Гаспаров М.Л. Избранные труды, том I. О поэтах

Подождите немного. Документ загружается.

ваться еще детальнее: «ослепленные», «обезумевшие», «погибшие от жен»,

«погибшие в странствиях Одиссея» и т. п. А в иносказательных имено-

ваниях своих героев Овидий доходит до такой изощренности, что здесь

что ни двустишие, то загадка: «мучься, как этеец, как зять двух змей,

как отец Тисамена, как муж Каллирои» (ст. 347—348) — даже иску-

шенный знаток мифологии должен сделать немалое усилие, чтобы по-

нять, что здесь имеются в виду такие известные лица, как Геракл, Афа-

мант, Орест и Алкмеон, и что, следовательно, общее «мучение» их —

безумие. Такой систематической шифровкой известного через неизвест-

ное Овидий как бы доводит до абсурда свой любимый стилистический

прием и этим свидетельствует, что пользуется им вполне сознательно

и опасные его стороны хорошо понимает.

Следующий уровень автопародии — это структурные мотивы. План

«Ибиса» — это как бы вывернутый наизнанку типичный план друже-

ского «письма с Понта» (ср. «послания к врагу» — С. III, 11; IV, 9; V, 8).

Там обычно в начале стоит похвала адресату, здесь — поношение; там —

клятва в верности, здесь — клятва в ненависти; там — рассказ о своем

злополучии, здесь — о злополучии Ибиса; там — просьбы, здесь — угро-

зы;

там — благопожелания, здесь — проклятия. А чтобы подчеркнуть

эти ассоциации, Овидий начинает «Ибиса» характерным мотивом

«Скорбных элегий» — «я не хочу называть твое имя» (там — из заботы

о друге, здесь — о враге!), а кончает последним проклятием — «живи и

умри здесь, как я, среди гетских и сарматских стрел!» (ст. 637—638).

Так показывает Овидий, что и жанровые особенности его поздних сти-

хов были им вполне осознаны. Мало того: та мифологическая энцикло-

педия в загадках, которой заканчивается «Ибис», не могла не напоми-

нать и автору и читателям две другие мифологические энциклопедии

Овидия, «Фасты» и «Метаморфозы», но тоже вывернутые наизнанку —

там нанизывались примеры начал и вечной смены явлений, здесь — тра-

гических концов. Так и жанровая пародия распространяет свой охват с

поздних стихов Овидия на все его творчество в целом.

Самый глубокий уровень автопародии особенно интересен. Что поз-

воляет нам усмотреть в «Ибисе» пародическое, ироническое отношение

к собственным приемам, а не искренне-безудержное увлечение ими? Про-

стой факт: мы видим фантастическое нагромождение самых страшных

проклятий по адресу врага, но мы так и не знаем главного: во-первых,

кто этот враг и, во-вторых, в чем его злодеяние? Характерные овидиев-

ские приемы в «Ибисе» не только подчеркнуто гиперболизированы, они

еще и подчеркнуто не мотивированы — а это верный признак пароди-

ческого отношения к ним. И вот здесь напрашивается неожиданная

ассоциация. Не так ли выглядит у Овидия основной, исходный момент

всей ситуации, изображаемой в «Скорбных элегиях» и «Письмах с Пон-

та», — мотив вины? Ведь и там поэт говорит о своей вине много (даже

неуместно много) и трагично (даже неумеренно трагично), но так ни

разу ее и не называет. Не означает ли это, что Овидий сам понимал: тот

пресловутый «проступок», за который он попал в Томы, есть лишь фик-

ция,

лишь повод для игры императорских репрессий, вполне аналогич-

ной той игре мифологических проклятий, которой он сам предается в

«Ибисе»? Собственно, именно эта несомненная аналогия и кажется если

не решающим, то наиболее существенным доводом в пользу самой па-

радоксальной гипотезы о «проступке» Овидия: Овидий сам не знал, в

чем этот «проступок», потому и не мог его назвать.

