не ленится

вести переговоры и давать посулы, д'Ормес-

сон и осторожные старшие члены королев-

ской семьи не видят ничего хорошего в этой

борьбе.

После тоскливого месяца парламент, то

уступая, то сопротивляясь, заключает пере-

мирие, как положено любому парламенту.

Эдикт о гербовом сборе отозван, отозван и

эдикт о поземельном налоге, но вместо них

принят так называемый эдикт «О взимании

второй двадцатины» — нечто вроде поземель-

ного налога, но не столь обременительного

для привилегированных сословий и ложаще-

гося в основном на плечи безгласного сосло-

вия. Более того, существует тайное обещание

(данное старшими), что финансы будут укре-

пляться путем займов. Отвратительное же

слово «Генеральные штаты» больше не упо-

минается.

И вот 20 сентября наш изгнанный парла-

мент возвращается; д'Эпремениль сказал:

«Он выехал, покрытый славой, но вернулся,

покрытый грязью». Да нет, Аристогитон, это

не так, а если и так, то ты как раз тот чело-

век, которому придется очищать его.

Глава шестая

ИНТРИГИ ЛОМЕНИ

Мучили ли когда-нибудь незадачливого пер-

вого министра так, как мучат Ломени-Бриен-

на? Бразды государства он держит уже шесть

месяцев, но нет ни малейшей движущей силы

(финансов), чтобы стронуться с места в ту

или иную сторону! Он размахивает бичом, но

не двигается вперед. Вместо наличных денег

нет ничего, кроме возмутительных споров и

упорства.

Общественное мнение совсем не успокои-

лось: оно накаляется и разгорается все силь-

нее, а в королевской казне при постоянно рас-

тущем дефиците почти забыли, как выглядят

деньги. Зловещие приметы! Мальзерб, наб-

людая, как истощенная, отчаявшаяся Фран-

ция накаляется и накаляется, говорит о «по-

жаре»; Мирабо, не говоря ничего, снова вер-

нулся, насколько можно понять, в Париж

прямо по стопам парламента

, чтобы уже

никогда больше не покидать родную землю.

А за границей только посмотрите: Голлан-

дия захвачена Пруссией

*, французская

партия подавляется, Англия и штатгальтер

торжествуют, к скорби военного министра

Монморена и всех других. Но что может сде-

лать первый министр без денег, этого нерва

войны да и вообще всякого существования?

Налоги приносят мало, а налог «второй двад-

цатины» начнет поступать только в следу-

ющем году, да и тогда со своим «строгим раз-

граничением» даст больше споров, нежели

денег. Налоги на привилегированные сосло-

вия невозможно зарегистрировать — их не

поддерживают даже сторонники Ломени,

налоги же на непривилегированных не при-

носят ничего: нельзя добыть воды из высох-

шего до дна колодца. Надежды нет нигде,

кроме старого прибежища — займов.

Ломени, которому помогает проницатель-

ный Ламуаньон, углубившийся в размышле-

ния об этом море тревог, приходит в голову

* Октябрь 1787 г. — Примеч. авт.

ПАРИЖСКИЙ ПАРЛАМЕНТ

мысль: почему бы не заключить продолжа-

ющийся заем (Emprunt successif) или заем,

получаемый из года в год, пока это необходи-

мо, скажем, до 1792 года? Трудности при

регистрировании такого займа те же самые,

но у нас тогда была бы передышка, деньги

для неотложных дел или по крайней мере для

жизни. Следует представить эдикт о продол-

жающемся займе. Чтобы успокоить филосо-

фов, пусть перед ним пройдет либеральный

эдикт, например о равноправии протестан-

тов, и пусть сзади его подпирает либеральное

обещание — по окончании займа, в том коне-

чном 1792 году, созвать Генеральные штаты.

