Карлейль Т. История Французской революции

Подождите немного. Документ загружается.

ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ШТАТЫ

слетевшие с небес; а сколько придет вслед за

ними; и все они должны потом улететь ввысь,

исчезнув в голубой дали, но память об этом

дне все еще будет свежа. Это день крещения

демократии, ее родило измученное время по

истечении положенного срока. Это же и день

соборования феодализма перед смертью!

Отжившая система общества, подорванная

тяжким трудом (ведь и она сделала многое:

хотя бы произвела на свет вас и все то, что вы

знаете и умеете!), поборами и хищениями,

которые называют славными победами, изли-

шествами, чувственностью и вообще впавшая

в детство и одряхлевшая, должна теперь уме-

реть, и в муках смерти и муках родов появится

новая система. Сколько труда, о земля и

небо, сколько труда! Битвы и кровопролития,

сентябрьские убийства *, мосты Лоди **,

отступление из Москвы, Ватерлоо ***,

Питерлоо ****, десятифунтовые привилегии,

пороховые бочки и гильотины — и, можно

предсказать, еще около двух столетий борь-

бы, начиная с этого дня! Два столетия, вряд

ли меньше, истечет, прежде чем демократия,

пройдя через неизбежные и гибельные этапы

знахарства и шарлатанства, возродит этот

зачумленный мир и появится новый мир,

молодой и зеленый.

Радуйтесь тем не менее, версальские тол-

пы! Для вас, от которых будущее сокрыто,

есть только славный конец. Сегодня произне-

сен смертный приговор обману, над действи-

тельностью совершается Страшный суд, хотя

он не будет окончен. Трубный глас Страш-

ного суда объявляет сегодня, что нет больше

веры обману. Верьте в это, стойте на этом,

пусть не будет ничего больше, и вещи пойдут

* Имеются в виду события в сентябре 1792 г.

** Город в Северной Италии, где 10 мая 1796 г.

Наполеон разбил австрийцев.

*** Имеются в виду войны, которые вела Франция

при Наполеоне Бонапарте.

**** Питерлооская битва — кровавая расправа с

участниками митинга, требовавшими реформы анг-

лийского парламента, в Питерсфилде возле Манче-

стера 16 августа 1819 г.

своим чередом. «Вы не можете иначе, и да

поможет вам Бог!» — так говорил тот, кто

выше вас, открывая свою главу мировой

истории.

Но посмотрите! Двери церкви Святого

Людовика широко распахнулись, и шествие

шествий двинулось к церкви Богоматери!

Воздух оглашают клики, от которых Гречес-

кие Птицы могли бы упасть мертвыми. Это

действительно величественное, торжествен-

ное зрелище. Впереди избранники Франции,

затем следует двор Франции; они идут

строем, каждый на своем месте и в соответ-

ствующем костюме. Депутаты от общин — «в

простых черных плащах и белых галстуках»,

дворяне — в расшитых золотом ярких бархат-

ных камзолах, сияющих, шуршащих кружева-

ми, с развевающимися плюмажами; духовен-

ство — в епитрахилях, стихарях, других луч-

ших церковных одеяниях (pontificalibus);

последним шествует сам король и семья коро-

ля, также в своих парадных блестящих оде-

ждах — самых блестящих и новых. Около

1400 человек, сбитых вместе начавшейся

бурей и обремененных важнейшим делом.

Да, в этой безмолвной движущейся массе

людей всходит росток будущего. Они несут не

символический Ковчег Завета, как древние

евреи, но свой собственный Новый завет, они

тоже присутствуют при рождении новой эры

в истории человечества. Все наше будущее

скрыто здесь, и судьба размышляет о нем;

неведомое, но неизбежное будущее заложено

в душах и смутных мыслях этих людей.

Странно подумать: оно уже находится в них,

но ни они сами, ни один смертный не может

прочитать его, кроме Всевидящего Ока; оно

разверзнется в огне и громе осадных и поле-

вых орудий, в шелесте боевых знамен, в

топоте орд, в зареве пылающих городов и в

крике удушаемых народов! Вот что скрыто,

надежно схоронено в этом четвертом дне

мая — вернее, было заключено в других,

оставшихся неизвестными днях, последний же

день — только их зримый плод и результат. И

БАСТИЛИЯ

впрямь, сколько чудес содержит каждый

день; если бы мы только обладали провиде-

нием (которого, к счастью, не имеем), чтобы

понять их: ведь каждый день, самый незначи-

тельный день — это «слияние двух вечно-

стей»!

Тем временем представим себе, дорогой

читатель, что мы тоже задержались в каком-

то укромном уголке — что позволяет муза

Клио *, — окидываем взором шествие и

житейское море и делаем это совсем иными

глазами, чем все собравшиеся, — провидчес-

ким взором. Мы можем постоять там, не опа-

саясь упасть.

Что касается житейского моря и бесчи-

сленного множества зевак, то они покрыты

туманной дымкой. И все же, если хоро-

шенько присмотреться, то не обнаружим ли

мы в действительности или в воображении

безымянные фигуры, и в немалом числе,

которые не всегда будут безымянны! Юная

баронесса де Сталь — она, вероятно, выгля-

дывает в окно среди других, старших и

почтенных дам

. Ее отец — министр и один

из участников торжества, по его мнению важ-

нейший. Молодая умная амазонка, не здесь

найдешь ты успокоение, и твой любимый

отец тоже; неверно изречение: «Как Маль-

бранш ** видит все сквозь Бога, так и месье

Неккер видит все через Неккера».