В актерской практике есть термин «игра с пустышкой», когда ак-

тер бережно пересчитывает деньги, которых нет, или с аппетитом кусает

пирог, которого нет. Вот такой «игрой с пустышкой», предельным обна-

жением игры как игры, является и овидиевский «Ибис». Это пародия

Овидия не только на свое позднее творчество, не только на все свое

творчество в целом (начиналось оно стихами о любви к полувыдуман-

ной Коринне, кончается стихами о ненависти к полувыдуманному Иби-

су),

но и на саму свою жизненную судьбу. Сознавал ли Овидий столь

глубокий уровень своей пародии? Может быть, и нет; но, даже если он

лишь неосознанно нащупывал идею своего «Ибиса», от этого она не пе-

рестает быть для него неслучайной.

«Ибис» примыкает к «Скорбным элегиям» и «Письмам с Понта»,

как сатировская драма примыкает к трагической трилогии: тот же ма-

териал, тот же стиль, но трагизма уже нет. «Элегии» и «Письма» были

осознанием и упорядочением того хаоса, в который повергла Овидия

его жизненная катастрофа; «Ибис» был осознанием того набора упоря-

дочивающих средств, которые он при этом применял. «Элегии» и «Пись-

ма» были выработкой взгляда на новый мир — «Ибис» был взглядом

на этот взгляд. Сама возможность сочинения «Ибиса» означала, что

преодоление хаоса для Овидия уже совершилось. Из своей катастрофы

поэт вышел победителем.

Овидий прожил в ссылке десять лет. Но все стихи, о которых мы

до сих пор говорили, — пять книг «Скорбных элегий», три первые

книги «Писем с Понта» и «Ибис» — написаны в первое пятилетие —

до 14 г. н. э. Затем происходит перелом. Творчество Овидия отчасти

иссякает, отчасти меняется — как по настроению, так и по форме.

До некоторой степени это связано с внешними событиями. В Риме

летом 14 г. умер Август. За несколько месяцев перед этим он в сопро-

вождении Павла Максима, покровителя Овидия, тайно посетил своего

сосланного внука Агриппу Постума. Об этом стало известно Ливии;

очень скоро Павел Максим умер, затем скончался 76-летний Август, а

тотчас после этого был убит Агриппа Постум. У власти встал Тиберий.

На Тиберия у ссыльного поэта, по-видимому, не было никаких надежд:

в славословиях его Тиберий всегда занимал меньше места, чем даже

Германик. Приходилось смиряться с мыслью, что помилования не будет,

что в Томах поэту предстоит и жить и умереть.

На Дунае тоже произошли перемены. Задунайские геты усилили

было свои набеги: в 12 г. они. взяли римскую крепость Зтисс, а в 15 г. —

Трезмы. Чтобы отбивать их, приходилось подводить войска из Мёзии, со

среднего Дуная (П. IV, 7 и 9). Становилось ясно, что оборонять границы

силами вассальных фракийских царей — дело ненадежное; началась

подготовка к принятию пограничных областей непосредственно под

римскую власть. Для подготовки этого «начальником над морским

побережьем» был назначен военачальник Весталис, отличившийся под

Эгиссом; Овидий приветствовал его посланием (П. IV, 9). По-видимому,

принятые меры увенчались успехом: упоминания о варварских набе-

гах исчезают из поздних стихотворений Овидия. Одна из причин, пи-

тавших в нем ненависть к Томам, исчезла.

Но главным, конечно, были внутренние перемены в Овидии. Опыт

«Скорбных элегий» и «Писем с Понта» принес свои плоды: стихи прими-

рили его с новой жизненной ситуацией, стало исчезать мучившее его

чувство потерянности в мире и неуверенности в себе. Это было так не-

привычно, что он сам испугался, заметив, что ему не хочется больше пи-

сать стихи (С. V, 12), просить друзей и надеяться на помощь (П. III, 7); ему

показалось, что это — предел отчаяния. На самом деле это было нача-

лом выхода из катастрофы.