Либеральный эдикт о равноправии проте-

стантов, тем более что время для него давно

приспело, приносит Ломени столь же мало

пользы, как и эдикт о «приведении пригово-

ров в исполнение». Что же касается либе-

рального обещания Генеральных штатов, то

его можно будет выполнить, а можно и нет:

до его исполнения пройдет пять лет, а мало ли

что случится за пять лет. А как с регистраци-

ей? И впрямь, вот она, сложность! Но есть

обещание, тайно данное старейшинами в

Труа. Искусное распределение наград, лесть,

закулисные интриги старого Фулона, проз-

ванного «беззаветно преданным (âme dam-

née), домовым парламента», возможно, сде-

лают остальное. В самом худшем и крайнем

случае королевская власть имеет и другие

средства — и не должна ли она использовать

их все до конца? Если королевская власть не

сумеет найти деньги, она практически умер-

ла, умерла самой верной и самой жалкой сме-

ртью — от истощения. Рискнем и победим,

ведь если не рискнуть, то все погибло! Впро-

чем, поскольку во всех важных предприятиях

полезна некоторая доля хитрости, Его Вели-

чество объявляет королевскую охоту на бли-

жайшее 19 ноября, и все, кого это касается,

радостно готовят охотничьи принадлежности.

Да, королевская охота, но на двуногую и

бесперую дичь! В одиннадцать утра в день

королевской охоты 19 ноября 1787 года внеза-

пный звук труб, шум колес и топот копыт

нарушили тишину обители правосудия — это

прибыл Его Величество с хранителем печати

Ламуаньоном, пэрами и свитой, чтобы прове-

сти королевское заседание и заставить заре-

гистрировать эдикты. Какая перемена прои-

зошла с тех пор, когда Людовик XIV входил

сюда в охотничьих сапогах, с хлыстом в руке

и с олимпийским спокойствием повелевал

произвести регистрацию — и никто не осме-

ливался воспротивиться; ему не требовалось

никаких уловок: он регистрировал эдикты с

той же легкостью и бесцеремонностью, с

какой и охотился!

Для Людовика же XVI в

этот день хватило бы и регистрации.

Тем временем излагается цель королев-

ского визита в подобающих случаю словах:

представлены два эдикта — о равноправии

протестантов и о продолжающемся займе;

наш верный хранитель печати Ламуаньон

объяснит значение обоих эдиктов; по поводу

обоих эдиктов наш верный парламент пригла-

шается высказать свое мнение — каждому

члену парламента будет предоставлена честь

взять слово. И вот Ламуаньон, не упуская воз-

можности поразглагольствовать, завершает

речь обещанием созвать Генеральные

штаты — и начинается небесная музыка пар-

ламентского краснобайства. Взрывы, возра-

жения, дуэты и арии становятся громче и

громче. Пэры внимательно следят за всем,

охваченные иными чувствами: недружелюб-

ными к Генеральным штатам, недружелюб-

ными к деспотизму, который не может воз-

наградить за заслуги и упраздняет должности.

Но что взволновало его высочество герцога

Орлеанского? Его румяное лунообразное

лицо перекашивается, темнеет, как нечище-

ная медь, в стеклянных глазах появляется бес-

покойство, он ерзает на своем месте, как

будто хочет что-то сказать. Неужели в нем —

при его невыразимом пресыщении — пробу-

дился вкус к какому-то новому запретному

плоду? Пресыщение и жадность, лень, не зна-

ющая покоя, мелкое честолюбие, мнитель-

ность, отсутствие звания адмирала — о, какая

мешанина смутных и противоречивых стрем-

БАСТИЛИЯ

лений скрывается под этой кожей, покрытой

карбункулами!

В течение дня «восемь курьеров» скачут из

Версаля, где, трепеща, ожидает Ломени, и

обратно с не самыми добрыми вестями. Во

внешних дворах дворца царит громкий рокот

ожидания; перешептываются, что первый

министр за ночь потерял шесть голосов. А

внутри не разносится ничего, кроме искусно-

го, патетического и даже негодующего крас-

норечия, душещипательных призывов к коро-

левскому милосердию: да будет Его Величе-

ству угодно немедленно созвать Генеральные

штаты и стать Спасителем Франции; мрач-

ный, пылающий д'Эпремениль, а еще в боль-

шей степени Сабатье де Кабр и Фрето, полу-

чивший с тех пор прозвище Болтун Фрето

(Commère), кричат громче всех. Все это про-

должается шесть бесконечных часов, а шум

не стихает.

