Хобсбаум Эрик. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914-1991)

Подождите немного. Документ загружается.

Впрочем, взаимосвязь войны и технического прогресса не следует переоценивать. Более того,

современная индустриальная экономика строится на постоянных технических новациях, которые,

несомненно, имели бы место и без всяких войн (в полемических целях можно даже предположить,

что в мирное время обновление идет быстрее). Главное состоит в том, что войны, в особенности

Вторая мировая, в значительной степени способствовали распространению технических знаний,

без сомнения, дав огромный импульс промышленной организации и способам массового

производства. Правда, в конечном счете они способствовали лишь приближению перемен, а не ко-

ренным преобразованиям.

Ускорила ли война экономический рост? С одной стороны, безусловно нет. Слишком велики бьи.и

потери производственных ресурсов, не говоря уже о сокращении работающего населения. 25 %

довоенных основных фондов в СССР было разрушено во время Второй мировой войны, 13% в

Германии, 8% в Италии, 7% во Франции и только з % в Великобритании (следует учитывать, что

эти цифры отчасти компенсировались новым военным строительством). Что касается СССР, то в

этом экстремальном случае общий экономический эффект войны был сугубо отрицательным. В

1945 году сельское хозяйство страны лежало в руинах, так же как и великие стройки первых

пятилеток. Осталась только мощная, но совершенно не применимая к мирным задачам военная

промышленность, голодающие люди и массовые разрушения.

С другой стороны, на экономику США войны, несомненно, оказали благотворное влияние.

Уровень ее развития в обеих войнах был совершенно бес-

О О «Эпоха катастроф»

прецедентным, особенно во Второй мировой войне, когда темпы экономического роста составляли

го % в год — больше, чем когда-либо до или после. В обеих войнах США выигрывали оттого, что,

во-первых, были удалены от мест сражений и являлись главным арсеналом для своих союзников

и, во-вторых, благодаря способности американской экономики расширять производство более

эффективно по сравнению с другими экономическими системами. Возможно, именно

долгосрочные экономические последствия обеих мировых войн смогли гарантировать экономике

США то глобальное превосходство, которое сохранялось на протяжении всего двадцатого века и

начало постепенно сглаживаться только к его завершению (см. главу 9). В 1914 году это была уже

самая крупномасштабная, но еще не доминирующая экономическая система. Войны, которые

укрепили ее, ослабив (относительно или абсолютно) ее соперников, внесли важные перемены в

такое положение дел.

Если считать, что США (в обеих войнах) и Россия (особенно во Второй мировой войне)

представляют собой две крайности экономического воздействия войн, то остальной мир

располагается где-то между этими крайностями, но в целом ближе к российскому, а не к

американскому варианту.

Остается оценить последствия эпохи войн для человечества. Уже упоминавшееся нами число

людских потерь является лишь частью проблемы. Как ни странно, при гораздо меньшем числе

жертв Первая мировая война произвела более серьезное впечатление на современников, чем

Вторая с ее огромными потерями (по понятным причинам это не касается СССР), о чем свиде-

тельствует широчайшая известность памятников жертвам и культ павших на Первой мировой.

Вторая мировая война не создала ничего равноценного Могиле Неизвестного Солдата, а после нее

празднование годовщины Дня памяти павших (и ноября 1918 года) постепенно утратило былую

торжественность, с которой это событие отмечалось после Первой мировой войны. Возможно, го

миллионов убитых явились большим потрясением для тех, кто совершенно не ожидал таких

жертв, чем 45 миллионов для людей, уже переживших мясорубку войны.

Безусловно, тотальность военных действий и решимость обеих сторон вести войну любой ценой и

без всяких ограничений оставили след в памяти человечества. Без них трудно объяснить

нарастающую жестокость и бесчеловечность двадцатого века. Несомненно, причиной этого стала

волна варварства, поднявшаяся после 1914 года. Известно, что к началу двадцатого века пытки

были официально запрещены во всей Западной Европе. С1945 года мы опять без особого

отвращения приучили себя к тому, что негуманное отноше-

Эпоха тотальной войны

ние к людям практикуется по крайней мере одной третью государств—членов ООН, включая

самые старые и цивилизованные (Peters, 1985).

Рост всеобщей жестокости произошел не только благодаря высвобождению скрытого внутри

человека потенциала варварства и насилия, который война естественным образом узаконивает,

хотя после Первой мировой войны это, несомненно, проявилось у определенного типа бывших

фронтовиков, особенно тех, кто служил в карательных отрядах и подразделениях ультраправых

националистов. С какой стати мужчинам, которые убивали сами и были свидетелями того, как

убивали и калечили их друзей, испытывать угрызения совести, преследуя и уничтожая врагов

правого дела?

Одной из основных причин такой жестокости явилась непривычная демократизация войны.

Тотальные конфликты превратились во «всенародные войны» по двум причинам. Во-первых, это

произошло потому, что гражданское население и его жизнь стали преимущественной, а иногда и

главной стратегической целью. Во-вторых, потому, что в демократических войнах, как и в

демократической политике, враг, как правило, демонизируется—его надо сделать в должной

степени ненавистным или хотя бы достойным презрения. Войны, с обеих сторон ведущиеся

профессионалами, особенно обладающими сходным социальным статусом, не исключают

взаимного уважения, соблюдения правил и даже благородства. У насилия свои законы, наглядным

примером чего могут служить военные летчики в обеих войнах. Об этом Жан Ренуар снял свой

пацифистский фильм «Великая иллюзия». Профессиональные политики и дипломаты, когда они

не слишком зависят от требований избирателей и прессы, могут объявлять войны или

договариваться о мире, не испытывая ненависти к противнику, как боксеры, пожимающие друг

другу руку перед началом боя и пропускающие вместе по стаканчику после его окончания. Однако

тотальные войны нашего столетия очень далеки от войн эпохи Бисмарка. Ни в одной войне, в

которой затронуты массовые национальные чувства, не могут соблюдаться ограничения былых

аристократических войн. Надг сказать, что во Второй мировой войне природа гитлеровского

режима и поведение немцев в Восточной Европе (включая даже старую, ненацистскую

германскую армию) во многом явились причиной этой демонизации.