Он продолжает еще писать «письма с Понта» по привычному об-

разцу, но уже не собирает их в новый сборник: IV книгу «Писем с

Понта» составили только после смерти поэта. Зато среди этих стихов

появляются такие, каких еще не бывало: впервые Овидий говорит о

своем примирении с краем изгнания. В П. IV, 14 мы узнаем, что в

Томах он ненавидит только холод и войну, а людей ценит и любит, и они

ему отвечают тем же: жители Томов в знак почета освободили его от

налогов и увенчали венком. А в П. IV, 13 мы читаем, что Овидий, столько

сетовавший на непонятность гетского языка, уже сам овладел им на-

столько, что написал по-гетски стихи об апофеозе Августа. (Скептиче-

ские ученые подозревают, что это выдумка; но такой экспериментатор,

как Овидий, и вправду мог сочинить несколько строчек на ломаном

чужом языке.)

Конечно, для внимательного читателя это не столь уж неожиданно,

сходные мотивы мелькали между строк и раньше (сочувствие варваров

в П. II, 7, 31, и III, 2, 37; желание стать в Томах пахарем, П. I, 8, или даже

поэтом, П. I, 5, 65—66). Но такого откровенного выражения получить

они не могли — они слишком противоречили всему тематическому строю

«Элегий» и «Писем». Новые стихотворения означали, что Овидий преодо-

лел то чувство одиночества, на котором держался поэтический мир его

последних лет. Стена, которой он так упорно отгораживал себя от нового

своего окружения (языковой, и не только языковой, барьер) наконец-то

разрушилась: от неприятия мира поэт вернулся к привычному и есте-

ственному для него приятию мира. Он понял и почувствовал, что та

культура, причастником и служителем которой он был, заключена не

вне его, а в нем, что можно быть римлянином и вне Рима, поэтом и без

читателей и слушателей.

Понятно, что сочинение гетских стихов (об утрате которых не пе-

рестают сокрушаться языковеды) было для Овидия лишь игрою, — важно

то,

что материал для этой игры он стал черпать не в себе, а вокруг себя.

Больше он не чувствует себя прикованным к напряженно перебирае-

мым мотивам «Скорбных элегий» и «Писем с Понта» — он оглядывается

вокруг себя, ищет новые темы и ищет жанра, как можно более открыто-

го для новых тем. Такой жанр он находит легко, он для него привы-

чен смолоду, со времен «Науки любви» и «Средств для лица», — это

дидактическая поэзия. В наше время читатель отвык от этого жанра,

дидактическая описательность кажется ему скучной и антипоэтичной.

Для Овидия, наоборот, она была естественной формой приятия мира, сред-

ством вовлечения в поэзию новых и новых образов и мотивов: чем они

непривычнее, чем прозаичнее, тем интереснее иметь с ними дело поэту-

экспериментатору.

Первый подступ к новой тематике мелькает еще в последних

Пись-

мах с Понта»: в послании к поэту Альбиновану Педону, который сам

когда-то писал про северное море, по которому плавал на Германию

римский флот, он опять описывает замерзающее Черное море,

уже не

как условный знак своих несчастий, а как климатическое явление, имею-

щее свое естественное объяснение (П. IV, 7). Второй подступ — это за-

мысел дидактической поэмы «Наука рыболовства» с описанием черно-

морских рыб, их повадок и способов их ловли; Овидий хорошо разби-

рался в рыбах как опытный гастроном, а фактический материал ему

могли дать разговоры с рыбаками в Томах и, конечно, греческие книги

по зоологии. От этого начинания сохранился лишь отрывок в сто с лиш-

ним стихов, имеющий вид недоработанного чернового наброска. Нако-

нец,

третий подступ старого Овидия к дидактической поэзии — это воз-

вращение его к работе над недописанными в Риме «Фастами», поэмой-

календарем. По-видимому, над «Рыболовством» и «Фастами» он рабо-

тал параллельно (как когда-то над «Любовными элегиями» и «Героида-

ми») и не торопясь: душевный мир его был восстановлен, и той судо-

рожной спешки, с какою он перед этим старался каждый год напоми-

нать о себе в Риме новой книгой, уже не требовалось.