И вот наконец, когда за окнами сгущаются

серые сумерки, а разговорам не видно конца,

Его Величество по знаку хранителя печати

Ламуаньона еще раз отверзает свои королев-

ские уста и коротко произносит, что его

эдикт о займе должен быть зарегистрирован.

На мгновение воцаряется тишина! И вдруг!

Поднимается монсеньор герцог Орлеанский

и, обратив свое луноподобное лицо к помо-

сту, где сидит король, задает вопрос, прикры-

вая изяществом манер немыслимое содержа-

ние: «Что есть сегодняшняя встреча: парла-

ментское заседание или королевское собра-

ние?» С трона и помоста на него обращаются

испепеляющие взоры; слышится гневный

ответ: «Королевское собрание». В таком слу-

чае монсеньор просит позволения заметить,

что на королевском собрании эдикты не

могут регистрироваться по приказу и что он

лично приносит свой смиренный протест про-

тив подобной процедуры. «Вы вольны сде-

лать это» (Vous êtes bien le maître), — отве-

чает король и, разгневанный, удаляется в

сопровождении своей свиты; д'Орлеан сам по

обязанности должен сопровождать его, но

только до ворот. Выполнив эту обя-

занность, д'Орлеан возвращается от ворот,

редактирует свой протест на глазах у аплоди-

рующего парламента, аплодирующей Фран-

ции и тем самым перерубает якорную цепь,

связывавшую его со двором; отныне он

быстро поплывет к хаосу.

О, безумный д'Орлеан! О каком равенстве

может идти речь! Разве королевская власть

уже превратилась в воронье пугало, на кото-

рое ты, дерзкий, грязный ворон, смеешь с

наслаждением садиться и клевать его? Нет,

еще нет!

На следующий день указ об изгнании отп-

равляет д'Орлеана поразмышлять в его замок

Вилле-Коттере, где, увы, нет Парижа и его

мелких радостей жизни, нет очаровательной

и незаменимой мадам Бюффон, легкомы-

сленной жены великого натуралиста, слиш-

ком старого для нее. Как говорят, в Вилле-

Коттере монсеньор не делает ничего и только

прогуливается с растерянным видом, прокли-

ная свою звезду. И даже Версаль услышит его

покаянные вопли — столь тяжек его жребий.

Вторым указом об изгнании Болтун Фрето

отправлен в крепость Гам, возвышающуюся

среди болот Нормандии; третьим — Сабатье

де Кабр брошен в Мон-Сен-Мишель, затерян-

ный в зыбучих песках Нормандии. Что же

касается парламента, то он должен по при-

казу прибыть в Версаль с книгой протоколов

под мышкой, чтобы вымарать (biffé) протест

герцога Орлеанского, причем не обходится

без выговоров и упреков. Власть употребле-

на, и можно надеяться, что дело уладится.

К сожалению, нет; эта мера подействова-

ла, как удар хлыста на упрямого коня, кото-

рый заставляет его подняться на дыбы. Если

упряжка в 25 миллионов начинает подни-

маться на дыбы, что может сделать хлыст

Ломени? Парламент отнюдь не расположен

покорно уступить и приняться за регистрацию

эдикта о протестантах и за другие дела, в спа-

сительном страхе перед этими тремя указами

об изгнании. Совсем напротив, он начинает

подвергать сомнению сами указы об изгна-

ПАРИЖСКИЙ ПАРЛАМЕНТ

нии, их законность, непререкаемость; испус-

кает жалобные упреки и посылает петицию

за петицией, чтобы добиться освобождения

своих трех мучеников, и не может, пока это

не выполнено, даже думать об изучении

эдикта о протестантах, откладывая его «на

неделю»

К этой струе обличений присоединяются

Париж и Франция, или, скорее, они даже

опередили парламент, но все вместе они обра-

зуют наводящий ужас хор. А вот уже и другие

парламенты раскрыли рот и начинают объ-

единяться с Парижем, причем некоторые из

них, как, например, в Гренобле и в Ренне, со

зловещим пафосом угрожают воспрепятство-

вать сборщикам налогов исполнять их обя-

занности

. «Во всех предыдущих столкнове-

ниях, — замечает Мальзерб, — парламент

поднимал общество на борьбу, теперь же

общество поднимает парламент».

