Гуковский М.А. Итальянское Возрождение

Подождите немного. Документ загружается.

нем; во-вторых, чтобы была свобода, существовать без которой этот народ никогда не считал возможным. К

соединению законности и свободы, как некоему знамени или пристани, направляются все учреждения и

мероприятия этой республики».

Замечательное политическое устройство обеспечивает и пышный расцвет флорентийской культуры; язык, на

котором здесь говорят,— чистейший и прекраснейший, "ка нем говорят все образованные люди;

истинные науки

процветают только здесь.

Дополнением и как бы развитием «Похвале» служит небольшой, написанный на греческом языке трактат: «О

политическом строе флорентийцев».

В нем подробно описывается весь сложный и запутанный механизм управ-

ления республикой и указываются как его великие достоинства, так и немалые недостатки. В результате

последних государство еще при жизни автора потеряло значительную часть своих демократических черт и

ослабело политически. «Это государство, подобно другим, как я думаю, пережило некоторые перемены, то

склоняясь более к толпе, то к знатным. В старину, когда народ имел обыкновение выходить с оружием в руках,

сам вел войны и благодаря большой численности подчинил почти всех соседей, тогда сила

530

государства более всего заключалась в толпе, и поэтому народ имел такой перевес, что устранил из управления

почти всех знатных. С течением же времени военные дела стали исполняться обыкновенно наемными чужезем-

цами, тогда сила государства, как кажется, стала находиться не в толпе, а в знатных и самых богатых, а потому

они много вносят в общее дело и более полезны советом, нежели оружием».

Так, анализируя социальное строение общества, Бруни, первый историк-гуманист,

преодолевает ограниченность средневековых хронистов и выходит на широкую дорогу

научной истории, на которую вслед за ним выйдет ряд его последователей.

Последнее из разобранных нами сочинений Бруни было, как уже указано, написано на

греческом языке, интерес к которому у гуманистов третьего поколения резко возрастает. Уже

Петрарка проявлял интерес к греческой культуре, но дальше элементарных сведений о

греческом языке и литературе не пошел. Положение изменилось, когда в последние годы XIV

и первые XV в. из находящейся под угрозой со стороны турок Византии в Италию начали в

значительном количестве приезжать греческие ученые, на более или менее долгие сроки

задерживающиеся в городах Италии, а иногда и остающиеся здесь до конца жизни.

Первым из таких византийских ученых, оказавших реальное и бесспорное влияние на

культуру Италии, был Мануэль Хри-золор.

Прибыв в последние годы XIV в. в Италию

(точная дата его приезда спорна), он с 1396 по 1400 г. ведет преподавание во Флоренции,

затем около двух лет — в университете Па-вии, возвращается в Константинополь, но в 1410 г.

снова приезжает в Италию, где на службе папской курии остается до своей смерти (1415 г.).

Хризолор, широко и разнообразно образованный человек, не был крупным ученым, его

литературная деятельность развивалась главным образом в области переводов с греческого на

латинский и с латинского на греческий язык. Особенное значение имеет его перевод

«Республики» Платона, впервые введший это сочинение в западную литературу. Из

оригинальных произведений Хризолора наиболее важное — грамматика греческого языка,

законченная его учеником Гварино Веронским.

Роль Хризолора в основном сводилась к его педагогической деятельности, о которой как его

ученики, так ц другие современники давали самые восторженные отзывы. У него учились

Салутати, Никколи, Бруни, Верджерио, Гварино, Умберто Де-чембрио и многие другие, и

именно они были проводниками всех основных произведений классической греческой

литературы в итальянскую культуру XV в. Через 50 лет после смерти Хризолора Гварино

Поджо пишет о нем: «Насколько я обязан Мануэлю Хризолору, мудрейшему философу и

божественному человеку нашего времени, приятнейшему моему учителю, только я сам могу

быть этому свидетелем... Поэтому, если каким-либо

531

путем можно обеспечить вечность имени и сохранить бессмертие славы человека, я прошу и

стремлюсь получить помощь твою и некоторых других ученых мужей и воздвигаю ему

статуи, если не золотые, то литературные... Для чего я собрал в некий единый том письма,

которыми, насколько возможно для потомства, этот муж прославляется, так что, если тело и

умерло, он сам, трудами благородных людей живет. Его читают, его любят, за ним следуют, и

в писаниях друзей „он своей жизнью побеждает века"».

Именно с преподавательской деятельностью Хризолора было связано то появление настоящей

моды на греческий язык и греческую литературу, которая так характерна для Италии этого

времени. Латинский язык, безусловно, сохранял свое первое место, латинская культура

продолжала оставаться неоспоримым образцом и критерием оценки, но знание греческого

языка и культуры становится также обязательным, недаром с таким увлечением усваивает их

даже старик Салутати, недаром Бруни пишет: «Неужели с тех пор, как тебе дана возможность

познакомиться с Платоном, Гомером, Демосфеном и со всеми остальными поэтами,

философами и ораторами, о которых рассказывают столько чудесного, дана возможность

говорить с ними и пропитываться их удивительной ученостью... ты можешь пренебречь таким

случаем, который тебе представился по воле божества...»

Прекрасно знавший настроения и интересы гуманистов, книгопродавец Веспасиано да Бистиччи в середине XV в.

заявляет, что результаты приезда Хризолора были ощутимы во всей Италии в течение десятилетий.

И дей-

ствительно, не только ряд ведущих гуманистов перенял у него интерес к изучению греческого мира, но многие

решились на опасную и трудную поездку в самый этот мир. Так, один из вернейших учеников Хризолора —

Гварино, при его возвращении на родину в 1403 г., последовал за ним и, совмещая ученые занятия с торговой

деятельностью, оставался в Греции 5 лет. Филельфо (см. ниже), проводит в Византии 7 лет своей молодости

(1420-—1427), женится на. гречанке, отращивает длинную бороду и приобретает все повадки греческого

философа. Джованни Ауриспа (?—1450) проводит в Греции 2 года (1421—1423 гг.) и, несмотря на большие

материальные трудности, упорно изучает все, что можно здесь изучить. «Ради книг, — пишет он, — я прибегал ко

всяким уловкам, я отдавал все деньги и часто даже платье, чтобы получить за них рукописи, — поступок, за

который я не чувствую ни стыда, ни досады...»