Переработка «Фастов» связывалась для Овидия с последней на-

деждой на возвращение из ссылки. В 17 г. Германик завершил успокое-

ние западной границы, отпраздновал долгожданный триумф над Гер-

манией и должен был на следующий год отправиться наводить порядок

в восточных областях империи. Путь его лежал через Фракию, край

Овидиевой ссылки; сам поэт и оратор, всех привлекавший благород-

ством и снисходительностью, Германик не мог не чтить Овидия. Ови-

дий решил поднести ему «Фасты» с посвящением. Посвящение было

уже написано и вставлено в начало поэмы (в замену прежнего, обращен-

ного к Августу), но закончить работу Овидий не успел. Ему было уже

шестьдесят лет, ссылка изнурила его; в конце 17 или начале 18 г. н. э.

он умер. Его похоронили в Томах; так и последнее его желание, «чтобы

на юг перенесли его тоскующие кости» (С. III, 3; П. I, 2), не сбылось.

S. Часть этой статьи (о «Ибисе») была напечатана отдельной

заметкой в номере «Вестника древней истории» (1977, Ml), посвя-

щенном памяти С. Л. Утченко: я учился у него и работал при нем в

этом журнале. Там были процитированы те же его слова, что и здесь:

о том, что империя Августа — «первый в истории пример режима,

основанного на политическом лицемерии». Цензура их вычеркнула, хотя

в 1960-е годы они дважды были напечатаны в книгах самого Утченко.

«Как вы думаете, какое слово их смутило?» — спросил меня коллега

по «Вестнику». «Лицемерие?» — предположил я. «Нет: „первый в

истории" ».

БАСНИ ЭЗОПА

Когда первобытный .человек впервые почувствовал себя человеком,

он оглянулся вокруг себя и впервые задумался о мире и о себе. По

существу это были два вопроса: теоретический и практический. Вряд

ли он сам умел их отчетливо разграничить, но мы это сделать сможем.

Теоретический вопрос гласил: как устроен этот мир? Практический вопрос

гласил: как должен вести себя в этом мире человек?

На первый вопрос человек отвечал себе мифом. На второй вопрос

человек отвечал себе басней.

Конечно, не только басней — кроме басни в его распоряжении были

пословицы, поговорки, поучительные сентенции. Но эпический, пове-

ствовательный характер из всех этих малых форм словесности имела

только басня. Наряду с мифом басня была одной из древнейших форм

мышления и одним из древнейших жанров словесного искусства.

Зачатком басни был пример — простейшая форма аргументации в

обычной разговорной речи. Человек видит, что его сосед хочет в чем-то

поступить неразумно, он может сказать соседу: «Не делай этого: так

поступать — это все равно, как если бы кто-нибудь...» и т. д. Это —

простейший случай условного примера, из которого впоследствии

разовьется парабола. Но человек может сказать и так: «Не делай этого:

мой приятель однажды хотел сделать то же самое, думал — будет луч-

ше,

а попал в большую беду». Это — простейший случай действительно-

го примера, и из него разовьется басня. Легко понять, что житейские

факты, приводимые в примере, могут быть бесконечно разнообразны, в

зависимости от повода к разговору и от жизненного опыта говорящего.

Жизненный опыт человека предстает здесь в простейшей форме кон-

кретного случая. Это — апелляция от частного к частному, первая сту-

пень логического мышления.

С развитием человеческого сознания развивается способность мыш-

ления к обобщению. На смену умозаключению от частного к частному

приходит умозаключение от частного к общему и от общего к частному.

Конкретный пример перестает быть рассказом о единичном жизнен-

ном факте и становится обобщенным изображением целого ряда ана-

логичных случаев. Такое обобщение отличается от прямого примера

тем,

что изображает случай не действительный, а вымышленный, от ус-

ловного примера — тем, что вымышленный случай изображается как

действительный. Это появление типического в индивидуальном и пре-

вращает пример из явления бытовой речи в явление художественной

речи.