А где же темнокудрая, легкомысленная,

страстная мадемуазель Теруань? Смуглая,

прекрасно владеющая словом красавица,

вдохновенные речи и взгляды которой приво-

дят в трепет грубые души, целые стальные

батальоны и способны убедить самого

австрийского императора! Тебе суждены

пика и шлем, но и, увы! смирительная

рубашка и долгое пребывание в Сальпетри-

ере! Лучше бы тебе было остаться в родном

* В греческой мифологии покровительница исто-

рии.

** Мальбранш Никола (1638—1715) — француз-

ский философ-богослов. Считал, что в боге содер-

жится бесконечная полнота бытия и познание мира

есть познание бога.

Люксембурге и стать матерью детей какого-

нибудь честного человека; но не такова была

твоя участь, не таков твой жребий.

Язык немеет, перо падает из рук — так

трудно перечислить одних только знаменито-

стей, представителей сильного пола. Раз-

ве маркиз Валади * не оставил поспешно

свою квакерскую шляпу, свой пифагорейс-

кий греческий язык из Уэппинга и город Глаз-

го?

А де Моранд из «Courrier de l'Europe»

и Ленге из «Annales», разве не вглядывались

они в происходящее сквозь лондонские тума-

ны и не стали экс-издателями, чтобы дать пи-

щу «гильотине и получить по заслугам»?

Не Луве ли (автор «Фобласа») приподнял-

ся на цыпочки? И не Бриссо ли там, прозван-

ный де Варвиллем, другом чернокожих? Он

вместе с маркизом Кондорсе и швейцарцем

Клавьером основали газету «Монитёр» или

готовы основать ее. Писать отчеты о сегод-

няшнем дне должны умелые редакторы.

А не разглядишь ли ты, вероятно где-то

совсем внизу, а не на почетных местах,

некоего Станисласа Майяра, конного при-

става (huissier à cheval) из Шатле, одного из

хитрейших людей? Вон капитан Юлен из

Женевы и капитан Эли из полка королевы,

оба имеют вид людей, получивших лишь

половину жалованья. Вон Журдан, с усами

цвета черепицы, но пока еще без бороды,

нечестный торговец мулами. Через

несколько месяцев он превратится в Жур-

дана-головореза и получит иную работу.

Несомненно, на таком же далеко не почет-

ном месте стоит или, ворча, поднимается на

цыпочки, чтобы, невзирая на маленький

рост, видеть происходящее, самый отврати-

тельный из смертных, пахнущий сажей и кон-

скими лекарствами, — Жан Поль Марат из

Нёшателя! О Марат, создатель новой науки о

человеке, учитель оптики, о ты, некогда наи-

лучший из ветеринаров в конюшнях д'Артуа,

* Маркиз де Валади Годфруа-Изарн (1766—

1793) — гвардейский офицер, во время революции

депутат Конвента, близок к жирондистам, казнен.

ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ШТАТЫ

что видит твоя изъязвленная душа сквозь

твое изъязвленное, хмурое, изборожденное

горестями лицо, когда ты смотришь на все

это? Быть может, чуть брезжущий луч наде-

жды, похожий на первый весенний день после

ночи на Новой Земле? Или же голубоватый

сернистый свет и призраки, горе, подозрения

и месть без конца?

Едва ли стоит говорить о торговце сукном

Лекуэнтре, который запер свою лавку и отп-

равился в путь, не обмолвившись словечком

со своими близкими, как и о Сантере, зычном

пивоваре из Сент-Антуанского предместья.

Назовем еще две фигуры, и только две.

Одна — высокая, мускулистая, с грубым,

плоским лицом (figure écrasée), на котором

запечатлена не находящая выхода энергия,

как у еще не разъярившегося Геркулеса, —

это испытывающий нужду адвокат без прак-

тики по имени Дантон; запомните его. Дру-

гая — его товарища и собрата по ремеслу,

хрупкого телосложения, с длинными вьющи-

мися волосами, с оттенком озорства на лице,

светящемся гениальностью, как будто внутри

его горит свеча; это — Камиль Демулен, ода-

ренный неистощимой находчивостью, остро-

умием, юмором, одна из умнейших и проница-

тельнейших голов среди всех этих миллионов.

Бедный Камиль, пусть говорят о тебе, что

угодно, но было бы ложью уверять, что

можно не любить тебя, неистовый, искромет-

ный человек! А мускулистая и пока еще не

разъяренная фигура принадлежит, как мы

сказали, Жаку Дантону, имя которого «доста-

точно известно в революции». Он — предсе-

датель или будет председателем избиратель-

ного округа Кордельеров в Париже и скоро

заговорит своим мощным голосом.

Не будем долее задерживаться на этой

пестрой, возбужденно кричащей толпе,

потому что — смотрите! — подходят депу-

таты общин!

