Гуревич А. Культура и общество средневековой Европы глазами современников

Подождите немного. Документ загружается.

Петухи, несущие связанную лису. Мозаика в соборе Сан Марко, Венеция, 12 в.

Святой, проповедующий зверям и птицам. Миниатюра 14 в.

собственного опыта, писал Жак де Витри в Прологе к сборнику своих „примеров". „Примеры" сильней

всего воздействуют на слушателей, им внимают с особым интересом, они прочнее всего западают в

память и легче всего возвышают дух от земных забот к вечной жизни", говорит Жан Гоби в Прологе к

„Лестнице, ведущей на небеса" (Scala coeli)

Вместе с тем эффективность „примеров" в деле религиозно-морального воспитания не порождала у

проповедников особенных иллюзий. Анонимный автор, приведя слова Иоанна Солсберийского „мы

подобны карликам, усевшимся на плечах гигантов: видим дальше, чем они, но не в силу собственного

роста, а из-за величины гигантов", замечает: видим-то мы дальше и яснее благодаря писаниям и

примерам, кои оставили нам древние отцы, но высоты их совершенства и добродетели достигнуть не

можем (ТЕ, 78). Проповедь часто не достигает результата из-за развращенности народа: люди слушают

ее, но не исправляют своего поведения. Все же, полагает этот автор, кое-что из услышанного

прихожанами должно остаться в их сознании; подобно тому как сосуд, если его многократно наполнять

водой, делается чище, так и слово Бога в конце концов очищает душу (ТЕ, 244-246). Разбойник, часто

посещавший проповедь, говорил: „Если я и не меняюсь, то когда-нибудь созреет же семя, кое я

получаю, и то, что ныне я слышу, может послужить к моему спасению" (ТЕ, 138).

Впрочем, существуют и свидетельства того, что проповедь производила сильнейшее воздействие на

слушателей. Одна праздная женщина была потрясена проповедником до такой степени, что умерла;

однако ей было дано возвратиться к жизни и исповедаться, и оказалось, что на ее языке были написаны

слова молитвы „Ave Maria"

Расцвет дидактической литературы, и прежде всего „примеров", в XIII столетии - „подлинном веке

проповеди"

- был связан с появлением нищенствующих орденов доминиканцев и францисканцев,

равно как и с обновлением проповеднической деятельности старых орденов, в частности

цистерцианцев. В конечном счете этот расцвет был обусловлен усложнением всей социальной и

культурной жизни католической Европы. Подъем городов - центров хозяйства и цивилизации, новые

виды профессиональных и интеллектуальных занятий, более многообразные взаимоотношения людей,

широкие горизонты, открывшиеся перед населением, - все это вынуждало церковь решать новые и

сложные задачи. Проповедь читалась как в городе, так и в деревне, как в замке, так и в монастыре.

Однако главным поприщем активности нищенствующих орденов был, вне сомнения, город. Умбер де

Роман, генерал доминиканского ордена в 50-60-е годы XIII века, называет три причины, по которым

монахи должны предпочесть город для своей проповеднической деятельности: она более эффективна в

городе из-за концентрации в нем населения; она в нем более необходима, поскольку особенно низка

именно городская мораль; наконец, через город можно оказывать воздействие и на сельское

население, ведь деревня подражает городу

Известная патриархальность социальных связей начинает сменяться иным стилем общения. Эти связи

осуществлялись теперь уже не только

на межличностном уровне прямых человеческих контактов, но отчасти и более безлично, при

посредстве товарно-денежного обмена. Не с этим ли связаны громы, которые проповедники без устали

метали против купцов и в особенности ростовщиков? (см. ниже). Темп жизни несколько убыстрился, а

степень включенности человека в природные циклы уменьшилась. В результате исподволь менялась

картина мира. Соответственно пересматривается и традиционная система ценностей. Несколько

возрастает значение образования, науки. Человеку легче стало выходить из-под прямого контроля

приходского священника. Шире распространились еретические секты.

