Хобсбаум Эрик. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914-1991)

Подождите немного. Документ загружается.

прокатилась по земному шару в течение двух лет после Октября, и надежды приведенных в

боевую готовность большевиков казались не лишенными оснований. «Volker, hort die Signale»

(«Люди, слушайте сигналы») была первая строчка припева Интернационала в Германии. Сигналы

звучали, громко и отчетливо, из Петрограда и, после того как в 1918 году столица была перенесена

в более безопасное место,— из Москвы*. Они были слышны везде, где имели влияние рабочие и

социалистические движения, независимо от их идеологии. «Советы» были созданы рабочими

табачного производства на Кубе, где мало кто знал, где находится Россия. Годы 1917— 1919 в

Испании стали известны как «большевистское двухлетие», хотя местные левые были страстными

анархистами, т. е. политически находились на противоположном полюсе от Ленина.

Революционные студенческие движения вспыхивали в Пекине в 1919 году и Кордобе (Аргентина)

в 1918 году, вскоре распространившись по всей Латинской Америке и породив местных рево-

люционных марксистских лидеров и их партии. Индейский националист и повстанец М. Т. Рой

попал под влияние революционных идей в Мексике, где местная революция, вступившая- в

наиболее радикальную фазу в 1917 году, сразу же объявила о своем духовном родстве с

революционной Россией. Маркс и Ленин стали ее иконами вместе с Монтесумой и Эмилиано

Сапатой, вдохновляя на борьбу рабочих-индейцев. Изображения этих вождей все еще можно

увидеть на громадных фресках мексиканских художников-революционеров. Через несколько

месяцев Рой приехал в Москву, чтобы сыграть главную роль в формировании новой

антиколониальной политики Коминтерна. Благодаря жившим ,в Индонезии голландским

социалистам (таким, как Хенк Снеевлит) Октябрьская революция оказала влияние на самую мас-

совую организацию индонезийского национально-освободительного движения— «Сарекат

Ислам». «Эта акция русского народа,—писала провинциальная турецкая газета,—когда-нибудь в

будущем превратится в солнце и озарит все человечество». Далеко в глубине Австралии суровые

стригали овец (в большинстве своем ирландские католики), не выказывавшие никакого интереса к

политической теории, приветствовали Советы как государство рабочих. В США финны, в течение

долгого времени являвшиеся наиболее убеж-

* Столицей царской России был Санкт-Петербург. Во время Первой мировой войны это название звучало слишком по-немецки

и поэтому было заменено на Петроград. После смерти Ленина город был переименован в Ленинград (1924), а после развала

СССР вернулся к своему первоначальному названию. Советский Союз (примеру которого следовали его некоторые угодливые

сателлиты) был необычайно привержен политической топонимии, часто осложненной зигзагами и поворотами партийной

линии. Так, Царицын на Волге стал Сталинградом, сценой эпического сражения во Второй мировой войне, но после смерти

Сталина был переименован в Волгоград. Во время написания этих строк он все еще носит это название.

«Эпош катастроф»

денными социалистами в эмигрантских землячествах, в массовом порядке становились

коммунистами, проводя в мрачных шахтерских поселках Миннесоты митинги, «на которых

упоминание имени Ленина заставляло сердце биться (...) В мистической тишине, почти в

религиозном экстазе, мы восхищались всем, что приходило из России» (Koivisto, 1983}- Одним

словом, Октябрьская революция стала событием, которое потрясло мир.

Даже многие из тех, кто знал о революции не понаслышке, что, как правило, менее всего вызывает

религиозный экстаз, стали ее приверженцами—от военнопленных, вернувшихся домой на родину

убежденными большевиками и впоследствии ставших коммунистическим лидерами своих стран,

подобно хорватскому механику Иосифу Броз (Тито), до журналистов, как, например, Артур

Рэнсом из «Manchester Guardian» (незначительный политик, больше известный как автор

замечательных детских книжек о море). Еще меньший приверженец большевизма, чешский

писатель Ярослав Гашек, будущий автор «Похождений бравого солдата Швейка», впервые в

жизни обнаружил, что стал борцом за идею и, что самое удивительное, начал меньше пить. Он

принимал участие в гражданской войне как комиссар Красной армии, после чего вернулся к более

привычной пьяной жизни среди пражской анархической богемы на том основании, что

послереволюционная Советская Россия его разочаровала.

Тем не менее события, произошедшие в России, стимулировали не только революционеров, но,

что более важно, и революции в других странах. В январе 1918 года, через несколько недель после

взятия Зимнего дворца, когда большевики тщетно пытались любой ценой заключить мир с

наступающей германской армией, волна массовых политических забастовок и антивоенных

демонстраций прокатилась по Центральной Европе. Она началась в Вене, распространилась через

Будапешт и чешские регионы в Германию и закончилась восстанием австро-венгерских военных

моряков на Адриатике. Так как последние сомнения по поводу поражения «центральных держав»

были развеяны, их армии в конце концов распались. В сентябре болгарские солдаты-крестьяне

вернулись домой, провозгласили республику и отправились маршем на Софию, но сразу же были

разоружены с помощью немцев. В октябре империя Габсбургов распалась на части после

окончательного поражения на итальянском фронте. На ее месте были созданы новые государства-

нации в надежде (которая оправдалась), что победившие союзники предпочтут их опасностям

большевистской революции. И действительно, первой реакцией Запада на призыв большевиков к

народам заключить мир и опубликование ими секретных соглашений, в которых союзники

поделили между собой Европу, явились «Четырнадцать пунктов» президента Вильсона,

разыгравшего националистическую карту против ленинского интернационализма. Зона небольших

государств-наций должна была создать род карантинного пояса

Мировая революция "J 9

против «красного вируса». В начале ноября мятежные матросы и солдаты распространили

германскую революцию с военно-морской базы в Киле по всей стране. Была провозглашена

республика, и место императора, отправившегося в голландское изгнание, в качестве главы

государства занял социал-демократ и бывший шорник*.