Можно ли угадать, кто из этих шестисот

личностей в простых белых галстуках, при-

шедших, чтобы возродить Францию, станет

их королем? Ведь они, как всякая корпора-

ция, должны иметь своего короля или вождя;

каково бы ни было их дело, среди них есть

человек, который по характеру, дарованиям,

положению лучше других пригоден к этому;

этот человек — будущий, пока еще не избран-

ный король — шагает пока среди других. Не

этот ли — с густыми черными волосами, с

«кабаньей головой», как он сам говорит, как

будто созданной, чтобы «кивать» ею в сена-

те? Во взгляде из-под нависших густых бро-

вей и в рябом, покрытом шрамами, угреватом

лице проглядывает природная несдержан-

ность, распущенность — и горящий факел

гениальности, подобный огню кометы, мер-

цающей среди темного хаоса. Это Габриель

Оноре Рикетти де Мирабо, владыка мира,

вождь людей, депутат от Экса! По словам

баронессы де Сталь, он идет гордо, хотя на

него и косо посматривают здесь, и сотрясает

своей львиной гривой, как бы предвидя вели-

кие деяния.

Да, читатель, таков типичный француз

этой эпохи, так же как Вольтер был типич-

ным французом предшествующей. Он фран-

цуз по своим помыслам и делам, по своим доб-

родетелям и порокам, может быть, больше

француз, нежели кто-либо другой, и, кроме

того, как он мужествен! Запомните его хоро-

шо. Национальное собрание без него проте-

кало бы совсем по-иному, воистину он может

сказать, как древний деспот: «Национальное

собрание? Это я».

Он родился на Юге, и в его жилах течет

южная буйная кровь: Рикетти, или Арригет-

ти, бежали из Флоренции при Гвельфах *

несколько столетий назад и поселились в

Провансе, где из поколения в поколение они

заявляли о себе как об особом племени:

вспыльчивом, неукротимом, резком, но твер-

дом, как сталь, которую они носили, прояв-

ляя силу и энергию, граничащую подчас с без-

* Политическое направление в Италии XII—

XV вв., возникшее в борьбе за господство над нею

Священной Римской империи и папства.

БАСТИЛИЯ

умием, но не переходящую в него. Один из

старых Рикетти, безумно выполняя безумный

обет, сковал цепью две горы, и цепь с «желез-

ной пятиконечной звездой» сохранилась по

сю пору. Не раскует ли теперь новый Рикетти

такие же громоотводы и не пустит ли на волю

волн? И это нам суждено увидеть.

Судьба приуготовила для этого смуглого,

большеголового Мирабо великое дело, сле-

дила за каждым его шагом, исподволь готовя

его. Его дед, по прозвищу Серебряная Шея

(Col d'Argent), распростерся на мосту Кас-

сано *, иссеченный и избитый, с двадцатью

семью ранами, полученными в течение

одного жестокого дня, и кавалерия принца

Евгения скакала через него взад и вперед;

только один сержант на бегу прикрыл поход-

ным котелком эту любимую многими голову;

герцог Вандомский выронил свою подзорную

трубу и простонал: «Значит, Мирабо мертв!»

Тем не менее Мирабо не был мертв, он

очнулся для жизни и для чудесного исцеления,

так как еще должен был родиться Габриель.

Благодаря серебряной шее он еще долгие

годы прямо держал свою израненную голову,

женился и произвел на свет маркиза Вик-

тора — Друга Людей. Наконец в предначер-

танном 1749 году увидел свет долгожданный,

грубо скроенный Габриель Оноре, самый

дикий львенок из всех, когда-либо рождав-

шихся в этой дикой породе. С каким удивле-

нием старый лев (ибо наш старый маркиз

тоже был подобен льву, непобедимый, цар-

ственно-гениальный и страшно упрямый)

смотрел на своего отпрыска; он решил дрес-

сировать его так, как никогда не дрессиро-

вали ни одного льва! Зря все это, о маркиз!

Этот львенок, хоть снимай с него шкуру или

дави его, никогда не впряжется в собачью

упряжь политической экономии и не станет

Другом Людей; он не будет подражать тебе, а

* Речь идет о военных действиях в Италии во время

войны за испанское наследство (1701—1714).

Австрийскими войсками командовал Евгений

Савойский, французскими — маршал Вандом.

станет самим собой, отличным от тебя. Бра-

коразводные процессы, «целая семья, за

исключением одного, находящегося в тюрь-

ме, и шестьдесят указов об изгнании (lettres

de cachet)» только для своего собственного

употребления — все это удивит свет, но не

более того.

Наш невезучий Габриель, грешивший сам

и терпевший прегрешения других против

него, бывал на острове Ре и слушал из своей

башни рокот Атлантики, бывал он и в замке

Иф и слушал рокот Средиземного моря около

Марселя. Он побывал в крепости Жу и — в

течение 42 месяцев, почти без одежды — в

Венсенской башне, и все благодаря указам об

изгнании своего отца-льва. Он сидел в тюрь-

мах Понтарлье (добровольно сдавшись в

плен); видели, как он перебирался через мор-

ские лиманы (при отливе), скрываясь от

людей. Он выступал в судах Экса (чтобы вер-

нуть свою жену), и публика собиралась на

крышах, чтобы увидеть, раз уж нельзя услы-

шать, Пустомелю (Claguedents), как прозвал

сына старый чудак Мирабо, видевший в защи-

тительных речах сына, вызывавших восхище-

ние, только хлопанье челюстями и пустую,

звонкую, как барабан, голову.