Когда эти фанатические поклонники всего греческого, свободно владеющие языком, возвращаются на родину, их

окружают поклонением, стараются заполучить к себе итальянские государства и государи. Особенно ретиво

действует Флоренция, недаром снискавшая славу родины гуманизма. И ей удается, пусть на короткие сроки,

закрепить за собой большинство новых знатоков греческого языка. В течение 4 лет преподает здесь Гварино, 2

года — Ауриспа, 5 лет — Филельфо. Все они получают щедрое вознаграждение, пользуются всебщим уважением,

их лекции и занятия посещают не только сотни местных слушателей, но и приезжие из Франции, Испании,

Германской империи, с острова Кипра.

Деятельность Хризолора, его учеников, гуманистов, побывавших в Греции, QKopo принесла

результаты — число людей, хорошо знающих классический греческий язык, становится зна-

532

чительным во всей Италии, и особенно во Флоренции. Многочисленные переписчики

размножают греческие рукописи, усиленно собираемые любителями, а затем оседающие в

первых государственных библиотеках во Флоренции, Венеции и других городах. Понятными

становятся утверждения Гварино: «Без греческого языка Нельзя знать латинского языка»;

Кодра Урчео: «Если бы не было греческой литературы, латиняне не имели бы никакой

образованности»; или Филельфо: «Те, кто не пропитан греческими доктринами, блуждают во

тьме, как слепые».

Мануэль Хризолор был, по-видимому, крупнейшим из ранних пропагандистов греческой

культуры и греческого языка на почве Италии конца XIV — начала XV в., но он отнюдь не

был единственным. Возможно, не менее значительным, чем влияние Хризолора на

гуманистическое мировоззрение, хотя и совсем иным по своему направлению и характеру,

было воздействие на это мировоззрение относительно кратковременного пребывания в

Италии другого греческого деятеля — Георгия Гемиста Пли-фона.

О жизни Плифона известно немного. Он провел значительную часть ее при дворе деспотов

Морей в Мистре (около Спарты) и умер здесь же глубоким стариком в 1452 г. В 1438—1439

гг. он присутствовал в составе византийской делегации на Феррар-ском, а затем на

Флорентийском Соборе, жил в городе на Арно и произвел здесь всем своим обликом и своими

беседами громадное впечатление как на гуманистические, так и на правительственные круги.

Во время пребывания во Флоренции Пли-фон читал публичные лекции и закончил написание

трактата о различиях между философскими системами Платона и Аристотеля, вызвавшего в

Италии усиленную и ожесточенную полемику с момента своего появления и в течение многих

последующих лет. Вернувшись в Мистру, Плифон не потерял связи с итальянскими учеными.

Так, в 1447—1448 гг. его посетил гуманист-антиквар Чириако д'Анкона. Последние годы

своей жизни Плифон посвятил завершению своего фундаментального сочинения «Законы»,

которое после его смерти (1452 г.) было осуждено патриархом Геннадием Схоларием как

нечестивое и антихристианское и публично сожжено в Константинополе, что отнюдь не

помешало ни славе, ни влиянию его автора.

Последователь философии неоплатоников, которую он своеобразно сочетал с элементами

мистических учений представителей Александрийской школы, Плифон с упорной

последовательностью и смелостью стремится создать новую и притом всемирную религию,

базирующуюся не столько на догматах и предписаниях церкви, сколько на философских

доказательствах и рассуждениях. Недаром греческий философ и гуманист Георгий

Трапезундский, страстный противник Плифона и его последователей и защитник Аристотеля,

писал о нем: «Я слышал, как он говорил во время нашего пребывания во Флоренции, что

через

533

немного лет все люди на всей земле примут по общему согласию и единому мнению единую,

общую религию. А когда я его спросил: „Будет ли это религия Иисуса Христа или Магомета",

он ответил мне: „Ни одна, ни другая, но некая третья, которая будет незначительно отличаться

от язычества"».

В течение своей долгой жизни Плифон, как это было обычным для крупных византийских

философов, занимался кроме своего основного предмета также музыкой, историей, граммати-

кой, риторикой, географией, астрономией и астрологией.

Философское учение Плифона глубоко и последовательно идеалистично — он решительно

выступает против Аристотеля и его продолжателей, обвиняя их в материализме и тем начиная

ту полемику между платониками и перипатетиками, которая будет затем в течение

десятилетий вестись в Италии.

Но, отстаивая идеализм в его крайних формах, Плифон последовательно боролся с

христианской религией, которую он считал причиной современного философу упадка всего

средиземноморского мира, и в частности Греции. Поэтому он полагал, что единственным

способом спасти свою родину, находящуюся на краю гибели, является проведение

радикальнейшей реорганизации всего социального, экономического и политического порядка

в ней, а затем и во всем мире. Провести эту реогранизацию должен представитель

монархической власти, убежденным сторонником которой являлся Плифон.

Основой такой реорганизации, развивающей некоторые элементы политических учений

Платона, является ликвидация частной собственности на землю, которая предоставляется

каждому в размере, который он сам может обработать, общность имущества и распределение

благ пропорционально пользе, приносимой каждым гражданином обществу. Люди не

работающие и, следовательно, бесполезные (имеются в виду в первую очередь монахи)

никаких прав на общественные блага не имеют. При этом действительно продуктивной

считается сельскохозяйственная деятельность, впрочем, с оговоркой, что и деятельность по

охране государства и капитал дают право на получение некоторой

доли благ.

Государство в «Законах» Плифона приобретает громадное доминирующее значение в

обществе: оно организует и контролирует общественное производство, при помощи системы

налогов поддерживает социальное равенство, борется с излишней роскошью и

расточительностью в быту граждан, руководит охраной и защитой границ.