Еще одной причиной такой жестокости стала совершенно новая черта войны — ее

обезличенность. Убийства и увечья превратились в отдаленные последствия нажатия кнопки или

поворота рычага. Техника сделала жертвы войны невидимыми. Не стало врага, которого можно

было рассмотреть через прицел винтовки или проткнуть штыком. На прицеле орудий Западного

фронта находились не люди, а статистика—причем даже не реальная, а предполагаемая

статистика, как показал «подсчет потерь» противника во время американо-вьетнамской войны.

Далеко внизу под брюхом бомбардировщика

«Эпоха катастроф»

находились не люди, которым суждено быть сожженными заживо или лишенными крова, а только

цели. Застенчивые молодые военные, которые, безусловно, не смогли бы всадить штык в живот

какой-нибудь беременной крестьянке, не испытывали угрызений совести, сбрасывая снаряды на

Лондон и Берлин или атомную бомбу на Нагасаки. Трудолюбивые немецкие бюрократы, которые

наверняка пришли бы в ужас, если бы их лично заставили отправлять на смерть несчастных

евреев, спокойно составляли железнодорожные расписания для регулярного отправления «поездов

смерти» в польские концентрационные лагеря, не испытывая при этом чувства личной причаст-

ности. Величайшими жестокостями нашего столетия стали обезличенные жестокости

дистанционных решений, особенно когда они могли быть оправданы печальной производственной

необходимостью.

Так мир приучился к принудительному изгнанию людей и их уничтожению в астрономических

масштабах—явлениям столь непривычным до этого, что для них пришлось придумать новые

слова, такие как «апатрид» (лицо без гражданства) и «геноцид». Первая мировая война привела к

истреблению турками до сих пор точно не установленного числа армян (самая распространенная

цифра—1,5 миллиона), что можно считать первой в новейшее время попыткой уничтожения

целого народа. Впоследствии произошло более известное массовое истребление нацистами около

5 миллионов евреев—о достоверности этой цифры тоже до сих пор идут споры (Hilberg, 1985}- В

результате одной только Первой мировой войны и русской революции с насиженных мест были

сорваны миллионы людей, ставшие беженцами или жертвами столь же масштабных

принудительных «обменов населения» между странами. В общей сложности г,з миллиона греков

были репатриированы в Грецию, главным образом из Турции, 400 тысяч турок высланы в

государство, которое заявляло на них права, около 2оо тысяч болгар переселены на сократившую-

ся в размерах историческую родину; помимо этого, i,s или 2 миллиона российских подданных,

спасавшихся от русской революции или воевавших на стороне побежденных во время

гражданской во"шы, оказались лишенными родины. Главным образом по этим причинам, а не из-

за бегства спасавшихся от геноцида 320 тысяч армян был изобретен новый документ для тех, кто

во все более бюрократизирующемся мире не имел бюрократических оснований для проживания

ни в одной стране,— «нансеновский паспорт» Лиги Наций, названный в честь великого

норвежского исследователя, избравшего своей второй профессией помощь обездоленным. По

приблизительным подсчетам, за 1914—I9

годы в мире появилось от 4 до 5 миллионов беженцев.

Однако этот первый поток выброшенных за борт людей был несопоставим с потоком беженцев

Второй мировой войны ни по численности, ни по бесчеловечности обращения с ними.

Подсчитано, что к маю 1945 года в Европе находилось около 40,5 миллиона принудительно

перемещенных лиц, не считая

Эпоха тотальной войны

насильственно угнанных на работу в Германию, и немцев, бежавших от наступающих советских

войск (Kulischer, 1948, р 253—273}- Около 13 миллионов немцев были изгнаны с территорий

Германия, аннексированных Польшей и СССР, а также из Чехословакии и районов Юго-

Восточной Европы, в которых они издавна проживали (Ho/born, p. 363). Их приняла новая

Федеративная Республика Германия, предложившая дом и гражданство любому вернувшемуся

немцу, так же как новое государство Израиль предложило право на репатриацию любому еврею.

Когда, кроме эпохи массового бегства людей, государства могли серьезно делать подобные

предложения? Из и 332 7оо «перемещенных лиц» разных национальностей, обнаруженных в

Германии армиями победителей в 1945 году, го миллионов вскоре вернулись к себе на родину, хо-

тя половина из них была вынуждена сделать это вопреки своему желанию (Jacobmeyer, 1986).