Что только не видел и не испытал сам

Габриель Оноре во время этих странных при-

ключений! Он повидал всяких людей — от

сержанта до первого министра, иностранных

и отечественных книгопродавцев. И он при-

влекал к себе разных людей, потому что в

сущности у этого неукротимого дикаря было

общительное и любящее сердце; особенно

легко он очаровывал женщин, начиная от

дочери надзирателя в Санте до прекрасной

юной Софи, мадам Моннье, которую он не

мог не «похитить», за что и был обезглав-

лен — заочно! Потому что и впрямь едва ли с

тех пор, как умер арабский пророк, существо-

вал другой герой-любовник, обладавший

силой тридцати мужчин. Он отличился и в

военное время: помогал завоевать Корсику,

дрался на дуэлях и впутывался в уличные дра-

ки, наконец, бил хлыстом клеветников-баро-

ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ШТАТЫ

нов. Он оставил след в литературе, написав о

«Деспотизме», о «Леттр де Каше»; эротичес-

кие стихи в стиле Сафо и Вертера, непристой-

ности и святотатства; книги о прусской

монархии, о графе Калиостро, о Калонне, о

снабжении водой Парижа, причем каждая его

книга сравнима, можно сказать, со смоляным

сигнальным огнем, внезапным, огромным и

чадящим! Жаровня, горючее и смола принад-

лежали ему самому, но кучи тряпья, старого

дерева и всевозможного не имеющего назва-

ния хлама (потому что у него загоралось все

что угодно) были заимствованы у разных раз-

носчиков и тряпичников, каких только можно

было найти. Именно поэтому тряпичники

временами кричали: «Прочь отсюда, огонь

мой!»

Именно так; если посмотреть шире, то

вряд ли у кого-нибудь был больший талант на

заимствования. Он умел сделать своими идеи

и способности другого человека, более того,

сделать его собой. «Все это отражение и эхо!»

(tout de reflet et de réverbère) — ворчит ста-

рый Мирабо, который мог бы понять, в чем

дело, но не хочет. Угрюмый старый Друг

Людей, это проявление общительности, соби-

рательной натуры твоего сына, именно они

теперь станут его важнейшими достоинства-

ми. В своей сорокалетней «борьбе против

деспотизма» он приобрел великую способ-

ность самопомощи, но при этом не утратил и

великого природного дара общительности и

умения пользоваться помощью других. Ред-

кое сочетание: этот человек может доволь-

ствоваться самим собой, но живет жизнью

других людей; он может заставить людей

любить себя и работать на себя — приро-

жденный король!

Но посмотрите на вещи шире, продолжает

ворчать старый Мирабо, он «разделался

(humé — проглотил) со всеми формулами»;

если задуматься, то в наши дни подобное

достижение стоит многого. Он — человек не

системы, он — человек инстинктов и откро-

вений, человек тем не менее, который смело

смотрит на каждый предмет, прозревает его и

покоряет, потому что он обладает интеллек-

том, он обладает волей и силой большими,

чем у других людей. Он смотрит на мир не

через очки логики, а трезвыми глазами! К

несчастью, он не признает ни десяти запове-

дей, ни морального кодекса, ни каких бы то

ни было окостеневших теорем, но он не

лишен сильной живой души, и в этой душе

живет искренность, реальность, а не искус-

ственность, не ложь! И вот он, «сорок лет

сражавшийся с деспотизмом» и «разделав-

шийся с формулами», должен теперь стать

глашатаем народа, стремящегося сделать то

же самое. Ведь разве Франция борется как

раз не за то, чтобы свергнуть деспотизм, раз-

делаться со своими старыми формулами,

обнаружив, что они негодны, отжили свой

век, далеки от реальности? Она покончит с

такими формулами и даже будет ходить

голая, если это нужно, до тех пор, пока не

найдет себе новую одежду в виде новых фор-

мул.

И вот он приступает, этот удивительный

Рикетти-Мирабо, к подобной работе и подоб-

ными способами. Он появляется перед нами,

эта огненная и суровая личность, с черны-

ми кудрями под шляпой с опущенными поля-

ми, это огромное чадящее пламя, которое ни

затоптать, ни погасить и дым от которого

окутает всю Францию. Теперь оно получи-

ло доступ к воздуху и разгорится, сжигая

свое содержимое и всю свою атмосферу, и

наполнит Францию буйным пламенем. Стран-

ная участь! Сорок лет тления, сопровождае-

мого вонючим дымом и испарениями, затем

победа над ним — и вот, как вулкан, он взле-

тает к небесам и в течение двадцати трех

блестящих месяцев извергает пламя и огнен-

ные расплавленные потоки, все, что есть в

нем, служа маяком и дивным знамением для

изумленной Европы, а затем падет безжиз-

ненным, охладевшим навеки! Проходи, зага-

дочный Габриель Оноре, величайший из всех

депутатов нации; среди всего народа нет

никого, равного тебе, и нет никого, кто мог

бы приблизиться к тебе.

