Гаспаров М.Л. Избранные труды, том I. О поэтах

Подождите немного. Документ загружается.

ства — лицемерие и суемудрие: все они притворяются праведно живу-

щими, а на самом деле пьянствуют и роскошествуют в своих монасты-

рях, все они притворяются хранителями высшей небесной мудрости, а

на самом деле невежественны и недостойны даже рта раскрыть перед

ликом философов. Вагант, поучающий монаха аскетическому образу

жизни, — фигура неожиданная; но удивляться этому не приходится,

если вспомнить, что перед нами лишь сцена борьбы клира за духовную

карьеру, спор о том, за что следует давать церковные должности — за

святость или за ученость, за аскетизм или за гуманизм?

В течение XII в. борьба вагантства с монашеством шла с перемен-

ным успехом. Монашество этих лет переживало кризис. Старые мона-

стырские формы жизни все более явно изживали себя, монастыри все

больше вырождались в те приюты лицемерного тунеядства, какими их

рисуют ваганты. Духовные власти пытаются реформировать монаше-

ство,

в течение XII в. организуются новые и новые ордена со все более

строгими уставами — цистерцианцы, премонстраты, кармелиты, авгус-

тинцы и многие другие. Но всякий раз повторялось одно и то же: стро-

гость нового устава держалась в течение одного-двух поколений, а за-

тем новый орден превращался в точное подобие прежних и требовалась

новая реформа. В конце концов в начале XIII в. монашеских орденов

оказалось столько, что образование новых было запрещено. Но почти

тотчас после этого запрета было дано утверждение новому ордену ни-

щенствующих доминиканцев, а затем францисканцев — и этот акт ока-

зался уже не реформацией, а революцией в монашестве, явившейся, как

показали последствия, роковой для вагантства. Но обнаружилось это

лишь несколько десятилетий спустя, к исходу XIII в.

За пределы духовного сословия взгляд поэтов-вагантов выходит

редко и выражает не столько завистливую ненависть, как в отношении

к иерархам, не столько ревнивое соперничество, как в отношении к мона-

хам,

сколько горделивое высокомерие и презрение. Главный их сопер-

ник в общественном внимании — это, конечно, рыцарство. Прение ры-

царя и клирика о том, кто из них достойнее женской любви, — один из

самых популярных сюжетов XII в.

; самые замечательные его памят-

ники — две поэмы, одна — «Прение Флоры и Филлиды», другая — «Ре-

мирмонский собор», описание фантастического «суда любви», вер-

шимого монахинями Ремирмонского монастыря в Лотарингии («распу-

щенность нравов» здесь славилась на всю Европу, привлекая недоволь-

ное внимание даже римских пап), где со ссылками на «евангелие от

Овидия» торжественно утверждается, что клирик достойнее любви, по-

тому что он ученее, изысканнее и обходительнее. От этих двух поэм

тема перешла и в другие стихотворения, в том числе и на новоевропей-

Oulmont С. Les debats du clerc et du chevalier dans la litterature poetique du moyen age.

Paris,

1911.

ских языках. Исток этой темы — разумеется, опять-таки в стихах Ови-

дия,

у которого соперником поэта выступает грубый, но богатый воин, и

поэт горестно упрекает красавицу в безвкусии и жадности. У Овидия

это было в значительной мере условностью, унаследованной из плавтов-

ских комедий; в средневековой обстановке это наполняется новым

серьезным смыслом, и аргументы Флоры и Филлиды совсем небезын-

тересны для историка средневековой социологии.

С рыцарем клирик-вагант полемизирует серьезно, в нем он видит

равного соперника: это говорят друг с другом два сословия, в равной

мере принадлежащие к социальным верхам средневекового общества.

Когда речь заходит об остальных, о низших сословиях, тон ваганта ме-

няется очень резко. Самое любопытное — это отношение ваганта к бюр-

герству. Его нет: горожанин для ваганта вообще как бы не существует.