Однако существовали не только европейские беженцы. Деколонизация Индии в 1947 году

породила 15 миллионов беженцев, вынужденных пересекать новые границы между Индией и

Пакистаном в обоих направлениях, не считая 2 миллионов, убитых во время волнений среди

гражданского населения, сопровождавших деколонизацию. В результате корейской войны (еще

одного побочного следствия Второй мировой войны) появилось около 5 миллионов корейских

беженцев. После создания Израиля (что тоже явилось последствием Второй мировой войны) около

1,з миллиона палестинцев было зарегистрировано Ближневосточным агентством ООН по делам

палестинских беженцев; в свою очередь, к началу тдбо-х годов 1,2 миллиона евреев мигрировали в

Израиль, большей частью также в качестве беженцев. Одним словом, глобальная катастрофа,

вызванная Второй мировой войной, без преувеличения стала самой массовой в истории

человечества. Не менее трагическим последствием этой катастрофы является то, что человечество

научилось жить в таком мире, где убийства, насилие и массовое изгнание стали повседневностью,

на которую мы просто не обращаем внимания.

Тридцатилетие, ппошедшее со времени убийства австрийского эрцгерцога в Сараеве до

безоговорочной капитуляции Японии, следует считать столь же разрушительным периодом, каким

для Германии семнадцатого века стала Тридцатилетняя война. И Сараево — первое Сараево,—

безусловно, стало началом всеобщей эпохи катастроф и кризисов в мировой истории, что является

предметом рассмотрения настоящей и последующих четырех глав. Тем не менее поколениям,

живущим после 1945 года, тридцатилетняя война не оставила по себе память того же рода, как ее

более локальная предшественница семнадцатого века.

Это произошло отчасти оттого, что непрерывной эпохой войн она представляется лишь историку.

Для тех, кто ее пережил, то был опыт двух различных, хотя и связанных между собой войн,

разделенных относительно мир-

«Эпоха катастроф»

ным межвоенным периодом, составившим от 13 лет для Японии (чья вторая война началась в 1931

году в Маньчжурии) до 23 лет для США (которые не вступали во Вторую мировую войну вплоть

до декабря 1941 года). Так произошло еще и потому, что каждая из этих войн имела свою

собственную историческую природу и характер. Обе стали кровавыми бойнями, не знавшими

аналогий, оставив в памяти ужасы «технического» истребления людей, наполнявшие дни и ночи

следующих поколений: отравляющие газы и воздушные бомбардировки после Первой мировой

войны, грибообразное облако атомного взрыва — после Второй. Обе войны закончились

социальным крахом и (как мы увидим в следующей главе) революциями на обширных

территориях Европы и Азии. Обе оставили воюющие стороны истощенными и ослабленными, за

исключением США, которые вышли из обеих войн, не только не понеся потерь, но обогатившись

и став экономическим владыкой мира. И все же насколько разительно различие между этими

войнами! Первая мировая война ничего не решила. Те надежды, которые она породила— на

мирное сосуществование народов под руководством Лиги Наций, на возрождение мировой

экономики образца 1913 года и даже (среди тех, кто приветствовал русскую революцию) на

свержение мирового капитализма в течение нескольких лет и даже месяцев поднявшимися

угнетенными массами,—все эти надежды были вскоре развеяны. К прошлому не было возврата,

будущее постоянно откладывалось, настоящее оказалось горьким и мучительным, за исключением

нескольких недолгих лет в середине ig2o-x годов. Вторая мировая война, напротив,

способствовала решению многих вопросов, по крайней мере на несколько последующих

десятилетий. Острые социальные и экономические проблемы, присущие капитализму «эпохи

катастроф», казалось, сгладились. Экономика западного мира вступила в золотой век, западная

политическая демократия, опираясь на небывалый рост жизненного уровня, демонстрировала

свою прочность, война была изгнана в страны третьего мира. С другой стороны, выяснилось, что

революция также нашла пути для развития. Прежние колониальные империи прекратили су-

ществование или находились на грани исчезновения. Союз коммунистических стран,

объединившихся вокруг СССР, теперь превратившегося в сверхдержаву, казалось, мог бросить

вызов Западу в экономическом соревновании. На поверку все это оказалось иллюзией, но

рассеиваться она начала не ранее 19бо-х годов. Насколько нам теперь известно, стабилизировалась

даже международная обстановка, хотя в то время ситуация выглядела несколько иначе. В отличие

от первой послевоенной эпохи, бывшие враги — Германия и Япония — вновь интегрировались в

западную экономику, а новые враги— США и СССР—так и не дошли до открытой схватки.

Даже революции, которыми закончились обе войны, были совершенно различными. Социальные

потрясения после Первой мировой войны были

Эпоха тотальной войны

порождены отвращением к тому, что большинство современников считало бессмысленной

бойней. Эти революции носили антивоенный характер. Революции, произошедшие после Второй

мировой войны, возникли на волне народной борьбы против общего врага—Германии, Японии, т.

е. против империализма. Эти революции, как бы ни были они кровопролитны, их участники

считали справедливыми. Но с точки зрения историка оба типа послевоенных революций, как и обе

мировые войны, можно рассматривать как единый процесс. К этому предмету мы теперь и

обратимся.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Мировая революция

При этом [Бухарин] добавил: «Думаю, что мы вступили в тот период революции, который может

продлиться пятьдесят лет, прежде чем она, наконец, победит во всей Европе, а затем и во всем

мире».

Артур Рэнсом. Шесть недель в России в 1919 (Ransome, 1919, Р- 54)

Как ужасно читать поэму Шелли (не говоря уже о песнях египетских крестьян зооо-летней

давности), осуждающую угнетение и эксплуатацию. Наверное, их будут читать и в будущем, когда

все еще сохранятся угнетение и эксплуатация, и люди скажут: «Еще в те дни...»