В этих условиях традиционная проповедь оказывалась неэффективной. За ее обновление и взялись

новые нищенствующие ордена. Как было отмечено в научной литературе, центральным поприщем их

активности стал именно город. Здесь для церкви таилась главная опасность, -здесь и надлежало с

новыми силами и по-новому поставить всю проповедническую деятельность. Как раз теперь „пример"

делается неотъемлемым и одним из центральных компонентов проповеди, несомненно, привлекавшим

наибольшее внимание слушателей. „Сатрапа enim Domini dicitur predicator" - „Проповедника называют

колоколом Господа", - говорит Жак де Витри (Crane, N 139).

„Примеры" выражают изменившиеся религиозные установки: не пассивное восприятие таинств и

присутствие при сакральном ритуале мессы, как в раннее средневековье, но более непосредственное

отношение к Богу, личная связь между ним и верующим. В самом деле, святые, Христос, святая Дева,

ангелы являются, собственно, лишь индивидам, и между ними завязывается общение с глазу на глаз. У

Богоматери существуют свои любимцы, которых она защищает от нечистой силы и за которых она

ходатайствует пред своим Сыном, более строгим и непреклонным Судией. Даже наиболее тяжкие

грешники, положение которых кажется безнадежным, внезапно получают от нее поддержку или спасе-

ние: любовь ее и милосердие неизмеримы человеческими мерками. Мораль, судя по „примерам", -уже

не только навязываемая церковью и старшими общеобязательная линия поведения, - она должна быть

интерио-ризована. Человек, как его рисуют проповедники, предоставлен собственной совести и сам

выбирает свой жизненный путь

Разумеется, верующий обязан подчиняться церкви, слушаться священника, приобщаться святых тайн.

Критикуя нерадивых священнослужителей, которые не заботятся о спасении душ паствы, проповедники

вместе с тем настаивают на том, что месса и обряды эффективны независимо от состояния

отправляющего их служителя культа. Но и молитвы и посты действенны только при соответствующем

душевном расположении христианина.

Как справедливо отмечает Ле Гофф, „пример" предполагает диалог между проповедником и верующим.

Он предполагает диалог и между верующим и божеством. Не следует упускать из виду, что проповедь

нищенствующих монахов происходила в обстановке нарастания и все более широкого распространения

ересей, которые отрицали кардиналь-

ные принципы католицизма и прежде всего авторитет церкви. О том, насколько ересь тревожила

церковь, свидетельствует и то, какое внимание уделено ей в „примерах", - в них не скрыто, что еретики,

в первую голову альбигойцы, находили отклик и поддержку в массах. Настойчивые попытки углубить

веру и поставить индивида лицом к лицу с Богом - одна из главнейших задач проповеднической

деятельности францисканцев, доминиканцев, цистерцианцев.

Проповеди, как и „примеры", написаны по-латыни. Между тем произносились они на этом языке только

перед лицами духовного звания, да и то не всегда, а лишь в достаточно подготовленной аудитории

Мирянам же их читали на родном языке

. Составители сборников „примеров", вне сомнения, знали, что

те, кто будет пользоваться их сочинениями, должны их переводить. Но, собственно говоря, и сами

латинские тексты, которыми мы располагаем, представляют собой перевод: составители думали на

родном языке, и исследователями давно уже отмечено, что язык „примеров" есть своего рода калька,

переложение народной речи на язык ученых. Вполне возможно, что во многих случаях имеющиеся

тексты - не что иное, как записи уже произнесенных на родном языке проповедей. Разумеется, нет

возможности установить характер и степень переработки устной проповеди при ее оформлении в

латинский текст. Но устная основа речи проповедника в „примерах" явственно проступает. „Сквозь

латынь проповеди видны очертания фразы, произносимой на родном языке"

. Простота стилистики,

словаря и синтаксиса „примеров" не могут быть сочтены свидетельствами „неумелости" авторов

компиляций: они рассчитывали эти сочинения на широкую аудиторию

Конечно, мы не знаем, каким трансформациям подвергался текст проповеди при ее произнесении

перед прихожанами, - в одних случаях, возможно, он подвергался сокращению, в других - расширению.