Как это ни парадоксально, несмотря на то, что жизнь школяров проте-

кала главным образом в епископских городах и светская идеология

вагантов во многом перекликается с идеологией зарождающейся город-

ской литературы, отголоски городской жизни в вагантской поэзии пол-

ностью отсутствуют, единственные представители города, которых мы

находим в их стихах, — это кабатчик, обслуживающий школярскую

братию, да еще (в уникальной поэме «О скудости клириков») городская

стража, избивающая школяра, посланного воровать дрова. Вражда меж-

ду школярами и бюргерами, как известно, была в Европе повсеместной

и многовековой.

Если о бюргерстве вагант презрительно молчит, как бы его и нет, то

для низшего сословия средневекового мира, для крестьянства он, напро-

тив,

не жалеет самых оскорбительных слов. Прямая классовая вражда

прорывается здесь, не прикрытая никакой софистикой будущих столе-

тий.

«Боже, иже вечную распрю между клириком и мужиком посеял и

всех мужиков господскими холопами содеял, подаждь нам... от трудов

их питаться, с женами и дочерьми их баловаться и о смертности их

вечно веселиться», — читаем мы в «Всепьянейшей литургии», где, каза-

лось бы, вспоминать о мужике вовсе даже не обязательно. Самая невин-

ная шутка ваганта по адресу крестьянина — это грамматическое упраж-

нение, где предлагается склонять это слово так: «этот мужик, этого муж-

лана, этому мерзавцу, эту сволочь...» и так далее, еще того хлеще, в един-

ственном и множественном числе. А когда вагант обрушивается на

крестьянина всерьез, то из-под пера его выходит «Мужицкий катехи-

зис» в таком стиле: «Что есть мужик? — Существительное. — Какого

рода? — Ослиного: ибо во всех делах и трудах своих он ослу подобен. —

Какого вида? — Несовершенного: ибо не имеет он ни образа, ни подо-

бия.

— Какого склонения? — Третьего: ибо прежде чем петух дважды

крикнет, мужик уже трижды обгадится...» — и так далее; продолжать

выписки вряд ли требуется. Что крестьянин платил ваганту за эту не-

нависть такой же ненавистью, нетрудно себе представить.

После сказанного должно быть ясно: нет ничего ошибочнее, чем

представлять себе голиарда носителем социального протеста угнетен-

ных сословий, обличающим и осмеивающим церковную знать перед

городской и сельской беднотой. Вагант — это клирик, слагающий свои

стихи для клириков, обращающийся только к просвещенным цените-

лям,

способным понять его латынь, заметить его овидианские реминис-

ценции, разобраться в фейерверке античных имен и библейских аргу-

ментов, пусть эти просвещенные ценители — такие же оборванцы, как

он сам. Хотя жизнь ваганта мало чем отличалась от жизни нищего, а

попрошайни ваганта от попрошаен жонглера, Архипиита с негодова-

нием говорит, что нищенство ниже его достоинства, и с возмущением

клеймит прелатов за то, что они принимают на пирах не вагантов, а

скоморохов. Ваганты — ученые люди, они принадлежат к духовному

сословию, единственному ученому сословию средневековой Европы,

и этой ученостью гордятся больше всего. Отсюда их гордыня: именно

знакомство с «Пиеридами и Гомером» внушает Примасу Орлеанскому

его самолюбивые филиппики; Архипиита называет себя «поэт поэтов»,

утверждает, что во хмелю он пишет лучше, чем Назон, и сулит итальян-

скому городишке Новаре бессмертие в своих стихах; Вальтер Шатиль-

онский усваивает громовую интонацию ветхозаветных пророков и об-

ращает свои стихи ко всему свету, как «окружные послания» церков-

ных иерархов. Отсюда же их высокомерное презрение к другим —

неученым — сословиям. Знаменательно, что когда в «Прении Флоры и

Филлиды» идеальный клирик одерживает победу над идеальным ры-

царем, то этот клирик — никоим образом не нищий голиард, это иерей

с богатыми доходами, а то и королевский канцлер, рассылающий прика-

зы самим рыцарям: чувство сословного единения оказывается в вагант-

ском поэте сильнее, чем чувство зависти к именитым прелатам. Ва-

гант — член духовного сословия, это человек, который может много

горьких и бичующих слов обратить к своим собратьям, но который при-

надлежит этому сословию плотью и кровью.