Бертольд Брехт, читая «Маску анархии» Шелли в 1938 году (Brecht, 1964)

Вслед за французской революцией в Европе произошла русская революция, и это еще раз

напомнило миру, что даже самый могущественный из захватчиков может быть побежден, если

судьба отечества находится Б руках бедноты, пролетариата, рабочих людей.

Из стенной газеты итальянских партизан ig-u бригады Эусебио Джамбоне, 1944 (Pavone, 1991, р.

406)

Порождением войны двадцатого века стала революция, в частности русская революция 1917 года

(в результате которой появился Советский Союз, на завершающем этапе тридцатилетия мировых

войн превратившийся в сверхдержаву), а в более общем смысле революция как общемировая

константа в истории двадцатого столетия. Сама по себе война не обязательно приводит к кризису,

распаду и революции в воюющих государствах. В действительности до 1914 года наблюдалась как

раз противоположная практика, во всяком случае в отношении прочных режимов, не

испытывавших проблем с легитимностью власти. Наполеон I горько жаловался, что австрийский

император мог благополучно властвовать, проиграв сотню сражений, а король Пруссии—пережив

Мировая революция

военную катастрофу и потеряв половину своих земель, в то время как сам он, дитя французской

революции, оказался бы под угрозой после первого поражения. Но в двадцатом веке влияние

мировых войн на государства и народы стало столь огромным и беспрецедентным, что они были

вынуждены напрягаться до последних пределов, а то и до точки разрушения. Только США вышли

из мировых войн почти такими же, как вступали в них, разве что став еще сильнее. Все остальные

государства в конце войны ждали серьезные потрясения.

Казалось очевидным, что прежний мир обречен. Старое общество, старая экономика, старые

политические системы, как говорят китайцы, «утратили благословение небес». Человечеству

нужна была альтернатива. К 1914 году она уже существовала. Социалистические партии, опираясь

на поддержку растущего рабочего класса своих стран и вдохновленные верой в историческую

неизбежность его победы, олицетворяли эту альтернативу в большинстве стран Европы (Эпоха

империй, глава s)- Казалось, нужен лишь сигнал, и народ поднимется, чтобы заменить капитализм

социализмом, а бессмысленные страдания мировой войны—чем-то более позитивным, например

кровавыми муками и конвульсиями рождения нового мира. Русская революция или, точнее,

большевистская революция в октябре igi/ года была воспринята миром в качестве такого сигнала.

Поэтому для двадцатого столетия она стала столь же важным явлением, как французская

революция 1789 года для девятнадцатого века. Не случайно история двадцатого века, являющаяся

предметом исследования этой книги, фактически совпадает со временем жизни государства,

рожденного Октябрьской революцией.

Однако Октябрьская революция имела гораздо более глобальные последствия, чем ее

предшественница. Хотя идеи французской революции, как уже известно, пережили большевизм,

практические последствия октября 1917 года оказались гораздо более значительными и

долгосрочными, чем последствия событий 1789 года. Октябрьская революция создала самое

грозное организованное революционное движение в современной истории. Его мировая экспансия

не имела себе равных со времен завоеваний ислама в первый век его существования. Прошло

всего лишь тридцать или сорок лет после прибытия Ленина на Финляндский вокзал в Петрограде,

а около трети человечества оказались живущими при режимах, прямо заимствованных из «Десяти

дней, которые потрясли мир» (Reed, 1919), под руководством ленинской организационной модели

— коммунистической партии. После второй волны революций, возникших на заключительной

стадии длительной мировой войны 1914—1945 годов, большинство охваченных ими стран пошло

по пути СССР. Предметом настоящей главы является именно эта двухступенчатая революция,

хотя сначала мы рассмотрим первую, определяющую революцию 1917 года и тот особый

отпечаток, который она наложила на своих последователей.

Влияние, оказанное ею, было поистине огромно.

О О «Эпоха катастроф»

В течение значительного периода «короткого двадцатого века» советский коммунизм претендовал

на то, чтобы стать альтернативной капитализму более прогрессивной системой, исторически

призванной одержать над ним победу, поскольку большую часть этого периода даже многие из

тех, кто отвергал притязания коммунизма на превосходство, были уверены, что он победит. За

исключением достаточно существенного периода 1933—1945 годов (см. главу s), международную

политику всего «короткого двадцатого века», начиная с Октябрьской революции, легче всего

расценивать как извечную борьбу сил старого порядка против социальной революции, победу

которой напрямую связывали с судьбой Советского Союза и международного коммунизма.

По мере того как проходил «короткий двадцатый век», подобное представление о мировой

политике как о дуэли двух конкурирующих социальных систем (каждая из которых после 1945

года объединилась вокруг сверхдержавы, обладавшей оружием массового поражения) становилось

все менее реалистичным. К igSo-M годам это так же мало значило для международной политики,

как крестовые походы. Тем не менее можно понять, откуда возникло такое представление.

Вспомним, что с еще большей убежденностью, чем даже французская революция в якобинский

период, Октябрьская революция считала себя не столько национальным, сколько всемирным

явлением. Она совершалась не для того, чтобы дать свободу и социализм России, а чтобы стать

началом мировой пролетарской революции. Для Ленина и его товарищей победа большевизма в

России являлась прежде всего началом сражения за победу большевизма в более широком

мировом масштабе, которая только в этом случае имела смысл.