Революция, сметя все режимы от Владивостока до Рейна, стала воплощением антивоенного

протеста. С установлением мира ее взрывоопасность была в основном исчерпана. Социальное

содержание революции оставалось туманным; правда, для солдат-крестьян Австро-Венгерской,

Османской и Российской империй, мелких государств Юго-Восточной Европы и их семей оно

состояло из четырех пунктов: требования земли, недоверия к столицам, чужеземцам (особенно

евреям) и правительству. Благодаря этим требованиям крестьяне на больших пространствах

Центральной и Восточной Европы стали сторонниками революции (однако не большевиков), за

исключением Германии (кроме Баварии), Австрии и некоторых районов Польши. Их располо-

жения пришлось добиваться с помощью земельной реформы даже в таких консервативных и

контрреволюционных странах, как Румыния и Финляндия. С другой стороны, там, где они

составляли большинство населения, это служило гарантией того, что социалисты (не говоря уже о

большевиках) не победят на всеобщих демократических выборах. Подобное положение не обя-

зательно создавало крестьянские бастионы политического консерватизма, однако служило

фатальной помехой для левых социалистов или (как в Советской России) вело их к разочарованию

в демократии. По этой причине большевики, сами требовавшие созыва Учредительного собрания

(революционная традиция, известная с 1789 года), распустили его сразу же после начала работы,

через несколько недель после Октября. Создание небольших государств-наций в соответствии с

планами Вильсона, хотя и не устраняло национальные конфликты в зонах революций, также

ослабляло возможность большевистской революции, что, безусловно, являлось целью союзников-

миротворцев.

С другой стороны, влияние русской революции на европейские перевороты 1918—1919 годов

было столь очевидным, что в Москве оптимистически смотрели на перспективы распространения

революции среди мирового пролетариата. Тем не менее историкам (и даже некоторым местным

революционерам) было ясно, что имперская Германия является социально и политически

стабильным государством с мощным, но в основном умеренным рабочим движением, которое,

конечно, не стало бы стремиться к вооруженной революции, если бы не война. В отличие от

царской России и трещавшей по швам Австро-Венгрии, в отличие от Турции—пресловутого

«европейского больно-

* Фридрих Эберт (1918—1925) (примеч. пер.).

О О «Эпоха катастроф»

го», а также в отличие от диких вооруженных обитателей гор юго-востока континента, в этой

стране вряд ли можно было ожидать переворотов. И действительно, по сравнению со

стремившимися к активным действиям революционными массами побежденных России и Австро-

Венгрии, германские революционные солдаты, матросы и рабочие оставались такими же

умеренными и законопослушными, какими их рисовали в своих анекдотах русские

революционеры («там, где есть табличка, запрещающая публике ступать на траву, немецкие

товарищи пойдут только по тропинке»).

И все же это было государство, где революционные матросы пронесли знамя Советов через всю

страну, где исполнительный орган берлинских рабочих и солдатских депутатов учредил

социалистическое правительство, где февраль и октябрь, казалось, слились воедино, поскольку

власть в столице попала в руки социалистов-радикалов сразу же после отречения кайзера. Однако

все это оказалось иллюзией, следствием полного, хотя и временного паралича старой армии,

государства и властных структур под влиянием двойного шока от окончательного поражения и

революции. Через несколько дней старый режим, превратившись в республику, снова оказался в

седле и больше серьезно не беспокоился по поводу социалистов, которые даже не смогли по-

лучить большинства на первых выборах, хотя те проводились через несколько недель после

революции*. Еще меньше новое правительство беспокоила вновь созданная на скорую руку

коммунистическая партия, чьи лидеры, Карл Либкнехт и Роза Люксембург, были вскоре

застрелены наемными убийцами.

Тем не менее революция 1918 года в Германии укрепила надежды российских большевиков, тем

более что в Баварии в 1918 году была провозглашена социалистическая республика,

просуществовавшая, правда, очень недолго, а весной 1919 года, после убийства ее лидера,

недолговечная Советская республика была провозглашена в Мюнхене, столице немецкого

искусства, интеллектуальной контркультуры и (что политически менее опасно) пива. Эти события

совпали с другой, более серьезной попыткой распространения большевизма в западном

направлении — созданием Венгерской Советской республики, просуществовавшей с марта по

июль 1919 года**. Обе эти попытки были подавлены с предсказуемой жестокостью. Более того,

разочарование в социал-демократах вскоре привело к радикализации немецких рабочих, многие из

которых отдали предпочтение независимым социалистам, а после 1920 года— коммунистической

партии, которая в результате стала самой крупной

* Умеренное большинство социал-демократов получило чуть менее 38% голосов, а революционные независимые социал-

демократы—около 7>5%-

** Ее поражение разметало по всему миру диаспору политических и интеллектуальных беженцев. Среди них были Александр

Корда, впоследствии ставший киномагнатом, и будущий актер Бела Лугоши, больше всего известный как звезда первого

фильма ужасов «Дракула».

Мировая революция ОI

партией данного толка за пределами Советской России. После всего этого разве нельзя было

ожидать в Германии аналога Октябрьской революции? Однако igig год, явившийся годом

наивысшего подъема социальных волнений на Западе, принес поражение этой единственной

попытке распространить большевистскую революцию за пределы России. Хотя в 1920 году

революционная волна быстро пошла на убыль, большевистское руководство в Москве не

оставляло надежд на революцию в Германии до конца 1923 года.