Глава седьмая

СМЕРТЕЛЬНЫЙ ПОЕДИНОК

Что за зрелище являет собой Франция в эти

зимние месяцы 1787 года! Сам Oeil de Boeuf

скорбен, неуверен, а среди угнетенных рас-

пространяется общее чувство, что было бы

лучше жить в Турции. Уничтожены своры

для охоты на волков, и на медведей тоже;

замолкли герцог де Куаньи и герцог де

Полиньяк; в маленьком рае Трианона одна-

жды вечером Ее Величество берет под руку

Безанваля и просит высказать свое искреннее

мнение. Неустрашимый Безанваль, наде-

ющийся, что уж в нем-то нет ничего от льсте-

ца, прямо высказывает ей, что при восстав-

шем парламенте и подавленности Oeil de

Boeuf королевская корона находится в опас-

ности; странная вещь, Ее Величество, как

будто обидевшись, переменила тему разго-

вора «и не говорила со мной больше ни о чем»

(et ne me parla plus de rien)

A с кем, в самом деле, говорить этой бед-

ной королеве? Ей более, чем кому-либо из

смертных, необходим мудрый совет, а вокруг

нее раздается только рокот хаоса! Ее столь

блестящие на вид покои омрачены смятением

и глубокой тревогой. Горести правительни-

цы, горести женщины, вал горестей накры-

вает ее все плотнее. Ламот, графиня, свя-

занная с делом об ожерелье, несколько меся-

цев назад сбежала, возможно была застав-

лена бежать, из Сальпетриера. Тщетной

была надежда, что Париж потихоньку забу-

дет ее и эта всевозрастающая ложь, нагромо-

ждение лжи прекратится. Ламот с выжжен-

ной на обоих плечах буквой «V» (от voleuse —

воровка) добралась до Англии и оттуда рас-

пространяет ложь за ложью, пятная высочай-

шее имя королевы; все это безрассудное

вранье

, но в своем нынешнем состоянии

Франция жадно и доверчиво подхватывает

его.

В конце концов совершенно ясно, что наш

последовательный заем не найдет размеще-

ния. Да и впрямь, при таких обстоятельствах

заем зарегистрированный, невзирая ни на

какие протесты, вряд ли может быть разме-

щен. Осуждение указов об изгнании и вообще

деспотизма не смягчается: двенадцать парла-

ментов не унимаются, как и двенадцать сотен

карикатуристов, уличных певцов и сочините-

лей памфлетов. Париж, говоря образным

языком, «затоплен памфлетами» (regorge de

brochures), волны которых то приливают, то

отливают. Потоп гнева, изливаемого таким

количеством патриотов-борзописцев, страсти

которых достигли точки кипения и вот-вот

взорвутся, как гейзер в Исландии! Что могут

сделать с ними рассудительный друг Морел-

ле, некий Ривароль *, некий бесшабашный

Ленге, хотя им и хорошо платят, — окатить

их холодной водой?

Наконец наступает черед обсуждения

эдикта о протестантах, но оно ведет только к

новым осложнениям в форме памфлетов и

контрпамфлетов, которые подогревают

страсти. Даже ортодоксальная церковь, каза-

* Ривароль Антуан (1753—1801) — контрреволю-

ционный журналист и памфлетист.