Само собой понятно, что эта смелая программа, в которой религии и церкви не отведено

никакого места, а социальные мероприятия чрезвычайно радикальны, была совершенно

нереальна в условиях упадка и разложения дряхлой Византийской им-, перии. Но итальянским

гуманистам, которые с нескрываемым восхищением смотрели на приехавшего из Греции

старого, почти

534

античного мудреца, слушали его странные речи, программа,,э не могла не показаться

диковинной, новой и важной. Понятно, что как сам Плифон, так и его ученики, оставшиеся в

Италии, в первую очередь Виссарион Никейский (о его деятельности речь будет идти ниже), в

значительной мере повлияли на дальнейшее развитие культуры Италии, и в первую очередь

Флоренции, где Плифон провел большую часть своего пребывания на Западе и где почва была

наиболее подготовленной для восприятия его учения.

Увлечение греческим языком, греческими книгами, греческой культурой еще больше

увеличивает число гуманистов различных профилей: как специалистов филологов, историков,

философов, так и просто любителей, совмещающих повседневные занятия торговлей,

банковскими операциями или обработкой шерсти с собиранием и чтением латинских и

греческих рукописей, диспутированием, писанием элегантных и ученых писем.

Среди первых гуманистов-специалистов особенно выделяется Поджо Браччолини (1380—1459)

(илл. 35). Сын

скромного тосканского аптекаря Поджо начал свою деятельность как провинциальный писец и нотариус, основы

гуманистической науки и греческий язык освоил самоучкой, не без трудностей вступил в кружок,

группировавшийся вокруг Салутатл, и вскоре занял среди флорентийских гуманистов одно из ведущих мест. Как

папский секретарь, активный участник Констанцского Собора, Поджо совершает ряд поездок по странам

Западной Европы (включая Англию), всюду со страстью занимаясь поисками старых рукописей, содержащих

сочинения классиков. Результатами этих поездок были находки ряда ранее неизвестных текстов, среди них такие

значительные, как «О природе вещей» Лукреция и «Наставления в ораторском искусстве> («Institutio Oratoria»)

Квинтиллиана. С 1453 г. и почти до самой смерти (в 1459 г.) Поджо занимал (вслед за Салутати, Бруни и

Марсуппини) должность канцлера Флорентийской республики.

Литературная деятельность Поджо велика и разнообразна. Как большинство гуманистов, он начал с переписки со

своими единомышленниками, друзьями и врагами. Эта переписка огромна, причем некоторые письма по своей

литературной обработке и глубине являются, собственно говоря, серьезными трактатами. Так, широко известны

были два его письма, относящиеся ко времени Констанцского Собора. Первое, обращенное 16 января 1415 г. к

Никколо Никколи, посвящено описанию веселого посещения горного курорта Бадена, Легкой, свободной

латынью, точно передающей вполне современные мысли и переживания, Поджо описывает приятное

путешествие, совершенное группой достаточно легкомысленных церковников через красивые местности,

прибытие в курорт, лечебные ванны, которые принимают разделенные только низенькой перегородкой

обнаженные мужчины и женщины. «Ничего не существует столь трудного, — пишет автор,— чтобы при их

нравах не стало легким. Как будто они сошлись в государстве Платона, чтобы все было общим, они рьяно

следуют за его предписаниями, даже не зная его ученья... Приятнейше видеть девушек, уже созревших для заму-

жества, в возрасте полного расцвета, с прелестными и веселыми лицами, поющими, подобно богиням,

плавающими в воде, скинув свои весьма легкие одежды, так что ты сочтешь каждую из них второй Венерой.

Более состоятельные семейства имеют особые бассейны, в которых красивые) девушки и дамы в ярких легких

купальных костюмах танцуют, поют, играют, под восхищенными взорами смотрящих на них с балконов и галерей

зрителей. Устраиваются пиры в воде, при которых кушанья и напитки размещаются на плавучих столах. После

купанья устраиваются новые игры — в мяч и другие на прохладном берегу реки. Всюду царствует полная свобода

и ничем не стесняемая веселость».

«Я все это сообщаю,— замечает Поджо,— чтр-

535

бы ты уразумел, каковы эти последователи ученья Эпикура. И я полагаю, что это место и есть то, в котором был

создан первый человек, и которое евреи называют Галидон, т. е. сад наслаждений. Ибо, если наслаждение может

сделать жизнь счастливой, то я не знаю, чего недостает в этом месте для совершенного и во всех отношениях

законченного счастья».

Более или менее несомненно, что в этом описании письма немало идеализации, что в

действительности жизнь в небольшом германском курортном городке не была так безоблачно

весела и прекрасна, но это делает письмо Поджо, может быть, еще более интересным. Оно

рисует идеал счастливой жизни среди прекрасной природы в обществе беззаботных друзей и

веселых, красивых и не слишком строгих женщин — идеал, характерный для гуманизма

вообще и для Поджо в частности.

Второе письмо, написанное через несколько дней, представляет собой резкий и несомненно

сознательный контраст с первым — оно посвящено описанию бесчеловечной казни в

Констанце чешского реформатора и революционера, сподвижника уже казненного Гуса —

Иеронима Пражского. Подробно, с живой симпатией к непримиримому врагу католической

церкви, которая кормит автора, описывается продолжающийся почти целый год процесс

Иеронима, его спокойные, умные, нередко злые ответы на вопросы, его мужественная защита

всех погибших жертв мракобесия от Моисея, Христа, Сократа и Боэция и до Гуса, который

«ничего не думал противного положениям церкви бо-жией, но (выступал. — М. Г.) против

злоупотреблений клириков, против надменности, роскоши и пышности прелатов. Ибо в то

время как богатства церкви должны (употребляться. — М. Г.) на бедных, странников,

построение церквей, человеку доброму отвратительно видеть, как они растрачивают (эти

богатства. — Af. Г.) на публичных женщин, на пиры, на лошадей и собак, на богатые одежды

и на прочие вещи, несовместимые с верой

Христовой».