БАСТИЛИЯ

А теперь если Мирабо — величайший, то

кто же из этих шестисот самый незначитель-

ный? Не этот ли невысокий, невзрачный,

незадачливый человечек лет тридцати, в

очках, с беспокойным, озабоченным взгля-

дом (если снять с него очки); его лицо припо-

днято вверх, словно он старается учуять

непредсказуемое будущее; цвет его лица

желчный, скорее бледно-зеленоватый, как

цвет морской воды

. Этот зеленоватый субъ-

ект (verdâtre) — адвокат из Арраса, его

имя — Максимилиан Робеспьер*. Он сын

адвоката, его отец был основателем масон-

ских лож при Карле-Эдуарде, английском

принце или претенденте. Максимилиан, стар-

ший сын, воспитывался на скудные средства;

его школьным товарищем в коллеже Людо-

вика Великого в Париже был Камиль Дему-

лен. Но он просил своего покровителя Рога-

на, кардинала, связанного с делом об оже-

релье, позволить ему уехать и уступить место

своему младшему брату. Суровый даже в

мыслях, Макс уехал домой в родной Аррас,

вел там судебные дела и выступал в суде не

без успеха «в защиту первого громоотвода».

Со своим строгим, точным умом, с ограни-

ченным, но ясным и быстрым пониманием он

завоевал благосклонность официальных лиц,

которые видели в нем превосходного дело-

вого человека, по счастью совершенно

лишенного гениальности. Поэтому епископ,

посоветовавшись, назначил его судьей своего

диоцеза, и он добросовестно судил народ,

пока однажды не попался преступник, вина

которого заслуживала повешения, и прямоли-

нейный Макс должен был отказаться от

должности. Его совесть не позволяла ему осу-

дить на смерть сына Адама. Непреклонный

ум, связанный принципами! Пригоден ли этот

человек для революции? Или его мелкая

* Робеспьер Максимилиан Мари Изидор (1758—

1794) — выдающийся деятель Великой француз-

ской революции, вождь якобинцев. Карлейль

рисует субъективный портрет известного якобин-

ца, всячески раздувая и обыгрывая легенду о Зеле-

ном Робеспьере.

душа, прозрачная, как жидкое пиво, может в

определенных условиях перебродить и прев-

ратиться в крепкий уксус, постоянно поро-

ждающий новый уксус, пока им не пропи-

тается вся Франция? Посмотрим.

Между этими двумя крайностями — вели-

чия и ничтожества — сколько великих и

ничтожных проходят мимо нас в этой процес-

сии на пути к своей собственной судьбе! Вот

Казалес, молодой ученый и военный, кото-

рый станет ярким оратором в пользу

роялизма и приобретет ореол известности.

Вот опытный Мунье *, опытный Малуэ **,

председательско-парламентский опыт кото-

рых скоро потерпит крушение в бурном

потоке событий. Петион оставил свою ман-

тию и бумаги в Шартре, сменив их на более

бурные защитительные речи, но, будучи

любителем музыки, не забыл своей скрипки.

Его волосы седеют, хотя он еще молод; в

этом человеке живут неизменно ясные убе-

ждения и верования, и не последнее из них —

вера в себя. Вот протестантский священник

Рабо Сент-Этьенн, вот стройный, молодой,

красноречивый и энергичный Барнав; все они

будут способствовать возрождению Франции.

И среди них столько юных! Спартанцы не

позволяли своим гражданам жениться до

тридцати лет, но сколько здесь людей, не

достигших тридцати, которые должны произ-

вести на свет не одного полноценного гражда-

нина, а целую нацию, целый мир граждан!

Старые должны чинить прорехи, молодые —

убирать мусор, и разве последняя задача не

главная сейчас?

Заметил ли ты депутацию из Нанта, слив-

шуюся воедино на таком расстоянии, но дей-

* Мунье Жан Жозеф (1758—1806) — адвокат, вид-

ный деятель начального этапа революции, депутат

Учредительного собрания, сторонник конститу-

ционной монархии.

** Малуэ Пьер Виктор, барон (1740—1814) — госу-

дарственный деятель, писатель, депутат Учреди-

тельного собрания, сторонник конституционной

монархии, после восстания 10 августа 1792 г. эми-

грировал в Англию, вернулся в 1801 г.

ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ШТАТЫ 97

ствительно находящуюся здесь? Для нас они

выглядят простыми манекенами в шляпах с

опущенными полями и плащах, но они несут с

собой «наказы о горестях» с таким вот

необычным пунктом, и подобных ему не

один: «чтобы мастера-цирюльники в Нанте

не страдали более от новых собратьев по кор-

порации, так как ныне существующее их

количество — 92 — более чем достаточно!»

Народ в Ренне избрал крестьянина Жерара,

«человека честного, от природы рассудитель-

ного, но без всякого образования». Он

шествует твердым шагом, единственный «в

крестьянском костюме», который он всегда и

будет носить, его не интересуют плащи и кам-

золы. Имя Жерара, или Отца Жерара (Père

Gérard), как землякам нравится его называть,

станет широко известно, разнесется в беско-

нечных шутках, в роялистских сатирах, в

республиканских назидательных альмана-

хах

. Что касается самого Жерара, то, когда

его однажды спросили, что он может честно

сказать о парламентской деятельности,

познакомившись с ней, он ответил: «Я счи-

таю, что среди нас слишком много негодяев».