Однако именно в 1920 году большевики совершили то, что при взгляде в прошлое кажется

главной их ошибкой,— произвели раскол международного рабочего движения. Они сделали это

путем структурирования международной коммунистической организации по образцу авангарда

ленинской партии, состоявшего из элиты штатных «профессиональных революционеров».

Октябрьская революция, как мы видели, завоевала широкие симпатии среди социалистических

движений всего мира, вышедших из мировой войны более радикальными и многократно

умножившими свои силы. Как правило, в социалистических и рабочих партиях имелись большие

группы людей, считавших, что следует вступить в новый, Третий (или Коммунистический) интер-

национал, созданный большевиками для замены Второго интернационала (1889—19И-),

скомпрометированного и ослабленного мировой войной, которой он не смог противостоять *. За

это проголосовали социалистические партии Франции, Италии, Австрии и Норвегии и

независимые социалисты Германии, оставив в меньшинстве неперестроившихся оппонентов

большевизма. Однако Ленину и большевикам нужно было не международное движение

социалистических сторонников Октябрьской революции, а корпус абсолютно преданных,

дисциплинированных активистов, что-то вроде мировой ударной группы для революционных

завоеваний. Партии, не желавшие принять ленинскую структуру, не допускались в новый

Интернационал или исключались из него, поскольку он мог быть только ослаблен «пятыми

колоннами» оппортунизма и реформизма, не говоря уже о том, что Маркс как-то назвал

«парламентским кретинизмом». В предстоящем сражении было место лишь для солдат.

Однако все это имело смысл только при одном условии: мировая революция по-прежнему

находится на подъеме и ее сражения произойдут в ближайшем будущем. Однако, несмотря на то

что ситуация в Европе была далека от стабильности, в 1920 году стало ясно, что большевистская

революция не стоит на повестке дня на Западе, хотя также было очевидно и то, что в России

большевики утвердились надолго. Без сомнения, видя, как в Европе встречали Интернационал,

можно было решить, что Красная армия, одержавшая по-

* Так называемым Первым интернационалом являлась основанная Карлом Марксом Международная ассоциация рабочих

(1864—1872).

О 2. «Эпоха катастроф»

беду в гражданской войне, а теперь рвавшаяся к Варшаве, распространит революцию на Запад.

Это могло стать побочным результатом короткой русско-польской войны, спровоцированной

территориальными амбициями Польши. Возродив свою государственность после полутора

столетий перерыва, Польша требовала восстановления границ восемнадцатого века, которые те-

перь находились далеко в глубине Белоруссии, Литвы и Украины. Наступление Советов, которое

оставило замечательный литературный памятник — «Конармию» Исаака Бабеля, приветствовали

многие современники, от австрийского романиста Йозефа Рота, впоследствии автора элегий,

воспевавших Габсбургов, до Мустафы Кемаля, будущего главы Турции. Но среди польских

рабочих не удалось поднять восстания, и Красная армия повернула назад от ворот Варшавы. С

этого времени волнения на Западном фронте прекратились. Перспектива революции

переместилась в Азию, которой Ленин всегда уделял большое внимание. И действительно, с 1920

по 1927 годы надежды мировой революции возлагались на Китай, где ширилось национально-

освободительное движение, сначала под руководством Гоминьдана, а затем партии

Национального освобождения, чей лидер Сунь Ятсен (г866—1925) приветствовал советскую

модель, советскую военную помощь и рождение китайской коммунистической партии.

Планировалось, что в 1925—1927 годах Гоминьдан в союзе с коммунистами совершит великое

наступление на север со своих баз в Южном Китае, в результате чего впервые после падения

империи в I9H году большая часть Китая должна была оказаться под контролем единого

правительства. Но глава националистов генерал Чан Кайши направил свои силы против

коммунистов и разгромил их. Впрочем, даже когда еще не имелось доказательств, что Восток пока

не созрел для пролетарской революции, надежды на Азию не могли компенсировать провал

революции на Западе.

К1921 году этот факт уже не вызывал сомнений. Революция шла на спад и в Советской России,

хотя политическая власть большевиков была непоколебима. На Западе революция вообще была

снята с повестки дня. Третий конгресс Коминтерна понял это, но полностью не признал,

потребовав создания «объединенного фронта» с теми самыми социалистами, которых Второй кон-

гресс Коминтерна вычеркнул из армии революционеров. Речь шла о подготовке будущих

поколений революционеров. Но было уже слишком поздно. Движение окончательно раскололось,

большинство левых социалистов, как отдельных деятелей, так и партий, опять вернулись в социал-

демократический лагерь, руководимый в основном умеренными антикоммунистами. В ев-

ропейском левом движении коммунисты составили меньшинство, причем (за исключением

Германии, Франции и Финляндии) довольно малочисленное, хотя и страстно убежденное. Этому

положению не суждено было измениться до 1930-х годов (см. главу s).

Мировая революция О 3

Годы революции породили не только огромную отсталую страну, руководимую коммунистами и

преданную идее построения общества, альтернативного капиталистическому, они породили также

дисциплинированное международное движение и, что не менее важно, поколение преданных идее

революционеров, идущих под знаменем Октября и руководимых из штаб-квартиры в Москве.