Смелая, прямая защита Иеронимом своих убеждений, от которых он, несмотря на все

мучения, угрозы, неминуемую смерть, ни на шаг не хотел отступиться, вызывает бурю возму-

щения со стороны жирных, самодовольных, тупых церковников, но их жертва остается

непоколебимой. «Так он стоял непоколебимый, бесстрашный, не только презирая смерть, но

стремясь к ней, так что ты мог бы назвать его вторым Катоном».

Казнь бесстрашного борца, привлекшего к себе симпатию многих церковников, и в первую очередь самого

Поджо, описывается сильно, ярко и производит глубокое впечатление: «Со спокойным и даже веселым лицом

шел

;

Иероним на казнь, не страшась огня, мучений, смерти. Ни один из стоиков не переносил смерть так

мужественно, как он, казалось, желавший ее...»

Затем следует подробное описание сожжения Иеронима. «Когда палач,— заканчивает Поджо, — хотел зажечь

костер не впереди, а сзади, за его спиной, чтобы он не видел этого, мученик сказал ему: „Иди сюда и зажги огонь

на моих глазах, ибо если бы я боялся его, я бы никогда не пришел на это место и бежал бы от него". Так был

сожжен этот замечательный человек (НО не его вера):».

536

Оговорка относительно веры, естественная под пером служителя римской курии, вряд ли была

очень искренней; в каждой строчке яркого письма гуманиста, во всем его приподнятом,

взволнованном тоне сквозит искреннее восхищение перед мужественным гуситом. Поджо

пленяло не только яркое красноречие мученика, свободно цитировавшего перед лицом смерти

античных писателей, Библию и сочинения отцов церкви, но, главное, его неукротимое

мужество, сила его индивидуальности, напоминающей героев Древнего Рима и даже

превосходящей их. Преклонение перед силой человека недаром было одним из стержней

гуманистической идеологии.

Первой крупной литературной работой Поджо явился трактат «О скупости» (1428 г.).

Он

составлен в виде записи разговора папских секретарей-гуманистов, собравшихся в имении

одного из них под Римом и в непринужденной беседе обсуждающих произведшие большое

впечатление в папской столице проповеди Бернардина Сиенского.

Главным корнем всех пороков, говорит участник беседы Бартоломео да Монтепульчано, на которые справедливо

обрушился проповедник, является корысть. Скупой, корыстный человек, побуждаемый своей страстью, отнимает

деньги и другие ценности у общества, для которого они предназначены, и присваивает их себе, причем страсть эта

изгоняет все добродетели и рождает все пороки. Этому резко возражает гуманист Антонио Лооки, считавший, что

корысть сама по себе благотворна, на ней построено все человеческое общество, и порицать следует

злоупотребление ею, а не ее саму. Наконец, монах Андреа Константинопольский, выражающий, по-видимому,

официальную точку зрения Поджо, говорит, что не следует смешивать нормальное, умеренное стремление к

обладанию необходимым, с неумеренной и преступной корыстью. Последнюю порицали все авторы, и она ни в

коем случае не может быть свойством истинного философа. Ту же мысль продолжает и последний собеседник —

Чинчо, разбирающий пагубные последствия корысти на представителей разных сословий.

В этом произведении, облеченном в излюбленную гуманистами форму диалога, дававшую возможность

трактовать вопрос диалектически, рассматривая его со всех точек зрения, интересно не столько обличение корыс-

ти, обычное для средневекового мировоззрения, сколько оправдание умеренного стремления к обладанию

земными благами. Недаром мнение, изложенное устами самого значительного из беседующих гуманистов,

Антонио Лос-ки, о том, что стремление к жизненным благам как основа человеческого общества, лежит в центре

политической теории ряда гуманистов и приводит их к интересным и новым положениям и выводам.

Вопросам этики, но в личном плане, посвящен и второй диалог Поджо, имеющий несколько шутливый характер.

Основой для него послужила женитьба в 1436 г. 56-летнего гуманиста на 18-летней знатной и красивой

флорентийке Вадже Буондельмонти. Эта женитьба дала тему для оживленных сплетен в кругу весьма жадных до

них гуманистов. Отражением этих сплетен и одновременно возражением против порицаний его друзьями и по-

служил небольшой диалог Поджо «Следует ли старику жениться?».

В нем Никколо Никколи передает все

многочисленные доводы хулителей поздней женитьбы, а Карло Марсуппини, сам незадолго до того женившийся,

разбивает один за другим все эти доводы. Спор заканчивается шутливым замечанием Никколи, считающего, что

аргументы Марсуппини были вызваны его желанием отблагодарить Поджо за угощение, во время которого беседа

происходит.

Простой, легкий тон диалога, трезвый реализм его подхода

537

к основным проблемам жизненного поведения очень характерен как для гуманистических

кругов вообще, так и для Поджо.

К позднему периоду творчества гуманиста относится диалог «О знатности» (1440 г.).

Беседа

происходит на вилле Поджо в Терранова, куда приехали Лоренцо Медичи (старший) и Ник-

коло Никколи, чтобы полюбоваться на античные памятники, собранные хозяином. Никколи

утверждает, что понятие знатности относительное, в каждой стране различное, и разбирает

употребление этого понятия в разных частях Италии — Неаполе, Венеции, Риме, Флоренции,

Генуе, Ломбардии, а также прочих странах Европы — Германии, Франции, Англии, Испании,

Византии. Это конкретное рассмотрение вопроса о знатности, вместо обычного чисто

теоретического и цитатного, составляет особенность диалога, обратившую на него внимание

современников.

Лоренцо Медичи отвечает на разбор Никколи замечанием, что приведенные данные только

доказывают, что понятие знатности существует везде и, следовательно, является естественно

необходимым, но содержание его в зависимости от местных условий разное при одинаковых

внешних проявлениях: пышности жизни, богатстве, занятии ведущих должностей, воинской

славе.