В этом была ограниченность и бесперспективность вагантской оп-

позиции современному обществу. Более лютых нападок на церковь не

звучало в течение многих веков, но все они не имели решительно ника-

ких последствий. У вагантов не было социальной опоры, не было поло-

жительной программы, двигателем их протеста была лишь обида «ин-

теллигента» — человека образованного, которого общество выучило, но

не вознаградило. Поэтому расцвет вагантства был пышен, но кратковре-

менен. К концу XIII в. вагантское творчество сходит на нет.

Причин столь быстрому иссяканию вагантской поэзии можно на-

звать три.

Первая и самая простая заключается в том, что к концу XIII в. сам

собой рассосался тот «избыток грамотных людей», о котором было ска-

зано выше. Суровые репрессии церковных соборов против бродячих кли-

риков возымели действие: более буйные из вагантов были истреблены

светскими властями, более мирные получили школы, приходы или мес-

та в канцеляриях. В то же время пришел к концу тот ученый бой «клас-

сиков» и «теоретиков», в котором арьергардные стычки принимали на

себя ваганты. Стало ясно, что ответа на главные запросы времени у

«классиков» не найти; и лучшие таланты XIII в. переключились с под-

ражаний Овидию на подражания Фоме Аквинскому. Этот культурный

перелом больно исковеркал многие души: тот Серлон Вильтонский, чьи

сладострастные стихи цитировались в начале этой статьи, кончил жизнь

цистерцианским аббатом, на чью святость с почтением смотрели моло-

дые клирики, а трубадур Фолькет из Генуи стал архиепископом Тулуз-

ским,

грозой альбигойцев, и когда ему случалось слышать песню, им же

сложенную в молодости, в тот день он ничего не ел, кроме хлеба и воды.

«Возрождение XII века» исчерпало себя, начиналась новая эпоха.

Вторая причина падения вагантства заключается в том, что оно не

выдержало конкуренции со своим духовным соперником — монаше-

ством. Мы помним, что еще на заре средневековья монашеские уставы,

говоря о вагантах-«циркумцеллионах», явно боялись, как бы из их сре-

ды не вышли новые еретики и лжепророки. «Возрождение XII века»

избавило церковь от этой угрозы, отведя деятельность вагантов в другое

русло — в ученость и поэзию. Опасность пришла с другой стороны:

новые ереси, аскетического и мистического характера, стали возникать

не на больших дорогах, а в растущих городах, начавших тяготиться рим-

ской опекой: это лионские вальденцы и лангедокские катары, не говоря

о более мелких сектах. И вот здесь папство сделало замечательный

ход:

оно мобилизовало на борьбу с ересями тот проповеднический дух,

который таился в психологии неведомо о чем томящегося бродячего

люда полуученой Европы. В 1209 г. было разрешено проповедовать

Франциску Ассизскому и его последователям, в 1216 г. был утвержден

второй нищенствующий орден — доминиканский: это были монахи без

монастырей, босые и нищие, по образу жизни — такие же бродяги-ва-

ганты, как и знакомые нам школяры, но говорили они не по-латыни, а

на народном языке, обращались не к ученым людям, а к простецам,

дивили толпу не песнями и кутежами, а постом и молитвами, рассужда-

ли не о Вакхе и Венере, а о правде Божьей и правде человеческой, — и

народ их слушал. На протяжении одного-двух десятилетий дороги Ев-

ропы наполнились нищенствующими братьями-проповедниками, они

стали одной из важнейших духовных сил в культуре XIII в., и в тени ее

деятельности заглохло и захирело старое вагантство с его мирскими

песнями. Ваганты безошибочно почувствовали нависшую над ними опас-

ность и отвечали своим новым соперникам злейшими сатирами —

поводов для сатиры было достаточно, потому что, конечно, и среди фран-

цисканцев с доминиканцами очень скоро оказалось куда больше «лже-

святых», чем «святых». «Молитва о полубратьях» — образец такой

сатиры, задавшей тон всем последующим нападкам на «нищую бра-

тию», вплоть до времен Реформации.