(Несколько лет существовали надежды вскоре перенести ее в Берлин, и немецкий, а не русский

оставался официальным языком Интернационала в период между мировыми войнами.) Новое

движение не знало, как развивать мировую революцию после стабилизации обстановки в Европе и

поражения коммунизма в Азии. Беспорядочные попытки коммунистов инициировать

разрозненные вооруженные восстания (в Болгарии и Германии в 1923 году, в Индонезии в 1926

году, в Китае в 1927 году, а также запоздалое и неподготовленное восстание в Бразилии в 1935

году) потерпели поражение. В мире в период между мировыми войнами чувствовалось

приближение катастрофы, что вскоре доказали наступление Великой депрессии и приход к власти

Гитлера (см. главы з—5)- Однако это не объясняет внезапного резкого перехода Коминтерна в

период 1928—1934 годов к ультрареволюционной риторике и фракционному левачеству,

поскольку, несмотря на речи и декларации, на практике революционное движение тогда нигде не

было готово взять власть. Эту оказавшуюся политически пагубной смену ориентиров скорее

можно объяснить изменением международной политики Советской коммунистической партии

после прихода к руководству Сталина. Возможно, также имела место попытка компенсировать все

более очевидное расхождение между интересами СССР как государства, которое неизбежно

должно сосуществовать с другими государствами (СССР с 1920 года стал приобретать

международное признание), и интересами движения, чьей целью являлось свержение всех

остальных правительств.

В конце концов государственные интересы Советского Союза одержали победу над интересами

Коминтерна, который Сталин низвел до инструмента советской государственной политики под

жестким контролем коммунистической партии, чистя, перетасовывая и реформируя его кадры по

своему желанию. Мировая революция принадлежала риторике прошлого. Теперь любая

революция была приемлема только в том случае, если: а) она не входила в противоречие с

советскими государственными интересами и б) могла быть подчинена прямому контролю

Советов. Западные правительства, которые видели в наступлении коммунистических режимов

после 1944 года по существу расширение власти Советов, без сомнения, понимали намерения

Сталина; их понимали и «неперестроившиеся» революционеры, горько обвинявшие Москву в том,

что она препятствует всем попыткам коммунистов взять

«Эпоха катастроф»

власть в свои руки, даже тогда, когда они оказались успешными, как в Югославии и Китае (см.

главу s).

Тем не менее до самого конца Советская Россия даже в глазах многих своекорыстных и

коррумпированных представителей ее номенклатуры оставалась чем-то большим, нежели просто

одной из великих держав. Освобождение мира и создание альтернативы капиталистическому

обществу являлось, помимо прочего, ее главной целью. Ради чего еще могли бездушные москов-

ские бюрократы финансировать и вооружать партизан прокоммунистического Африканского

национального конгресса, чьи шансы свергнуть систему апартеида в Южной Африке на

протяжении десятилетий были ничтожно малы? (Как ни странно, китайский коммунистический

режим, критиковавший СССР за предательство революционных движений после разрыва

отношений между двумя этими странами, не имел сравнимых с СССР практических достижений в

поддержке освободительных движений третьего мира.) Правда, в конце концов в СССР поняли,

что человечеству не суждено измениться в результате вдохновленной Москвой мировой

революции. Даже искреннее убеждение Никиты Хрущева в том, что социализм «похоронит»

капитализм благодаря своему экономическому превосходству, постепенно угасло в долгом

сумраке брежневской эпохи. Вполне возможно, что именно благодаря окончательному крушению

веры в мировую роль этой системы она рухнула без всякого сопротивления (см. главу тб).

Однако ни одно из этих сомнений не омрачало стремлений первого поколения тех, кого

вдохновлял сияющий свет Октября, посвятить свою жизнь мировой революции. Подобно ранним

христианам, большинство социалистов перед Первой мировой войной верило в великие

апокалиптические изменения, которые уничтожат все зло и создадут общество без несчастий, уг-

нетения, неравенства и несправедливости. Марксизм придал тысячелетним надеждам научную

основу и историческую неизбежность, а Октябрьская революция доказала, что великие

преобразования начались.

Общее число солдат безжалостной в осуществлении благородных целей армии освобождения

человечества составляло, возможно, не более нескольких десятков тысяч; число

профессиональных революционеров, «менявших страны чаще, чем пару обуви», как сказал

Бертольд Брехт в стихотворении, написанном в их честь, составляло, вероятно, не более

нескольких сотен. Ни тех, ни других не надо путать с теми, кого итальянцы в те годы, когда их

коммунистическая партия насчитывала миллион, называли «коммунистическим народом»,—

миллионами сторонников и рядовых членов, для которых мечта о новом и справедливом обществе

также была реальностью, хотя на практике они являлись обычными активистами старого

социалистического движения, чья приверженность была скорее классовой и общественной, а не

лич-

Мировая революция О 5

ной преданностью. Однако, хотя число их былс невелико, без них нельзя понять двадцатый век.

Ленинская «партия нового типа», костяк которой составляли профессиональные революционеры,

явилась той силой, с помощью которой всего лишь через тридцать лет после Октября треть

человечества оказалась живущей при коммунистических режимах. Вера и безоговорочная

преданность штабу мировой революции в Москве давали коммунистам возможность видеть себя

(говоря социологически) частью всемирной Церкви, а не секты. Промосков-ские

коммунистические партии теряли лидеров в результате чисток, но до тех пор, пока душа не ушла

из этого движения после 1956 года, оно не раскололось, в отличие от раздробленных групп

отколовшихся марксистов, пошедших за Троцким, и еще более раздробленных маоистских

«марксистско-ленинских» групп, появившихся после 1960 года. Как бы ни были они малочис-

ленны (когда в Италии в 1943 году был свергнут Муссолини, итальянская коммунистическая

партия состояла примерно из 5000 мужчин и женщин, главным образом вышедших из тюрем и

вернувшихся из изгнания), коммунисты являлись тем же, чем были большевики в феврале 1917

года,—ядром миллионной армии, потенциальными руководителями населения и государства.