Никколи возражает, считая что приведенные им данные говорят, наоборот, о пустоте и

бессмысленности обычного понятия знатности. Истинная знатность, всюду одинаковая,

основывается только на личных достоинствах человека, не связанных ни с богатством, ни с

воинскими подвигами, ни с должностями. Свое мнение Никколи, как положено гуманисту,

подкрепляет взглядами Платона, входящими в моду к середине XV в., в то время как Лоренцо

опирается на традиционный авторитет Аристотеля. Так как его противник не сдается, упорно

отстаивая свою точку зрения, то Никколи заключает беседу компромиссным решением

вопроса. Каждый гражданин, говорит он, может добиться истинной духовной знатности в

боях как с внешним врагом, так и с внутренним — пороками, но как в том, так и в другом

случае следует поставить ее на службу родине, стоящей выше отдельных своих граждан,

каковы бы они ни были.

В 1440 г. появился еще один диалог Поджо — «О несчастии князей».

Беседа в нем происходит летом 1434 г.

(вскоре после возвращения Козимо Медичи во Флоренцию —см. гл. I, § 4) в доме Никколо Никколи. Придя сюда,

Поджо застает Козимо и Карло Марсуппини сидящими в знаменитой библиотеке Никколи над изучением карты

Птолемея. Разговор начинает сам Поджо, жалующийся на свою судьбу, связанную со скитаниями и несчастьями

пап. Происходит общее обсуждение вопроса о том, насколько в действительности святы и счастливы папы,

носящие титул «святейшего и блаженнейшего отца», а затем и другие государи. Основной собеседник Никколи на

ряде исторических примеров доказывает, что так как добродетельным может быть только образованный человек,

а счастливым — только человек добродетельный и свободный от забот, то князья, никогда не бывающие ни

свободными от забот, ни добродетельными, счастливыми никогда быть не могут. Даже те из них, которые

подобно Августу, Веспасиану или Роберту Неаполитанскому считались при жизни свободными и

добродетельными, в действительности не провели ни одного дня без тяжких забот. Государи

538

скупы и жестоки, что ярко обнаруживается в их взаимоотношениях с крупными писателями и учеными, которых

они либо не умеют оценить и вознаградить по заслугам, как Данте, Петрарку, Боккаччо, либо подвергают

мучениям и казни, как Платона, Сократа, Боэция. Истинное счастье не является уделом больших господ, а

остается только простым, маленьким людям, заключает Никколи.

Тот факт, что диалог этот, написанный сразу после прихода Козимо Медичи к власти,

происходит в присутствии и при участии самого Козимо, для которого он служит как бы

предупреждением, показывает претензии гуманистов руководить политической жизнью

государства, диктовать нормы поведения государя и, следовательно, свидетельствует о

ведущей идеологической роли гуманизма в середине XV в.

Примерно тому же кругу идей посвящен трактат «Об изменчивости счастья»,

Тема эта,

нередко привлекавшая внимание средневековых моралистов, трактуется Поджо в другом,

чисто гуманистическом разрезе.

Два страстных поклонника античности — сам автор и Анто-нио Лоски созерцают развалины

Капитолия, центра некогда великого и могущественного Рима, и это трагическое зрелище

приводит их к размышлениям о том, что из себя представляет Фортуна — богиня судьбы,

счастья. Это жестокое и капризное божество, полунебесное, полуземное, могущество

которого распространяется на все, кроме добродетели и науки. Божество это ведет свою игру

независимо от божьих велений, подымая на недосягаемую высоту плохих и глупых людей,

чтобы затем ярко обнаружить их ничтожество.

Для того чтобы доказать это, Поджо, не ограничиваясь теоретическими соображениями,

приводит ряд примеров неустойчивости судьбы, заимствуя их как из античности, так и из со-

временности, которую он считает не менее достойной рассмотрения, чем первую.

Во второй книге трактата рассказывается о судьбах личностей, жизнь которых была богата

резкими переменами, контрастами. Так, Жак Бурбон приезжает в Италию как бедный, не-

заметный рыцарь, затем становится мужем Джованны II Неаполитанской, управляет

могущественным государством, затем же из-за собственной глупости теряет все

приобретенное и возвращается к безвестности, из которой вышел.

Разбирается жизнь длинного ряда князей: Висконти, Карра-ра, Делла Скала, Гвиниджи; пап:

Урбана VI, Иоанна XXIII, Григория XII; кондотьеров: Браччо да Монтоне и многих других,

объединенных трагизмом своей личной судьбы.

В последней, третьей, книге трактата, написанной позже первых двух, новый собеседник,

Карло Марсуппини, разбираетстех же точек зрения судьбы совсем современных деятелей:

папы Евгения IV, папского любимца кардинала Вителлески, неаполитанского фаворита

Джованни Караччоло, трагически погибшего в Венеции кондотьера Карманьолы и других.

539

Перечисление трагических судеб великих людей заканчивается горьким вопросом: как все эти

горести, кровавые жестокости войн и переворотов могут быть согласованы с верой в мудрое и

благостное божье предвидение? Нелегко ответить на этот вопрос, и Поджо отделывается от

него формально: божье предвидение выше человеческого понимания, и поэтому не следует

размышлять о нем.

В качестве четвертой книги к трактату «Об изменчивости счастья» присоединен только

внешне связанный с ним весьма интересный рассказ о 25-летних странствиях на Востоке

купца Никколо Конти. Основываясь на личных рассказах путешественника, вернувшегося на

родину мусульманином, Поджо сообщает ряд важных сведений о дальнем Востоке,

обнаруживая живой интерес гуманистических кругов к географии, ознакомлению с далекими,

экзотическими странами. Недаром высказывались предположения о том, что эта часть

трактата флорентийского гуманиста оказала влияние на Паоло Тосканелли и на его по-

следователя Христофора Колумба.

Очень характерен для идеологических установок гуманизма небольшой диалог Поджо «Против лицемеров»,

направленный против монахов и вообще против всякого ханжества. Обличение монахов мы встречаем уже в ли-

тературе позднего средневековья, с новой силой звучит оно у первых гуманистов, особенно в «Декамероне». Но и

там и здесь оно направлено против отдельных монахов-грешников, против отдельных злоупотреблений. Фор-

мально «так же строит свою критику Поджо, но фактически его диалог имеет гораздо более общий характер,

обличая монашество как таковое, как институт. В монастырь, утверждает Карло Марсуппини, главный участник

беседы, происходящей в его доме, идут лентяи, никуда не годные, слабые люди, рассчитывающие найти в нем

легкую жизнь, полную разврата и безделья. Их уход от обычной трудовой жизни диктуется только

эгоистическими, личными соображениями: стоит появиться какому-нибудь соблазну, выгодной должности,

богатому приходу, епископской митре или кардинальской шапке, как они забывают свои обеты и бросаются в

самую яростную и греховную погоню за ними, не гнушаясь никакими уловками или преступлениями. Что это так,

Поджо показывает на примере двух лучших из них — врага гуманизма монаха Джованни Доминичи (см. т. I, гл.