С) т ч е на ш,

да сбудется тяж

кая кара о полубратьях

в адовых объятьях.

Иже е с и,

чашу спасения мимо них пронеси;

н а н с беси

да не окажется из них ни единый, как ни проси.

Да святится

вечный смрад, в котором со срамниками и срамница

ми скончают они житие,

попирающие Имя Твое.

/I а п р и и

д с г наказание за грехи их сии,

да замкнет перед ними архангелово коиие

царствие Твое...

Можно, пожалуй, даже предположить, что организованная деятель-

ность нищенствующих орденов была немаловажным толчком к офор-

млению того мифа об «ордене Голиафовом» со своим уставом, праздни-

ками и проч., о котором мы уже упоминали. Это была горькая попытка

противопоставить безотрадной действительности вагантского заката эф-

фектную поэтическую выдумку, игру. Игра эта не ограничивалась краси-

выми стихами, вроде того «Чина голиардского», который мы видели, —

сохранилась пародия на официальную охранную грамоту от «архипри-

маса» вагантского ордена для какой-то австрийской церкви в защиту

от поборов со стороны странствующей братии.

«Во имя святейшей Пропойцы! Я, Суриан, недолею людской глупо-

сти епископ и архипримас всей школярской празднобродной братии

во Австрии, Штирии, Баварии и Моравии, всем магистрам, коллегам и

ученикам названной братии вечного желаю труждания в холоде и

голоде, наготе и босоте. И как по немудрой нашей грубости и праздной

нашей глупости жизнь такая нам отнюдь не порок, но и впредь она

указует нам чужими кусками разживляться, гулящим и неприсест-

ным,

подобно птице ласточке, налету там и тут себе корм промышля-

ющей; указует странничать в истоме неистомной, куда ни погонит нас

легкость духа нашего праздного и вечно разного, словно лист древес-

ный по ветру или искру огненную по хворосту; указует терпеть по

строгости бесчинного нашего чина и насмешки и побои; ... в скудости,

бедности, убогости, гладом гонимые, жаждой томимые, от холода в дро-

жи,

под стужею без одежи, ртами зияя, дырами сияя, под рубищем

нагие, одной ногой босые, из мирских домов извергаемые, от монастыр-

ских столов отвергаемые, как те мыши летучие, коим места нет ни

меж зверьми ни меж птицами...»

Эта странная грамота, в которой косноязычная риторика смешивает-

ся с неподдельной горечью, не скрашиваемой уже почти никакой брава-

дой,

помечена 1209 г.

И, наконец, третья причина падения вагантства заключается в том,

что оно не выдержало конкуренции со своим светским соперником —

с новоязычной поэзией провансальских трубадуров, французских труве-

ров и немецких миннезингеров. Любовная поэзия вагантов передала

свой опыт владения стихом и стилем, свой запас античной топики и

эмоционального пафоса любовной лирике на новых языках. Здесь, в

рыцарской среде, любовная поэзия открыла для себя такой широкий

круг потребителей, какого у нее никогда не было в ту пору, когда она

жила в среде клириков и пользовалась латинским языком. Взаимовлия-

ние поэзии вагантов и поэзии трубадуров, труверов, миннезингеров со-

вершалось сложно, здесь нельзя говорить о прямой преемственности: не

только латинские поэты влияли на новоязычных, но и новоязычные на

латинских. Даже хронологически здесь почти нет разрыва: первые ва-

ганты были сверстниками первых трубадуров. Литература всех наро-

дов Европы решала в это время одну задачу — создание нового поэти-

ческого языка для выражения нового духовного мира «высокого» сред-

невековья. Старый поэтический язык был у всех — язык героического

и дидактического эпоса; для новых целей он подлежал новой выделке.