Нередко в латинский текст „примеров" вторгается простонародная речь: отдельные слова, термины,

идиоматические выражения, отрывки песен и стихотворений. Налицо смешение языков ученых и

народа, устной и письменной речи

„Пример" служил основой для устной проповеди

. Можно заметить, что в ряде случаев наиболее

важные высказывания персонажей приводятся на их родном языке. Так, некий голос, раздавшийся

ночью в спальне одного господина в Швейцарии, трижды произнес по-латыни: „Pax terminatur", а на

следующую ночь: „Fryd aus, fryd aus, fryd aus in aller welt. Quod latine sonat: Pax in toto mundi circulo

terminatur" („Конец мирной жизни на всей земле" - НМ, 50). Умиравший богач сказал, что не в состоянии

покаяться, так быстро движется он в ад. Говорил он gallice: „Je men vois en enter les granz galoz". Уже не

владея полностью языком, он повторял: „Galoz, galoz". А потом: „loz, loz". И умер (ЕВ, 405). Некий глупец

рубил дрова в лесу в воскресный день, и из дерева полилась кровь и раздался голос, произносивший

anglice: „Let, let, let", quod est latine "Di-mitte, dimitte, dimitte" („Прекрати, прекрати, прекрати") (SL, 289).

Но было бы ошибочным не видеть в этом взаимодействии и определенных трений и элементов

антагонизма. По словам Этьена де Бурбон, бедный школяр, который прибыл из Парижа в какой-то

приход помогать священнику в церковной службе, так пел псалмы, что в них невозможно было понять

ни слова: „Он слышал подобное пение у парижских ремесленников и портных, что чинят старую одежду,

или у сапожников, латающих обувь, и у горшечников" (ЕВ, 213). Возможно, и эти простолюдины

распевали псалмы по-латыни, - речь на родном языке всем была бы понятна, - но латынь их явно была

„варварской", искаженной и вызывала пренебрежение и недовольство носителей церковной образован-

ности. Мы видели выше, каким образом тот же компилятор перетолковал услышанную им на парижских

улицах песенку о быстротекущем времени, когда он перевел ее на латынь и сделал фактом сознания

школяра.

В XIV и следующих веках записывают сборники проповедей на народных языках.

Проповедь начиналась с выдвижения темы - краткого текста, фразы, выбранной из Евангелия, псалмов

или посланий апостола Павла; тема зачитывалась по-латыни, тут же давался перевод и разбор ее,

заключавшийся сперва в буквальном разъяснении, а затем в моральном или теологическом

комментарии. „Пример" оставляли на последнюю часть проповеди, когда требовалось оживить

притупившееся внимание слушателей. Со временем к „примерам" стали присоединять „моралите" - нра-

воучительные толкования (см. „примеры" Одо из Черитона, „Римские деяния", „Лестница, ведущая на

небеса" и другие компиляции конца XIII и XIV века).

Французские исследователи „примеров" обращают особое внимание на „усовершенствование

интеллектуальной техники" в сборниках конца XIII и XIV веков, выразившееся в детальной рубрикации

„примеров", введении в ряде компиляций алфавитного порядка их размещения: основные темы

выстраивались авторами в порядке алфавита (от Acedia до Usura), и к ним подбирались

соответствующие анекдоты, что облегчало-проповеднику их использование. Однако основной фонд

„примеров" не столько обновлялся, сколько обогащался за счет включения новых дополнений ;

рассказы, использованные в раннее средневековье и в XII-XIII веках, встречаются и в сборниках более

позднего периода, нередко с теми или иными вариациями.