Для людей того поколения, особенно для тех, кто, пусть даже в детстве, пережил годы переворота,

революция была событием, совершившимся при их жизни и говорившим о том, что дни

капитализма сочтены. Новейшая история казалась современникам преддверием окончательной

победы, которую смогут разделить лишь некоторые солдаты революции («мертвые в отпуску») ,

как сказал русский коммунист Левине незадолго до того, как был казнен при подавлении

советской республики в Мюнхене в 1919 году). Если само буржуазное общество имело столько

причин сомневаться в будущем, почему они должны были быть уверены в его выживании?

Однако их собственная жизнь демонстрировала его реальность.

Обратимся к истории молодой немецкой пары, встретившейся благодаря баварской революции

1919 года,— Ольги Бенарио, дочери процветающего мюнхенского адвоката, и Отто Брауна,

школьного учителя. Впоследствии Ольге довелось участвовать в подготовке революции в

Западном полушарии, работая вместе с Луисом Карлосом Престесом (за которого она фиктивно

вышла замуж), организатором долгого похода повстанцев через бразильскую сельву, убедившим

Москву оказать поддержку восстанию в Бразилии в 1935 году. Восстание было подавлено, и Ольга

была депортирована бразильскими властями в гитлеровскую Германию, где в конце концов

погибла в концлагере. Тем временем OTTO, которому повезло больше, отправился совершать

революцию на Восток в качестве военного эксперта Коминтерна в Китае и, как оказалось, стал

единственным белым, принимавшим участие в

О О «Эпоха катастроф»

знаменитом «великом марше» китайских коммунистов (пережитый опыт разочаровал его в Мао).

После этого он работал в Москве, а затем вернулся к себе на родину в Германию, к тому времени

ставшую ГДР. Когда еще, кроме первой половины двадцатого века, жизнь людей могла сложиться

подобным образом?

Итак, в послереволюционном поколении большевизм впитал все остальные социально-

революционные традиции или вытеснил их на периферию. До 1914 года во многих странах

анархизм являлся гораздо более действенной революционной идеологией, чем марксизм. За

пределами Восточной Европы Маркс рассматривался скорее как духовный наставник массовых

партий, чей неизбежный, но отнюдь не революционный приход к власти он предсказал. К 1930-м

годам анархизм перестал быть важной политической силой даже в Латинской Америке, где

красно-черное знамя всегда вдохновляло большее число борцов, чем красное. (Даже в Испании

анархизм исчез в результате гражданской войны. При этом многократно выросла популярность

коммунистов, до этого обладавших незначительным влиянием.) Социал-революционные группы,

существовавшие за рамками московского коммунизма, считали Ленина и Октябрьскую

революцию своими духовными ориентирами и, как правило, возглавлялись бывшими деятелями

Коминтерна, размежевавшимися с ним по идеологическим причинам или изгнанными оттуда во

время все более безжалостной охоты на еретиков, начавшейся после того, как Иосиф Сталин

захватил и упрочил власть над Советской коммунистической партией и Интернационалом.

Немногие из этих отколовшихся центров достигли каких-либо политических успехов. Самый

авторитетный и знаменитый из еретиков, изгнанник Лев Троцкий — один из лидеров Октябрьской

революции и создатель Красной армии—потерпел полное поражение в своих практических

начинаниях. Его «Четвертый интернационал», собиравшийся конкурировать со сталинским

Третьим интернационалом, не имел фактически никакого влияния. Когда он был убит по приказу

Сталина в своем мексиканском изгнании в 1940 году, его политическое влияние было очень

незначительным.

Одним словом, быть революционером все больше означало быть последователем Ленина и

Октябрьской революции и почти обязательно членом или сторонником какой-нибудь

промосковской коммунистической партии, особенно когда после победы Гитлера в Германии эти

партии поддержали политику объединения против фашизма, которая позволила им выйти из

сектантской изоляции и завоевать массовую поддержку не только рабочих, но и интеллигенции

(см. главу s). Молодежь, жаждавшая свержения капитализма, прониклась крайними

коммунистическими убеждениями и приветствовала международное движение, руководимое

Москвой. Марксизм, возрожденный Октябрем в качестве революционной идеологии, теперь

воспринимался ис-

Мировая революция О 7

ключительно в интерпретации московского Института марксизма-ленинизма, ставшего

международным центром распространения этой теории. Больше никто не предлагал теорий,

объясняющих мировые процессы, и не пытался, а главное, не был в состоянии изменить их. Такое

положение дел сохранялось до 1956 года, когда разложение сталинской идеологии в СССР и

упадок промосков ского международного коммунистического движения вовлекли в общественную

жизнь некогда оттесненных на обочину мыслителей, традиции и организации левого движения.

Но даже после этого они продолжали существовать в гигантской тени Октября. Хотя каждый,

обладающий минимальным знанием истории идеологии, мог обнаружить идеи Бакунина и даже

Нечаева, а не Маркса у студенческих радикалов в 1968 году и позже, это не привело к сколько-

нибудь заметному возрождению анархистских теорий и движений. Напротив, 1968 год породил

повальную моду на марксистскую теорию (как правило, в версиях, которые изумили бы самого

Маркса) и множество различных марксистско-ленинских сект и групп, объединившихся на основе

критики Москвы и старых коммунистических партий как недостаточно революционных и

ленинских.