Так шествует Отец Жерар, твердо ступая гру-

быми башмаками, куда бы ни лежал его путь.

А где почтенный доктор Гильотен, кото-

рого мы надеялись встретить еще раз? Если

его и нет, он должен был бы быть здесь, и мы

видим его нашим внутренним взором, потому

что и впрямь парижская депутация немного

запоздала. Странный Гильотен, уважаемый

врач, обреченный насмешкой судьбы на

самую странную посмертную славу, которой

только удостаивался скромный смертный,

потревоженный в месте своего успокоения, в

лоне забвения! Гильотен может улучшить

вентиляцию зала, оказать серьезную помощь

во всех делах санитарии и гигиены, но, что

гораздо важнее, он может написать «Доклад

об Уложении о наказаниях» и описать в нем

искусно придуманную машину для обезглав-

ливания, которая станет знаменитой во всем

мире. Таково творение Гильотена, созданное

не без размышлений и чтения, творение,

которое народная благодарность или легко-

мыслие окрестили производным именем жен-

ского рода, как будто это его дочь, — гиль-

отина! «С помощью моей машины, господа, я

отрубаю вам голову (je vous fais sauter la tête)

в мгновение ока, и вы не чувствуете никакой

боли» — эти слова вызывают у всех смех

Несчастный доктор! На протяжении 22 лет

он, негильотинированный, не будет слышать

ни о чем другом, как о гильотине, не будет

видеть ничего другого, кроме гильотины, а

после смерти будет блуждать многие столе-

тия безутешной тенью по сю сторону Стикса

и Леты *.

Глядите, вот Байи, тоже от Парижа,

почтенный, престарелый историк античной и

современной астрономии. Бедный Байи, твое

ясное и спокойное, прекрасное мироощуще-

ние, подобное чисто льющемуся лунному све-

ту, приведет к смрадному хаосу смуты, т. е. к

председательствованию, мэрству, официаль-

ным дипломатическим постам, торжеству

пошлости и в конце концов к зияющей бездне

мрака! Нелегко тебе было спуститься с галак-

тических небес к красному флагу (drapeau

rouge), поднятому по воле рока над навозной

кучей, возле которой ты будешь в тот зло-

счастный адский день трястись от холода (de

froid). Мысль — не дело. И если ты слаб —

это еще не так плохо; плохо, когда ты слаб в

достижении цели. Будь проклят тот день,

когда они водрузили тебя, мирного пешехода,

на дикого грифона демократии, который,

оттолкнувшись от земли, поднялся до самых

звезд, и не было еще Астольфо, который бы

на нем удержался! Среди депутатов общин

есть купцы, художники, артисты, литерато-

ры, 374 законоведа и по крайней мере один

* Стикс (греч.) — река, окружающая подземное

царство. Река эта протекала в Аркадии и падала с

высокой скалы в глубокое ущелье; вода Стикса счи-

талась ядовитой. Это, по-видимому, стало основа-

нием для легенды о Стиксе как одной из рек царства

мертвых. Лета — река забвения в подземном цар-

стве, глоток воды которой заставляет забыть

землю и жизнь на ней.

БАСТИЛИЯ

священник — аббат Сиейес. Его также посы-

лает Париж в числе своих 20 депутатов.

Посмотрите на этого легкого, худощавого

человека, холодного, но гибкого, сочета-

ющего инстинкт с гордостью логики, он чужд

страстей, кроме одной — самомнения, если

только можно назвать страстью то, что в

своем личном, сосредоточенном величии он

поднимается до трансцендентности и взирает

оттуда с равнодушием богов на людские

страсти! Настоящий человек — это он, и

мудрость умрет вместе с ним. Таков Сиейес,

который станет конструктором систем, глав-

ным конструктором конституций, возводя-

щий их (столько, сколько потребуется) до

небес, но, к несчастью, они все упадут пре-

жде, чем с них снимут леса. «Политика, —

сказал он Дюмону, — это наука, которую,

мне кажется, я превзошел (achevée)»

. Но

какие вещи, о Сиейес, было суждено увидеть

твоим зорким очам! Было бы интересно

узнать, как ныне, в наши дни (говорят, он все

еще жив)

, Сиейес смотрит на все эти консти-

туционные построения трезвым взглядом глу-

бокой старости? Можно ли надеяться, что он

сохранил старый, непобедимый трансценден-

тализм? Победоносное дело угодно богам,

побежденное — Сиейесу *.

Так шествовала процессия депутатов

общин среди сотрясающих воздух привет-

ственных кликов и благословений.

За ними следует дворянство, затем духо-

венство; относительно обоих сословий можно

было бы спросить: зачем, собственно, они

сюда пришли? Для того — хоть они сами об

этом и не помышляют, — чтобы ответить на

вопрос, заданный громовым голосом: что вы

делаете на прекрасной Божьей земле, в саду

труда, где тот, кто работает, просит мило-

стыню или ворует? Горе, горе им всем, если у

них только один ответ: мы собираем десятину

и охраняем дичь! Обратите-ка внимание, как

ловко герцог Орлеанский ухитряется идти

* Лат.; парафраз «Фарсалии» Лукана I, 128: «Мил

победитель богам, побежденный любезен Катону».