В некоторых сборниках, построенных по алфавитному принципу, их составители прибегают к

перекрестным отсылкам, предполагающим различное использование одного и того же „примера". Под

той или иной рубрикой собрано несколько рассказов; в конце многих из них содержится указание:

„смотри также ..." или „к этому подходит также сказанное ниже (или выше)", и далее называется слово,

обозначающее другую рубрику.

Таков, в частности, „Алфавит примеров" доминиканца Арнольда Лье-жского (рубеж XIII и XIV веков).

Здесь в рубрике „Женщина" встречаются отсылки к рубрикам „Целомудрие", „Супруги", „Разврат",

„Плоть",

„Речь", „Нарушение верности", „Змей", „Молчание", „Похоть", „Соблазн", „Прикосновение" и др.

Exemplum теснейшим образом связан с устным рассказом, и самая структура его записи воспроизводит

его форму

. Если часть „примеров" представляет собой пересказ более ранних письменных текстов

(античности, средних веков), то другие „примеры" и, как уже подчеркивалось, наиболее интересные для

историка культуры, циркулировали до их фиксации в устной форме или вообще были записью

животрепещущей новости, включая личный опыт автора. В этом смысле показательно обильное

употребление глагола audivimus (слышали), которым вводится повествование в большинстве

„примеров" Жака де Витри. У французского проповедника этот глагол встречается в 160 случаях, тогда

как глагол legimus (читали) - в 75 случаях, глагол dicitur в 45, memini, novi, vidi (помнил, знал, слышал) в

34 случаях. По наблюдению К. Времена, выбор этих глаголов не произволен, но соответствует

используемому Жаком де Витри каналу информации. Там, где встречается глагол legimus, проповедник

черпал материал из своей библиотеки; это жития, хроники, античная басня. Audivimus действительно

вводит записываемый им устный рассказ

. Отметим, что эти вводные глаголы все же не всегда

выбраны

Кафедра проповедника.

Работа Джованни Лизано.

1298-1301

адекватно, но, во всяком случае, уместно вновь подчеркнуть условность термина „автор" в применении

к тем, кто сочинял сборники „примеров", - с большим основанием их можно было бы назвать

„компиляторами". Они не столько сочиняли, сколько фиксировали, перерабатывая по-своему, в

собственных целях, расхожий фонд устных рассказов, пришедших к ним, возможно, не прямо с улицы, а

культивируемых в монашеской среде, впрочем, открытой миру и восприимчивой к его голосам.

Как показали Ле Гофф и Шмитт, XIII век был веком возросшей значимости слова. На смену слову

авторитетов (Библии, отцов церкви), шедшему как бы „сверху вниз", приходит слово,

распространяющееся „горизонтально", -слово проповеди и „примера", индивидуализированное и

предполагающее диалог. В XIII веке впервые стали слышны голоса „маленьких людей" -

простолюдинов, крестьян, работников, женщин, и доносятся они до нас именно в „примерах". В ответ на

вопрос, почему Христос не писал, Фома Аквинский отвечает: Христос, обращаясь к сердцам, ставил

слово выше писания (Summa Theol. Ill, qu.32, art. 4). Тринадцатый век был свидетелем „взрыва слова", и

никогда, ни раньше, ни позднее, „ученое слово" и „народное слово" не были так близки друг

Проповедь архиепископа Арундельского. Миниатюра из французской рукописи начала 15 в.

к другу. Упомянутые авторы, ссылаясь на Салимбене, отмечают, что, согласно тогдашним

представлениям, слово проповедника творило чудеса. Знаменитый проповедник Бертольд

Регенсбургский сделал так, что некий пахарь, который жаждал его услышать, но не смог прийти на его

проповедь, тем не менее всю ее услышал и запомнил, находясь на расстоянии тридцати миль. Между

тем, после 1300 года наступает эпоха господства книги, „болтливость" осуждается, восхваляется

молчание, и слово народа расходится со словом образованных. Проповедь „окаменевает"

. Ее упадок

и вырождение засвидетельствованы, в частности, Данте („Рай", XXIX, 115-117: „Теперь в церквах лишь

на остроты падки Да на ужимки; если громок смех, То куколь пыжится и все в порядке").