Парадоксально, что это формально самое полное восприятие социально-революционной традиции

произошло в тот момент, когда Коминтерн явно отошел от своей первоначальной революционной

стратегии 1917—19

3 годов или, скорее, наметил стратегию захвата власти, совершенно

противоположную той, которой он придерживался в 1917 году (см. главу Б)- Начиная с 1935 года

критическая левая литература была полна обвинений в том, что руководимые Москвой движения

упустили, отвергли, более того, предали возможность совершить революцию, потому что Москва

больше не хочет ее. До тех пор пока пресловутое «монолитное» руководимое Советами движение

не начало распадаться изнутри, эта критика имела мало значения. Пока коммунистическое

движение сохраняло свое единство, сплоченность и поразительный иммунитет к расколу, оно

являлось единственным светочем для сторонников мировой революции. Более того, вряд ли

можно отрицать тот факт, что страны, которые отказались от капитализма во время второго этапа

мировой социальной революции, проходившего с 1944 по 1949

°Д. сделали это под влиянием

промосковских коммунистических партий. Только после 1956 года появилась возможность выбора

между несколькими революционными движениями, реально претендовавшими на политическую и

подрывную эффективность. Но даже эти разновидности троцкизма, маоизма, а также группы,

вдохновленные кубинской революцией 1959 года (см. главу 15), в той или иной степени являлись

ленинскими по происхождению. Старые коммунистические партии все еще оставались, как

правило, самыми многочисленными партиями крайнего левого толка, но к этому времени их

прежний коммунистический энтузиазм угас.

О О «Эпоха катастроф»

Сила мировых революционных движений заключалась в коммунистической форме организации

ленинской «партии нового типа», явившейся новым словом в социальном строительстве

двадцатого века и сравнимой с созданием христианских монашеских орденов в Средние века. Эта

форма делала даже малочисленные организации крайне эффективными. Партия могла требовать

от своих членов полной преданности и самопожертвования, больше, чем могла требовать военная

дисциплина, а также абсолютной сосредоточенности на выполнении решений партии любой

ценой, что производило глубокое впечатление даже на противников. Тем не менее связь между

моделью «авангардной партии» и великими революциями, которые она была предназначена

совершить (что иногда ей удавалось), далеко не ясна, хотя совершенно очевидно, что эта модель

получила признание уже после победы революций или во время войн. Ленинская

коммунистическая партия в основном строилась как элита (авангард) лидеров или, точнее (до

того, как революция одержала победу), как контрэлита, а социальная революция, как показал 1917

год, определяется поведением масс в тех ситуациях, когда ни элиты, ни контрэлиты не могут

управлять ими. Оказалось, что ленинская модель имела большую притягательность для молодых

членов прежних элит, особенно в странах третьего мира, вступавших в коммунистические партии

гораздо охотнее настоящих пролетариев, несмотря на героические и отчасти успешные попытки

активизировать последних. Распространение коммунизма в Бразилии в 1930-х годах происходило

главным образом за счет притока в партию младших офицеров и молодых интеллектуалов из

семей крупных землевладельцев (Martins Rodrigu.es, 1984, Р- 39°—397)-

С другой стороны, чувства настоящих «народных масс» (иногда даже активных сторонников

«авангарда») зачастую расходились с идеями их лидеров, особенно во время массовых восстаний.

Так, мятеж испанских генералов против правительства Народного фронта в июле тдзб года

немедленно спровоцировал социальную революцию в крупных областях Испании. То, что вос-

ставшие, особенно анархисты, приступили к коллективизации средств производства, было

неудивительно, хотя коммунистическая партия и центральное правительство позднее

противодействовали этим преобразованиям и, где могли, отменяли их (плюсы и минусы подобных

действий продолжают обсуждаться в политической и исторической литературе). К тому же мятеж

генералов породил самую мощную волну антиклерикализма и убийств священнослужителей, став

отголоском народных волнений 1835 года, когда жители Барселоны в ответ на неудачно

прошедшую корриду подожгли несколько церквей. Около семи тысяч духовных лиц (т. е. 12—13

% всего количества священников и монахов, однако лишь небольшое число монахинь) были

убиты;

Мировая революция

только в одной епархии Каталонии (Героне) было уничтожено более шести тысяч статуй святых

(Hugh Thomas, 1977, Р- 270—271; M. Delgado, 1992, р. 56).

Этому ужасающему эпизоду сопутствовали два обстоятельства. Во-первых, его осудили

представители левого крыла испанских революционеров, хотя они и не являлись убежденными

антиклерикалами, включая и традиционно презирающих Церковь анархистов. Во-вторых, и

исполнители, и многие свидетели увидели в этом подлинный смысл революции—коренное

изменение порядков общества и его ценностей, и не на один короткий символический миг, а

навсегда (M. Delgado, 1992, р. 52—53)- Это хорошо понимали лидеры, утверждая, что главными

врагами являются капиталисты, а не священники, однако в глубине души массы думали иначе. (Но

были бы народные массы настроены столь же антиклерикально в менее «мужском» обществе, чем

иберийское? Серьезные исследования на тему отношения женщин к таким событиям, возможно,

могли бы пролить некоторый свет на этот вопрос.)

Однако разновидность революции, при которой политический порядок и власть внезапно

испарились, оставив мужчин и женщин (насколько последним это разрешено) на улице,

предоставленных самим себе, оказалась редкой в двадцатом столетии. Даже наиболее близкий нам

по времени пример внезапного крушения существующего строя — иранская революция 1979 го-

да—отнюдь не была стихийной, несмотря на необычайно единодушные выступления народных

масс Тегерана против шаха, большинство из которых были спонтанными. Благодаря структуре

иранского клерикализма новый режим уже имелся в остатках старого, хотя и не сразу приобрел

четкие формы (см. главу is).