впереди своего сословия и замешаться в ряды

депутатов общин. Его приветствуют крика-

ми, на долю же других достается мало привет-

ствий, хотя все покачивают плюмажами «на

шляпах старинного покроя» и имеют сбоку

шпаги, хотя среди них идет д'Антрег, моло-

дой лангедокский дворянин, и, кроме того,

несколько пэров, более или менее заслужива-

ющих внимания. Здесь Лианкур и Ларошфу-

ко, либеральные герцоги-англоманы. Здесь

Лалли с сыновней преданностью, оба либе-

рала Ламета. Но, главное, здесь Лафайет,

которого назовут Кромвелем-Грандиссоном и

которого оценит весь мир. От многих формул

Лафайет уже освободился, однако не от всех.

Он придерживался и будет придерживаться

формулы Вашингтона *, как надежный бое-

вой корабль, который стоит и качается на

якоре, выдержав все перемены яростной

непогоды и волн. Его счастье не зависит от

того, приносит оно славу или нет! Единствен-

ный из французов, он создал для себя картину

мира и обладает верным умом, чтобы сообра-

зоваться с нею; он может стать героем и иде-

алом, пусть и героем одной идеи. Обратите

внимание далее и на нашего старого друга,

члена парламента Криспена д'Эпремениля,

своего рода Катилину. Он вернулся с остро-

вов Средиземноморья ярым роялистом, рас-

каивающимся до глубины души; ему как

будто неловко; блеск его, и так довольно

тусклый, теперь едва мерцает. Скоро Нацио-

нальное собрание, чтобы не терять времени,

все чаще и чаще станет «считать его находя-

щимся в состоянии умопомешательства».

Отметьте, наконец, этого округлого млад-

шего Мирабо, негодующего, что его старший

брат находится среди депутатов общин; это

виконт Мирабо, чаще именуемый Бочкой

Мирабо из-за его толщины и количества

выпиваемых им крепких напитков.

Так проходит перед нами французское

дворянство. Оно сохраняет прежнюю рыцар-

* Вашингтон Джордж (1732—1799) — первый пре-

зидент США.

ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ШТАТЫ 99

ственную пышность, но, увы, как изменилось

его положение! Оно отнесено далеко от той

широты, на которой родилось, и быстро тает,

как арктические айсберги, занесенные в эква-

ториальные воды! Некогда эти рыцарствен-

ные герцоги (и титул duces — dukes сохра-

нился до сих пор) действительно повелевали

миром, пусть это и была только военная

добыча, которая была наилучшим в мире

доходом; более того, они, эти герцоги, были

действительно самыми способными вождями

и потому получали львиную долю добычи,

которую никто не смел оспаривать. Но

теперь, когда изобретено столько станков,

улучшенных плугов, паровых машин и вексе-

лей, когда даже для обучения солдат воен-

ному делу нанимают сержантов за 18 су в

день, что значат эти рыцарские фигуры в раз-

золоченных камзолах, проходящие здесь «в

черных бархатных плащах», в шляпах старин-

ного покроя с развевающимся плюмажем?

Тростник, колеблемый ветром?

Теперь подошло духовенство с наказами,

требующими уничтожить совместительство в

пользовании приходами, назначать местопре-

бывание епископа, лучше выплачивать деся-

тину

. Мы видим, что высшие духовные лица

величественно выступают отдельно от мно-

гочисленных духовных лиц невысокого сана,

которые мало чем, кроме рясы, отличаются

от депутатов общин. В их среде, хотя и очень

странным образом, исполнится заповедь: и

те, которые были первыми, к своему вели-

кому удивлению, станут последними. Как на

один из многих примеров укажем на благо-

образного отца Грегуара; придет день, когда

Грегуар станет епископом, тогда как те

сановники церкви, которые сейчас так вели-

чественно выступают, будут рассеяны по

земле в качестве епископов в чужих странах *.

Отметьте, хотя и в ином ключе, также аббата

* In partibus (infidelium), т. е. в странах невер-

ных; этот сан давался в средние века мисси-

онерам, отправлявшимся с проповедью христи-

Мори: у него широкое, смелое лицо, правиль-

ные очертания губ, большие глаза, светящи-

еся умом и хитростью — тем видом искушен-

ности, которая бы поразилась, если бы вы

назвали ее искушенной. Он искуснейший

штопальщик старой, гнилой кожи, которой

придает вид новой; это человек, постоянно

идущий в гору; он обыкновенно говорил

Мерсье: «Увидите, я буду в Академии раньше

вас»

. И вполне вероятно, ловкий Мори;

мало того, ты получишь кардинальскую

тиару и плис, и славу, но, увы, в конечном

счете забвение, как и все мы, и шесть футов

земли! Что проку латать гнилую кожу, если

таков конец? И поистине славной надо

назвать жизнь твоего доброго отца, кото-

рый зарабатывает, и, можно надеяться,

достаточно, шитьем сапог. У Мори нет недос-

татка в смелости; скоро он начнет носить

пистолеты и на роковые крики «На фонарь!»