Пример становится басней.

Обобщенность басенного повествования проявляется в том, что дей-

ствующими лицами басни оказываются схематически очерченные об-

разы — животные вместо людей; в том, что круг мотивов и сюжетов

сужается и упрощается применительно к возможностям этих новых

персонажей; в том, что действие совершается вне определенного време-

ни и пространства; в том, что концовкой басни часто делается влагаемая

в уста какого-нибудь персонажа обобщительная сентенция («Так всегда

бывает со всяким, кто делает то-то и то-то»). Почему именно животные

стали основными героями басни? Потому что их образы были хорошо

знакомы народной фантазии еще со времен первобытного анимизма и

тотемизма, когда религиозное сознание переносило человеческие харак-

теры и отношения на мир животных так же, как впоследствии — на

мир богов. Образы, созданные религиозным сознанием человека, стали

первым достоянием его художественного сознания: боги и герои сде-

лались персонажами мифа, животные — персонажами басни. Если дей-

ствующими лицами басни оказываются люди, то их характеристика

бывает очень схематична и обычно сводится к обозначению: «пастух»,

«рыбак», «скупой», «лжец» и т. д.

Теперь басня обладает достаточным комплексом признаков, что-

бы выделиться как фольклорный жанр. Примеры, приводимые в речах,

бесконечно разнообразны и поэтому несопоставимы друг с другом; бас-

ни же все, независимо от случая их применения, принадлежат к одному

и тому же типу, складываются по одним и тем же схемам и ощущают-

ся как явления одного порядка. Только функция басни остается та же,

что и функция примера, — служить подспорьем в аргументации. Басня

рассказывается только по конкретному поводу, только «кстати»; она

вплетается в связную речь в виде пояснения или довода, и форма ее

изложения всецело определяется контекстом: она может быть и про-

странной и краткой, чаще — краткой, чтобы не отвлекать внимания от

основного хода мысли. Но теперь уже достаточно лишь небольшого толч-

ка, чтобы басня выпала из своего контекста и стала существовать само-

стоятельно, соотносясь только с себе подобными.

Так как зачатки басенного жанра коренятся в простейших формах

речевого общения, которые одинаковы у всех народов мира, то очевидно,

что возможности для становления басенного жанра имеются в культуре

любого народа. Однако какое развитие получают эти возможности, —

это зависит уже от конкретных исторических особенностей формирова-

ния каждой культуры. На Ближнем Востоке басня пользовалась боль-

шим почетом, тексты басен мы находим на шумерских и вавилонских

клинописных табличках, находим в Библии. Но выделиться в самосто-

ятельный жанр, не зависимый от контекста, как зависел он в Библии, и

не смешиваемый с пословицами и поучениями, как смешивался он в

Шумере и Вавилоне, басня здесь не смогла. Это выделение произошло

лишь в Греции.

В Греции басня, как и повсюду, начинала свой путь развития от

простейшего примера в аргументации. Такой пример носит название

«притчи» (ainos). В XIV книге «Одиссеи» Гомера вернувшийся на роди-

ну в образе нищего скитальца Одиссей ночует в хижине свинопаса Эв-

мея,

которому он выдает себя за простого воина, воевавшего когда-то под

Троей. Ночь стоит холодная и дождливая, и вот Одиссей начинает рас-

сказывать случай из своей жизни: однажды под Троей сидел он в заса-

де с Одиссеем, Менелаем и другими воинами, стоял мороз, а плаща у

него не было; он шепнул об этом Одиссею, а тот, хитрец, обратился к

товарищам: «Далеко мы зашли: не пойти ли кому-нибудь в стан к Ага-

мемнону и не попросить ли подмоги?» Встал один воин, сбросил для

легкости плащ и побежал к стану; а он, рассказчик, подхватил этот плащ,

завернулся в него и проспал до утра. Догадливый Эвмей отвечает: «Слав-

ную ты нам рассказал притчу!» (XIV, 508) — и дает гостю плащ, чтобы

укрыться, деловито предупредив, что это на одну только ночь. Это про-

стейший случай использования примера: единичный жизненный эпи-

зод применен как иносказательное подкрепление деликатной просьбы.