То, что царская Россия созрела для революции, вполне ее заслуживала и что эта революция

несомненно свергнет царизм, признавалось всеми здравомыслящими наблюдателями в мире

начиная с г87О-х годов (см. Эпоху империи, главу 12). После 1905—1906 годов, когда царизм был

фактически поставлен революцией на колени, никто серьезно в этом не сомневался. Некоторые

историки утверждают, что, если бы не катастрофа Первой мировой войны и большевистской

революции, царская Россия превратилась бы в процветающее либерально-капиталистическое

индустриальное государство и была уже на пути к нему, однако потребуется микроскоп, чтобы

обнаружить предпосылки этого до 1914 года. В действительности нерешительный и непрочный

царский режим, едва оправившись от революции 1905 года, снова оказался перед лицом растущей

волны социального недовольства. Несмотря на преданность армии, полиции и государственного

аппарата, в последние месяцы перед началом войны казалось, что страна вновь находится на грани

революции. Однако, как и во многих воевавших государствах, массовый энтузиазм

Мировая революция

и патриотизм в начале войны разрядили политическую ситуацию (в случае России ненадолго).

К1915 году проблемы царского правительства опять казались непреодолимыми, так что

революция, произошедшая в марте 1917 года, вовсе не стала неожиданностью*. Она опрокинула

русскую монархию и была встречена с радостью всем западным политическим миром, кроме

самых закоренелых традиционалистов-реакционеров.

И все же, за исключением романтиков, видевших прямой путь от коллективизма российской

деревни к социалистическому обществу, все наблюдатели были уверены, что русская революция

не может быть социалистической. Для подобных преобразований не было условий в крестьянской

стране, являвшейся олицетворением бедности, невежества и отсталости, где промышленный

пролетариат, назначенный Марксом на роль могильщика капитализма, составлял всего лишь очень

малую, хотя и сплоченную часть общества. Эту точку зрения разделяли даже русские

революционеры-марксисты. Само по себе свержение царизма и упразднение системы крупного

землевладения могло, как и ожидалось, вызвать буржуазную революцию. Классовая борьба между

буржуазией и пролетариатом (которая, согласно Марксу, может иметь только один исход) затем

продолжалась бы в новых политических условиях. Конечно, Россия не находилась в изоляции, и

революция в этой огромной стране, простиравшейся от Японии до Германии, одной из

небольшого числа «великих держав», определявших ситуацию в мире, не могла не иметь огром-

ных международных последствий. Сам Карл Маркс в конце жизни надеялся, что русская

революция послужит неким детонатором, вызвав пролетарскую социалистическую революцию в

промышленно более развитых западных странах, где имелись для нее все условия. Как мы увидим,

в конце Первой мировой войны казалось, что все именно так и произойдет.

Существовала лишь одна сложность. Если Россия не была готова к марксистской пролетарской

социалистической революции, значит, она не была готова и к либерально-буржуазной революции.

Однако даже те, кто мечтал только об этой революции, должны были найти способ осуществить

ее, не опираясь на малочисленный и ненадежный российский либеральный средний класс — не-

значительное меньшинство населения, не обладавшее ни репутацией, ни общественной

поддержкой, ни традициями участия в представительных органах

* Поскольку Россия все еще использовала юлианский календарь, на тринадцать дней отстававший от григорианского,

принятого в остальном христианском и западном мире, Февральская революция на самом деле произошла в марте, а

Октябрьская —7 ноября. Именно Октябрьская революция реформировала русский календарь, как она реформировала и

русскую орфографию, продемонстрировав глубину своего влияния. Хорошо известно, что даже подобные незначитель-

ные изменения обычно требуют социально-политических потрясений. Так, самым долгосрочным последствием

французской революции мирового масштаба явилось введение метрической системы мер.

7 О «Эпоха катастроф»

власти. Кадеты—партия буржуазных либералов—получили менее 2,5% депутатских мандатов в

избранном свободным голосованием (и вскоре распущенном) Учредительном собрании 1917—

годов. Иначе буржуазно-либеральную революцию в России можно было осуществить лишь с

помощью восстания крестьян и рабочих, которые не знали и не интересовались тем, что это такое,

под руководством революционных партий, имевших другие цели; однако, вероятнее всего, силы,

делавшие революцию, перешли бы от буржуазно-либеральной стадии к более радикальной

«перманентной революции» (используя выражение Маркса, воскрешенное во время революции

1905 года молодым Троцким). В 1917 году Ленин (чьи мечты в 1905 году не шли дальше создания

буржуазно-демократической России) сразу же понял, что либеральной лошадке не победить на

российских революционных скачках. Это была реалистичная оценка. Однако в 1917 году он, как и

остальные российские и нероссийские марксисты, понимал, что в России просто не существовало

условий для социалистической революции. Русским революционерам-марксистам было ясно, что

их революция должна распространиться куда-нибудь в другое место..

По всем признакам казалось, что именно так и произойдет, поскольку Первая мировая война

закончилась массовым крушением политических систем и революционным кризисом, в частности

в потерпевших поражение странах. В 1918 году все четыре правителя побежденных держав

(Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии) лишились своих тронов, как и царь побежденной

Германией России, свергнутый еще в 1917 году. Кроме того, социальная нестабильность, в Италии

чуть не закончившаяся революцией, ослабила даже те европейские государства, которые вышли из

войны победителями.

Как мы уже говорили, общественные системы европейских стран, принимавших участие в войне,

начали разрушаться под воздействием страшных военных перегрузок. Волна патриотизма,

сопровождавшая начало войны, пошла на спад. К 1916 году усталость от войны начала

превращаться в угрюмое и тихое недовольство бесконечной и бессмысленной бойней, которой,

казалось, никто не хочет положить конец. В19

4 году противники войны чувствовали свою

беспомощность и одиночество, однако в 1916 году они уже понимали, что говорят от имени

большинства. Насколько круто изменилась ситуация, было продемонстрировано, когда 28 октября

1916 года Фридрих Адлер, сын лидера и основателя австрийской социалистической партии,

обдуманно и хладнокровно застрелил в венском кафе австрийского премьер-министра графа

Штюргка (в ту эпоху еще не знали о службе безопасности). Это была акция публичного

антивоенного протеста.