В XIII же веке риторика находилась на службе у проповеди, и проповедь была синонимом искусства

слова: говорить значило проповедовать („Искусство проповедовать есть наука, которая учит говорить

нечто о чем-либо")

. Если в предшествовавший период в роли проповедников выступали лишь

епископы и священники, то в XIII веке это право присваивают себе монахи, - не без противодействия

церкви, которая усматривала опасность в свободе проповеди. Нередко епископы предостерегали

против „лжепроповедников", которые лишь вредят делу спасения. Тем не менее распространение

проповеди сопровождалось ее демократизацией. Она покидает стены храма, странствующие монахи

проповедуют повсюду - в церкви и в замке, на кладбище и в поле, на площади и в монастыре, - в любых

местах, где собирается народ. Нередко проповедник выступал перед огромным стечением слушателей.

Нищенствующие монахи, обличая народ в грехах, в которых он погряз, не щадят и знать, и прелатов

церкви. Отсюда- рекомендации составителей сборников проповедей проявлять известную

сдержанность в публичных высту-

Демон, пожирающий душу человека. Капитель церкви в Иерихове, Германия. 1160

Пасть Левиафана. Капитель собора СенЛазар, Отен. 12 в.

Борьба за душу человека. Капитель церкви Сен Бенуа на Луаре. 12 в.

плениях: не во всякой аудитории пристало говорить о неправедности духовенства.

Морализаторские установки „примеров" требовали сугубо критичного подхода к человеку, к обществу и

его разрядам. Проповедник -прежде всего обличитель. Нет порока и греха, который проповедь не

подвергла бы анализу и осуждению. Многие компиляции „примеров" построены по схеме семи

смертных грехов, которые последовательно рассматриваются, неизменно с привлечением живого и

наглядного материала, в реальных жизненных ситуациах. Перед взором читателя проходят все слои и

разряды средневекового общества - от монархов и церковных прелатов до простолюдинов, жители

города и деревни, обитатели монастырей и замков, мужчины и женщины, старики и дети, убогие и

нищие, ростовщики и адвокаты, рыцари, актеры, воры, проститутки, иудеи, еретики ... Угол зрения

проповедника на индивида и общество - sub specie peccati. Все виновны пред Богом, и наряду с

общечеловеческой греховностью, источник которой - первородный грех, существуют еще

специфические, так сказать, „профессиональные" грехи, характерные для людей разных занятий и

статусов. Никто не уходит от сурового суда проповедника. Можно с полным основанием утверждать, что

ни в одном другом жанре средневековой литературы не сконцентрировано такой силы социальной

критики, как в проповеди, а в ней -именно в „примерах".

Естественно, критика эта - односторонняя, она лишена какого бы то ни было духа социального

преобразования. Но отказать проповедникам в глубоком и разностороннем знании жизни никак нельзя.

Это были монахи, не отсиживавшиеся за стенами монастырей. Странствуя из деревни в деревню и из

города в город, меняя провинции и страны, они многое видели и слышали, и поэтому их знания были не

книжными (или не только книжными), но практическими, опирающимися прежде всего на личный опыт.

Они вездесущи, они „варятся" в самой гуще жизни. „Примеры" показывают проповедника, который

бичует духовенство в собрании церковных иерархов и обличает светскую власть в королевском дворце;

в городском соборе он бросает обвинения в лицо мошенников-купцов и грозит неминуемой гибелью

ростовщикам; в монастыре он не дает спуску нерадивым монахам и попустительствующим им настоя-

телям, а крестьян и крестьянок терроризует картинами геенны огненной за их приверженность ко

всякого рода суевериям; достается от него и схоластам и школярам, которые променяли благочестие на

книжную ученость; женщина для него - сосуд зла, и он не знает меры в обличении ее распущенности,

тщеславия и сварливости.