А в трагедии Софокла «Аянт» Менелай и Тевкр жестоко спорят над

телом героя, имеет ли мертвый Аянт право на погребение; истощив

доводы, они обращаются к притчам. Менелай говорит: «Я видел мужа,

который дерзко пустился в море перед бурей; но, застигнутый бурей, он

пал духом, и всякий из гребцов мог попирать его ногами. Так и ты с

твоим дерзким языком уймешь свой крик, когда на тебя дохнет боль-

шая буря». Тевкр отвечает: «И я видел неразумного мужа, который

оскорблял ближних в несчастии; и некто, похожий на меня, сказал ему

так: „Человек, не делай зла умершим, чтобы не пришлось тебе попла-

титься!" И этот неразумный муж сейчас передо мною, и это не кто-ни-

будь,

а ты. Какова притча?» (ст. 1142—1158). И здесь пример выступает

как средство аргументации, подкрепляя собой на этот раз не просьбу, а

угрозу; но содержание примера здесь уже не претворяется действитель-

ной жизнью, а откровенно придумывается ad hoc. Достаточно заменить

человеческих персонажей животными, и перед нами будет басня.

Сложившуюся форму басни с устойчивым кругом мотивов, персо-

нажей и моральных толкований мы впервые находим в греческой ли-

тературе в VIII—VII вв. до н. э. Это не случайно. Эти века были бур-

ным временем ожесточенной общественной борьбы в греческих горо-

дах — борьбы, сокрушившей господство старой землевладельческой знати

и положившей начало демократическому строю. Ближний Восток не

знал такого социального переворота, и это определило разницу в судьбе

восточной и греческой басни. На Востоке басни остались средством

поучения, средством поддержания традиции, их рассказывали высшие

низшим, старшие младшим. В Греции басни стали орудием борьбы, сред-

ством ниспровержения традиции, их рассказывали низшие высшим,

народные ораторы — правителям; иносказательность басенной формы

позволяла пользоваться ею там, где прямой социальный протест был не-

возможен. Недаром именно к этому времени отнесло предание жизнь

легендарного родоначальника басни — Эзопа, и недаром Эзоп то и дело

изображается преданием в образе оратора, выступающего перед властями

с басней на устах (см. басню № 370; «Жизнеописание», § 94, 132—141).

Басня этой поры была еще всецело устным жанром: твердой формы

басни не имели, каждый рассказывал их по-своему, рассказывались они

всегда применительно к какому-нибудь конкретному поводу: только

так могли они служить орудием общественной борьбы. Басня вплета-

лась в связную речь в виде довода или пояснения, и форма ее изложе-

ния всецело определялась задачей речи. В таком виде басня переходит

из устной речи и в первые произведения письменной литературы.

Первую бесспорную басню в греческой литературе мы находим в

VIII в. у Гесиода: это знаменитая притча (ainos) о соловье и ястребе,

обращенная к жестоким и несправедливым властителям (№ 4; см.

«Труды и дни», 202—212, пер. В. Вересаева): здесь мы встречаем уже и

животных-персонажей, и Действие вне времени и пространства, и сен-

тенциозную мораль в устах ястреба.

Басню теперь расскажу я царям, как они ни разумны.

Вот что однажды сказал соловью нестрогласному ястреб,

Когти вонзивши в него и неся его в тучах высоких.

Жалко пищал соловей, пронзенный кривыми когтями, —

Тот же властительно с речью такою к нему обратился:

«Что ты, несчастный, пищишь? Ведь намного тебя я сильнее!

Как ты ни пой, а тебя унесу я, куда мне угодно,

И пообедать могу я тобой, и пустить на свободу.

Разума тот не имеет, кто меряться хочет с сильнейшим:

Не победит он его — к униженью лишь горе прибавит!»