Антивоенные настроения, безусловно, укрепили политические позиции социалистов, все более

решительно возвращавшихся к прежней оппозиционности войне, провозглашенной ими до 1914

года. В действительности некоторые партии (например, в России, Сербии и Великобритании)

никогда не пе-

Мировая революция

реставали быть противниками войны, и даже когда социалистические партии ее поддерживали,

именно в их рядах можно было найти ее главных громогласных противников*. В это же время

организованное рабочее движение, возникшее в гигантской военной промышленности всех

воюющих держав, стало главным центром антикапиталистической и антивоенной деятельности.

Профсоюзные активисты на фабриках—опытные работники, искушенные в переговорах с

владельцами («цеховые старосты» в Великобритании, «betriebsobleute» в Германии) — стали

символами радикализма, так же как мастера и механики новых, оснащенных современной

техникой военных кораблей, похожих на плавучие фабрики. И в России, и в Германии главные во-

енно-морские базы (Кронштадт, Киль) стали основными революционными центрами. Во время

гражданской войны в России 1918—1920 годов восстание на французских военных кораблях в

Черном море явилось причиной прекращения французской военной интервенции против

большевиков. Так антивоенные настроения приобрели цель и организаторов. Именно в это время

австро-венгерские цензоры, проверявшие корреспонденцию своих солдат, стали замечать

изменение тона в их письмах. «Если бы только Господь ниспослал нам мир» превратилось в «с нас

хватит» или даже в «говорят, что социалисты собираются заключить мир».

Поэтому неудивительно (по сведениям тех же цензоров), что русская революция явилась первым

политическим событием в мировой войне, нашедшим отражение даже в письмах крестьянских и

рабочих жен. Естественно (особенно после того, как Октябрьская революция привела к власти

большевиков), что устремления к миру и социальной революции слились воедино: в трети всех

писем, перлюстрированных с ноября 1917 по март 1918 года, выражались надежды на обретение

мира с помощью России, еще в одной трети— с помощью революции, а в остальных 2о% — при

сочетании того и другого. То, что русская революция должна иметь исключительное

международное влияние, было ясно всегда: даже ее первый этап 1905—1906 годов заставил по-

шатнуться самые древние империи, от Австро-Венгрии и Турции до Персии и Китая (Эпоха

империй, глава 12). К1917 году вся Европа превратилась в пороховой погреб, в любую минуту

готовый взорваться.

Россия, созревшая для социальной революции, измученная войной и находящаяся на грани

поражения, стала первым из режимов Центральной и Восточ-

* По этой причине в 1917 году влиятельная Независимая социал-демократическая партия Германии (НСДПГ) откололась

от большинства социалистов (СПГ), продолжавших поддерживать войну.

«Эпоха катастроф»

ной Европы, рухнувших под тяжестью стрессов и перегрузок Первой мировой войны. Этот взрыв

ожидался, хотя никто не мог предсказать время и обстоятельства детонации. За несколько недель

до Февральской революции Ленин в своем швейцарском изгнании все еще сомневался, доживет ли

он до нее. Царское правление рухнуло в тот момент, когда демонстрация женщин-работниц (во

время празднования традиционного для социалистического движения «женского дня»—8 марта,

совпавшего с массовым увольнением рабочих на известном своей революционностью

Путиловском заводе) для проведения всеобщей забастовки отправилась в центр столицы через

покрытую льдом реку, по существу, требуя лишь хлеба. Слабость режима проявилась, когда

царские войска и даже всегда послушные казаки остановились, а потом отказались атаковать

толпу и начали брататься с рабочими. Когда после четырех дней волнений войска взбунтовались,

царь отрекся и был заменен либеральным Временным правительством не без некоторой симпатии

и даже помощи со стороны западных союзников, боявшихся, что находящийся в безнадежном

положении царский режим может отказаться от участия в войне и подпишет сепаратный мир с

Германией. Четыре анархических дня, когда Россией никто не управлял, положили конец

Империи*. Болеетого, Россия уже настолько была готова к социальной революции, что массы

Петрограда немедленно расценили падение царя как провозглашение всеобщей свободы,

равенства и прямой демократии. Выдающимся достижением Ленина стало превращение этой

неуправляемой анархической народной волны в большевистскую силу.

Итак, вместо либеральной и конституционной, ориентированной на Запад России, готовой и

стремящейся воевать с Германией, возник революционный вакуум: с одной стороны беспомощное

Временное правительство, а с другой—масса народных Советов, спонтанно выраставших

повсюду, как грибы после дождя **. Советы действительно обладали властью или, по крайней

мере, правом вето у себя на местах, но понятия не имели, как эту власть использовать. Различные

революционные партии и организации — большевики, меньшевики, социал-демократы, социал-

революционеры и многочисленные мелкие левые фракции,— выйдя из подполья, старались

утвердиться в

* Человеческая цена, заплаченная за это, была выше, чем цена октябрьского переворота, хотя и относительно скромной: ранены

и убиты были 53 офицера, 6о2 солдата, /3 полицейских и 587 гражданских лиц (W. Я. Chamberlain, 1965, vol. i, p. 85).