холодно ответит: «Друзья мои, разве от этого

вы будете лучше видеть?»

А там, дальше, замечаешь ли ты прихра-

мывающего епископа Талейрана-Перигора,

его преподобие из Отена? На лице этого

непреподобного преподобия из Отена лежит

отпечаток сардонической жестокости. Он

совершит и претерпит странные вещи и сам,

несомненно, станет одним из самых странных

явлений, которые кто-либо видел или может

увидеть. Это человек, живущий ложью во

лжи, и тем не менее вы не назовете его лже-

цом, и в этом его особенность! Он, можно

надеяться, будет загадкой для грядущих

веков, потому что такое сочетание природы и

искусства возможно только в наше время,

плодящее или сжигающее бумагу. Смотрите

на епископа Талейрана и на маркиза Лафай-

ета как на высшие проявления этих двух

сословий и повторите еще раз, глядя на то,

что они совершили и чем они были: «О плодо-

носное время дел!» (О tempus ferax rerum!)

анства к язычникам. Позднее употреблялся в

переносном значении: «в чужих краях», «за грани-

цей».

100 БАСТИЛИЯ

В целом же разве это несчастное духовен-

ство не было также увлечено потоком време-

ни, отнесено вдаль от той широты, на кото-

рой оно возникло? Это неестественное ско-

пище людей, и мир уже начал смутно подоз-

ревать, что понять смысл его он не сможет.

Когда-то эти люди были пастырями, толкова-

телями премудрости, открывающими то, что

есть в человеке святого, — словом, насто-

ящим клиром (clerus (греч.) — наследие бога

на земле), а теперь? Они молча проходят со

своими наказами, которые они составили, как

умели, и никто не кричит им: «Да благосло-

вит вас Бог!»

Король Людовик со своим двором завер-

шает шествие; он весел, в этот вселяющий

надежду день его приветствуют рукоплеска-

ниями, но еще больше рукоплещут его мини-

стру Неккеру. Иное дело — королева, для

которой надежды более нет. Несчастная

королева! Ее волосы уже седеют от горестей

и забот, ее первенец смертельно болен

последние недели; гнусная клевета запятнала

ее имя и несмываема, пока живо это поколе-

ние. Вместо «Да здравствует королева!» зву-

чит оскорбительное «Да здравствует герцог

Орлеанский!». От ее царственной красоты не

осталось ничего, кроме величавости, она уже

не грациозна, а высокомерна, сурова, молча-

лива в своих страданиях. С противоречивыми

чувствами — среди них нет места радости —

она смиряется с этим днем, которого она наде-

ялась не увидеть. Бедная Мария Антуанет-

та, у тебя благородные инстинкты, зоркий

взгляд, но слишком узкий кругозор для того

дела, которое было приуготовано тебе! О,

тебя ждут слезы, горькие страдания и тихое

женское горе, хотя в груди у тебя бьется серд-

це дочери императрицы Марии Терезии. О

ты, обреченная, закрой глаза на будущее!

Итак, в торжественном шествии прошли

избранники Франции. Некоторые — к поче-

стям и неукротимой деятельности; большая

часть — к бесчестью, немалое число — к

насильственной смерти, смутам, эмиграции,

отчаянию, и все — к вечности! Сколько раз-

нородных элементов брошено в сосуд, где

происходит брожение, чтобы путем бесчи-

сленных реакций, контрреакций, избиратель-

ного притяжения и вспышек создалось лекар-

ство для смертельно больной системы обще-

ства! Вероятно, присмотревшись, мы найдем,

что это — самое странное сборище людей,

которое когда-либо встречалось на нашей

планете для выполнения такого действа.

Невероятно сложное общество готово взор-

ваться, а эти люди, его правители и врачева-

тели, не имеют жизненных правил даже для

самих себя, иных правил, кроме евангелия по

Жан Жаку! Для мудрейшего из них, того,

которого мы называем мудрейшим, человек,

собственно говоря, есть только случайность.

У человека нет иных обязанностей, кроме

обязанности «создать конституцию». У него

нет неба над головой и ада под ногами, у него

нет Бога на земле.

Какое иное или лучшее убеждение может

быть у этих 1200 человек? У них есть вера в

шляпы старинного покроя с высоким плюма-

жем, в геральдические гербы, в божествен-

ное право короля, в божественное право

истреблять дичь; есть вера, или, еще хуже,

лицемерная полувера, или, что самое дурное,

притворная, по Макиавелли, показная вера в

освященные облатки теста и в божествен-

ность бедного старого итальянца! Тем не

менее во всем этом безмерном хаосе и разло-

жении, которые отчаянно борются, чтобы

стать менее хаотичными и разложившимися,

различим, как мы говорили, один признак

новой жизни — глубоко укоренившаяся

решимость покончить с ложью. Решимость,

которая сознательно или неосознанно укоре-

нилась и делается все определеннее — до без-

умия, до навязчивой идеи; и в том воплоще-

нии, которое только и возможно ныне, будет

быстро проявляться в жизни в ужасных, чудо-

вищных, непередаваемых формах, которые

будут новыми еще тысячу лет! Как часто

небесный свет здесь, на земле, скрывается в