В следующем столетии баснями пользуются ямбические и лири-

ческие поэты: Архилох, издеваясь над человеком, который обманул его

и поплатился за это, напоминает ему притчу о лисе, которую обидел

орел и был за это наказан богами (№ 1), а другому своему недругу он

рассказывает притчу о лисе и обезьяне (№ 81). Поэту Стесихору Ари-

стотель приписывает выступление перед гражданами города Гимеры с

басней о коне и олене (№ 255) применительно к угрозе тирании Фала-

рида. «Карийскую притчу» о рыбаке и осьминоге (№ 361), по поздней-

шему свидетельству, использовали Симонид Кеосский и Тимокреонт.

Встречаются в скудных отрывках, сохранившихся от поэтов этого вре-

мени, и другие басенные темы (№ 17, 142,196, 215, 358, 360), но краткость

отрывков не позволяет судить, были ли здесь использованы целые бас-

ни в их основной, аргументационной функции или поэты ограничива-

лись случайным заимствованием отдельных образов.

Греческая литература классического периода (V—IV вв. до н. э.),

периода господства демократии, уже опирается на вполне сложившую-

ся традицию устной басни. Эсхил пользовался басней в трагедии: со-

хранился отрывок, излагающий «славную ливийскую басню» (logos) об

орле, пораженном стрелою с орлиными перьями (№ 341). Однако в вы-

соком стиле трагедии житейски-прозаичная басня плохо прививалась.

Зато в комедии басня оказалась как нельзя более кстати: у Аристофана

в «Птицах» Писфетер в споре с птицами блистательно аргументирует

баснями Эзопа о жаворонке, похоронившем отца в собственной голове

(№ 362 — пародия?), и о лисице, обиженной орлом (№ 1); Тригей в

«Мире» ссылается на басню в объяснение своего полета на навозном

жуке (№ 3); а вся заключительная часть комедии «Осы» построена на

обыгрывании некстати применяемых героем басен и тому подобных

цветков светского остроумия («эзоповские» и «сибаритские шутки»,

№ 363—365). О том, как популярна была басня в ораторских речах в

пору расцвета демократии, не приходится и говорить: тот же Аристо-

фан в тех же «Осах» заставляет старика Фмлоклеона рассуждать, как

приятно быть судьею и слушать, как тебя улещают наперебой судебные

ораторы:

А иные и басню расскажут нам, а иные эзопову шутку...

Геродот ввел басню в историографию: у него Кир поучает слиш-

ком поздно подчинившихся ионян басней о рыбаке-флейтисте (№ 11);

за ним басни стали приводить в своих сочинениях Феопомп и другие

историки IV века. Не чуждаются басен даже философы: Демокрит по-

минает «эзоповскую собаку», которую погубила жадность (№ 133); близки

к этому жанру Продик в своей знаменитой аллегории о Геракле на

распутье (Ксенофонт, «Воспоминания», II, 1, 21—34) и Протагор в своей

басне (mythos) о сотворении человека (Платон, «Протагор», 320с); Анти-

сфен ссылается на басню о львах и зайцах (№ 371); в заглавиях сочине-

ний его ученика Диогена «Леопард» и «Галка» просвечивают басенные

мотивы. По-видимому, особенно охотно пользовался баснями в своих

беседах Сократ: у Ксенофонта он рассказывает басню о собаке и овцах

(«Воспоминания», II, 7, 13—14), у Платона он вспоминает, что говорила в

эзоповой басне лисица больному льву о следах, ведущих в его пещеру

(«Алкивиад I», 123а), и даже сам сочиняет в подражание Эзопу басню о

том,

как природа связала страдание с наслаждением (№ 367, «Федон»,

60Ь).

Больше того: Платон утверждает, что Сократ, никогда ничего не

сочинявший, незадолго до смерти переложил в стихи эзоповы басни

(«Федон», 60cd), — рассказ, явно вымышленный, но охотно принятый на

веру потомками.

Из этого обзора ясно, что в художественном сознании греков клас-

сической эпохи басня уже отчетливо выделялась в самостоятельный