Проповедники внушают слушателям: мир тонет в грехе, и спасти может только искреннее и

немедленное покаяние. Один из лейтмотивов проповеди - близящийся конец света. Вся жизнь человека

несет на себе отблески грядущего Страшного суда. Собственно, суд уже вершится, ибо люди, души

которых побывали на том свете и возвратились в бренные оболочки, свидетельствуют о муках,

испытываемых грешниками в аду. Будучи обвинителями современного им общества и каждого из его

чле-

нов, проповедники вместе с тем, по существу, выступают и в роли судей. Они выносят

безапелляционные приговоры - им ведомы воля Господа и его решения в отношении любого грешника.

Не приходится сомневаться в том, что воздействие их проповеди и прежде всего заключающихся в ней

„примеров" на нравственное сознание и психику верующих было велико. Из источников более позднего

периода известно, как проповедники буквально терроризировали своих слушателей. Бернардино

Сьенский (первая половина XV века) обещал жителям Перуджи показать во время следующей

проповеди дьявола во плоти, и, когда все поспешили прийти, вскричал: „Вы хотите увидеть дьявола?

Посмотрите друг на друга, ибо вы-то и суть подлинные дьяволы", - и обрушился на их пороки. Некий

проповедник в начале XVII века начинал свою миссию с того, что велел ударить в набат; народ

сбегался, уверенный, что произошло несчастье, и проповедник объяснял: беда в том, что им всем

грозит погибель души. Итальянский священник вопрошал аудиторию: „Кто в этой церкви самый тяжкий

грешник?" - и все кричали: „Я!" - проливая слезы и ударяя себя в грудь

. Морально-религиозная

атмосфера в конце средневековья, вне сомнения, отличалась от умонастроений XII-XIV веков, ибо

церкви в конце концов удалось более глубоко укоренить в сознании верующих чувствагреховной

виновности, но едва ли эти изменения были радикальными. Ужас при мысли о божьем суде и

осуждении душ легко охватывал прихожан и в изучаемый нами период. Польский проповедник йачала

XIV века, пересказывая „примеры" раннего средневековья, приводит рассказ о людях, которые спаслись

лишь потому, что были охвачены страхом перед загробными карами; один из них, явившись с того

света, поведал, что страх очистил его от всех содеянных им грехов

Проповедники сознательно культивировали это чувство. Знакомый Жаку де Витри священник заключал

воскресную проповедь таким обращением к прихожанам: „Не молитесь за душу моего отца, который

был ростовщиком и не пожелал вернуть средства, накопленные ростовщичеством, -да будет проклята

душа его и да мучается она вечно в аду, так чтобы никогда не узрел он лика божьего и не избежал бы

рук чертей". Этим он внушал страх другим грешникам, замечает Жак де Витри и со своей стороны

заявляет: „Если б я верно знал, что мой отец ушел из этого мира хотя бы с одним смертным грехом, то

я не прочитал бы за него „Отче наш", и не подал бы милостыни, и не отслужил бы ни единой мессы ..

."(Crane, N216).

Можно было бы привести „примеры", упоминающие людей, которые под влиянием проповеди до такой

степени отчаялись в возможности спасения, что шли на самоубийство. Страх быть проклятым приводил

к тому, что человек, раздав свое имущество, спешил сделаться монахом, уходил в крестовый поход или

в паломничество, подвергал себя изнурительным постам и бдениям и делался жертвой горячечных

фантазий и видений. В конце концов, не вправе ли мы истолковывать немалую часть видений как

симптомы критических душевных состояний, когда муки совести и страх быть навечно проклятым

порождали перед взором человека страшные сцены с участием демонов или разгневанных Христа и Бо-

гоматери? Не показателен ли в этом смысле хотя бы сон монаха, обуреваемого плотскими

влечениями? Ему привиделся страшный мясник, который, подойдя к его постели, отрезал ему

гениталии и бросил на съедение сопровождавшему его огромному черному псу. Более похоть монаха

не мучила (DM, IV: 97).