III, § 2) и гуманиста — монаха Амброджо Траверсари. Оба они, соблазненные кардинальской шапкой, оставили

покой и уединение монастыря, которому, казалось, были так искренне преданы, и конец своей жизни провели в

суете и грехе.

Насколько пуста и бессмысленна праздная, никому не нужная жизнь монахов, обнаруживает сравнение ее с

полной труда и лишений жизнью крестьянина, в поте лица своего обрабыоающего свой клочок земли, чтобы

взрастить на нем хлеб, нужный всем.

В 1450 г. 70-летний гуманист выпустил состоящий из трех частей-диалогов трактат

«Трехчастная история».

Первая из частей излагает происходящую на вилле Поджо беседу о

преимуществах юриспруденции и медицины. Обменивающиеся сухими, чисто риторическими

речами участники совещания •— канцлер-гуманист Карло Марсуппини, юрист Бенедетто

Аккольти и врач Никколо да Фолиньо не приходят к определенному результату. Диалог мало

оригинален, повторяя подобные споры средневековой литературы и аналогичный трактат

Салутати.

Второй диалог гораздо живее и интереснее — основную роль в нем

540

играет врач Никколо да Фолиньо, обрушивающийся со страстными обвинениями не только на юристов, но и на право

как таковое. Хотя

у всех народов существуют легенды о том, что законы продиктованы богом или богами, эти

«божественные законы» служат только для подчинения сильными и богатыми слабых и бедных. Сами же сильные

никаких законов не соблюдают. «Ясно, — говорит врач, — что они (законы. — М. Г.) введены для (подчинения. — М.

Г.) не желающих их и непокорных людей, чтобы они считали оправданным свое рабство... Только бессильные плебеи и

народные низы города сдерживаются вашими законами.... и другие подобного рода люди укрощаются вашим правом.

Могущественные же люди, хозяева этих государств, нарушают законы. Недаром Анахарсис сравнивал законы 6 пау-

тиной, которая держит слабых, но которую сильные разрывают. Действительно, я никогда не читал, никогда не видел,

никогда не слышал, чтобы' какое-либо правительство, какой-нибудь царь, кто-нибудь из высших правителей ваших

повиновался законам и чтобы они были созданы для него. Мы постоянно видим, как в государствах люди приходят к

высшей власти при помощи силы и как царства управляются не законами, а насилием и крепкой рукой, что

противоположно законам... Правители эти презирают и попирают законы, оставляя их слабым, наемным рабочим,

беднякам, неграмотным, .людям без достатка, которые управляются ими скорее силой и страхом, чем законами,..» «Ведь

все славное и заслуживающее памяти человечества, — заключает Никколо, — происходит от беззакония, от нарушения

законов и презрения к ним».

Мы привели столь значительную выдержку из трактата Под-жо потому, что она

исключительно интересна и симптоматична. Автор подходит к проблемам юриспруденции и

истории не с позиций богослова, как подошел бы средневековый схоласт, и даже не с позиций

антикизирующего моралиста, на которых стояли ранние гуманисты, а пытается применить

классовый анализ, вдумчиво и самостоятельно подходя к проблемам построения ,и

функционирования современного ему государства и общества. Он не слишком симпатизирует

простому народу, но трезво оценивает его бесправное положение и тяжелую судьбу.

Третий диалог

трактата посвящен вопросам совсем другого .характера — филологическим.

Данте в своем трактате «О народной речи» (см. т. I, гл. II, § 3) ставил проблему о происхожде-

нии итальянского языка, который он считал народным диалектом, существовавшим уже в

античности. Поджо решает вопрос иначе — в Древнем Риме, полагает он, народ говорил на

.латинском языке, который постепенно в ходе исторического развития превратился в

итальянский. Это разделяемое современной-филологией утверждение Поджо подтверждает

ссылками на разговоры с представителями различных кругов простого народа Рима: рыбаков,

ткачих, крестьян. Интерес к бедному, простому люду, явствующий из этих разговоров,

чрезвычайно характерен для идеологических симпатий Поджо и проявляется здесь не меньше,

чем в предыдущем диалоге о праве.

Этот же интерес проявляется и в другом, наиболее известном произведении Поджо

«Фацеции», написанном на классической, гуманистической латыни, но по своему характеру и

содержанию выходящем за рамки обычной гуманистической литературы. Это сборник

небольших анекдотов — новелл, сюжеты которых очень

541

близки к новеллам предыдущего столетия — от литературно отточенных рассказов Боккаччо

до простых и непритязательных зарисовок Саккетти (см. т. I, гл. III, § 3). Над сборником

Поджо работал долго — первое упоминание о нем в письмах автора относится к 1438 г., когда

в него входило несколько десятков новелл, закончен же он был в 1451 г. и состоял из 273

новелл, с литературно оформленным предисловием и заключением.

Сам автор во вступительных замечаниях последней редакции отмечает, что основную

ценность сборника составляет не его содержание, а литературная форма, в рамках которой

простые, будничные сюжеты, случаи из повседневной жизни передаются в сжатом, почти

афористическом виде и притом (и это основное) не на народном итальянском языке, которым

пользовались все предшествовавшие новеллисты, а на чистой классической латыни.