БАСТИЛИЯ

вшаяся ослабленной, хочет приложить к

сумятице руку. В лице аббата Ланфана, «ко-

торому затем прелаты наносят визиты и

поздравляют», она еще раз поднимает шум с

высоты кафедры

. Или обратите внимание,

как д'Эпремениль, всегда ищущий собствен-

ных кривых путей, в подходящий момент

своей парламентской речи вытаскивает из

кармана небольшое распятие и провозгла-

шает: «Вы хотите снова распять его?» Его! О,

неразборчивый в средствах д'Эпремениль,

подумай, из какого хрупкого материала он

сделан — слоновой кости и филиграни!

Ко всему этому добавляется болезнь бед-

ного Бриенна: сколь неумеренно тратил он

силы в своей грешной молодости, столь бур-

но, постоянно волнение его безумной старо-

сти. Затравленный, оглушенный лаем столь-

ких глоток, его милость лежит в постели, соб-

людая молочную диету, у него начинается

воспаление, он в огорчении, почти в отча-

янии: ему в качестве необходимейшего лекар-

ства предписан «покой», но именно покой и

невозможен для него

В целом же что еще остается злосчаст-

ному правительству, как не отступить еще

раз? Королевская казна исчерпана до дна,

Париж «затоплен волной памфлетов». Во

всяком случае хоть последнее надо немного

унять. Герцог Орлеанский возвращается в

Рэнси, который находится неподалеку от

Парижа, и к красавице Бюффон, а затем и в

сам Париж. Да и Сабатье и Фрето наказаны

не пожизненно. Эдикт о протестантах зареги-

стрирован, к великой радости Буасси д'Анг-

ла * и добропорядочного Мальзерба; вопрос

о последовательном займе, все протесты про-

тив которого не приняты во внимание или

взяты обратно, остается открытым именно

потому, что нет или очень мало желающих

дать его. Генеральные штаты, которых тре-

бовал парламент, а теперь требует вся нация,

* Буасси д'Англа Франсуа Антуан (1756—1826) —

адвокат, депутат Генеральных штатов, а затем

депутат Конвента.

будут созваны «через пять лет», если не рань-

ше. О парламент Парижа, что это за требова-

ние! «Господа, — сказал старый д'Ормес-

сон, — вы получите Генеральные штаты и

пожалеете об этом», как тот конь из басни,

который, чтобы отомстить врагу, обратился

к человеку; человек вскочил на него, быстро

расправился с врагом, но уже не спешился!

Вместо пяти пусть пройдет всего лишь три

года, и этот требовательный парламент уви-

дит поверженным своего врага, но и сам

будет заезжен до изнеможения или, вернее,

убит ради копыт и кожи и брошен в придо-

рожную канаву.

Вот при таких знамениях подходит весна

1788 года. Правительство короля не находит

путей спасения и вынуждено повсеместно

отступать. Осажденное двенадцатью восстав-

шими парламентами, которые превратились в

органы возмущенной нации, оно не может

пошевелиться, чего-либо добиться, получить

что-либо, даже деньги на свое существование;

оно вынуждено бездействовать, вероятно, в

ожидании, когда будет пожрано дефицитом.

Так неужели переполнилась мера гнусно-

стей и лжи, которые накапливались на протя-

жении долгих столетий? Мера нищеты по

крайней мере полна! Из лачуг 25 миллионов

нищета, распространяясь вверх и вперед, что

закономерно, достигла самого Oeil de Boeuf в

Версале. Рука человека, ослепленного стра-

даниями, поднялась на человека, не только

низшего на высшего, но и высших — друг на

друга; местное дворянство раздражено про-

тив придворного, мантия — против шпаги,

стихарь — против пера. Но кто не раздражен

против правительства короля? Теперь этого

нельзя сказать даже о Безанвале. Врагами

правительства стали все люди, как по отдель-

ности, так и все их сообщества, оно — центр,

против которого объединяются и в котором

сталкиваются все разногласия. Что это за

новое всеобщее головокружительное движе-

ние учреждений, социальных установлений,

индивидуальных умов, которые некогда дей-

ствовали слаженно, а теперь бьются и трутся