Проповедник умело пользовался словесными средствами, которые мобилизовали широкую гамму

чувств слушателей - от страха и изумления до веселья. Шутка - частая гостья в проповедях. Ограничусь

здесь одним примером. Из двух друзей-рыцарей один постригся в монахи и убеждал друга последовать

его примеру. Но тот отвечал, что страшится одной вещи, которая мешает ему вступить в орден. Что же

это за страшная вещь? - Вши, кои в изобилии водятся в шерстяных рясах. Собеседник со смехом

возразил: „Ты не страшишься меча в битвах дьявола и опасаешься насекомых в воинстве Христа?

Лишат ли тебя вши царства Господня ?" Позднее рыцарь вступил в орден, и с тех пор он не боялся

вшей, даже если б вши всех монахов собрались на его теле (DM, IV: 48). И в шутке проповедник не

забывает назидательной цели своей речи, умело сталкивая преходящее и вечное, предельно

низменное с высшим.

Сохранились свидетельства напряженного интереса, который вызывало слово опытного проповедника,

но также и противоположные свидетельства невнимания слушателей. Встречаются жалобы на то, что

прихожане уходят из церкви после службы, не дождавшись проповеди. Зная нетерпение своих

слушателей, Робер де Сорбон говорил: „Вот краткое слово, и мы постараемся,коль сумеем, сделать из

него краткую проповедь: хорошо знаю, что вы хотите нынче краткой проповеди и долгой пирушки, но,

увы, не будет вам краткой мессы!" (Crane, 203). Здесь игра слов: longam mensam („долгого пира") и

brevem missam („краткой мессы"). Французский проповедник Фульк не мог собрать горожан на

проповедь. Тогда вскричал он: „Разбойники! Разбойники!" Все сбежались: „Где разбойники?" Фульк

отвечал: „Адские разбойники в сем городе, они пытаются завладеть душами!" Все сокрушенно

выслушали его проповедь (Greven, N 55). „Шут собирает больше слушателей, чем проповедник" (Робер

де Сорбон). „Предпочитают слушать о Роланде или Оливье, нежели о Боге, и это несправедливо, ибо

смерть Христа столь же драматична, как и смерть Роланда. И, однако, многие сочувствуют Роланду, а

не Христу" (Герар Льежский)

Но подчас отсутствие интереса у слушателей вызывалось поведением самого проповедника. Некий

нерадивый пастырь, торопясь на пир, скомкал проповедь и подгонял слуг, и один из них воскликнул:

„Святая Мария! Вы проповедовали нам о терпении, а сами не можете немного подождать!" На что тот

отвечал: „Друг мой, я дал вам урок терпенья, но я не медлю с уплатой долгов, и посему мне верят"

(Crane, 35). Не все проповедники сами являли образец тех добродетелей, к которым призывали паству,

и к этим дурным примерам взывали еретики-альбигойцы во время диспутов с католиками: „конные"

прелаты „проповедуют пешего Христа" (ЕВ, 251). Как рассказывает Этьен де Бурбон, один знаменитый

теолог сразу же после проповеди о смирении Господа и об его ослице

взгромоздился на богато украшенную лошадь, и некая старуха, схватив лошадь за узду, повергла его в

смущение вопросом: „О учитель, такова ли была ослица Господа?" (ЕВ, 82. Ср. 83; ТЕ, 299). Но этот

неблагоприятный для монахов „пример" как бы уравновешивается противоположным. Проповедник,

ездивший на своем единственном осле, войдя в церковь, оставил его у дверей. Молясь, он подумал, не

убежал ли осел. Когда он вышел из церкви, он сказал ослу: „Ты нынче имел больше от моего „Pater

noster", чем Господь", и отдал осла прокаженному (Greven, N 48. Ср. Нег-vieux, 282).