В действительности типичная постоктябрьская революция «короткого двадцатого века» (мы не

учитываем здесь локальные волнения) или была инициирована государственным переворотом (как

правило, военным) и захватом столицы, или являлась следствием продолжительного

вооруженного противостояния (как правило, в сельских районах). Поскольку младших офицеров

радикальных ити левых взглядов было достаточно много в бедных, отсталых странах, где военная

жизнь обеспечивала перспективы успешной карьеры для способных и образованных молодых

людей, не имеющих семейных связей и средств, подобные перевороты являлись типичными для

таких государств, как Египет (выступление «свободных офицеров» в 1952 году), Ирак (революция

1958 года), Сирия (несколько переворотов, начиная с 195о-х годов) и Ливия (свержение монархии

в 1969 году). Военные являются неотъемлемой частью революционной истории Латинской

Америки, хотя там они редко брали в свои руки государственную власть, руководствуясь левыми

взглядами. С другой стороны, к удивлению большинства наблюдателей, в 1974 году именно

военный путч, совершенный молодыми офицерами, разочаровавшимися и приобретшими

радикальные взгляды в ходе долгой и безус-

9 О «Эпоха катастроф»

пешной колониальной войны, сбросил самый старый диктаторский режим Б мире («революция

красных гвоздик» в Португалии). Однако их союз с сильной коммунистической партией,

вышедшей из подполья, и различными радикальными марксистскими группами просуществовал

недолго, к облегчению Европейского сообщества, в которое Португалия вскоре вступила.

Социальная структура, идеологические традиции и политические функции вооруженных сил в

развитых странах заставляли военных, интересовавшихся политикой, выбирать правые партии.

Перевороты в союзе с коммунистами или даже с социалистами не совпадали с их интересами.

Правда, в освободительных движениях во французской колониальной империи бывшие солдаты

подготовленных Францией в своих колониях туземных войск (гораздо реже офицеры) сыграли

заметную роль, особенно в Алжире. Их опыт, полученный во время Второй мировой войны и

после нее, был в основном негативным, и не только по причинам традиционной дискриминации,

но также потому, что выходцев из колоний в войсках «Свободной Франции» генерала де Голля,

как и большинство иностранных участников Сопротивления во Франции, как правило, отодвигали

на вторые роли.

Среди солдат армии «Свободной Франции» на официальных парадах победы после освобождения

было гораздо больше белых, чем среди тех, кто в действительности заслужил славу, сражаясь в

рядах Сопротивления. Тем не менее в целом колониальные армии имперских держав, даже когда

ими командовали сами туземцы, оставались лояльными или, вернее, аполитичными, даже с учетом

50 тысяч индийских солдат, служивших в «индийской национальной армии» под руководством

японцев (М. Echenberg, 1992, р- 141—145, М. Barghava and A. Singh Gill, 1988, p. ю; Т. R. Sareen,

1988,, p. 20—21).

Путь к революции через долгую партизанскую гойну был открыт довольно поздно, лишь в

двадцатом веке; возможно, это произошло потому,

;

гго такие методы борьбы, осуществляемые в

основном в сельских регионах, исторически ассоциировались с устаревшими идеологиями,

которые скептически настроенные городские наблюдатели легко путали с консерватизмом или

даже с реакцией и контрреволюцией. В конце концов партизанские войны времен французской

революции и Наполеона неизменно были направлены против Франции и никогда в поддержку

этой страны или ее революции. Само слово «герилья» (guerrilla) вошло в марксистский словарь

только после кубинской революции 1959 года. Большевики, которые во время гражданской войны

вели регулярные боевые действия наряду с нерегулярными, использовали термин «партизан»,

ставший общепринятым во время Второй мировой войны

Мировая революция 9 ^

благодаря движению Сопротивления, поддерживаемому Советами. Оглядываясь в прошлое,

удивляешься, почему действия партизан не сыграли почти никакой роли во время гражданской

войны в Испании, хотя там должно было быть достаточно возможностей для их деятельности в

республиканских районах, оккупированных силами Франко. Коммунисты стали организовывать

довольно значительные партизанские центры после Второй мировой войны. Ранее в багаже

творцов революции такого средства просто не имелось.

Исключением стал Китай, где эту новую стратегию начали применять некоторые (но не все)

коммунистические лидеры после того, как Гоминьдан в 1927 году под руководством Чан Кайши

выступил против своих бывших коммунистических союзников, а коммунистические восстания в

крупных городах потерпели сокрушительное поражение (как произошло в Кантоне в 1927 году).

Мао Цзэдун, главный сторонник новой стратегии, которая в конце концов сделала его лидером

коммунистического Китая, исходил не только из того, что после пятнадцати лет революции

обширные регионы Китая находились вне зоны контроля центральной власти, но, как преданный

почитатель «Речных заводей», великого классического романа китайского социал-бандитизма,

видел в партизанской тактике традиционную для его страны форму социальной борьбы. Вне

сомнения, каждый получивший классическое образование китаец заметил бы сходство между

созданными Мао в 1927 году в горах тремя первыми партизанскими зонами и горной крепостью

героев «Речных заводей», подражать которым молодой Мао призывал своих коллег-студентов еще

в 1917 году (Schram, 1966, р. 43—44)-

Однако стратегия Китая, какой бы героической и вдохновляющей она ни была, казалась не

подходящей для стран с налаженными современными внутренними коммуникациями и наличием

правительств, имевших обыкновение управлять всей территорией, как бы это ни было далеко и

физически трудно. Между прочим, вначале методы Мао не были особенно успешны и в самом

Китае, где националистическое правительство, осуществив несколько военных кампаний, в 1943

году вынудило коммунистов оставить созданные ими свободные советские территории в главных

регионах страны и отступить в ходе легендарного «великого марша» в отдаленный

малонаселенный пограничный регион на северо-западе.