И вот для этой выделки у латинских лириков оказалась лучше^ подго-

товленная мастерская и лучше подобравшиеся работники: в мастер-

ской у них была и Библия, и лучшие античные классики, а в работни-

ках у них были и французы, как Примас, и немцы, как Архипиита, и

англичане, как безымянные сочинители «Голиафовых» поэм. Из этой

мастерской вышли лучшие латинские гимны средневековья, зазвучав-

шие по всем церквам, и те светские песни, которые на устах бродячих

школяров разлетались по всем дорогам и которые мы называем «поэ-

зией вагантов». Латинские, провансальские, французские, немецкие поэты

относились друг к другу как мастера к мастерам, но латинские чувство-

вали себя в этом кругу старшими мастерами. В «Прении Флоры и Фил-

лиды» об этом сказано прямо и гордо:

Силу ков Венериных и любви законы

Первый знал и высказал клирик мой ученый;

Рыцарь лишь за клириком стал певцом Дионы,

И в твоей же лире есть клириковы звоны.

WaddellH. The wandering scholars, Appendix С.

Когда «рыцарь вслед за клириком стал певцом Дионы», тогда ла-

тинская средневековая поэзия передает светскую тематику своей уче-

нице и наследнице, новоязычной поэзии, а за собой оставляет лишь те-

матику религиозную. И на этом кончается поэзия вагантов.

В конце XIII в. стихи вагантов знали, пели и переписывали. Сто

лет спустя, в конце XIV в., их уже не помнили. Европу в это время

потрясали очень сильные волны социального и идеологического проте-

ста низов против церковного грета, но этот протест находил выражение

не в вагантском «либертинаже», а в аскетических ересях, гораздо более

опасных для церкви. Европа в это время переживала очень решитель-

ное обновление поэтических тем и форм, но носителями его были не

школяры-латинисты, а поэты-горожане, выходцы из того самого мира, с

которым эти школяры были в вечной вражде. К эпохе Возрождения

вагантская поэзия была уже прочно забыта. В последний раз о сатири-

ческих стихах вагантов вспоминают в годы Реформации, когда, собирая

всякое оружие, пригодное для борьбы против Рима, ученый хорват Мат-

вей Влачич, писавший под псевдонимом Флакций Ил лирик, издал в

1557 г. сборник «Разные стихотворения ученых и благочестивых му-

жей о растленном состоянии церкви»

, куда вошли и многие вагант-

ские сатиры. Затем о вагантах забывают уже окончательно — вплоть

до эпохи романтизма.

S. Статья была напечатана при сборнике «Поэзия вагантов»

(М., 1975). Сектор античной литературы Института мировой лите-

ратуры в Москве в 1960—1970-х годах занялся работой по средневеко-

вой латинской и византийской литературе, были выпущены два тома

«Памятников средневековой латинской литературы», для второго из

них я решился сделать переводы из вагантов, хотя ни до, ни после с

рифмами не переводил; потом они разрослись в отдельную книгу. Сек-

торские труды кончились печально: второй том «Памятников...»

(1972) был осужден за обилие упоминаний о Господе Боге, а третий

том так и не вышел. «Поэзия вагантов» отделалась легче: из нее

только было выброшено европейское определение интеллигенции: круг

людей, по образованию предназначенных для правящего сословия, одна-

ко не нашедших в нем себе места.

Varia doctorum piorumque virorum de corrupto ecclesiae statu poemata , cum

praefatione Matthiae Flaccii Illyrici. Basileae, 1957.

ПОЭЗИЯ ИОАННА СЕКУНДА

В I в. до н. э. великий римский лирик Катулл посвятил своей

возлюбленной Лесбии такие два стихотворения:

Будем жить и любить, моя подруга!

Воркотню стариков ожесточенных

Будем в ломаный грош с тобою ставить!

В небе солнце зайдет и снова вспыхнет,

А для нас, чуть погаснет свет мгновенный,

Непробудная наступает полночь.