Доказательством полного овладения последней должно было служить то, что автор применил

ее здесь не для рассказа о высоких материях, исторических и философских, а о низменных,

ежедневных случаях и приключениях, нередко не очень пристойных и благородных. Перед

читателями представали анекдоты, известные ему с детства, связанные с современными

событиями и персонажами, но облаченные в тогу элегантной и гибкой латыни. Гуманизм,

новая идеологическая система, в течение века 'завоевывавшая одну позицию за другой,

переходившая от одной области жизни к другой, в «Фацециях» одержала одну из своих

крупнейших побед, вторгшись в область обыденной жизни.

Сборник оформлен как запись рассказов о забавных случаях, острых словцах, которыми делились друг с другом папские

секретари-гуманисты, собиравшиеся после работы в небольшой комнатке, прозванной ими «враль-ней» (buggiale). Но

эту инсценировку вряд ли следует принимать всерьез, так же как инсценировки выше разобранных трактатов-диалогов.

Весьма вероятно, что секретари-гуманисты действительно собирались во «вральне» и рассказывали друг другу всякие

сплетни и анекдоты, но маловероятно, чтобы эти рассказы касались тех общеизвестных, ходячих сюжетов, которым

посвящена большая часть «Фацеций». Инсценировка, примененная Поджо, является скорее всего литературной формой,

использованной для того, чтобы придать сборнику вид произведения более реалистического, приблизить его к

современной жизни.

В анекдотах «Фацеций», несмотря на традиционность их сюжетов, нередко проявляются и демократические симпатии

автора, его интерес и внимание к маленьким, бедным людям, не теряющим в своей тяжелой судьбе ни присутствия духа,

ни остроумия.

Характерна, например, такая фацеция: «Миначо проиграл в кости свои деньги (а он был беден), а затем и свою одежду и

стоял, плача, у дверей таверны, в которой играл. Один из его друзей, увидев его горюющим и плачущим, спросил у него,

что с ним. — „Ничего!" „Почему же ты плачешь, если у тебя ничего нет?" — „Именно потому, что ничего не имею".

Один думал, что нет оснований плакать, другой же плакал потому, что у него ничего не оставалось».

Или такая: «Некий богач, закутанный в теплые одежды, зимою шел в Болонью. В горах он встретил крестьянина, на

котором был один-единственный плащ, да и тот очень подержанный. Богач удивился, как в такой холод —ибо был

Вет^р и шел снег —человек может не зябнуть. Он спросил у крестьянина, неужели ему не холодно. „Нисколько", —

отвечал тот с весе-

542

лым лицом. Богач, удивленный, воскликнул: „Как! Я дрожу в мехах, а ты гт-почти голый и не чувствуешь

холода?" — „И ты бы не мерз,—отвечал крестьянин, — если бы на тебе была надета, как на мне сейчас, вся

одежда, какая у тебя есть"».

Значительное количество анекдотов посвящено монахам, священникам, прелатам, которые высмеиваются как

лицемеры, корыстолюбцы, развратники, что, однако, нигде не приводит к высказываниям не только

антирелигиозным,

но и антицерковным.

Очень ярко рисует отношение Поджо ко всему устройству римской курии, столь хорошо ему известной,

следующая новелла.

«В римской курии почти всегда царит фортуна и очень редко прокладывает себе путь талант или добродетель.

Всего можно добиться настойчивостью или счастливым случаем, не говоря о деньгах, которые царят повсюду на

земле. Один из моих друзей, видя с огорчением, что ему предпочитают людей, которые гораздо ниже его и по

знаниям, и по нравственным качествам, жаловался на это Анджелотто, который был кардиналом св. Марка. Он

говорил, что никто не хочет обращать внимание на его достоинства и что людей, которые ни в каком отношении

не могут с ним равняться, ставят нымге его. Он вспоминал о своем учении и трудах, на это учение положенных.

Кардинал, который был скор на насмешку над пороками курии, сказал: „Здесь ни наука, ни ученость не помогают.

Но потерпи и потрать некоторое воемя на то, чтобы разучиться тому, что ты знаешь, и научиться порокам. Тогда

ты встретишь хороший прием у папы"».

Обличает Поджо также один из страшных бичей своего времени — бессовестных, жадных и властолюбивых

кондотьеров. «Некто принес жалобу Фачино Кане (см. гл. I, § 5), — пишет он, — который был человеком чрезвы-

чайно жестоким, но одним из лучших полководцев нашей времени, по поводу того что один из солдат Фачино

отнял у него на улице плащ. Фачино посмотрел на него и увидел, что на нем надета очень хорошая куртка, спро-

сил, был ли он в момент грабежа в этой куртке. Тот отвечал утвердительно. „Иди вон, — сказал Фачино, — тот, о

ком ты говоришь, никак не может быть моим солдатом. Ибо ни один из моих не оставил бы на тебе такой

хорошей куртки"».

Последние годы своей жизни (1453—1459 гг.) Поджо провел на родине, во Флоренции в

должности канцлера республики, в это время существующей уже формально. Окруженный

почетом и уважением, более чем 70-летний гуманист активно участвует не только в

государственных и литературных делах, но и в разных идеологических событиях Флоренции и

Италии в целом.

Всю жизнь бывший страстным и злым полемистом, Поджо, будучи канцлером Флоренции,

ведет постоянную войну инвективами с другими гуманистами, в первую очередь с Лоренцо

Валлой. Продолжает он также выпускать литературные произведения. И если сухая и

риторическая «Речь в похвалу брака»

является старческим произведением и не представляет

особого интереса, то другая речь — «В похвалу Венецианской республики»,

наоборот, свежа

и интересна. Она посвящена формально восхвалению истинно республиканской конституции

Венеции, ее правосудию, справедливому налогообложению, народному образованию и

помощи неимущим, фактически же имеет своей основной задачей обличение недостатков

своей родной Флорен-.ции— во всем противоположной «жемчужине Адриатики». Как

страстный республиканец и демократ, как друг и защитник бед-

543

ного люда, угнетаемого уничтожающими республику богачами, выступает в этом

произведении престарелый канцлер синьории, не лишенный, однако, и свойственного

большинству гуманистов презрительного отношения к «черни», темной, необразованной

массе, положение которой нужно улучшить, но от которой надо быть подальше.

Связан с известным уже нам кругом идей и последний морально-философский трактат Поджо «О горестях

человеческого состояния».