После того как бразильские мятежные лейтенанты, последователи Луиса Карлоса Престеса, в

конце ig2o-x годов вышли из лесов и начали строить коммунизм, больше ни одно значительное

левое движение в мире не пошло по партизанскому пути. Исключением стала борьба генерала

Сесара Аугусто Сандино против американской морской пехоты в Никарагуа (1927—1933),

пятьдесят лет спустя вдохновившая сандинистскую революцию. (До сих пор непонятно, зачем

Коминтерн пытался представить партизаном Лампьяу, зна-

«Эпоха катастроф»

менитого бразильского разбойника и героя тысячи дешевых изданий.) Даже Мао стал путеводной

звездой революционеров лишь после кубинской революции.

Мощным стимулом для выбора партизанского пути в революции явилась Вторая мировая война,

когда возникла необходимость противостоять оккупации гитлеровской Германии и ее союзников

на большей части континентальной Европы, а также на обширных территориях европейской части

Советского Союза. Сопротивление, в особенности вооруженное, значительно возросшее после

нападения Гитлера на СССР, мобилизовало различные коммунистические группировки. Когда

гитлеровская армия была наконец побеждена с помощью местных движений Сопротивления (см.

главу з), а фашистские и оккупационные режимы в Европе рухнули, в нескольких странах, где

вооруженное Сопротивление было наиболее успешным, социал-революционные силы под

контролем коммунистов пришли к власти или попытались это сделать. Так произошло в

Югославии, Албании, однако не получилось в Греции из-за военной поддержки, оказанной

правящему режиму Великобританией, а позднее и США. Возможно, нечто подобное могло

произойти, хотя и ненадолго, в Северной Италии, но по причинам, о которых до сих пор идут

споры в рядах потерявшего былую силу левого движения, коммунисты не попытались это сделать.

Коммунистические режимы, после 1945 года установленные в Восточной и Юго-Восточной Азии

(в Китае, Северной Корее и французском Индокитае), также следует считать наследниками

партизанского движения военного времени. Даже в Китае победоносное шествие Мао к власти

началось только после того, как японской армии в 1937 году удалось разгромить главные силы

националистического правительства. Подобно тому как Первая мировая война породила первую

волну социальной революции, Вторая мировая война инициировала ее вторую волну, хотя и

совершенно иначе. На этот раз именно военные действия, а не отвращение к ним привели к власти

революционеров.

Характер и политика новых революционна ix режимов рассматриваются в другом месте (см. главы

5 и 13). Здесь нас интересует сам революционный процесс. Революции середины двадцатого века,

произошедшие после побед в длительных войнах, отличались от классических сценариев 1789

года или Октября, а также от постепенного распада старых режимов, таких как императорский

Китай или Мексика времен Порфирио Диаса (Эпоха империй, глава 12), по двум причинам. Во-

первых (и в этом они имеют сходство с революциями, произошедшими в результате успешных

военных переворотов), здесь не было никаких сомнений в том, кто совершил революцию и

пришел к власти — политические группы, объединившиеся с победоносными армиями СССР,

поскольку ни Германия, ни Япония, ни Италия не могли быть побеждены только силами

Сопротивления. Этого не произошло даже в Китае. (При

Мировая революция

этом победоносные западные армии, разумеется, противостояли прокоммунистическим режимам.)

Не было междуцарствия и вакуума власти. Наоборот, случаи, когда многочисленные силы

Сопротивления не смогли прийти к власти сразу же после крушения гитлеровской Германии и ее

союзников, наблюдались там, где западные союзники поддерживали прежнее правительство в

освобожденных странах (Южная Корея, Вьетнам) или где внутренние антигитлеровские силы

сами были расколоты, как произошло в Китае. Там коммунисты после 1945 года все еще должны

были бороться с коррумпированным и теряющим власть, но являвшимся союзником победителей

правительством Гоминьдана, за чем без энтузиазма наблюдал СССР.

Во-вторых, путь партизан к власти неизбежно вел их из городов и промышленных центров, где

традиционно базировались социалистические рабочие движения, в сельскую глубинку, поскольку

партизанскую войну легче всего вести в лесах, горах, густом кустарнике, на малонаселенных

территориях вдали от больших городов. По словам Мао, прежде чем завоевать город, деревня

должна его окружить. В Европе городские восстания—парижское летом 1944 года, миланское

весной 1945 года — произошли лишь перед окончанием войны. Варшавские события 1944 года

явились наказанием за преждевременное городское восстание: у повстанцев в запасе оказался

лишь один выстрел, хотя и громкий. Одним словом, для большинства населения даже

революционной страны повстанческий путь к революции означал, что придется долго ждать

перемен, которые придут откуда-то извне, не имея возможности сделать ничего существенного.

По-настоящему активными борцами сопротивления неизбежно оказывалось весьма

незначительное меньшинство.

На своей территории партизаны, конечно, не могли действовать без массовой поддержки, не в

последнюю очередь потому, что в длительных конфликтах их силы должны были пополняться из

местных жителей. Тем не менее отношение партизан к массам было отнюдь не таким простым, как

в известном высказывании Мао о партизанской рыбе, плавающей в народной воде. В типичной

партизанской стране почти любая преследуемая группа лиц, объявленных вне закона, не