Так целуй же меня раз сто и двести,

Больше, тысячу раз и снова сотню,

Снова тысячу раз и сотню снова.

Много сотен и тысяч насчитаем,

Все смешаем потом и счет забудем,

Чтобы злобой завистников не мучить,

Подглядевших так много поцелуев!

Спросишь, Лесбия, сколько поцелуев

Милых губ твоих страсть мою насытят?

Ты зыбучий сочти песок ливийский

В напоенной отравами Кирене,

Где оракул полуденный Аммона

И где Батта старинного могила,

В небе звезды сочти, что смотрят ночью

На людские потайные объятья;

Столько раз ненасытными губами

Поцелуй бесноватого Катулла,

Чтобы глаз не расчислил любопытный

И язык не рассплетничал лукавый.

(Катулл,

5 и 7, пер. Л. Пиотровского)

Античность этими стихами восхищалась, но подражала им мало.

В средние века Катулл был забыт. В эпоху Возрождения произведения

его были вновь открыты, изданы (вместе со стихами его ближайших

продолжателей — любовных элегиков Тибулла и Проперция), и на этот

раз эти два стихотворения имели редкую судьбу: по их образцу была

написана целая книга стихотворений, она называлась «Поцелуи», а на-

писал ее на латинском языке молодой поэт Иоанн Секунд из Гааги

(1511 — 1536 гг.).

Латинская поэзия эпохи Возрождения не пользуется в наши дни

ни известностью, ни уважением. Возрождение было создателем боль-

шинства литературных языков современной Европы; понятно, что ны-

нешним наследникам этих литературных языков кажется, будто это и

было главным делом великой эпохи, а латинские сочинения Петрарки,

Эразма, Ульриха фон Гуттена или Томаса Мора были лишь учеными

причудами, досадно отвлекавшими этих писателей от трудов по форми-

рованию родных языков. Это не так. Главным делом Возрождения (по

крайней мере, так оно само себе это представляло) было усвоение забы-

того средними веками античного культурного наследия, а такое усвое-

ние, по общему мнению, должно было быть не только теоретическим, но

и практическим. Мало было отыскать неизвестные рукописи античных

писателей, разобраться к тексте, понять его, издать, прокомментиро-

вать — нужно было показать, что с твоими новыми знаниями ты теперь

сам умеешь писать не хуже, чем изученный тобою автор (и во всяком

случае, лучше, чем твои современники, которые его еще не изучили).

Поэтому не приходится удивляться, что латинских стихов и прозы со-

хранилось от Возрождения не меньше, чем от самой античности и что

так как именно подражатели бывают нужны, чтобы довести до совер-

шенства изобретения начинателей, то именно у писателей латинского

Возрождения мы часто находим образцовые художественные достиже-

ния там, где античность оставила только наброски.

В области стихотворства главный труд приняло на себя поколение

гуманистов, предшествующее Иоанну Секунду, — те, кто родились в се-

редине XV в. и годились ему в отцы. Это Джакопо Саннадзаро, работав-

ший в Неаполе; Анджело Полициано — во Флоренции; Марулл, начи-

навший в Неаполе, а потом перебравшийся во Флоренцию; Строцци-

отец и Строцци-сын в Ферраре; Филипп Бероальд в Болонье; Конрад

Цельтис в Вене; и, наконец, сам лучший латинист Европы — Эразм

Роттердамский. Среди их упражнений в любовной поэзии — в стихах

Строцци об Анфии, Бероальда о Панфии, Саннадзаро о Нине и Филирое,

Цельтиса о целых четырех его возлюбленных — Иоанн Секунд мог най-

ти для себя надежные образцы. Элегию, воспевающую поцелуй возлюб-

ленной (довольно длинную и тяжеловесную), написал до него Бероальд,

взять для этой темы образцом Катулла догадался Саннадзаро, а назвать

героиню «Поцелуев» Неэрой подсказал Марулл. Но это были только

намеки; чтобы встать вровень с такими учителями, молодому поэту пред-

стоял нелегкий труд.