В целом же церковь придавала проповеди огромное значение. Свидетельство тому- многократное

возвращение авторов „примеров" к сценам, рисующим проповедь. Здесь и рассказ о монахе, бичующем

в проповеди свою аудиторию - прелатов церкви, и анекдот об ученом богослове, который издевается

над сидящими по обе руки от него епископами, читая проповедь... о „мочевых пузырях", как он их

именует, и о проповедниках, сетующих на то, что их слушатели предпочитают мирские байки и сказки

рассуждениям о божественном, и история о бесе, проповедующем более красноречиво и

содержательно, нежели духовное лицо, и не менее причудливое повествование об ученой проповеди о

небесной иерархии, которую цистерцианец прочитал отпавшим от нее ангелам, и многое другое. В

„примерах" о проповедях можно видеть саморефлексию проповедников, озабоченных стремлением

сделать свое слово возможно более эффективным. Важно, чтобы слово не расходилось с делом.

Приняв человеческий облик, дьявол проповедовал слово божье. Кто-то распознал его природу и

спросил, чего ради овладела им охота проповедовать. Дьявол-в ответ: „Ради того я это делаю, чтобы

более люди грешили. Ведь чем чаще проповедуют, тем меньше творят добрых дел" (Klapper 1914,

N113).

Тем не менее в действенность проповеди верили, и не без основания. В XIII веке Бэде

Достопочтенному приписывали следующий рассказ о двух епископах, которые якобы были присланы в

Англию проповедовать христианство. Сперва из Ирландии прибыл очень образованный прелат,

который, прибегая в своих проповедях ко всякого рода богословским тонкостям, ничего не достиг. Тогда

отправили другого, мало образованного епископа, однако охотно использовавшего в своих проповедях

„примеры" и басни, и он обратил в истинную веру почти всю Англию!

Не меньшее влияние проповеди,

если верить „примерам", оказывали и на отдельных людей. Некий граф, повинный во многих грехах,

проезжал мимо кладбища, на котором держал речь проповедник, прислушался к нему, приказал своей

свите сойти с коней и вместе с ним прослушать проповедь, после чего раскаялся в своих прегрешениях

и постригся в монахи (Klapper 1914, N30).

О Жаке де Витри Этьен де Бурбон писал: „Используя примеры в своих проповедях, он привел в

возбуждение всю Францию"

. И Жак де Витри и Этьен де Бурбон были доминиканцами, членами

ордена, который, по их же словам, с неустанным рвением боролся против дьявола

. Из сохранившихся

от XIII-XV веков сборников, которые использовались в пропо-

веди, наибольшее число принадлежит монахам-доминиканцам: 91 сборник, тогда как францисканцам -

Проповедники сознавали важность своей миссии и свое избранничество. Когда умер проповедник

крестового похода, он не увидел вокруг себя никого, кроме чертей, и впал в отчаянье: некому было за

него вступиться, и не повстречались ему ни Богоматерь, ни ангелы или святые. И тут появился сам

Христос, протянувший ему руку со словами: „Следуй за Мной, ибо ты Меня проповедовал". Тотчас

исчезла вся толпа злых духов, пытавшихся утянуть его душу в ад, и он последовал за Христом во славу

небесную. Так рассказал сам этот проповедник, когда явился с того света, своему другу (DM, XII: 49).

От проповедника требовались в первую очередь не ученость и эрудиция, а красноречие и умение

производить впечатление на слушателей, способность вызвать у них непосредственный отклик.

Провансальский проповедник Жан Гоби (первая половина XIV века) рассказывает о неудаче папского

легата, проповедовавшего крестовый поход: его не слушали. Этому прелату рекомендовали простого и

малообразованного сельского священника, который использовал в своих проповедях легенды о святых

и был очень популярен. Не прибегая к авторитету Писания, он обратился к прихожанам с проповедью, в