Продолжая мысли, развитые им в трактатах «О несчастиях князей» и «Об из-

менчивости счастья», автор рассматривает в двух книгах трактата судьбы как отдельных государств, так и

исторических деятелей. Как и более ранние трактаты, «О горестях» имеет форму диалога. Во дворце Медичи у по-

стели больного подагрой старого Козимо встречаются автор и видный писатель и политический деятель Маттео

Пальмьери. Основная тема разговора возникает в связи с обсуждением произошедшего недавно падения Констан-

тинополя, которое рассматривается как наказание за потерю национальной доблести и способности своими

силами отстаивать свою независимость. Затем, повторяя в значительной степени прежние диалоги,

рассматриваются несчастные судьбы ряда людей, в первую очередь кардиналов и прелатов, горести которых

определялись их греховностью, тем, что они являются «не рабами рабов божиих (как они пишут), а рабами врагов

божиих».

Затем следует рассмотрение судеб народов и государств, в частности Древнего Рима, служившего для гуманистов

мерилом доблести и всех положительных качеств. Оставаясь и здесь последовательным демократом, трезво

оценивающим исторические события, Поджо расходится с этой точкой зрения. Для него Рим—«бич не только

Италии, но и всего мира... ибо, стремясь расширить свои владения и подчинить соседние народы, он привел к

гибели бесчисленные города и опустошению многих провинций, к несчастью множества людей и дошел до таких

размеров, что должен был пасть от своего собственного веса».

Так, Поджо, начав свою литературную деятельность с восхваления радостей свободной

жизни, с возвеличения героизма мученика свободной мысли Иеронима Пражского, кончает

fee осуждением даже великого государства, построенного на насилии и порабощении других

народов.

Ожесточенным противником Поджо во второй половине его длинной жизни был также

флорентиец по происхождению, хотя и родившийся в Анконской марке, Франческо Филельфо

(1398— 1481).

Ученик одного из крупнейших гуманистических педагогов Гаспарино да

Барцицца, он уже 20-летним юношей начинает преподавать красноречие в Падуе, Венеции и

других городах. Обуреваемый честолюбием, желанием превзойти своих соперников-

гуманистов, изучив греческий язык, становящийся модным на его родине, он в 1420 г.

отправляется в Константинополь, учится там в течение 1 лет, женится на гречанке, при-

обретает не только обширные знания, но и внешне стремится походить на античного

философа, отпускает длинную, бороду, носит торжественные одежды, обретает надменные

повадки.

Вернувшись на родину с большим запасом греческих рукописей и с еще большим запасом

уверенности в своем неподражаемом величии, Филельфо начал преподавание греческого

языка и греческих текстов с громадным, по его собственным словам, успехом. Преподает он

сначала в Болонье, затем с 1429 г. во

544

Флоренции, где, однако, не находит ни нужного тона, ни, главное, правильной ориентировки в

сложной политической обстановке города. Примкнув к антимедичейской партии, гуманист во

время торжества Альбицци изощряется в шельмовании членов семьи Медичи и

поддерживающих ее гуманистов Поджо, Никко-ли, Марсуппини. Понятно, что, когда Козимо

Медичи, которого Филельфо не без основания называл помесью лисицы и кровожадного

тигра, вернулся из изгнания, ретивый гуманист должен был спастись бегством. «Иначе,—

пишет он сам в одном из своих писем, — кончено было бы и с музами, и с Филельфо».

После попытки найти надежное и выгодное убежище в ряде городов Филельфо оседает в

Милане при дворе щедрых и не слишком вмешивающихся в идеологическую сферу Висконти.

Здесь он занимает место официального главы всей духовной жизни государства, получает

регулярное жалованье, живет в превосходном собственном доме, окруженный большим

штатом слуг, выполняющих любую его прихоть. В Милане Филельфо прожил почти 50 лет,

служа своим пером Филиппе Мария Висконти, эфемерной Амброзианской республике,

Франческо Сфор-ца и его преемникам. При последних положение его резко ухудшилось,

сократились подачки, упал авторитет, да и здоровье старика начало сдавать. Он пытался

устроиться куда-нибудь в другое место, но уже вышел из моды и с трудом, отказавшись от

своих старых антимедичейских позиций, получил в своей родной Флоренции место

преподавателя греческого языка. Но преподавать он уже не смог и через несколько недель —

31 июля 1481 г.—

умер.

В течение значительной части своей жизни Филельфо чувствует себя великим человеком,

всезнающим и всемогущим, и ведет себя соответствующим образом. «Что может быть

достойнее великого человека!», — восклицает он в одном из своих писем, несомненно имея в

виду самого себя.

А в греческом письме к турецкому султану, с которым он переписывается

как равный с равным, невзирая на разницу в положении и в религии, он прямо утверждает: «Я

один из тех, которые красноречиво прославляют славные дела людей, делают

бессмертными

тех, кто по природе смертен».

В одном из своих латинских стихотворений Филельфо ставит

себя выше даже великих писателей древности — Вергилия и Цицерона, являвшихся для

гуманистов непререкаемыми авторитетами:

Если Вергилий стихами меня превосходит, я лучший оратор,

Если же Туллий в речах своих выше, зато он совсем не поэт.

Вспомни, что я языком и пелазгов и римлян владею.

Где же найдешь ты другого такого как я!

Пользуясь свободным владением тремя литературными языками, легкостью, с которой ему

даются, впрочем, весьма посредственные стихи, и особенно своей безграничной самоуверен-

ностью, Филельфо употребляет свое перо в личных, корыстных целях, клянчит, выпрашивает,

угрожает, требует и чаще всего

545

добивается своего. Он торгует славой и бессмертием, за подачки обещая пышные посвящения

своих стихов, упоминания в их тексте, а в случае отказа угрожая всяческими разоблачениями.

Легкий привкус шантажа и литературного авантюризма имелся и в произведениях других, не

столь честолюбивых гуманистов и обнаружился в их переписке и особенно в инвективах, но

ни у кого он не был так ясно выражен, как у Филельфо, которого можно назвать первым