Иоанн Николаев сын Эверардс, принявший имя Секунд, вышел из

богатой купеческой семьи, стремительно делавшей карьеру в Испан-

ских Нидерландах. Его дед Эверард был купцом из Миддельбурга, что в

устье Рейна и Шельды. Его отец Николай Эверардс был уже доктором

прав,

автором юридических трудов, членом (а потом президентом) про-

винциального совета в Гааге. Потом он поднялся еще выше, стал прези-

дентом Большого совета, управлявшего всеми Нидерландами и заседав-

шего в Мехельне при наместнице Маргарите Австрийской, тетке импе-

ратора Карла V. .Он мог гордиться орденом Золотого Руна, полученным

от императора, и не менее того — несколькими очень дружескими пись-

мами от своего земляка и сверстника Эразма Роттердамского. Делови-

тый и домовитый, он оставил нескольких сыновей; двое старших рано

пошли в монахи, третий, Эверард, по стопам отца делал карьеру в боль-

шом совете Нидерландов, а трое следующих по возрасту смолоду обна-

ружили литературные способности и готовились к ученой службе под

покровительством каких-нибудь вельмож. Их звали Николай Грудий,

Адриан Марий и (самый младший) Иоанн Секунд; потом, уже посмерт-

но,

латинские стихи их издавались даже совместно, под заглавием «Сти-

хотворения и портреты трех бельгийских братьев» (1612).

Иоанн (Ян) Секунд родился 14 ноября 1511 г. в Гааге. Ему было

17 лет, когда семья переехала в Мехельн. Домашние учителя у братьев

были хорошие, добрыми словами помянутые потом в их стихах. Сочи-

нять по-латыни Иоанн стал с десятилетнего возраста; а в 1529 г. три

брата выпустили в Страсбурге свою первую книжку — латинское пере-

ложение нескольких диалогов Лукиана с посвящением отцу. В следую-

щем году друг дома, польский дипломат при императорском дворе Иоанн

Дантиск (Ян Дантышек) выпустил в Антверпене сборник панегириче-

ских стихотворений, включив в него и два произведения Секунда — оду

на коронацию Карла V и элегию на только что заключенный Камбрей-

ский мир с Францией. Но Иоанн Секунд не торопился ловить литера-

турный успех — он хотел хорошо его подготовить. Он продолжает мно-

го писать и мало печатать, совершенствует слог, нащупывает те литера-

турные образцы, которые ему всего ближе. Такими оказываются «триум-

виры любви» — Катулл, Тибулл, Проперций. Элегия становится основ-

ным жанром, в котором утверждает себя Иоанн Секунд; остальные малые

поэтические жанры — послания, эпиграммы, описательные стихотворе-

ния — остаются лишь подсобными при нем; одами он не увлекается, а

об эпосе даже не задумывается.

Литературные образцы учили гуманистов не только писать, но и

жить. Латинская элегия задавала не только способ выражения, но и образ

поэта. Элегик — это юноша, страстный и пылкий, всем сердцем влюб-

ленный в свою героиню, воспевающий ее из стихотворения в стихотво-

рение, взывающий к Венере и Амору, ликующий и сокрушающийся, рев-

нующий к сопернику, отвергнутый, пытающийся утешиться с другой

красавицей, но сохраняющий неизбывную память о прежней. Так вос-

певал Катулл Лесбию, Тибулл Делию (и «заместительницу» Делии — Не-

месиду), Проперций — Кинфию, поэты Возрождения — своих геро-

инь;

точно так же воспевает Иоанн Секунд свою Юлию (и потом «заме-

стительницу» Юлии — Неэру). Можно не сомневаться, что Юлия была

реальным человеком, девицей из хорошей мехельнской семьи, что лю-

бовь Иоанна к ней была настоящей любовью, и ревность, когда она вы-

шла замуж за другого, — настоящей ревностью, а память, когда в тече-

ние трех лет Иоанн сочинял по стихотворению к годовщине их первой

встречи, — настоящей памятью. Но учителем этой любви была, как