** Такие «Советы», по-видимому, берущие свое начало от российских самоуправляемых деревенских общин, возникли как

политические объединения среди фабричных рабочих во время революции 1905 года. Поскольку собрания избираемых

напрямую делегатов были повсеместно знакомы организованному рабочему движению и апеллировали к их врожденному

чувству демократии, термин «Совет» в переводе на местные языки иногда имел сильную интернационалистскую окраску.

Мировая революция

этих органах, чтобы координировать их и подстраивать под свою политику, хотя первоначально

только Ленин видел в них альтернативу правительству («вся власть Советам»). После свержения

царизма лишь малая часть населения знала, что представляли собой лозунги революционных

партий, а если даже и знала, то вряд ли могла отличить их от лозунгов их противников. Народ

больше не признавал никакую власть, даже власть революционеров, хотя те и претендовали на

первенство.

Городская беднота требовала хлеба, рабочие — увеличения заработной платы и сокращения

рабочего дня. Основным требованием крестьян, составлявших 8о% населения, являлась земля. И

все сходились в желании прекращения войны, хотя масса солдат—бывших крестьян, из которых

состояла армия,— сначала выступала не против войны как таковой, а против жесткой дисциплины

и грубого обращения высших чинов. Лозунги с требованием хлеба, мира и земли завоевали быстро

растущую поддержку, как и те, кто их распространял. В основном это были большевики, число

которых из небольшой группы в несколько тысяч в марте 1917 года к началу лета увеличилось до

четверти миллиона. Вопреки мифологии «холодной войны», представлявшей Ленина

организатором переворотов; единственным подлинным преимуществом, которым обладали

большевики, была способность понимать то, чего хотят массы, и вести их в нужном направлении.

Когда Ленин понял, что, вопреки программе социалистов, крестьяне хотят раздела земли на

семейные участки, он немедленно призвал большевиков к этой форме экономического

индивидуализма.

Напротив, Временному правительству и его сторонникам не удалось осознать свою неспособность

заставить Россию подчиняться его законам и декретам. Когда коммерсанты и управляющие

пытались наладить трудовую дисциплину, они лишь восстанавливали против себя рабочих. Когда

Временное правительство настаивало на том, чтобы бросить армию в новое наступление в июне

1917 года, армия уже не хотела воевать, и крестьяне-солдаты отправились домой в свои дерерни,

чтобы вместе с семьями принять участие в дележе земли. Революция распространялась вдоль

линий жепезных дорог, по которым они возвращались назад. Еще не настало время для

немедленного свержения Временного правительства, но начинал с лета недовольство усиливалось

и в армии, и в главных городах, что было на руку большевикам. В основном крестьянство

поддерживало наследников народников — социал-революционеров (Эпоха капитала, глава 9),

хотя их радикальное левое крыло тяготело к большевикам и даже непродолжительное время

входило в их правительство после Октябрьской революции.

Когда большевики (в то время в основном рабочая партия) почувствовали свою власть в главных

российских городах и особенно в столицах, Москве и Петрограде, и получили поддержку армии,

положение Временного прави-

«Эпоха катастроф»

тельства стало еще более шатким, особенно в августе 1917 года, когда ему пришлось обратиться к

революционным силам в столице для отражения попытки контрреволюционного переворота,

предпринятой генералом Корниловым. Поднявшаяся волна поддержки неумолимо толкала

большевиков к немедленному захвату власти. В действительности, когда пришел этот момент,

власть не столько нужно было захватить, сколько подобрать. Говорят, что больше людей

пострадало на съемках великого фильма Эйзенштейна «Октябрь», чем во время настоящего

штурма Зимнего дворца 7 ноября 1917 года. Временное правительство, которое никто не стал

защищать, просто растаяло в воздухе.

С момента падения Временного правительства и до настоящего времени идут постоянные споры

по поводу Октябрьской революции, как правило, не имеющие смысла. Главный вопрос состоит не

в том, был ли это военный или мирный государственный переворот, осуществленный врагом

демократии Лениным, а в том, к чему могло привести падение Временного правительства. С

начала сентября Ленин пытался убедить колеблющихся соратников не только в том, что власть

может легко ускользнуть от них, если очень быстро не захватить ее путем спланированной акции,

когда она находится так близко. Так же настойчиво он ставил вопрос: «Смогут ли большевики

удержать государственную власть, если они ее захватят?» Что реально могли сделать те, кто

попытался бы управлять проснувшимся вулканом революционной России? Ни одна партия, кроме

большевиков, не была готова взять на себя эту ответственность, а ленинская статья «Большевики

должны взять власть!» наводит на мысль, что далеко не все члены партии разделяли его

уверенность. Имея благоприятную политическую ситуацию в Петрограде, Москве и северных

армиях и получив на короткое время возможность немедленного захвата власти, было

действительно трудно выбрать другой путь. Военная контрреволюция только начиналась.

Находившееся в безнадежном положении Временное правительство, не желавшее подчиниться

Советам, могло сдать Петроград германской армии, подошедшей уже к северной границе

теперешней Эстонии и находившейся в нескольких милях от столицы. Ленин редко боялся

смотреть в лицо даже самым мрачным фактам. Он понимал, что, если большевики упустят время,

поднявшаяся волна анархии может спутать их карты. В конце концов ленинские аргументы

убедили его соратников. Если революционная партия не захватила власть, когда текущий момент

и массы призывали ее, чем она тогда отличается от нереволюционной партии?

Однако дальнейшие перспективы были неясны, даже если предположить, что власть, захваченную

в Петрограде и Москве, можно будет распространить на остальную Россию и удержать вопреки

анархии и контрреволюции. План Ленина поручить новому Советскому правительству (т. е.

первоначально партии большевиков) «социалистическое преобразование Российской

Мировая революция

республики» по существу являлся авантюрой по превращению русской революции в мировую или,

по крайней мере, в европейскую революцию. Разве можно вообразить, часто говорил он, что

победа социализма «может произойти (...) если не будет полностью уничтожена русская и

европейская буржуазия»? Между тем главной и единственной задачей большевиков было удер-

жать власть. Заявления нового режима о том, что его цель—это социализм, были лишь пустыми

декларациями. На деле он занялся национализацией банков, установлением «рабочего контроля»

над существующими предприятиями, т. е. официально взял под контроль всю их деятельность со

времени революции, требуя непрекращающегося производства. Больше говорить было не о чем *.

Новый режим удержался. Он пережил позорный мир, навязанный Германией в Брест-Литовске за

несколько месяцев до того, как она сама потерпела поражение; в результате были потеряны

Польша, балтийские земли, Украина и значительные части Южной и Западной России, а также

фактически и Закавказье (Украину и Закавказье впоследствии удалось вернуть). Союзники не

видели оснований вести себя благородно по отношению к мировому центру подрывной

деятельности. Различные контрреволюционные «белые» армии и режимы поднялись против

Советов, финансируемые союзниками, которые посылали британские, французские,

американские, японские, польские, сербские, греческие и румынские войска на русскую землю. В

худшие периоды жестокой и хаотичной гражданской войны 1918—1920 годов Советская Россия

уменьшилась до клочка территории в Северной и Центральной России где-то между Уралом и

теперешними прибалтийскими государствами с незащищенным перстом Петрограда, указующим

на Финский залив. Единственными важными преимуществами, которые имел новый режим, из

ничего создавший победоносную Красную армию, являлись неавторитетность и разобщенность

«белых», восстановивших против себя российское крестьянство, и вполне обоснованные

подозрения западных держав по поводу отправки своих мятежных солдат ч матросов на войну с

революционными большевиками. К концу 1920 года большевики одержали побед}'.

Итак, вопреки ожиданиям, Советская Россия выжила. Власть большевиков просуществовала не

только дольше, чем Парижская коммуна в 1871 году (как заметил Ленин с гордостью и

облегчением через два месяца и пятнадцать дней после переворота), но сохранилась в годы

непрекращающегося кризиса и катастроф, германского нашествия и позорного мира, потери тер-

риторий, контрреволюции, гражданской войны, иностранной военной ин-

* «Я говорил им: делайте все, что хотите, берите все, что вам нужно, мы поддержим вас, но заботьтесь о производстве,

заботьтесь о том, чтобы производство было полезным. Переходите на полезные работы, вы будете делать ошибки, но вы

научитесь» (Ленин. Доклад о деятельности Совета народных комиссаров, и (24) января 1918 г.) (Lenin, 1970, р. 55*) •

«Эпоха катастроф»

тервенции, голода и экономического упадка. Она не могла иметь стратегии и перспективы,

каждый день выбирая между решениями, необходимыми для сиюминутного выживания и теми,

которые грозили немедленной катастрофой. Кто в состоянии учесть возможные отдаленные

последствия для революции решений, которые должны приниматься немедленно, иначе — конец

и никаких отдаленных последствий уже не будет? Один за другим все необходимые шаги были

сделаны. Когда новая Советская республика выбралась из ужасов сражений, оказалось, что ее

ведут в направлении, далеком от того, которое имел в виду Ленин, выступая на Финляндском

вокзале.

И все-таки революция выжила. Это произошло по трем главным причинам: первая — она

обладала исключительно сильным аппаратом государственного строительства, состоявшим из

шестисоттысячной централизованной и дисциплинированной коммунистической партии. Какова

бы ни была ее роль до революции, эта организационная модель, без устали пестуемая и

защищаемая Лениным с 1902 года, добилась своей цели. Фактически всем революционным

режимам двадцатого века пришлось взять за основу ее принципы. Во-вторых, было совершенно

очевидно, что это единственное правительство, которое могло и хотело сохранить Россию как

единое государство. Поэтому оно получило значительную поддержку многих русских патриотов, в

частности офицеров, без которых не могла быть создана новая Красная армия. По этим причинам

с исторической точки зрения выбор в 1917—19!8 годах происходил не между либерально-

демократической или нелиберальной Россией, а между существованием России и ее распадом, как

случилось с другими устаревшими и побежденными империями, например с Австро-Венгрией и

Турцией. В отличие от них большевистская революция в целом сохранила многонациональное

территориальное единство старого царского государства по крайней мере в течение следующих

семидесяти четырех лет. Третьей причиной было то, что революция разрешила крестьянству взять

землю. Когда дошло до дела, коренная масса великорусского крестьянства — основа этой страны,

как и ее новой армии, решила, что для них больше шансов получить землю при «красных», чем

при возврате прежних помещиков. Это дало большевикам решающее преимущество в

гражданской войне 1918- -1920 годов. Однако, как оказалось, русские крестьяне были слишком

большими оптимистами.

III

Мировой революции, которая оправдала бы решение Ленина вести Россию к социализму, не

произошло, вследствие чего Советская Россия была ввергнута в период разрухи, отсталости и

изоляции. Выбор ее будущего развития был

Мировая революция

предопределен или, по крайней мере, точно обозначен (см. главы гз и i6). Волна революций